{1} Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы

_###ICE#BOOK#READER#PROFESSIONAL#HEADER#START###_AUTHOR: Алексей ТолстойTITLE: КНЯЗЬ СЕРЕБРЯНЫЙCODEPAGE: -1_###ICE#BOOK#READER#PROFESSIONAL#HEADER#FINISH###_Алексей Константинович ТолстойКнязь СеребряныйПовесть времен Иоанна Грозного——————————————————————– {1} – Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.ПредисловиеГлава 1. Опричники Глава 2. Новые товарищи Глава 3. Колдовство Глава 4. Дружина Андреевич и его жена Глава 5. Встреча Глава 6. Прием^ Глава 7. Александрова слобода Глава 8. Пир Глава 9. Суд Глава 10. Отец и сын Глава 11. Ночное шествие Глава 12. Клевета Глава 13. Ванюха Перстень и его товарищи^ Глава 14. Оплеуха Глава 15. Поцелуйный обряд Глава 16. Похищение Глава 17. Заговор на кровь Глава 18. Старый знакомый Глава 19. Русский человек добро помнит^ Глава 20. Веселые люди Глава 21. Сказка Глава 22. Монастырь Глава 23. Дорога Глава 24. Бунт станичников Глава 25. Приготовление к битве^ Глава 26. Побратимство Глава 27. Басманов Глава 28. Расставание Глава 29. Очная ставка Глава 30. Заговор на железо Глава 31. Божий суд^ Глава 32. Ладанка Вяземского Глава 33. Ладанка Басманова Глава 34. Шутовской кафтан Глава 35. Казнь Глава 36. Возвращение в Слободу Глава 37. Прощение^ Глава 38. Выезд из Слободы Глава 39. Последнее свидание Глава 40. Посольство ЕрмакаAt nunc patientia servilis tantumque sanguinis domi perditum fatigant animum et moestitia restringunt, neque aliam defensionem ab iis, quibus ista noscentur, exegerium, quam ne oderim tam segniter pereuntes.Tacitus. Annales. Giber XVI* ______________ * А тут рабское терпение и такое количество пролитой дома кровиутомляет душу и сжимает ее печалью, я не стал бы просить у читателей в своеоправдание ничего другого, кроме позволения не ненавидеть людей, такравнодушно погибающих. Тацит. Летопись. Книга 16 (лат.).ПРЕДИСЛОВИЕПредставляемый здесь рассказ имеет целию не столько описание каких-либособытий, сколько изображение общего характера целой эпохи и воспроизведениепонятий, верований, нравов и степени образованности русского общества вовторую половину XVI столетия. Оставаясь верным истории в общих ее чертах, автор позволил себенекоторые отступления в подробностях, не имеющих исторической важности. Так,между прочим, казнь Вяземского и обоих Басмановых, случившаяся на деле в1570 году, помещена, для сжатости рассказа, в 1565 год. Этот умышленныйанахронисм едва ли навлечет на себя строгое порицание, если принять всоображение, что бесчисленные казни, последовавшие за низвержениемСильвестра и Адашева{20}, хотя много служат к личной характеристике Иоанна,но не имеют влияния на общий ход событий. В отношении к ужасам того времени автор оставался постоянно нижеистории. Из уважения к искусству и к нравственному чувству читателя оннабросил на них тень и показал их, по возможности, в отдалении. Тем не менееон сознается, что при чтении источников книга не раз выпадала у него из руки он бросал перо в негодовании, не столько от мысли, что мог существоватьИоанн IV, сколько от той, что могло существовать такое общество, котороесмотрело на него без негодования. Это тяжелое чувство постоянно мешалонеобходимой в эпическом сочинении объективности и было отчасти причиной, чтороман, начатый более десяти лет тому назад, окончен только в настоящем году.Последнее обстоятельство послужит, быть может, некоторым извинением для технеровностей слога, которые, вероятно, не ускользнут от читателя. В заключение автор полагает нелишним сказать, что чем вольнее онобращался со второстепенными историческими происшествиями, тем строже онстарался соблюдать истину и точность в описании характеров и всего, чтокасается до народного быта и до археологии. Если удалось ему воскресить наглядно физиономию очерченной им эпохи, онне будет сожалеть о своем труде и почтет себя достигшим желанной цели.1862Глава 1 ОПРИЧНИКИЛета от сотворения мира семь тысяч семьдесят третьего, или, понынешнему счислению, 1565 года{21}, в жаркий летний день, 23 июня, молодойбоярин князь Никита Романович Серебряный подъехал верхом к деревнеМедведевке, верст за тридцать от Москвы. За ним ехала толпа ратников и холопей. Князь провел целых пять лет в Литве. Его посылал царь Иван Васильевич ккоролю Жигимонту{21} подписать мир на многие лета после бывшей тогда войны.Но на этот раз царский выбор вышел неудачен. Правда, Никита Романович упорноотстаивал выгоды своей земли, и, казалось бы, нельзя и желать лучшегопосредника, но Серебряный не был рожден для переговоров. Отвергая тонкостипосольской науки, он хотел вести дело начистоту и, к крайней досадесопровождавших его дьяков{22}, не позволял им никаких изворотов. Королевскиесоветники, уже готовые на уступки, скоро воспользовались простодушием князя,выведали от него наши слабые стороны и увеличили свои требования. Тогда онне вытерпел: среди полного сейма{22} ударил кулаком по столу и разорвалдокончальную грамоту{22}, приготовленную к подписанию. “Вы-де и с королемвашим вьюны да оглядчики! Я с вами говорю по совести, а вы все норовите, какбы меня лукавством обойти! Так-де чинить{22} не повадно!” Этот горячийпоступок разрушил в один миг успех прежних переговоров, и не миновать быСеребряному опалы, если бы, к счастью его, не пришло в тот же день от Москвыповеление не заключать мира, а возобновить войну. С радостью выехалСеребряный из Вильно, сменил бархатную одежду на блестящие бахтерцы{22} идавай бить литовцев где только бог посылал. Показал он свою службу в ратномделе{22} лучше, чем в думном{22}, и прошла про него великая хвала от русскихи литовских людей. Наружность князя соответствовала его нраву. Отличительными чертамиболее приятного, чем красивого лица его были простосердечие и откровенность.В его темно-серых глазах, осененных черными ресницами, наблюдатель прочел бынеобыкновенную, бессознательную и как бы невольную решительность, непозволявшую ему ни на миг задуматься в минуту действия. Неровныевзъерошенные брови и косая между ними складка указывали на некоторуюбеспорядочность и непоследовательность в мыслях. Но мягко и определительноизогнутый рот выражал честную, ничем не поколебимую твердость, а улыбка -беспритязательное, почти детское добродушие, так что иной, пожалуй, почел быего ограниченным, если бы благородство, дышащее в каждой черте его, неручалось, что он всегда постигнет сердцем, чего, может быть, и не сумеетобъяснить себе умом. Общее впечатление было в его пользу и рождалоубеждение, что можно смело ему довериться во всех случаях, требующихрешимости и самоотвержения, но что обдумывать свои поступки не его дело ичто соображения ему не даются. Серебряному было лет двадцать пять. Роста он был среднего, широк вплечах, тонок в поясе. Густые русые волосы его были светлее загорелого лицаи составляли противоположность с темными бровями и черными ресницами.Короткая борода, немного темнее волос, слегка отеняла губы и подбородок. Весело было теперь князю и легко на сердце возвращаться на родину. Деньбыл светлый, солнечный, один из тех дней, когда вся природа дышит чем-топраздничным, цветы кажутся ярче, небо голубее, вдали прозрачными струямизыблется воздух, и человеку делается так легко, как будто бы душа его самаперешла в природу, и трепещет на каждом листе, и качается на каждой былинке. Светел был июньский день, но князю, после пятилетнего пребывания вЛитве, он казался еще светлее. От полей и лесов так и веяло Русью. Без лести и кривды радел{23} Никита Романович к юному Иоанну. Твердодержал он свое крестное целование, и ничто не пошатнуло бы его крепкогостоятельства за государя. Хотя сердце и мысль его давно просились на родину,но, если бы теперь же пришло ему повеление вернуться на Литву, не увидя ниМосквы, ни родных, он без ропота поворотил бы коня и с прежним жаром кинулсябы в новые битвы. Впрочем, не он один так мыслил. Все русские люди любилиИоанна, всею землею. Казалось, с его праведным царствием настал на Русиновый золотой век, и монахи, перечитывая летописи, не находили в нихгосударя, равного Иоанну. Еще не доезжая деревни, князь и люди его услышали веселые песни, акогда подъехали к околице, то увидели, что в деревне праздник. На обоихконцах улицы парни и девки составили по хороводу, и оба хоровода несли поберезке, украшенной пестрыми лоскутьями. На головах у парней и девок былизеленые венки. Хороводы пели то оба вместе, то очередуясь, разговаривалиодин с другим и перекидывались шуточною бранью. Звонко раздавался междупеснями девичий хохот, и весело пестрели в толпе цветные рубахи парней. Стаиголубей перелетали с крыши на крышу. Все двигалось и кипело; веселилсяправославный народ. У околицы старый стремянный{23} князя с ним поравнялся. – Эхва! – сказал он весело, – вишь как они, батюшка, тетка ихподкурятина, справляют Аграфену Купальницу-то{23}. Уж не поотдохнуть ли намздесь? Кони-то заморились, да и нам-то, поемши, веселее будет ехать. Посытому брюху, батюшка, сам знаешь, хоть обухом бей! – Да, я чай, уже недалеко до Москвы! – сказал князь, очевидно нежелавший остановиться. – Эх, батюшка, ведь ты сегодня уж разов пять спрошал. Сказали тебедобрые люди, что будет отсюда еще поприщ{24} за сорок. Вели отдохнуть,князь, право, кони устали! – Ну, добро, – сказал князь, – отдыхайте! – Эй, вы! – закричал Михеич, обращаясь к ратникам, – долой с коней,сымай котлы, раскладывай огонь! Ратники и холопи были все в приказе{24} у Михеича; они спешились истали развязывать вьюки. Сам князь слез с коня и снял служилую бронь. Видя внем человека роду честного, молодые прервали хороводы, старики сняли шапки,и все стояли, переглядываясь в недоумении, продолжать или нет веселие. – Не чинитесь{24}, добрые люди, – сказал ласково Никита Романович, -кречет{24} соколам не помеха! – Спасибо, боярин, – отвечал пожилой крестьянин. – Коли милость твоянами не брезгает, просим покорно, садись на завалину, а мы тебе, колисоизволишь, медку поднесем: уважь, боярин, выпей на здоровье! Дуры! -продолжал он, обращаясь к девкам, – чего испугались? Аль не видите, этобоярин с своею челядью, а не какие-нибудь опричники! Вишь ты, боярин, с техпор как настала на Руси опричнина, так наш брат всего боится; житья нетубедному человеку! И в праздник пей, да не допивай; пой, да оглядывайся. Какраз нагрянут, ни с того ни с другого, словно снег на голову! – Какая опричнина? Что за опричники? – спросил князь. – Да провал их знает! Называют себя царскими людьми. Мы-де людицарские, опричники! А вы-де земщина! Нам-де вас грабить да обдирать, авам-де терпеть да кланяться. Так-де царь указал! Князь Серебряный вспыхнул: – Царь указал обижать народ? Ах, они окаянные! Да кто они такие? Как выих, разбойников, не перевяжете! – Перевязать опричников-то! Эх, боярин! видно, ты издалека едешь, чтоне знаешь опричнины! Попытайся-ка что с ними сделать! Ономнясь{24} наехалоих человек десять на двор к Степану Михайлову, вот на тот двор, что назапоре; Степан-то был в поле; они к старухе: давай того, давай другого.Старуха все ставит да кланяется. Вот они: давай, баба, денег! Заплакаластаруха, да нечего делать, отперла сундук, вынула из тряпицы два алтына{25},подает со слезами: берите, только живу оставьте. А они говорят: мало! Да какхватит ее один опричник в висок, так и дух вон! Приходит Степан с поля,видит: лежит его старуха с разбитым виском; он не вытерпел. Давай ругатьцарских людей: бога вы не боитесь, окаянные! Не было б вам на том свету нидна ни покрышки! А они ему, сердечному, петлю на шею, да и повесили наворотах! Вздрогнул от ярости Никита Романович. Закипело в нем ретивое{25}. – Как, на царской дороге, под самою Москвой, разбойники грабят иубивают крестьян! Да что же делают ваши сотские{25} да губные старосты{25}?Как они терпят, чтобы станичники себя царскими людьми называли? – Да, – подтвердил мужик, – мы-де люди царские, опричники; нам-де всевольно, а вы-де земщина! И старшие у них есть; знаки носят: метлу да собачьюголову. Должно быть, и вправду царские люди. – Дурень! – вскричал князь, – не смей станичников царскими людьмивеличать! – “Ума не приложу, – подумал он. – Особые знаки? Опричники? Чтоэто за слово? Кто эти люди? Как приеду на Москву, обо всем доложу царю.Пусть велит мне сыскать их! Не спущу им, как бог свят, не спущу!” Между тем хоровод шел своим чередом. Молодой парень представлял жениха, молодая девка – невесту; пареньнизко кланялся родственникам своей невесты, которых также представляли парнии девки. – Государь мой, тестюшка, – пел жених вместе с хором, – свари мне пива! – Государыня теща, напеки пирогов! – Государь свояк, оседлай мне коня! Потом, взявшись за руки, девки и парни кружились вокруг жениха иневесты, сперва в одну, потом в другую сторону. Жених выпил пиво, съелпироги, изъездил коня и выгоняет свою родню. – Пошел, тесть, к черту! – Пошла, теща, к черту! – Пошел, свояк, к черту! При каждом стихе он выталкивал из хоровода то девку, то парня. Мужики хохотали. Вдруг раздался пронзительный крик. Мальчик лет двенадцати, весьокровавленный, бросился в хоровод. – Спасите! спрячьте! – кричал он, хватаясь за полы мужиков. – Что с тобой, Ваня? Чего орешь? Кто тебя избил? Уж не опричники ль? В один миг оба хоровода собрались в кучу; все окружили мальчика; но онот страху едва мог говорить. – Там, там, – произнес он дрожащим голосом, – за огородами, я пастелят… они наехали, стали колоть телят, рубить саблями; пришла Дунька,стала просить их, они Дуньку взяли, потащили, потащили с собой, а меня… Новые крики перебили мальчика. Женщины бежали с другого концадеревни… – Беда, беда! – кричали они, – опричники! Бегите, девки, прячьтесь врожь! Дуньку и Аленку схватили, а Сергевну убили насмерть. В то же время показались всадники, человек с пятьдесят, сабли наголо.Впереди скакал чернобородый детина в красном кафтане, в рысьей шапке спарчовым верхом. К седлу его привязаны были метла и собачья голова. – Гойда! Гойда! – кричал он, – колите скот, рубите мужиков, ловитедевок, жгите деревню! За мной, ребята! Никого не жалеть! Крестьяне бежали куда кто мог. – Батюшка! Боярин! – вопили те, которые были ближе к князю, – невыдавай нас, сирот! Оборони горемычных! Но князя уже не было между ними. – Где ж боярин? – спросил пожилой мужик, оглядываясь на все стороны. -И след простыл! И людей его не видать! Ускакали, видно, сердечные! Ох, беданеминучая, ох, смерть нам настала! Детина в красном кафтане остановил коня. – Эй ты, старый хрен! здесь был хоровод, куда девки разбежались? Мужик кланялся молча. – На березу его! – закричал черный. – Любит молчать, так пусть себемолчит на березе! Несколько всадников сошли с коней и накинули мужику петлю на шею. – Батюшки, кормильцы! Не губите старика, отпустите, родимые! Не губитестарика! – Ага! Развязал язык, старый хрыч! Да поздно, брат, в другой раз нешути! На березу его! Опричники потащили мужика к березе. В эту минуту из-за избы раздалосьнесколько выстрелов, человек десять пеших людей бросились с саблями надушегубцев, и в то же время всадники князя Серебряного, вылетев из-за угладеревни, с криком напали на опричников. Княжеских людей было вполовину менеечислом, но нападение совершилось так быстро и неожиданно, что они в один мигопрокинули опричников. Князь сам рукоятью сабли сшиб с лошади ихпредводителя. Не дав ему опомниться, он спрыгнул с коня, придавил ему грудьколеном и стиснул горло. – Кто ты, мошенник? – спросил князь. – А ты кто? – отвечал опричник, хрипя и сверкая глазами. Князь приставил ему пистольное дуло ко лбу. – Отвечай, окаянный, или застрелю, как собаку! – Я тебе не слуга, разбойник, – отвечал черный, не показывая боязни, -а тебя повесят, чтобы не смел трогать царских людей! Курок пистоли щелкнул, но кремень осекся, и черный остался жив. Князь посмотрел вокруг себя. Несколько опричников лежали убитые, другихкняжеские люди вязали, прочие скрылись. – Скрутите и этого! – сказал боярин, и, глядя на зверское, нобесстрашное лицо его, он не мог удержаться от удивления. “Нечего сказать,молодец! – подумал князь. – Жаль, что разбойник!” Между тем подошел к князю стремянный его, Михеич. – Смотри, батюшка, – сказал он, показывая пук тонких и крепких веревокс петлями на конце, – вишь, они какие осилы{27} возят с собою! Видно, невпервой им душегубствовать, тетка их подкурятина! Тут ратники подвели к князю двух лошадей, на которых сидели двачеловека, связанные и прикрученные к седлам. Один из них был старик скудрявою, седою головой и длинною бородой. Товарищ его, черноглазый молодец,казался лет тридцати. – Это что за люди? – спросил князь. – Зачем вы их к седлам прикрутили? – Не мы, боярин, а разбойники прикрутили их к седлам. Мы нашли их заогородами, и стража к ним была приставлена. – Так отвяжите их и пустите на волю! Освобожденные пленники потягивали онемелые члены, но, не спешавоспользоваться свободою, остались посмотреть, что будет с побежденными. – Слушайте, мошенники, – сказал князь связанным опричникам, – говорите,как вы смели называться царскими слугами? Кто вы таковы? – Что, у тебя глаза лопнули, что ли? – отвечал один из них. – Аль невидишь, кто мы? Известно кто! Царские люди, опричники! – Окаянные! – вскричал Серебряный, – коли жизнь вам дорога, отвечайтеправду! – Да ты, видно, с неба свалился, – сказал с усмешкой черный детина, -что никогда опричников не видал? И подлинно с неба свалился! Черт его знает,откуда выскочил, провалиться бы тебе сквозь землю. Упорство разбойников взорвало Никиту Романовича. – Слушай, молодец, – сказал он, – твоя дерзостность мне было пришласьпо нраву, я хотел было пощадить тебя. Но если ты сейчас же не скажешь мне,кто ты таков, как бог свят, велю тебя повесить! Разбойник гордо выпрямился. – Я Матвей Хомяк! – отвечал он, – стремянный Григория ЛукьяновичаСкуратова-Бельского; служу верно господину моему и царю в опричниках. Метла,что у нас при седле, значит, что мы Русь метем, выметаем измену из царскойземли; а собачья голова – что мы грызем врагов царских. Теперь ты ведаешь,кто я; скажи ж и ты, как тебя называть, величать, каким именем помянуть,когда придется тебе шею свернуть? Князь простил бы опричнику его дерзкие речи. Бесстрашие этого человекав виду смерти ему нравилось. Но Матвей Хомяк клеветал на царя, и этого немог снести Никита Романович. Он дал знак ратникам. Привыкшие слушатьсябоярина и сами раздраженные дерзостью разбойников, они накинули им петли нашеи и готовились исполнить над ними казнь, незадолго перед тем угрожавшуюбедному мужику. Тут младший из людей, которых князь велел отвязать от седел,подошел к нему: – Дозволь, боярин, слово молвить. – Говори! – Ты, боярин, сегодня доброе дело сделал, вызволил нас из рук этихсобачьих детей, так мы хотим тебе за добро добром заплатить. Ты, видно,давно на Москве не бывал, боярин. А мы так знаем, что там деется. Послушайнас, боярин. Коли жизнь тебе не постыла, не вели вешать этих чертей. Отпустиих, и этого беса, Хомяка, отпусти. Не их жаль, а тебя, боярин. А ужпопадутся нам в руки, вот те Христос, сам повешу их. Не миновать им осила,только бы не ты их к черту отправил, а наш брат! Князь с удивлением посмотрел на незнакомца. Черные глаза его гляделитвердо и проницательно; темная борода покрывала всю нижнюю часть лица,крепкие и ровные зубы сверкали ослепительною белизной. Судя по его одежде,можно было принять его за посадского{29} или за какого-нибудь зажиточногокрестьянина, но он говорил с такою уверенностью и, казалось, так искреннохотел предостеречь боярина, что князь стал пристальнее вглядываться в чертыего. Тогда показалось князю, что на них отпечаток необыкновенного ума исметливости, а взгляд обнаруживает человека, привыкшего повелевать. – Ты кто, молодец? – спросил Серебряный, – и зачем вступаешься залюдей, которые самого тебя прикрутили к седлу? – Да, боярин, кабы не ты, то висеть бы мне вместо их! А все-такипослушай мово слова, отпусти их; жалеть не будешь, как приедешь на Москву.Там, боярин, не то, что прежде, не те времена! Кабы всех их перевешать, я быне прочь, зачем бы не повесить! А то и без этих довольно их на Русиостанется; а тут еще человек десять ихних ускакало; так если этот дьявол,Хомяк, не воротится на Москву, они не на кого другого, а прямо на тебяпокажут! Князя, вероятно, не убедили бы темные речи незнакомца, но гнев егоуспел простыть. Он рассудил, что скорая расправа с злодеями не многопринесет пользы, тогда как, предав их правосудию, он, может быть, откроетвсю шайку этих загадочных грабителей. Расспросив подробно, где имеетпребывание ближний губной староста, он приказал старшему ратнику стоварищами проводить туда пленных и объявил, что поедет далее с однимМихеичем. – Власть твоя посылать этих собак к губному старосте, – сказалнезнакомец, – только, поверь мне, староста тотчас велит развязать им руки.Лучше бы самому тебе отпустить их на все четыре стороны. Впрочем, на то твоябоярская воля. Михеич слушал все молча и только почесывал за ухом. Когда незнакомецкончил, старый стремянный подошел к князю и поклонился ему в пояс. – Батюшка боярин, – сказал он, – оно тово, может быть, этот молодец иправду говорит: неравно староста отпустит этих разбойников. А уж коли ты их,по мягкосердечию твоему, от петли помиловал, за что бог и тебя, батюшка, неоставит, то дозволь, до крайности, перед отправкой-то, на всяк случай,влепить им по полсотенке плетей, чтоб вперед-то не душегубствовали, тетка ихподкурятина! И, принимая молчание князя за согласие, он тотчас велел отвесть пленныхв сторону, где предложенное им наказание было исполнено точно и скоро,несмотря ни на угрозы, ни на бешенство Хомяка. – Это самое питательное дело!.. – сказал Михеич, возвращаясь сдовольным видом к князю. – Оно, с одной стороны, и безобидно, а с другой – ипамятно для них будет. Незнакомец, казалось, сам одобрял счастливую мысль Михеича. Онусмехался, поглаживая бороду, но скоро лицо его приняло прежнее суровоевыражение. – Боярин, – сказал он, – уж коли ты хочешь ехать с одним толькостремянным, то дозволь хоть мне с товарищем к тебе примкнуться; нам дорогаодна, а вместе будет веселее; к тому ж, не ровен час, коли придется опятьработать руками, так восемь рук больше четырех вымолотят. У князя не было причин подозревать своих новых товарищей. Он позволилим ехать с собою, и после краткого отдыха все четверо пустились в путь.Глава 2^ НОВЫЕ ТОВАРИЩИДорогой Михеич несколько раз пытался выведать от незнакомцев, кто онитаковы, но те отшучивались или отделывались разными изворотами. – Тьфу, тетка их подкурятина! – сказал наконец сам про себя Михеич. -Что за народ! Словно вьюны какие! Думаешь, вот поймал их за хвост, а онитебе промеж пальцев! Между тем стало темнеть; Михеич подъехал к князю. – Боярин, – сказал он, – хорошо ли мы сделали, что взяли с собой этихмолодцов? Они что-то больно увертливы, никак от них толку не добьешься. Да инарод-то плечистый, не хуже Хомяка. Уж не лихие ли люди{31}? – А хоть и лихие, – отвечал беззаботно князь, – все же они постоят занас, коли неравно попадутся нам еще опричники. – А провал их знает, постоят ли, батюшка? Ворон ворону глаз не выклюет;а я слышал, как они промеж себя поговаривали черт знает на каком языке, нислова не понять, а кажись было по-русски! Берегись, боярин, береженого коняи зверь не вредит! Темнота усиливалась. Михеич замолчал. Боярин также молчал. Слышен былтолько лошадиный топ да изредка чуткое фырканье. Ехали лесом. Один из незнакомцев затянул песню, другой сталподтягивать. Песнь эта, раздающаяся ночью среди леса, после всех дневныхпроисшествий, странно подействовала на князя: ему сделалось грустно. Онвспомнил о прошедшем, вспомнил об отъезде своем из Москвы, за пять летназад, и в воображении очутился опять в той церкви, где перед отъездомслушал молебен и где, сквозь торжественное пение, сквозь шепот толпы, егопоразил нежный и звучный голос, которого не заглушил ни стук мечей, ни громлитовских пищалей{31}! “Прости, князь, – говорил ему украдкою этот голос, -я буду за тебя молиться!..” Между тем незнакомцы продолжали петь, но словаих не соответствовали размышлениям боярина. В песне говорилось про широкоераздолье степей, про матушку-Волгу, про разгульное бурлацкое житье. Голосато сходились, то расходились, то текли ровным током, как река широкая, тобурными волнами воздымались и опускались и наконец, взлетев высоко, высоко,парили в небесах, как орлы с распростертыми крыльями. Грустно и весело в тихую летнюю ночь, среди безмолвного леса, слушатьразмашистую русскую песню. Тут и тоска бесконечная, безнадежная, тут и силанепобедимая, тут и роковая печать судьбы, железное предназначение, одно изосновных начал нашей народности, которым можно объяснить многое, что врусской жизни кажется непонятным. И чего не слышно еще в протяжной песнесреди летней ночи и безмолвного леса! Пронзительный свист прервал мысли боярина. Два человека выпрыгнулииз-за деревьев и взяли лошадь его под уздцы. Двое других схватили его заруки. Сопротивление стало невозможно. – Ах, мошенники! – вскричал Михеич, которого также окружили неизвестныелюди, – ах, тетка их подкурятина! Ведь подвели же, окаянные! – Кто едет? – спросил грубый голос. – Бабушкино веретено! – отвечал младший из новых товарищей князя. – В дедушкином лапте! – сказал грубый голос. – Откуда бог несет, земляки? – Не тряси яблони! Дай дрожжам взойти, сам-четверть урожаю! – продолжалспутник князя. Руки, державшие боярина, тотчас опустились, и конь, почувствовавсвободу, стал опять фыркать и шагать между деревьями. – Вишь, боярин, – сказал незнакомец, равняясь с князем, – ведь говориля тебе, что вчетвером веселее ехать, чем сам-друг! Теперь дай себя только домельницы проводить, а там простимся. В мельнице найдешь ночлег и кормлошадям. Дотудова будет версты две, не более, а там скоро и Москва! – Спасибо, молодцы, за услугу. Коли придется нам когда встретиться, незабуду я, что долг платежом красен! – Не тебе, боярин, а нам помнить услуги. Да вряд ли мы когда ивстретимся. А если бы привел бог, так не забудь, что русский человек добропомнит и что мы всегда тебе верные холопи! – Спасибо, ребята, а имени своего не скажете? – У меня имя не одно, – отвечал младший из незнакомцев. – Покамест яВанюха Перстень, а там, может, и другое прозвание мне найдется. Вскоре они приблизились к мельнице. Несмотря на ночное время, колесошумело в воде. На свист Перстня показался мельник. Лица его нельзя былоразглядеть за темнотою, но, судя по голосу, он был старик. – Ах ты, мой кормилец! – сказал он Перстню, – не ждал я тебя сегодня,да еще с проезжими! Что бы тебе с ними уж до Москвы доехать? А у меня,родимый, нет ни овса, ни сена, ни ужина! Перстень сказал что-то мельнику на непонятном условном языке. Старикотвечал такими же непонятными словами и прибавил вполголоса: – И рад бы, родимый, да гостя жду; такого гостя, боже сохрани, какойсердитый! – А камора{33} за ставом{33}? – сказал Перстень. – Вся завалена мешками! – А кладовая? Слышь ты, брат, чтоб сейчас отыскалось место, овеслошадям и ужин боярину! Мы ведь знаем друг друга, меня не морочь. Мельник, ворча, повел приезжих в камору, стоявшую шагах в десяти отмельницы и где, несмотря на мешки с хлебом и мукою, было очень довольноместа. Пока он сходил за лучиной, Перстень и товарищ его простились сбоярином. – А скажите, молодцы, – спросил Михеич, – где ж отыскать вас, если бнеравно, по сегодняшнему делу, князю понадобились свидетели? – Спроси у ветра, – отвечал Перстень, – откуда он? Спроси у волныперебежной, где живет она? Мы что стрелы острые с тетивы летим: кудавонзится калена стрела, там и дом ее! В свидетели, – продолжал он,усмехаясь, – мы его княжеской милости не годимся. А если б мы за чем другимпонадобились, приходи, старичина, к мельнику; он тебе скажет, как отыскатьВанюху Перстня! – Вишь ты, тетка твоя подкурятина! – проворчал себе под нос Михеич, -какие кудрявые речи выговаривает! – Боярин, – сказал Перстень, удаляясь, – послушай меня, не хвались наМоскве, что хотел повесить слугу Малюты Скуратова и потом отодрал его, какСидорову козу! – Вишь, что наладил, – проворчал опять Михеич, – отпусти разбойника, невешай разбойника, да и не хвались, что хотел повесить! Затвердила сорокаЯкова, видно, с одного поля ягода! Не беспокойся, брат, – прибавил онгромко, – наш князь никого не боится; наплевать ему на твово Скурлатова; онодному царю ответ держит! Мельник принес зажженную лучину и воткнул ее в стену. Потом принес щей,хлеба и кружку браги. В чертах его была странная смесь добродушия иплутовства; волосы и борода были совсем седы, а глаза ярко-серого цвета;морщины во всех направлениях рассекали лицо его. Поужинав и помолившись богу, князь и Михеич расположились на мешках;мельник пожелал им доброй ночи, низко поклонился, погасил лучину и вышел. – Боярин, – сказал Михеич, когда они остались одни, – сдается мне, чтонапрасно мы здесь остановились. Лучше было ехать до Москвы. – Чтобы тревожить народ божий среди ночи? Слезать с коней да отмыкатьрогатки на каждой улице{34}? – Да что, батюшка, лучше отмыкать рогатки, чем спать в чертовоймельнице. И угораздило же их, окаянных, привести именно в мельницу! Да ещена Ивана Купала. Тьфу ты пропасть! – Да что тебе здесь худо, что ли? – Нет, батюшка, не худо; и лежать покойно, и щи были добрые, и лошадямовес засыпан; да только то худо, что хозяин, вишь, мельник! – Что ж с того, что он мельник? – Как что, что мельник? – сказал с жаром Михеич. – Да разве ты незнаешь, князь, что нет мельника, которому бы нечистый не приходился сродни?Али ты думаешь, он сумеет без нечистого плотину насыпать? Да, черта с два!Тетка его подкурятина. – Слыхал я про это, – сказал князь, – мало ли что люди говорят. Датеперь не время разбирать, бери, что бог послал. Михеич немного помолчал, потом зевнул, еще помолчал и спросил ужезаспанным голосом: – А как ты думаешь, боярин, что за человек этот Матвей Хомяк, котороготы с лошади сшиб? – Я думаю, разбойник. – И я то же думаю. А как ты думаешь, боярин, что за человек этот ВанюхаПерстень? – Я думаю, тоже разбойник. – И я так думаю. Только этот разбойник будет почище того разбойника. Атебе как покажется, боярин, который разбойник будет почище, Хомяк илиПерстень? И, не дожидаясь ответа, Михеич захрапел. Вскоре уснул и князь.Глава 3 КОЛДОВСТВОМесяц взошел на небо, звезды ярко горели. Полуразвалившаяся мельница ишумящее колесо были озарены серебряным блеском. Вдруг раздался конский топот, и вскоре повелительный голос закричал подсамой мельницей: – Эй, колдун! Казалось, новый приезжий не привык дожидаться, ибо, не слыша ответа, онзакричал еще громче: – Эй, колдун! Выходи, не то в куски изрублю! Послышался голос мельника: – Тише, князь, тише, батюшка, теперь мы не одни, остановились у меняпроезжие; а вот я сейчас к тебе выйду, батюшка, дай только сундук запереть. – Я те дам сундук запирать, чертова кочерга! – закричал тот, которогомельник назвал князем. – Разве ты не знал, что я буду сегодня! Как смел тыпринимать проезжих! Вон их отсюда! – Батюшка, не кричи, бога ради не кричи, все испортишь! Я тебе говорилуже, дело боится шуму, а проезжих прогнать я не властен. Да они же нам и немешают; они спят теперь, коли ты, родимый, не разбудил их! – Ну, добро, старик, только смотри, коли ты меня морочишь, лучше бытебе на свет не родиться. Еще не выдумано, не придумано такой казни, какую янайду тебе! – Батюшка, умилосердись! Что ж мне делать, старику? Что увижу, то искажу, что после случится, в том один бог властен! А если твоя княжескаямилость меня казнить собирается, так лучше я и дела не начну! – Ну, ну, старик, не бойся, я пошутил. Проезжий привязал лошадь к дереву. Он был высокого роста и, казалось,молод. Месяц играл на запонках его однорядки{36}. Золотые кисти мурмолки{36}болтались по плечам. – Что ж, князь, – сказал мельник, – выучил ты слова? – И слова выучил, и ласточкино сердце ношу на шее. – Что ж, боярин, и это не помогает? – Нет, – отвечал с досадой князь, – ничего не помогает! Намедни яувидел ее в саду. Лишь узнала она меня, побледнела, отвернулась, убежала всветлицу! – Не прогневись, боярин, не руби невинной головы, а дозволь тебе словомолвить. – Говори, старик. – Слушай, боярин, только я боюсь говорить… – Говори! – закричал князь и топнул ногой. – Слушай же, батюшка, уж не любит ли она другого? – Другого? Кого ж другого? мужа? старика? – А если… – продолжал мельник, запинаясь, – если она любит не мужа?.. – Ах ты, леший! – вскричал князь, – да как это тебе на ум взбрело? Даесли б я только подумал про кого, я б у них у обоих своими руками сердцевырвал! Мельник отшатнулся в страхе. – Колдун, – продолжал князь, смягчая свой голос, – помоги мне! Одолеламеня любовь, змея лютая! Уж чего я не делал! Целые ночи перед иконамимолился! Не вымолил себе покою. Бросил молиться, стал скакать и рыскать пополям с утра до ночи, не одного доброго коня заморил, а покоя не выездил!Стал гулять по ночам, выпивал ковши вина крепкого, не запил тоски, не нашелсебе покоя в похмелье! Махнул на все рукой и пошел в опричники. Стал гулятьза царским столом вместе со страдниками{36}, с Грязными, с Басмановыми{36}!Сам хуже их злодействовал, разорял села и слободы, увозил жен и девок, а незалил кровью тоски моей! Боятся меня и земские, и опричники, жалует царь замолодечество, проклинает народ православный. Имя князя Афанасья Вяземскогостало