Ix. Националистическая ересь

ОГЛАВЛЕНИЕ ГЛАВА IX. Националистическая ересь 1II 2III 5 ГЛАВА IX. Националистическая ересь В четвертой картине драмы Бернарда Шоу «Святая Иоанна» граф Варвик и епископ города Бовэ обсуждают вопрос об историческом значении Орлеанской девы 1. Два высокопоставленных лица — клерикал и аристо­крат — некоторое время спорят друг с другом, и из их дискуссии мы узнаем об острых противоречиях внутри феодального общества. Затем оба они соглашаются, что Дева олицетворяет собой два мятежных и еретических движения, которые, в сущности, представляют собой одно целое. Герцог, желая уколоть епископа, называет это явление «протестантством»; епископ, в пику герцогу. называет его «национализмом». Таким образом, это было одно движение, но в двух формах. Стремление устранить пороки и ликвидировать гнетущее бремя церковного бюрократизма встречало под­держку со стороны национального движения. Так, напри­мер, англичане и немцы возмущались, наблюдая, как значительная часть их национального достояния движет­ся через границы в направлении Рима. Однако при попыт­ке добиться независимости и экономической самостоятель­ности складывающиеся вновь нации вступали в конфликт с церковью, которая, будучи по своим целям и структуре международной организацией, навязывала свою волю всем народам, претендуя даже на право назначать или смещать правящих ими монархов. Поэтому реформация церкви была немыслима без роста национального движе­ния, как невозможен был и рост национального движе­ния без уменьшения влияния церкви. В основе Реформации лежали пространные и сложные идеологические концепции; однако наибольшее значе­ние имела одна доктрина, хорошо знакомая Орлеанской деве. Эта доктрина гласила, что между каждой человече­ской личностью и высшим источником морального автори­тета существует прямая, непосредственная и неразрывная связь. Если этот источник — бог, то всякий человек может познать бога и его волю без посредников: духовен­ство является тут, во всяком случае, ненужной инстан­цией, а может быть, даже и тормозом для такого общения. Если этот источник — король, то народ вправе обращать­ся к нему непосредственно; он подчиняется королю, как вассал — своему сеньору, и промежуточные ступени в ли­це придворных вельмож с социальной точки зрения излишни. Самая же замечательная мысль заключалась в том, что если высший источник морального авторитета воплощается в личной чистой совести, то каждый чело­век — во всяком случае, каждый честный человек — способен самостоятельно решать все жизненные вопросы и соответствующим образом действовать. Уверенность в том, что собственные решения человека по природе честны и разумны, и вера в то, что эти реше­ния согласуются с волей божьей, по существу, тождествен­ны. Просто первая представляет собой конкретное поня­тие, а вторая — выраженное метафорически. Оба вари­анта содержат в себе одну и ту же мысль, что каждому человеку необходимы два качества: честность и свободо­любие, без которых люди не могут вообще быть людьми. Именно таковы были убеждения альбигойцев, вальденсов, последователей Уиклифа и Гуса. Эта мысль превратилась в протестантскую доктрину о «всеобщем священстве всех верующих», то есть о том, что каждый человек может быть священником для самого себя. Она положила также начало ,теории «общественного договора», согласно которой коро­ля облекает властью сам народ, и позже послужила основанием для того, чтобы обходиться совсем без королей. В непосредственную связь с высшим источником мора­ли верила и Жанна, когда, повествуя о своих «голосах». сказала терзавшим ее инквизиторам (бессознательно при­бегнув к ужасйувшей их поэтической метафоре): «Перед снятием осады с Орлеана и после — каждый день, говоря со мной, они много раз называли меня «Дева Иоанна. дщерь господа» 1. Новый мир, в котором, спустя пять сто­летий, мы все еще живем и который мы все еще не построи­ли до конца, рождался в более ослепительном пламени и с большей таинственностью, чем те, что сопровождали бы столкновение комет или внезапное перемещение звезд. Ибо весь новый, современный нам мир уже существовал в представлении неграмотной семнадцатилетней крестьян­ской девушки, которая в 1429 году знала (хотя. никто дру­гой еще этого не знал) все то, что необходимо знать людям. Согласно преданию, когда инквизиторы казнили в 1431 году эту крестьянскую девушку, один из участников расправы, устрашенный совершившимся преступлением, воскликнул: «Мы погибли; мы сожгли святую!» Он мало знал силу этой святой. Получилось как раз наоборот: они сожгли святую и были спасены.II Прежде чем излагать хорошо знакомую всем историю Жанны д’Арк, нам следует описать тот поразительный аппарат ортодоксальности — инквизацию, жертвой кото­рого — самой чистой и, пожалуй, самой выдающейся — она стала. Особое назначение этого аппарата, его видимая эффективность и конечный полный крах обеспечили ему исключительное место в ряду всех других исторических явлений. До той поры еще не было на свете ничего столь разрушительного и столь бесплодного, как средневековая инквизиция, и человечество, пережив ее, вправе было надеяться, что переживет и большинство других зол, которые могут возникнуть. По всей вероятности, лишь немногие из моих читате­лей видели или (будем надеяться) увидят когда-нибудь настоящего инквизитора. Главной, характерной чертой его является ненависть к людям вместе со способностью концентрировать эту ненависть в каждый данный момент на одном определенном лице. Эта ненависть одновременно так глубока и так неудержима в своем проявлении, что составляет основной импульс всего его поведения. Она может прикрываться каким-либо оправдывающим ее принципом или удовлетворять свои прихоти без какой-либо моральной маскировки. Иными словами, инквизитор может быть или фанатиком, или просто отъявленным негодяем; но кем бы из этих двух фигур он ни был, инквизи­тор прежде всего — самый гнусный садист. Его привлекает возможность причинять людям зло таким образом, чтобы можно было самому наблюдать, как это зло терзает жертву7.1 «Les proces de Jeanne_d’Arc», traduits, presentes et annott'”-par Raymond Oursel, Paris, Editions Donool, 1959, p. 66.Это патологическое наслаждение представляет собой страшное и зловещее явление. Инквизиторы находят осо­бое удовольствие в том, чтобы извращать все моральные нормы, избирая своими жертвами как раз тех лиц, которые в обычных условиях считались бы более всех достойными восхищения и поддержки. Вид беспомощного, морально чистого существа или человека, искренне пекущегося о всеобщем благополучии, вызывает в инквизиторах стран­ную, исступленную ярость, точно они не в состоянии выносить совершенства и поэтому спешат убрать его с глаз долой и уничтожить раз и навсегда. То, что для других людей было бы явным благом, они считают (с до­статочным основанием) для самих себя проклятием. С лукавством старых ядовитых змей, сменивших уже тысячу кож, они самыми различными способами подвер­гают истязаниям, порочат и истребляют лучших людей. Одежда инквизитора по своему покрою соответствует принятой тем общественным институтом, в защиту кото­рого якобы они совершают все свои преступные действия. Средневековый инквизитор — чаще всего член домини­канского или францисканского ордена — носил черную сутану с накинутым на голову черным капюшоном, из-под которого сверкали неукротимой злобой его глаза. Он, по всей вероятности, носил также крест с изображением распятой божественной жертвы более ранней инквизиции; и никогда ему не приходило в голову, что это распятие отвергало и проклинало всю ту деятельность, которой он себя посвятил. Современный инквизитор носит деловой костюм, а если хочет придать своей фигуре больше солидности,— полосатые брюки и черного, траурного цвета пиджак. Он не носит капюшона, зато пользуется очками, которые усили­вают сверлящий блеск его глаз. Если он сидит, как иногда случается, выше других на два-три фута, а его жертва — на обычном уровне, он напоминает своим видом хищную птицу, готовую вот-вот кинуться на свою добычу. Есть существенная разница между средневековым инквизитором и современным не только с внешней сторо­ны. Средневековый инквизитор выглядел столь же злове­ще, сколь могуществен он был в действительности. У современного — менее устрашающий вид, да и факти­чески он менее силен. Конечно, он выглядит довольно жут­ко: мрачное выражение его лица отражает сложившуюся в течение всей жизни привычку творить зло. Однако современный мир отличается от средневекового именно тем, что, будучи связаны конституциями, инквизиторы не могут теперь причинять людям зло в той мере, как им хотелось бы. Если кто-либо считает эту разницу несу­щественной, он просто незнаком с инквизиторами. Чтобы уяснить себе смысл средневековой инквизиции и всех подобных ей институтов, мы должны понять значе­ние термина «вера». Вера — это как бы исходное положе­ние тела; иначе говоря, потенциальное действие или такое, которое вот-вот должно начаться. Человек «верит», что окружающий его мир или обстоятельства, с которыми он непосредственно сталкивается, представляют собой то-то и то-то, и начинает соответственно действовать. Человек «верит», что определенные способы действия предпочтительнее других (например, прямота лучше дву­личности), и поступает соответствующим образом. Все решения человека зависят от его взглядов на мир и его моральных принципов. Правители поэтому склонны думать, что если им удастся воздействовать на мировоз­зрение и моральные критерии людей и — что особенно важно — проследить за тем, как они сочетаются между собой в ответственный момент принятия человеком того или иного решения, то они смогут полностью контроли­ровать поведение любого человека на земле. Когда человек принимает решение (то есть переходит от пассивного состояния к действию), как это обычно случается время от времени, то в таком его акте есть известная самопроизвольность. Человек принял свое собственное решение; он сопоставил определенный взгляд на мир с определенным взглядом на его моральные ценности и сделал выбор. Эта самопроизвольность как раз и ускользает от внешнего контроля, что вполне естествен­но,— в противном случае она не была бы самопроизволь­ностью. Тогда в умах руководителей возникает мысль, что именно эту самопроизвольность, ускользающую от внешнего контроля, и следует ликвидировать. Инквизиция, таким образом, ставила своей целью про­никнуть в эту самую интимную сферу человеческой при­роды, туда, где оценка реальной обстановки и отвлеченные принципы объединяются в принимаемом решении, в тот самый пункт, в котором теория сочетается с практикой, и сделать это сочетание, этот союз таким, каким он был бы, если бы его осуществлял не какой-либо индивид, а сам руководитель организации. Воля члена организа­ции должна быть уничтожена; должно остаться только его физическое «я» и покорное согласие па диктуемое ему поведение. Лояльность будет обеспечена всеобщей ликви­дацией свободной мысли, после чего организация станет процветать. Представьте себе, что вы живете в каком-нибудь средне­вековом городе с пятьюстами пли тысячью жителей. В один прекрасный день, без всякого предупреждения, I туда прибывает инквизитор со своим штатом. Жителям города предлагается сообщить обо всех известных им еретиках или любых лицах, кочорых они, возможно, подо­зревают в ереси, под угрозой того, что их самих сочтут еретиками, если они промолчат. Такое предложение уже само по себе способно вызвать всеобщее смятение. И вот сначала возникает паника под лозунгом «Sauve qui pent!» 4, во время которой робкие люди выбалтывают имена — в сущности первые попавшиеся имена,— надеясь этим доказать свою ортодоксальность и спасти собственную шкуру. Вслед за паникой начинаются враждебные действия. Теперь настало время для того, чтобы свести старые счеты: кто-то обидел вас; кто-то пренебрегал вами; еще кто-то , просто вам антипатичен. И вот их имена попадают в спи-‘ сок инквизитора, а вы возвращаетесь домой, удовлетворен­ный местью, которую могущественная организация сдела­ла возможной, законной и даже вполне оправданной с моральной точки зрения. Все семейные дрязги тоже выплывают теперь наружу: жены обвиняют мужей; мужья — жен; родители — детей; дети — родителей. И обвиняемым никогда не скажут, кто донес на них и в чем сущность обвинения.1 «Спасайся, кто может!» (фр.) 275 Так, например, в 1254 году в Каркассоне некий Бернар Пон безошибочно догадался, что его жена была в числе «свидетелей обвинения» 1. Еще до этого он уличил ее в изме­не и побил (избиение жен широко практиковалось в сред­ние века), а потом слышал, как она говорила, что желает ему смерти, чтобы выйти замуж за своего любовника. Все эти факты подтвердились, но не спасли его 2. Еще пример: в 1312 году некий Пон Арно выдвинул обвинение про­тив сына, будто бы в период его серьезной болезни тот пытался обратить его в веру катаров. Сын сумел доказать, что его отец в то время не был болен и что в том городе, о котором шла речь, вообще не было катаров. Произошло чудо: инквизитор не пожелал воспользоваться клеветой и прекратил дело против сына. Попадались, таким обра­зом, хотя и редко, инквизиторы, которые относились серьезно к показаниям и даже отправляли лжесвидетелей на костер. Обычно, однако, считалось, что супруги не могли свидетельствовать в пользу своих супругов, а член семьи — в пользу другого члена, подвергшегося обвинению; зато компрометирующие показания из тех же источников имели больший вес, чем показания посторонних лиц. Действие этого принципа было в дальнейшем расширено; стали признавать действительными показания «лиц, отлу­ченных от церкви, клятвопреступников, людей с дурной репутацией, ростовщиков, проституток и всех тех, кто, согласно обычной уголовной юриспруденции того времени, не имел права выступать в роли свидетеля» 3. Но если вы называли имена и «давали показания» просто из страха или из-за личной вражды, то вы далеко не использовали всех возможностей, связанных с доносом. По действующим правилам собственность еретиков под­лежала конфискации и одна четверть ее выделялась как вознаграждение доносчикам. Инквизитор, который вел дело, получал одну треть, а остальное доставалось церкви или какому-либо связанному с ней учреждению. Процесс захвата имущества начинался с момента ареста обвиняе­мого, когда его собственность сразу же подвергалась секвестру и оценке. При этом его семья «выбрасывалась на улицу, обреченная на голод, и ее судьба зависела от ненадежного милосердия других людей — ненадежного уже потому, что всякое проявление сочувствия к постра­давшим было опасно» 1. Таким образом, из-за материаль­ных соображений жертвами инквизиции в первую очередь .становились состоятельные горожане и люди, принадлс-,жавшие к petite noblesse [мелкому дворянству]. Бедные люди преследовались в качестве потенциальных бунтов­щиков. Самые же богатые были слишком сильны, и реп­рессировать их было не так-то просто; зато их можно было шантажировать, и это широко практиковалось. Однако они могли купить себе амнистию у папы как. до, так и после обвинения, и даже по вынесении приговора.1 То есть осведомителей, которые фабриковали обвинения и снабжали инквизицию «информацией».2 L e a, op. cit., p. 213. Следующий инцидент можно найти там же (стр. 209). Ли подчеркивает (там же), какому сильному соблаз­ну подвергались свидетели, стремившиеся «удовлетворить свою злобу оголтелым лжесвидетельством».3 L о а, op. cit.., р. 205.Вся процедура инквизиции основывалась на «превра­щении подозрения в преступление» 2. Эта абсурдная с моральной точки зрения практика, говорит Ли, возник­ла, несомненно, из общего состояния законности в сред­ние века, когда не властям приходилось доказывать вину привлеченного к суду человека, а, наоборот, он сам должен был доказать свою невиновность. Но в значи­тельно большей степени эта практика зависела от полного перерождения церковной организации. Болезнь в орга­низациях, как мы знаем, принимает две формы: или ее членов охватывает непримиримая вражда друг к другу и к руководству, и тогда исчезает единство организации, или лидеры ее превращаются в самовластных диктаторов, и тогда кончается всякая свобода. Иерархическая струк­тура средневековой церкви сама по себе создавала благо­приятные условия для второй из этих болезней. Таким образом, инквизиция ставила своей целью предотвратить возможность раскола, подавляя в людях всякое стрем­ление к самостоятельной мысли. Если подозрение, что человек совершил преступление, дает право считать его преступником, то, по-видимому, есть только один способ обезопасить себя — всячески уклоняться от той деятельности, которая интересует инк­визицию. Однако в те времена такая возможность полно­стью исключалась, ибо сфера фактического вмешательства инквизиции охватывала все поле деятельности и все мировоззрение человека. Чтобы избежать рискованных вопросов, нужно было жить растительной жизнью. Итак, западня была расставлена для каждого человека любого пола, с минимального возраста в четырнадцать лет для мужчин и двенадцать — для женщин. Эти, в сущности, еще малолетние дети могли предстать перед инквизито­ром, если и не в качестве ответчиков, то в качестве свиде­телей. Был даже случай, когда десятилетний мальчик Арно Оливье давал показания против своих отца и мате­ри и еще против шестидесяти пяти других лиц. Эти «показания» были записаны, признаны действительными и использованы, как оказалось потом, для уничтожения всех этих людей 1.1 Там же, стр. 247.2 Там же. стр, 217.После того как инквизиция появилась в городе и обо­сновалась в нем, широкие возможности выбора, которыми располагает любой человек, удивительно суживались. Оставалось, в сущности, выбирать одно из двух: 1) до обвинения — либо предотвратить угрожающую вам опас­ность, превратившись в доносчика, либо подвергнуться этой опасности, отказавшись дать требуемые сведения; 2) после обвинения— либо полностью отдаться на , милость инквизиции, став игрушкой в ее руках, либо сделать попытку защищать свои взгляды, подвергаясь при этом все большим и большим мучениям, вплоть до заключительной стадии — сожжения на костре. Во вто­ром случае выбор был особенно трудным, так как применявшиеся инквизицией пытки были настолько мучи­тельны, что капитуляция наступала почти автоматически. Вот яркий факт такой капитуляции: «Священник-еретик [говорит Ли], брошенный в тюрь­му своим епископом, оказался очень стойким, и самые видные богословы, которые трудились над его обращени­ем, встретили в нем равного себе противника в споре. Полагая, что пытка поможет его образумить, инквизито­ры наконец приказали привязать его крепко к столбу.1 L е а, ор. cit., p. 206. Ли отмечает «удивительный масштаб действия столь юной памяти». Веревки, впивавшиеся в истерзанное тело, вызывали такие страдания, что, когда они посетили еретика на следующий день, тот слезно просил, чтобы его отвязали и сожгли. Холодно отказав ему в этой просьбе, они оставили его в том же положении еще на сутки, и к концу этого срока физическая боль и изнеможение сломили его волю. Он смиренно покаялся, удалился в монастырь святого Павла и вел там примерную жизнь» 4. Веру в идеалы, однако, так же трудно убить, как и сохранить. Морально устойчивые люди неохотно отказы­ваются от тех качеств, которые свидетельствуют об их духовной зрелости. Многие жертвы инквизиции выдержа­ли дыбу и другие пытки, чтобы сохранить до конца — в дыму и пламени — единственное оставшееся у них сокровище: свое истинное «я». Не один герой при виде костра сначала испытывал колебания и каялся; а затем, собравшись с силами, вновь отказывался от раскаяния и шел на смерть. Таких «рецидивов» ереси инквизиторы особенно опасались: тут жертва вопреки их ожиданиям внезапно вырывала свою волю из плена, в котором ее держали насильники, и снова оказывала, хотя и ценой смерти, воздействие на ход событии. Из самой природы инквизиции вытекает, что инкви­зиторы, где бы они ни действовали, всегда будут уничто­жать только лучших. Тот, у кого меньше сил и способно­стей, уцелеет. Средневековая инквизиция, самая изощрен­ная из всех предприятий такого рода, была самой гнусной по своим целям и отвратительной во всех своих проявле­ниях. И вдобавок ко всем своим чудовищным злодеяниям она сочла нужным увенчать их еще невероятным лицеме­рием, официально именуя себя «Святым орденом», хотя даже ее собственные теоретики-изуверы не могли, навер­но, понять, что может быть святого в уничтожении лучших людей. Каждое сожжение жертв стало называться испан­ским термином «auto da fe», то есть «актом веры». Сам процесс инквизиции именовался «допросом», пока нако­нец выражение «быть привлеченным к допросу» не стало синонимом выражения «быть подвергнутым пытке». Ибо сама природа инквизиции такова, что вопросы задаются ею не для получения разъясняющих дело ответов, а для того, чтобы отвечающий на вопросы мог быть уничтожен.1Там же, стр. 195. Далее, инквизиция поддерживала мифическое пред­ставление, что церковь является организацией, чуждой насилия. Она не искала будто бы смерти грешников и сама не совершала казни. Зато она передавала свои жертвы в руки «гражданских властей», на расправу феодальным баронам, для которых убийство было менее греховно, так как они не были связаны религиозными идеалами и священ­ным саном. Таким же точно способом жертвы сенатских комиссий передаются теперь в ведение «гражданских вла­стей»—их предпринимателей, чтобы те наказали их, лишив средств к жизни, между тем как комиссии не устают утверждать, что их священным и единственным долгом является сбор данных для законодательных целей. Но самым мерзким и лживым из всех проявлений лицемерия было утверждение, будто инквизиция желает спасти свою жертву «от дьявола», то есть, иначе говоря,— от самого себя. Некоторые из инквизиторов, а может быть и большинство их, по-видимому, верили в эту небы­лицу, которая избавляла их от угрызений совести, если только они испытывали когда-нибудь эти угрызения. Действительно, инквизиторы преследовали свои жертвы вплоть до пламени костра, всячески стараясь овладеть их волей. Даже в тот момент, когда вязанки хвороста уже вспыхивали и тело жертвы обжигал огонь, они настойчиво предлагали ей в обмен на раскаяние спасительные таин­ства церкви.III Теперь я должен рассказать историю, которая является самым поразительным, самым прискорбным и самым поучительным из всех исторических событий. Она пора­зительна потому, что при всей своей кажущейся неверо­ятности действительно произошла; прискорбна потому, что тогда люди уничтожили то, пред чем должны были преклоняться; поучительна потому, что учит нас сомне­ваться во всем, чему мы верим,— во всем, за исключением великой силы основных человеческих идеалов. Жизнь и мученичество Жанны д’Арк дают нам все нужные дока­зательства того, что факты могут подвергаться сомнению, идеалы же всегда непреложны. Читателю уже ясно, что я отнюдь не склонен прини­мать на веру утверждения теологов. И все-таки я думаю, что если бы существовал бог, заинтересованный в благополучии самых скромных людей, и если бы по этой причи­не он пожелал покарать власть имущих (а они всегда заслуживают кары), то он вряд ли мог придумать что-либо более подходящее для этой цели, чем появление на земле Жанны д’Арк в начале XV века. Жанна, дщерь господа,— да, этому почти можно верить! Если Жанна и не была ею в буквальном смысле, то все же чем-то ее весьма напоминала: она стала историческим критерием действий всех организаций. В составе каждой общественной организации большого масштаба есть разные по уровню культуры и образования люди. У «самых низших» из них, безусловно, мало того и другого, и это, в сущности, вполне устраивает руковод­ство. С другой стороны, в организациях существует лож­ное мнение, будто бы иерархическая верхушка всегда состоит из людей, обладающих глубокими познаниями и особыми талантами. Иногда так и бывает; но если бы нам потребовалось выявить один, самый характерный для представителей бюрократической иерархии талант, то мы могли бы сказать, что это «.способность прилипать». Они попадают в руководство и там застревают. На самом деле руководители организаций по являются обычно столь учеными, как кажется другим, а члены — столь невежественными, как принято о них думать. Стрем­ление к знанию у руководителей всегда сковано опасени­ем узнать нечто невыгодное для организации. Такое опасение в меньшей степени присуще рядовым членам организации; они могут поэтому спокойно заниматься исследованием реального мира, познавая его истинную природу опытным путем, даже при отсутствии у них формального образования. Исходя из этого, надо признать возможным и даже вполне вероятным, что рядовые члены организации могут лучше разбираться в создавшейся обстановке и быть более проницательными, чем их лидеры. Все эти факты подтверждают, что история Жанны могла совершиться без вмешательства магии или каких-либо сверхъестественных сил, но такой вывод вряд ли уменьшит наше удивление. Мы всегда связаны привычны­ми представлениями, которые внушены нам созданными в организациях мифами. А между тем мудрость рядовых членов организации, занимающих самое низкое общест­венное положение,— это и есть та истина, которую подсказывает нам высшее мерило — опыт. Псалмопевцы и евангелисты внушали нам то же самое, но, по-видимому, тщетно: «Камень, который отвергли строители, соделался главою угла» 1. И вот Жанна, умершая пять веков назад, все еще кажется нам каким-то чудом, и, если бы теперь перед нами появилась вторая Жанна, мы были бы так же слепы, как некогда Карл VII. Представим себе — ибо мы крайне нуждаемся в та­ком чуде,— что неграмотная семнадцатилетняя крестьян­ская девушка появилась бы вдруг перед современными владыками мира с аналогичной — новой и правдивой — миссией. Вообразим далее, что, подобно тому, как первая Жанна утверждала необходимость нация, новая Жанна стала бы утверждать, что нации в наше время являются пережитками кровавого и варварского прошлого. Пред­положим еще, что она объявила бы социальные конфликты (и в первую очередь классовую борьбу) слишком опасными, чтобы их можно было далее терпеть. Как вы думаете, какой прием был бы ей оказан? Отличался бы он, и в каком именно отношении, от того, который встретила первая Жанна? Я надеюсь, хотя и не совсем уверен, что этот прием был бы иным в том. что касается судьбы самой провозвестницы новых идей. Река Маас (Мёз) берет свое начало во Франции, в де­партаменте Верхняя Марна, и впадает в Северное море около Роттердама. Она протекает по памятным местам знаменитой обороны и великой катастрофы — мимо горо­дов Вердена и Седана, а вблизи своих истоков пересека­ет Домреми, место рождения Жанны Д’Арк. Деревня дав­но уже известна под названием Домреми-ля-Пюселль, Домреми Девы, потому что среди поразительных качеств Жанны ее девственность казалась самым необычайным. Это был сам по себе исключительный факт, так как кресть­янские девушки рано выходили замуж или дарили какому-либо первому счастливому любовнику то, что с помощью поэтического эвфемизма именуется бутоном юности. Но девственность Жанны представляла собой нечто большее, чем социальная редкость. Тесно связанная с сознанием высокой миссии, которой Жанна преданно служила, эта девственность сближала ее вопреки ее собственным намерениям (так как Жанна была очень скромна) с богороди­цей Девой Марией. Имеется много данных, свидетель­ствующих о том, что она не только подавляла всякое вожде­ление к себе у солдат, хотя и была очаровательна, но даже порой поднимала их на такой моральный уровень, что они не испытывали грубого влечения к женщинам вообще. Спустя двадцать пять лет после смерти Жанны, выступая на процессе по ее реабилитации, старый товарищ ее по оружию Дюнуа подтвердил, что он и другие, «будучи рядом с Девой, не испытывали никакого желания иметь связь с женщиной». И он добавил с большой убежден­ностью: «Мне это казалось подлинным чудом» 1.1 Псалтирь, Псалом 117, ст. 22; Евангелие от Матфея, гл. 21, ст. 42.Добродетель, как правило, редко прячется от людских взоров, и даже страдания, которые она терпит, бывают результатом ее широкой известности. Во всех своих поступках Жанна проявляла глубокую искренность, кото­рая делала ее нравственный облик исключительно чистым и свободным от всякого лицемерия. Она ходила слушать церковные службы чаще, чем многие другие, исповедова­лась чаще, чем большинство людей; «…ей было очень досадно слышать,— сообщала подруга ее юности,— как люди говорили, что она слишком набожна»2. Жанна добросовестно выполняла и свои домашние обязанности (besogues menageres): она пряла, готовила оду, смотрела за скотом, а иногда ходила за плугом. Совесть Жанны так чутко и непосредственно реагировала на все жизненные явления, что еще с ранней юности ее воображение стало создавать фантастические образы и ощущения, принимав­шие форму зрительной, а чаще слуховой галлюцинации. Голос совести говорил с ней устами архангела Михаила и (более часто) святых Екатерины 3 и Маргариты; и хотя Жанна довольно смутно представляла себе, как выглядят эти трое святых, она всегда ясно понимала то, что они ей говорили. При такой нервной возбудимости и способности к гал­люцинациям личность Жанны была наделена еще высокоразвитым интеллектом. Когда совесть Жанны в образе трех святых объявляла ей свои приказы, она вместе с тем всегда указывала, как нужно конкретно действовать, и одновременно предрешала ей успех. Совесть не говорила с Жанной туманно — общими фразами; она требовала от нее, например, идти на освобождение Орлеана и добиться того, чтобы дофин * был коронован в Реймсе. Иными слова­ми, ее разум был так тесно связан с ее совестью, а оба они — с ее на редкость практическим, здравым смыслом, что Жанна не испытывала мучительных и неизбежных с точки зрения формальной этики сомнений в отношении того или иного принципиально важного поступка. Ей всегда было ясно, что является одновременно и правиль­ным, и осуществимым на практике, и эта ясность возни­кала у нее так мгновенно, что само решение, казалось, приходило свыше, как голоса с неба. . 1 О и г в е 1, ор. cit., p. 2/^9.2 Аыристта, жена Жерара Гильметта (там же, стр. 220). ЗEcли эта святая Екатерина была, как я полагаю, Екатерина Сиенская (1317—1380), то воображение Жанны было обращено па исключительно подходящую к ней личность. Екатерина Сиенская по своему характеру весьма напоминала Жанну; она поддерживала во многих испытаниях упавшего духом папу Григория XI.Наименее конкретно ее святые выражались, когда советовали ей быть мужественной, как они не раз это делали. Но этот совет был так тесно связан со всем осталь­ным контекстом, что Жанна в своих показаниях на суде передавала его просто наречием «hardiment» [«смело»], определяющим какое-либо конкретное действие: «Святая Екатерина и святая Маргарита велели мне взять мое знамя и смело нести его» 2. На третьем заседании суда (в субботу 24 февраля 1431 года) Жанна рассказала встре­воженным инквизиторам, что лишь накануне слышала голос, говоривший: «Repoiids hardiment, Dieu t’aidera» [«Отвечай смело, бог поможет тебе»] 3. Затем, обратившись к главному инквизитору —свинье Кошону 4, она восклик­нула: «Берегись, ты, именующий себя моим судьей! Подумай о том, что делаешь. Ведь это правда, что моя миссия исходит от бога, и ты подвергаешься большой опасности!» Действительно, опасность существовала. И Кошон смутно сознавал (ибо ни один человек не может стать епископом, не обладая в какой-то степени способностью мыслить), что судьба поставила его в крайне невы­годное положение.1 Карл VII при вступлении па престол не был в силу военной обстановки коронован и поэтому именовался в народе дофином (наследником).— Прим. перев.2 О u r s e 1, ор. cit., p. 61.3 Там же, стр. 34.4 По-французски фамилия епископа — Кошоп (Cauchon) звучит так же. как слово «свинья» (cochon).— ^ Прим. перев.По словам самой Жанны, ей было тринадцать лет, когда она стала разбираться в том, что необходимо пред­принять для спасения страны и в чем должна состоять ее собственная миссия 1. Шел 1425 год, война длилась уже около ста лет. Территория Франции была почти целиком захвачена англичанами и их союзниками бургундцами. Крестьяне засевали свои поля, нс будучи уверены, собе­рут ли урожай: могли нагрянуть солдаты, разорить их и уничтожить посевы. Жанна и ее семья как раз бежали из Домреми перед одним из таких набегов. Эта угроза материальному благополучию крестьян и служит объяс­нением, почему простой народ собирался вокруг Жанны: крестьяне, как и Жанна, понимали, что ни они сами, ни их урожай и скот никогда не будут в безопасности до тех пор, пока французы не вернут себе Францию и не превра­тят ее в национальное государство. Но в отличие от них Жанна интуитивно чувствовала, что ужо наступило время, когда это может быть выполнено. Чтобы создать нацию, ее следует строить вокруг како­го-то центра, а в конце средних веков таким центром мог быть только король. Здравый смысл Жанны быстро и безо­шибочно подсказал ей нужный вывод. Если должен быть во Франции трон, а на нем сидеть король, то этим королем должен быть именно дофин Карл. Герцог Бургундский был безнадежно скомпрометирован своим союзом с «чуже­земцем». Между тем Карл Ленивый был занят тем, что «беспечно терял свое королевство» 2. Изумительный порт­рет его (кисти Жана Фуке) потому так и убедителен, что очень мало ему льстит. Однако за вялыми чертами лица смутно вырисовывались возможности величия, что Жанна с необыкновенной проницательностью и заметила. Она сделала его королем, и он дожил до того времени, когда англичане были изгнаны со всей французской земли, за исключением Кале. В ходе этих побед он приобрел еще два прозвища, которые достаточно метко характеризуют его правление: он стал «Charles le Victorieux» [«Карл1 «Голос приказывал мне идти во Францию, и я не могла больше оставаться там, где была! Голос велел мне снять осаду с Орлеана» (там же, стр. 30).2 «Nouveau Petit Larousse», Paris, 1925, p. 1273. Победоносный»!, потому что был также «Charles le Bien Servi» [«Карл, которому хорошо служат»]. Однако в 1429 году, когда последний из крупных горо­дов Франции выдерживал осаду неприятеля, сам Карл отсиживался в замке Шинон. Судьба короля висела на волоске, и в популярной песне того времени, которая и теперь еще поется во Франции, задавался сочувствен­ный вопрос: Что ;к осталось, мои друг, у бедняги дофина? Орлсаи, Божапсп, 1Готр-71,ам до Клори… У него действительно оставалось не так уж много кре­постей, и одна из самых лучших была накануне падения. В этот критический момент в Шиноне появилась Жан­на. От замка того времени сохранились сейчас лишь порос­шие травой руины, но высокий камин, торчащий около одной из стен, указывает место того зала, где Жанна встре­тила короля и вопреки всем ожиданиям тотчас же его узнала. Карл сразу заинтересовался ее планом, как и должен был сделать человек, которому говорят, что ему вовсе не обязательно терпеть поражения. Однако король счел необходимым посоветоваться с «клерками»— учеными профессорами, местной интеллигенцией. Монар­хи испытывают странную зависимость от таких людей, у которых ум является единственной собственностью, а низкое жалованье свидетельствует о недостаточной цен­ности их низкопробных услуг. В Пуатье в течение целого месяца эти ученые крысы донимали Деву своими вопро­сами. Один доминиканец пытался применить пацифист­ский довод: «Жанна, ты говоришь, что бог хочет освободить народ Франции. Если таково его желание, то он не ну­ждается в солдатах». На это Жанна ответила со свойствен­ным ей неотразимым здравым смыслом: «Наоборот, солдаты будут сражаться, а бог даст им победу» 1. Некий брат Сеген, профессор теологии в университете Пуатье, «очень резкий человек», говоривший с лимузенским акцентом, спросил, на каком языке беседовали с Жанной ее голоса. «На много лучшем, чем ваш»,— ответила ему никогда не терявшаяся Дева.1 J u I e s М i с П е 1 е t, Jcanne d’Arc, edition critiquo par Ст. Rudler, Paris, Librairio Hachette, 1925, p. 28. Профессора з