ΜВасилий Шукшин. Калина красная§ История эта началась в исправительно-трудовом лагере, севернее города Н., в местах прекрасных и строгих

µВасилий Шукшин. Калина красная§История эта началась в исправительно-трудовом лагере, севернее города Н., в местах прекрасных и строгих.Был вечер после трудового дня. Люди собрались в клубе… На сцену вышел широкоплечий мужчина с обветренным лицом и объявил: – А сейчас хор бывших рецидивистов споет нам задум­чивую песню “Вечерний звон”! На сцену из-за кулисы стали выходить участники хора – один за одним. Они стали так, что образовали две группы – большую и малую. Хористы все были далеко не “певучего” облика. – В группе “бом-бом”, – возвестил дальше широкопле­чий и показал на большую группу, – участвуют те, у кого за­втра оканчивается срок заключения. Это наша традиция, и мы ее храним. Хор запел. То есть завели в малой группе, а в большой на­гнули головы и в нужный момент ударили с чувством: – Бом-м, бом-м… В группе “бом-бом” мы видим и нашего героя – Егора Прокудина, сорокалетнего, стриженого. Он старался всерьез и, когда “звонили”, морщил лоб и качал круглой крестьян­ской головой – чтобы похоже было, что звук колокола плы­вет и качается в вечернем воздухе. Так закончился последний срок Егора Прокудина. Впе­реди – воля.Утром в кабинете у одного из начальников произошел следующий разговор: – Ну, расскажи, как думаешь жить, Прокудин? – спро­сил начальник. Он, видимо, много-много раз спрашивал это – больно уж слова его вышли какие-то готовые. – Честно! – поторопился с ответом Егор, тоже, надо полагать, готовым, потому что ответ выскочил поразительно легко. – Да это-то я понимаю… А как? Как ты это себе пред­ставляешь? – Думаю заняться сельским хозяйством, гражданин на­чальник. – Товарищ. – А? – не понял Егор. – Теперь для тебя все – товарищи, – напомнил началь­ник. – А-а! – с удовольствием вспомнил Прокудин. И даже посмеялся своей забывчивости. – Да-да… Много будет това­рищей! – А что это тебя в сельское хозяйство-то потянуло? – искренне поинтересовался начальник. – Так я же ведь крестьянин! Родом-то. Вообще люблю природу. Куплю корову… – Корову? – удивился начальник. – Корову. Вот с таким вымем. – Егор показал руками. – Корову надо не по вымю выбирать. Если она еще мо­лодая, какое же у нее “вот такое” вымя? А ты выберешь ста­рую, у нее действительно вот такое вымя… Толку-то что? Ко­рова должна быть… стройная. – Так это что же тогда – по ногам? – сугодничал Егор вопросом. – Что? – Выбирать-то. По ногам, что ли? – Да почему по ногам? По породе. Существуют поро­ды – такая-то порода… Например, холмогорская… – Боль­ше начальник не знал. – Обожаю коров, – еще раз с силой сказал Егор. – При­веду ее в стойло… поставлю… Начальник и Егор помолчали, глядя друг на друга. – Корова – это хорошо, – согласился начальник. – Только… что ж, ты одной коровой и будешь заниматься? У тебя профессия-то есть какая-нибудь? – У меня много профессий. – Например? Егор подумал, как если бы выбирал из множества своих профессий наименее… как бы это сказать – меньше всего пригодную для воровских целей. – Слесарь… Зазвонил телефон. Начальник взял трубку. – Да. Да. А какой урок-то был? Тема-то какая? “Евгений Онегин”? Так, а насчет кого они вопросы-то стали задавать? Татьяны? А что им там непонятно в Татьяне? Что, говорю, им там… – Начальник некоторое время слушал тонкий крикливый голос в трубке, укоризненно смотрел при этом на Егора и чуть кивал головой: мол, все ясно. – Пусть… Слушай сюда: пусть они там демагогией не занимаются! Что значит – будут дети, не будут дети?! Про это, что ли, поэма написана! А то я им приду объясню! Ты им… Ладно, счас Николаев придет к вам. – Начальник положил трубку и взял другую. Пока набирал номер, недовольно проговорил: – Доценты мне… Николаев? Там у учительницы литературы урок сорва­ли: начали вопросы задавать. А? “Евгений Онегин”. Да не на­счет Онегина, а насчет Татьяны: будут у нее дети от старика или не будут? Иди разберись. Давай. Во, доценты, понима­ешь! – сказал начальник, кладя трубку. – Вопросы начали задавать. Егор посмеялся, представив этот урок литературы. – Хотят знать… – У тебя жена-то есть? – спросил начальник строго. Егор вынул из нагрудного кармана фотографию и подал начальнику. Тот взял, посмотрел. – Это твоя жена? – спросил он, не скрывая удивления. На фотографии была довольно красивая молодая женщи­на, добрая и ясная. – Будущая, – сказал Егор. Ему не понравилось, что на­чальник удивился. – Ждет меня. Но живую я ее ни разу не видел. – Как это? – Заочница. – Егор потянулся, взял фотографию. – По­звольте. – И сам засмотрелся на милое русское простое лицо. – Байкалова Любовь Федоровна. Какая доверчивость на лице, а! Это удивительно, правда? На кассира похожа. – И что она пишет? – Пишет, что беду мою всю понимает… Но, говорит, не понимаю, как ты додумался в тюрьму угодить? Хорошие письма. Покой от них… Муж был пьянчуга – выгнала. А на людей все равно не обозлилась. – А ты понимаешь, на что идешь? – негромко и серьез­но спросил начальник. – Понимаю, – тоже негромко сказал Егор и спрятал фо­тографию. – Во-первых, оденься как следует. Куда ты такой… Ванька с Пресни заявишься. – Начальник недовольно оглядел Егора. – Что это за… почему так одет-то? Егор был в сапогах, в рубахе-косоворотке, в фуфайке и каком-то форменном картузе – не то сельский шофер, не то слесарь-сантехник, с легким намеком на участие в художест­венной самодеятельности. Егор мельком оглядел себя, усмехнулся. – Так надо было по роли. А потом уже не успел пере­одеться. – Артисты… – только и сказал начальник и засмеялся. Он был не злой человек, и его так и не перестали изумлять люди, изобретательность которых не знает пределов.И вот она – воля! Это значит – захлопнулась за Егором дверь, и он очутил­ся на улице небольшого поселка. Он вздохнул всей грудью весеннего воздуха, зажмурился и покрутил головой. Прошел немного и прислонился к забору. Мимо шла какая-то ста­рушка с сумочкой, остановилась. – Вам плохо? – Мне хорошо, мать, – сказал Егор. – Хорошо, что я весной сел. Надо всегда весной садиться. – Куда садиться? – не поняла старушка. – В тюрьму. Старушка только теперь сообразила, с кем говорит. Опа­сливо отстранилась и посеменила дальше. Посмотрела еще на забор, мимо которого шла. Опять оглянулась на Егора. А Егор поднял руку навстречу “Волге”. “Волга” останови­лась. Егор стал договариваться с шофером. Шофер сперва не соглашался везти, Егор достал из кармана пачку денег, пока­зал… и пошел садиться рядом с шофером. В это время к ним подошла старушка, которая проявила участие к Егору, – не поленилась перейти улицу. – Я прошу извинить меня, – заговорила она, склоняясь к Егору. – А почему именно весной? – Садиться-то? Так весной сядешь – весной и выйдешь. Воля и весна! Чего еще человеку надо? – Егор улыбнулся старушке и продекламировал: – Май мой синий! Июнь голу­бой! – Вон как!.. – Старушка изумилась. Выпрямилась и гля­дела на Егора, как глядят в городе на коня – туда же, по улице идет, где машины. У старушки было румяное морщинистое личико и ясные глаза. Она, сама того не ведая, доста­вила Егору приятнейшую, дорогую минуту. “Волга” поехала. Старушка некоторое время смотрела вслед ей. – Скажите… Поэт нашелся. Фет. А Егор весь отдался движению. Кончился поселок, выскочили на простор. – Нет ли у тебя какой музыки? – спросил Егор. Шофер, молодой парень, достал одной рукой из-за спины транзисторный магнитофон. – Включи. Крайняя клавиша… Егор включил какую-то славную музыку. Откинулся го­ловой на сиденье, закрыл глаза. Долго он ждал такого часа. Заждался. – Рад? – спросил шофер. – Рад? – очнулся Егор. – Рад… – Он точно на вкус по­пробовал это словцо. – Видишь ли, малыш, если бы я жил три жизни, я бы одну просидел в тюрьме, другую – отдал тебе, а третью – прожил бы сам, как хочу. Но так как она у меня всего одна, то сейчас я, конечно, рад. А ты умеешь ра­доваться? – Егор от полноты чувства мог иногда взбежать повыше – где обитают слова красивые и пустые. – Умеешь, нет? Шофер пожал плечами, ничего не ответил. – Э-э, тухлое твое дело, сынок, – не умеешь. – А чего радоваться-то? Егор вдруг стал серьезным. Задумался. С ним это быва­ло – вдруг ни с того ни с сего задумается. – А? – спросил Егор из каких-то своих мыслей. – Чего, говорю, шибко радоваться-то? – Шофер был па­рень трезвый и занудливый. – Ну, это я, брат, не знаю – чего радоваться, – загово­рил Егор, с неохотой возвращаясь из своего далекого дале­ка. – Умеешь – радуйся, не умеешь – сиди так. Тут не спра­шивают. Стихи, например, любишь? Парень опять неопределенно пожал плечами. – Вот видишь, – с сожалением сказал Егор, – а ты ра­доваться собрался. – Я и не собирался радоваться. – Стихи надо любить, – решительно закруглил Егор этот вялый разговор. – Слушай, какие стихи бывают. – И Егор начал читать – с пропуском, правда, потому что под­забыл….в снежную выбель Заметалась звенящая жуть. Здравствуй, ты, моя черная гибель, Я навстречу тебе выхожу!Город, город! Ты в схватке жестокой Окрестил нас как падаль и мразь. Стынет поле в тоске…какой-то… Тут подзабыл малость.Телеграфными столбами давясь…Тут опять забыл. Дальше:Пусть для сердца тягуче колко, Это песня звериных прав!.. …Так охотники травят волка, Зажимая в тиски облав.Зверь припал… и из пасмурных недр Кто-то спустит сейчас курки… Вдруг прыжок… и двуногого недруга Раздирают на части клыки.О, привет тебе, зверь мой любимый! Ты недаром даешься ножу. Как и ты – я, отвсюду гонимый, Средь железных врагов прохожу.Как и ты – я всегда наготове, И хоть слышу победный рожок, Но отпробует вражеской крови Мой последний, смертельный прыжок.И пускай я на рыхлую выбель Упаду и зароюсь в снегу… Все же песню отмщенья за гибель Пропоют мне на том берегу.Егор, сам оглушенный силой слов, некоторое время сидел, стиснув зубы, глядел вперед. И была в его взгляде, со­средоточенном, устремленном вдаль, решимость, точно и сам он бросил прямой вызов кому-то и не страшился ни тогда, ни теперь. – Как стихи? – спросил Егор. – Хорошие стихи. – Хорошие. Как стакан спирту дернул, – сказал Егор. – А ты: не люблю стихи. Молодой еще, надо всем интересо­ваться. Останови-ка… я своих подружек встретил. Шофер не понял, каких он подружек встретил, но оста­новился. Егор вышел из машины… Вокруг был сплошной березо­вый лес. И такой это был чистый белый мир на черной еще земле, такое свечение!.. Егор прислонился к березке, огля­делся кругом. – Ну, ты глянь, что делается! – сказал он с тихим вос­торгом. Повернулся к березке, погладил ее ладонью. – Здорово! Ишь ты какая… Невеста какая. Жениха ждешь? Скоро уж, скоро. – Егор быстро вернулся к машине. Все те­перь было понятно. Нужен выход какой-нибудь. И скорее. Немедленно. – Жми, малыш, на весь костыль. А то у меня сердце сей­час из груди выпрыгнет: надо что-то сделать. Ты спиртного с собой не возишь? – Откуда! – Ну, тогда рули. Сколько стоит твой музыкальный ящи­чек? – Двести. – Беру за триста. Он мне понравился.В областном городе, на окраине, Егор велел остановить­ся, не доезжая того дома, где должны быть свои люди. Щедро расплатился с шофером, взял музыкальный ящичек и двора­ми, сложно, пошел “на хату”. “Малина” была в сборе. Сидела приятная молодая женщина с гитарой. Сидел около телефона некий здоровый лоб, похожий на бульдога, упорно смотрел на телефон. Сидели четыре девицы с голыми ногами… Ходил по комнате рослый молодой парень, погля­дывал на телефон… Сидел в кресле Губошлеп с темными зу­бами, потягивал из фужера шампанское… Еще человек пять-шесть молодых парней сидели кто где – курили или просто так. Комната была драная, гадкая. Синенькие какие-то обои, захватанные и тоже дранью, совсем уж некстати напоминали цветом своим весеннее небо, и от этого вовсе нехорошо было в этом вонючем сокрытом мирке, тяжко. Про такие обитали­ща говорят, обижая зверей, – логово. Все сидели в каком-то странном оцепенении. Время от времени поглядывали на телефон. Напряжение чувствова­лось во всем. Только скуластенькая молодая женщина чуть перебирала струны и негромко, красиво пела, хрипловато, но очень душевно:Калина красная, Калина вызрела, Я у залеточки Характер вызнала.Характер вызнала, Характер – ой какой, Я не уважила, А он пошел к другой… А я…Во входную дверь негромко постучали условным стуком. Все сидящие дернулись, как от вскрика. – Цыть! – сказал Губошлеп. И весело посмотрел на всех. – Нервы, – еще сказал Губошлеп. И взглядом послал одного открыть дверь. Пошел рослый парень. – Цепочка, – сказал Губошлеп. И сунул руку в карман. И ждал. Рослый парень, не скидывая дверной цепочки, приот­крыл дверь… И поспешно скинул цепочку, оглянулся на всех… Дверь закрылась. И вдруг за дверью грянул марш. Егор пинком открыл ее и вошел под марш. На него зашикали и повскакали с мест. Егор выключил магнитофон, удивленно огляделся. К нему подходили, здоровались… Но старались не шуметь. – Привет, Горе. (Такова была кличка Егора – Горе.) – Здорово. – Отпыхтел? Егор подавал руку, но все не мог понять, что здесь такое. Много было знакомых, а были не просто знакомые – была тут Люсьен (скуластенькая), был, наконец, Губошлеп – их Егор рад был видеть. Но что они? – А чего вы такие все? – Ларек наши берут, – пояснил один, здороваясь. – Должны звонить… Ждем. Очень обрадовалась Егору скуластенькая женщина. Она повисла у него на шее… И всего исцеловала. Глаза ее, чуть влажные, прямо сияли от неподдельной радости. – Горе ты мое!.. Я тебя сегодня во сне видела… – Ну-ну, – говорил счастливый Егор. – И что я во сне делал? – Обнимал меня. Крепко-крепко. – А ты ни с кем меня не спутала? – Горе!.. – А ну, повернись-ка, сынку! – сказал Губошлеп. – Экий ты какой стал! Егор подошел к Губошлепу, они сдержанно обнялись. Губошлеп так и не встал. Весело смотрел на Егора. – Я вспоминаю один весенний вечер… – заговорил Гу­бошлеп. И все стихли. – В воздухе было немножко сыро, на вокзале – сотни людей. От чемоданов рябит в глазах. Все люди взволнованы – все хотят уехать. И среди этих взволно­ванных, нервных сидел один… Сидел он на своем деревен­ском сундуке и думал горькую думу. К нему подошел некий изящный молодой человек и спросил: “Что пригорюнился, добрый молодец?” – “Да вот… горе у меня! Один на земле остался, не знаю, куда деваться”. Тогда молодой человек… Зазвонил телефон. Всех опять как током дернуло. – Да? – вроде как безразлично спросил парень, похо­жий на бульдога. И долго слушал. И кивал. – Все сидим здесь. Я не отхожу от телефона. Все здесь, Горе пришел… Да. Только что. Ждем. Ждем. – Похожий на бульдога положил трубку и повернулся ко всем. – Начали. Все пришли в нервное движение. – Шампанзе! – велел Губошлеп. Бутылки с шампанским пошли по рукам. – Что за ларек? – спросил Егор Губошлепа. – Кусков на восемь, – сказал тот. – Твое здоровье! Выпили. – Люсьен… Что-нибудь… снять напряжение, – попро­сил Губошлеп. Он был худой, спокойный и чрезвычайно наг­лый, глаза очень наглые. – Я буду петь про любовь, – сказала приятная Люсьен. И тряхнула крашеной головой, и с маху положила ладонь на струны. И все стихли.Тары-бары-растабары, Чары-чары… Очи-ночь. Кто не весел, Кто в печали — Уходите прочь! Во лугах, под покровом ночи, Счастье даром раздают! Очи, очи… Сердце хочет: Поманите – я пойду! Тары-бары-растабары…Опять зазвонил телефон. Вмиг повисла гробовая тишина. – Да? – изо всех сил спокойно сказал Бульдог в труб­ку. – Нет, вы ошиблись номером. Ничего, пожалуйста. Бы­вает, бывает. – Бульдог положил трубку. – В прачечную зво­нит, сука. Все пришли в движение. – Шампанзе! – опять велел Губошлеп. – Горе, от кого поклоны принес? – Потом, – сказал Егор. – Дай я сперва нагляжусь на вас. Вот, вишь, тут молодые люди незнакомые… Ну-ка, я по­знакомлюсь. Молодые люди по второму разу, с почтением подавали руки. Егор внимательно, с усмешкой заглядывал им в глаза. И кивал головой, и говорил: “Так, так”. – Хочу плясать! – заявила Люсьен. И трахнула фужер об пол. – Ша, Люсьен, – сказал Губошлеп. – Не заводись. – Иди ты к дьяволу! – сказала подпившая Люсьен. – Горе, наш коронный номер! И Егор тоже с силой бросил свой фужер. И у него тоже заблестели глаза. – Ну-ка, молодые люди, дайте круг. Брысь! – Ша, Горе! – повысил голос Губошлеп. – Выбрали время! – Да мы же услышим звонок! – заговорили со всех сто­рон Губошлепу. – Пусть сбацают. – Чего ты? Пусть выйдут! – Бульдя же сидит на телефоне. Губошлеп вынул платочек и хоть запоздало, но важно, как Пугачев, махнул им. Две гитары дернули “Барыню”. Пошла Люсьен… Ах, как она плясала! Она умела. Не раз­машисто, нет, а четко, легко, с большим тактом. Вроде вко­лачивала каблучками в гроб свою калеку-жизнь, а сама, как птица, била крыльями – чтоб отлететь. Много она вкладывала в пляску. Она даже красивой вдруг сделалась, родной и милой… Егор, когда Люсьен подступала к нему, начинал тоже и работал только ногами. Руки заложены за спину, ничего вро­де особенного, не прыгал козлом – а тоже хорошо. Хорошо у них выходило. Таилось что-то за этой пляской – неизжитое, незабытое. – Вот какой минуты ждала моя многострадальная душа, – сказал Егор вполне серьезно. Такой, верно, ждалась ему же­ланная воля. – Подожди, Егорушка, я еще не так успокою твою ду­шу, – откликнулась Люсьен. – Ах как я ее успокою! И сама успокоюсь. – Успокой, Люсьен. А то она плачет. – Успокою. Я прижму ее к сердцу, голубку, скажу ей: “Устала? Милая… милая… добрая… Устала”. – Смотри, не клюнула бы эта голубка, – встрял в этот деланный разговор Губошлеп. – А то клюнет. – Нет, она не злая, – серьезно сказал Егор, не глядя на Губошлепа. И жесткость легла тенью на его доброе лицо. Но плясать они не перестали, они плясали. На них хотелось без конца смотреть, и молодые люди смотрели, с какой-то трево­гой смотрели, жадно, как будто заколачивалась в гроб некая отвратительная часть и их жизни тоже – можно потом выйти на белый свет, а там – весна. – Она устала в клетке, – сказала Люсьен нежно. – Она плачет, – сказал Егор. – Нужен праздник. – По темечку ее… Прутиком, – сказал Губошлеп. – Она успокоится. – Какие люди, Егорушка! А? – воскликнула Люсьен. – Какие злые! – Ну, на злых, Люсьен, мы сами – волки. Но душа-то, душа-то… Плачет. – Успокоим, Егорушка, успокоим. Я же волшебница, я все чары свои пущу в ход… – Из голубей похлебка хорошая, – сказал ехидный Гу­бошлеп. Весь он, худой как нож, собранный, страшный сво­ей молодой ненужностью, весь он ушел в свои глаза. Глаза горели злобой. – Нет, она плачет! – остервенело сказал Егор. – Плачет! Тесно ей там – плачет! – Он рванул рубаху… И стал против Губошлепа. Гитары смолкли. И смолк перепляс волшебницы Люсьен. Губошлеп держал уже руку в кармане. – Опять ты за старое, Горе? – спросил он, удовлетво­ренный. – Я тебе, наверно, последний раз говорю, – спокойно тоже и устало сказал Егор, застегивая рубаху. – Не тронь меня за болячку… Когда-нибудь ты не успеешь сунуть руку в карман. Я тебе сказал. – Я слышал. – Эх-х!.. – огорчилась Люсьен. – Скука… Опять покой­ники, кровь… Бр-р… Налей-ка мне шампанского, дружок. Зазвонил телефон. Про него как-то забыли все. Бульдог кинулся к аппарату, схватил трубку… Поднес к уху, и она обожгла его. Он бросил ее на рычажки. Первым вскочил с места Губошлеп. Он был стремитель­ный человек. Но все же он был спокоен. – Сгорели, – коротко и ужасно сказал Бульдог. – По одному – кто куда, – скомандовал Губошлеп. – Веером. На две недели все умерли. Время! Стали исчезать по одному. Исчезать они, как видно, умели. Никто ничего не спрашивал. – Ни одной пары! – еще сказал Губошлеп. – Сбор у Иванова. Не раньше десяти дней. Егор сел к столу, налил фужер шампанского, выпил. – Ты что, Горе? – спросил Губошлеп. – Я?.. – Егор помедлил в задумчивости. – Я, кажется, действительно займусь сельским хозяйством. Люсьен и Губошлеп стояли над ним в недоумении. – Каким сельским хозяйством? – Уходить надо, чего ты сел?! – встряхнула его Люсьен. Егор очнулся. Встал. – Уходить? Опять уходить… Когда же я буду приходить, граждане? А где мой славный ящичек?.. А, вот он. Обязатель­но надо уходить? Может… – Что ты! Через десять минут здесь будут. Наверно, вы­следили. Люсьен пошла к выходу. Егор двинулся было за ней, но Губошлеп мягко остано­вил его за плечо. И мягко сказал: – Не надо. Погорим. Мы скоро все увидимся… – А ты с ней пойдешь? – прямо спросил Егор. – Нет, – твердо и, похоже, честно сказал Губошлеп. – Иди! – резко крикнул он Люсьен, которая задержалась в дверях. Люсьен недобро глянула на Губошлепа и вышла. – Отдохни где-нибудь, – сказал Губошлеп, наливая в два фужера. – Отдохни, дружок, – хоть к Кольке Королю, хоть к Ваньке Самыкину, у него уголок хороший. А меня прости за… сегодняшнее. Но… Горе ты мое, Горе, ты же мне тоже на болячку жмешь, только не замечаешь. Давай. Со встречей. И – до свиданья пока. Не горюй. Гроши есть? – Есть. Мне там собрали… – А то могу подкинуть. – Давай, – передумал Егор. Губошлеп вытащил из кармана и дал сколько-то Егору. Пачку. – Где будешь? – Не знаю. Найду кого-нибудь. Как же вы так – завали­лись-то?.. В это время в комнату скользнул один из молодых, белый от испуга. – Квартал окружили, – сказал он. – А ты что? – Я не знаю куда… Я вам сказать. – Сам прет на рога, – засмеялся Губошлеп. – Чего ж ты опять сюда-то? Ах, милый ты мой, теленочек мой… За мной, братики! Они вышли каким-то черным ходом и направились было вдоль стены в сторону улицы, но оттуда, с той стороны, по­слышались крепкие шаги патруля. Они – в другую сторону, но и оттуда раздались тоже шаги… – Так, – сказал Губошлеп, не утрачивая своей загадоч­ной веселости. – Что-то паленым пахнет. А, Егор? Чуешь? – Ну-ка, сюда! – Егор втолкнул своих спутников в какую-то нишу. Шага с обеих сторон приближались… И в одном месте, справа, по стене прыгнул лучик сильно­го карманного фонаря. Губошлеп вынул из кармана наган… – Брось, дура! – резко и зло сказал Егор. – Психопат. Может, те не расколются… А ты тут стрельбу откроешь. – Та знаю я их! – нервно воскликнул Губошлеп. Вот сейчас, вот тут он, пожалуй, утратил свое спокойствие. – Вот я сейчас рвану – уведу их. У меня справка об осво­бождении, – заговорил Егор быстро, выискивая глазами – в какую сторону рвануть. – Справка помечена сегодняшним числом… Я прикрытый. Догонят – скажу: испугался. Скажу: бабенку искал, услышал свистки – испугался сдуру… Все. Не поминайте лихом! И Егор ринулся от них… И побежал напропалую. Тотчас со всех сторон раздались свистки и топот ног.Егор бежал с каким-то азартом, молодо… Бежал, да еще и приговаривал себе, подпевал. Увидел просвет, кинулся туда, полез через какие-то трубы и победно спел: – Оп, тирдарпупия! Ничего я не видал, ох, никого не знаю!.. Он уже перебрался через трубы… Сзади в темноте, совсем близко, бежали. Егор юркнул в широкую трубу и замер. Над ним загрохотали железные шаги… Егор сидел, скрючившись, и довольно улыбался. И шеп­тал: – Д-ничего я не видал, д-никого не знаю. Он затеял какую-то опасную игру. Когда гул железный прекратился и можно было пересидеть тут и вовсе, он вдруг опять снялся с места и опять побежал. За ним опять устремились. – Эх, ничего я не видал, ох, никого не знаю! Д-никого не знаю! – подбадривал себя Егор. Маханул через какую-то вы­сокую изгородь, побежал по кустам – похоже, попал в какой-то сад. Близко взлаяла собака. Егор кинулся вбок… Опять изгородь, он перепрыгнул и очутился на кладбище. – Привет! – сказал Егор. И пошел тихо. А шум погони устремился дальше – в сторону. – Ну надо же, сбежал! – изумился Егор. – Всегда бы так, елки зеленые. А то ведь, когда хочешь подорвать, попа­даешься, как ребенок. И опять охватила Егора радость воли, радость жизни. – Ох, д-ничего ж я не видал, д-никого не знаю, – еще разок спел Егор. И включил свой славный ящичек на малую громкость. И пошел читать надписи на надгробиях. Кладби­ще огибала улица, и свет фар надолго освещал кресты – по­ка машина огибала угол. И тени от крестов, длинные, урод­ливые, плыли по земле, по холмикам, по оградкам… Жутко­ватая, в общем-то, картина. А тут еще музычка Егорова – вовсе как-то нелепо. Егор выключил музыку. – “Спи спокойно до светлого утра”, – успевал прочиты­вать Егор. – “Купец первой гильдии Неверов”… А ты-то как здесь?! – удивился Егор. – Тыща восемьсот девяносто… А-а, ты уже давно. Ну-ну, купец первой гильдии… “Едут с товара­ми в путь из Касимова…” – запел было негромко Егор, но спохватился. – “Дорогому, незабвенному мужу от неутеш­ной вдовы”, – прочитал он дальше. Присел на скамеечку, посидел некоторое время… Встал. – Ну, ладно, ребята, вы лежите, а я пойду. Ничего не сделаешь… Пойду себе, как честный фраер: где-то же надо, в конце концов, приткнуть голову. Надо же? Надо. – И все же спел еще разок: – Д-ничего ж я не видал, д-никого ж не зна-аю. И стал он искать, куда бы приткнуться. У двери деревянного домика на самой окраине из сеней ему сурово сказали: – Иди отсюда! А то я те выйду, покажу горе… Горе пока­жу и страдание. Егор помолчал немного. – Ну, выйди. – И выйду! – Выйдешь… Ты мне скажи: Нинка здесь или нет? – по-доброму спросил Егор мужика за дверью. – Только правду! А то ведь я узнаю… И строго накажу, если обманешь. Мужик тоже помолчал. И тоже сменил тон, сказал дерз­ко, но хоть не так зло: – Никакой здесь Нинки нет, тебе говорят! Неужели не­понятно? Шляются тут по ночам-то. – Поджечь, что ли, вас? – вслух подумал Егор. И брякнул спичками в кармане. – А? За дверью долго молчали. – Попробуй, – сказал наконец голос. Но уже вовсе не грозно. – Попробуй подожги. Нет Нинки, я те серьезно го­ворю. Уехала она. – Куда? – На Север куда-то. – А чего ты лаяться кинулся? Неужели трудно было сразу объяснить? – А потому что меня зло берет на вас! Из-за таких вот и уехала… С таким же вот. – Ну, считай, что она в надежных руках – не пропадет. Будь здоров!В телефонной будке Егор тоже рассердился. – Почему нельзя-то?! Почем? – орал он в трубку. Ему что-то долго объясняли. – Заразы вы все, – с дрожью в голосе сказал Егор. – Я из вас букет сделаю, суки: головками вниз посажу в клум­бу… Ну, твари! – Егор бросил трубку… И задумался. – Лю­ба, – произнес он с дурашливой нежностью. – Все. Еду к Любе. – И он зло саданул дверью будки и пошагал к вокзалу. И говорил дорогой: – Ах ты, лапушка ты моя! Любушка-го­лубушка… Оладушек ты мой сибирский! Я хоть отъемся око­ло тебя… Хоть волосы отрастут. Дорогуша ты моя сдобная! – Егор все набирал и набирал какого-то остервенения. – Съем я тебя поеду! – закричал он в тишину, в ночь. И даже не ог­лянулся посмотреть – не потревожил ли кого своим криком. Шаги его громко отдавались в пустой улице; подморозило на ночь, асфальт звенел. – Задушу в объятиях!.. Разорву и схаваю! И запью самогонкой. Все!И вот районный автобус привез Егора в село Ясное. А Егора на взгорке стояла и ждала Люба. Егор сразу уви­дел и узнал ее. В сердце толкнуло – она! И пошел к ней. – Ё-мое, – говорил он себе негромко, изумленный, – да она просто красавица! Просто зоренька ясная. Колобок про­сто … Красная шапочка… – Здравствуйте, – сказал он вежливо и наигранно за­стенчиво. И подал руку. – Георгий. – И пожал с чувством крепкую крестьянскую руку. И – на всякий случай – трях­нул ее, тоже с чувством. – Люба. – Женщина просто и как-то задумчиво глядела на Егора. Молчала. Егору от ее взгляда сделалось беспокойно. – Это я, – сказал он. И почувствовал себя очень глупо. – А это – я, – сказала Люба. И все смотрела на него спокойно и задумчиво. – Я некрасивый, – зачем-то сказал Егор. Люба засмеялась. – Пойдем-ка посидим пока в чайной, – сказала она. – Расскажи про себя, что ли… – Я непьющий, – поспешил Егор. – Ой ли? – искренне удивилась Люба. И очень как-то просто у нее это получилось, естественно. Егора простота эта сбила с толку. – Нет, я, конечно, моту поддержать компанию, но… это… не так чтоб засандалить там… Я очень умеренный. – Да мы чайку выпьем, и все. Расскажешь про себя ма­ленько. – Люба все смотрела на своего заочника… И так странно смотрела, точно над собой же и подсмеивалась в ду­ше, точно говорила себе, изумленная своим поступком: “Ну не дура ли я? Что затеяла-то?” Но женщина она, видно, само­стоятельная: и смеется над собой, а делает, что хочет. – Пой­дем… Расскажи. А то у меня мать с отцом строгие, говорят: и не заявляйся сюда со своим арестантом. – Люба шла не­сколько впереди и, говоря это, оглядывалась, и вид у нее был спокойный и веселый. – А я им говорю: да он арестант-то по случайности. По несчастью. Верно же? Егор при известии, что у нее родители, да еще строгие, заскучал. Но вида не подал. – Да-да, – сказал он “интеллигентно”. – Стечение об­стоятельств, громадная невезуха… – Вот и я говорю. – У вас родители – кержаки? – Нет. Почему ты так решил? – Строгие-то… Попрут еще. Я, например, курю. – Господи, у меня отец сам курит. Брат, правда, не ку­рит… – И брат есть? – Есть. У нас семья большая. У брата двое детей – боль­шие уже: один в институте учится, другая десятилетку закан­чивает. – Все учатся… Это хорошо, – похвалил Егор. – Молод­цы. – Но, однако, ему кисло сделалось от такой родни. Зашли в чайную. Сели в углу за столик. В чайной было людно, беспрестанно входили и выходили… И все с интере­сом разглядывали Егора. От этого тоже было неловко, неуютно. – Может, мы возьмем бутылочку да пойдем куда-ни­будь? – предложил Егор. – Зачем? Здесь вон как славно… Нюра, Нюр! – позвала Люба девушку. – Принеси нам, голубушка… Чего принести-то? – повернулась к Егору. – Красненького, – сказал Егор, снисходительно помор­щившись. – У меня от водки изжога. – Красненького, Нюр! – Загадочное впечатление произ­водила Люба: она точно играла какую-то умную игру, играла спокойно, весело и с любопытством всматривалась в Егора: разгадал тот или нет, что это за игра? – Ну, Георгий… – начала она, – расскажи, значит, про себя. – Прямо как на допросе, – сказал Егор и мелко посме­ялся. Но Люба его не поддержала, и Егор посерьезнел. – Ну, что рассказывать? Я бухгалтер, работал в ОРСе, начальство, конечно, воровало… Тут – бах! – ревизия. И мне намотали… Мне, естественно, пришлось отдуваться. Слу­шай, – тоже перешел он на “ты”, – давай уйдем отсюда: они смотрят, как эти… – Да пусть смотрят! Чего они тебе? Ты же не сбежал. – Вот справка! – воскликнул Егор. И полез было в карман. – Я верю, верю, Господи! Я так, к слову. Ну, ну? И сколь­ко же ты сидел? – Пять. – Ну? – Все… А что еще? – Это с такими ручищами ты – бухгалтер? Даже не ве­рится. – Что? Руки?.. А-а. Так это я их уже там натрениро­вал… – Егор потянул руки со стола. – Такими руками только замки ломать, а не на сче­тах… – Люба засмеялась. И Егор, несколько встревоженный, фальшиво посмеялся тоже. – Ну а здесь чем думаешь заниматься? Тоже бухгалтером будешь? – Нет! – поспешно сказал Егор. – Бухгалтером я боль­ше не буду. – А кем же? – Надо осмотреться… А может, малость попридержать коней, Люба? – Егор тоже прямо глянул в глаза женщи­ны. – Ты как-то сразу погнала вмах: работа, работа… Рабо­та – не Алитет. Подожди с этим. – А зачем ты меня обманывать-то стал? – тоже прямо спросила Люба. – Я же писала вашему начальнику, и он мне ответил… – А-а, – протянул Егор, пораженный. – Вот оно что… – И ему стало легко и даже весело. – Ну, тогда гони всю тройку под гору. Наливай. И включил Егор музыку. – А такие письма писал хорошие, – с сожалением сказа­ла Люба. – Это же не письма, а целые… поэмы прямо целые. – Да? – оживился Егор. – Тебе нравятся? Может, та­лант пропадает… – Он пропел: – Пропала молодость, та­лант в стенах тюрьмы. Давай, Любовь, наливай. Централка, все ночи полные огня… Давай, давай! – А чего ты-то погнал? Подожди… Поговорим. – Ну, начальничек, мля! – воскликнул Егор. – И ниче­го не сказал мне. А тихим фраером я подъехал? Да? Бухгалте­ром… – Егор хохотнул. – Бухгалтер… По учету товаров широкого потребления. – Так чего же ты хотел, Георгий? – спросила Люба. – Обманывал-то… Обокрасть, что ли, меня? – Ну, мать!.. Ты даешь! Поехал в далекие края – две па­ры валенок брать. Ты меня оскорбляешь, Люба. – А чего же? – Что? – Чего хочешь-то? – Не знаю. Может, отдых душе устроить… Но это тоже не то: для меня отдых – это… Да. Не знаю, не знаю, Любовь. – Эх, Егорушка. Егор даже вздрогнул и испуганно глянул на Любу: так по­хоже она это сказала – так говорила далекая Люсьен. – Что? – Ведь и правда, пристал ты, как конь в гору… только еще боками не проваливаешь. Да пена изо рта не идет. Упа­дешь ведь. Запалишься и упадешь. У тебя правда, что ли, ни­кого нету? Родных-то… – Нет, я сиротинушка горькая. Я же писал. Кличка моя знаешь какая? Горе. Мой псевдоним. Но все же ты мне на мозоль, пожалуйста, не наступай. Не надо. Я еще не побирушка. Чего-чего, а магазинчик-то подломить я еще смогу. Иногда я бываю фантастически богат, Люба. Жаль, что ты мне не в эту пору встретилась… Ты бы увидела, что я эти деньги вонючие… вполне презираю. – Презираешь, а идешь из-за них на такую страсть. – Я не из-за денег иду. – Из-за чего же? – Никем больше не могу быть на этой земле – только вором. – Егор сказал это с гордостью. Ему было очень легко с Любой. Хотелось, например, чем-нибудь ее удивить. – Ое-ей! Ну, допивай да пойдем, – сказала Люба. – Куда? – удивился Егор. – Ко мне. Ты же ко мне приехал. Или у тебя еще где-ни­будь заочница есть? – Люба засмеялась. Ей было легко с Егором, очень легко. – Погоди… – не понимал Егор. – Но мы же теперь вы­яснили, что я не бухгалтер… – Ну, уж ты тоже выбрал профессию… – Люба качнула головой. – Хотя бы уж свиновод, что ли, и то лучше. Выду­мал бы какой-нибудь падеж свиней – ну, осудили, мол. А ты, и правда-то, не похож на жулика. Нормальный мужик… Даже вроде наш, деревенский. Ну, свиновод, пошли, что ли? – Между прочим, – не без фанаберии заговорил Егор, – к вашему сведению: я шофер второго класса. – И права есть? – с недоверием спросила Люба. – Права в Магадане. – Ну, видишь, тебе же цены нет, а ты – Горе! Бича хоро­шего нет на это горе. Пошли. – Типичная крестьянская психология. Ломовая. Я реци­дивист, дурочка. Я ворюга несусветный. Я… – Тише! Что, опьянел, что ли? – Так. А в чем дело? – опомнился Егор. – Не понимаю, объясни, пожалуйста. Ну, мы пойдем… Что дальше? – Пошли ко мне. Отдохни хоть с недельку… Украсть у меня все равно нечего. Отдышись… Потом уж поедешь мага­зины ломать. Пойдем. А то люди скажут, встретила – от ворот поворот. Зачем же тогда звала? Знаешь, мы тут какие!.. Сразу друг друга осудим. Да и потом… не боюсь я тебя чего-то, не знаю. – Так. А папаша твой не приголубит меня… колуном по лбу? Мало ли какая ему мысль придет в голову. – Нет, ничего. Теперь уж надейся на меня.Дом у Байкаловых большой, крестовый. В одной полови­не дома жила Люба со стариками, через стенку – брат с се­мьей. Дом стоял на высоком берегу реки, за рекой открывались необозримые дали. Хозяйство у Байкаловых налаженное, широкий двор с постройками, баня на самой крутизне. Старики Байкаловы как раз стряпали пельмени, когда хозяйка, Михайловна, увидела в окно Любу и Егора. – Гли-ка, ведет ведь! – всполошилась