Richard rorty philosophy and the mirror of nature

RICHARD RORTYPHILOSOPHY AND THE MIRROR OF NATUREPRINCETON UNIVERSITY PRESS PRINCETON, NEW JERSEY РИЧАРД РОРТИФИЛОСОФИЯ И ЗЕРКАЛО ПРИРОДЫНаучный редактор издания профессор В. В. ЦелищевНОВОСИБИРСКИЗДАТЕЛЬСТВО НОВОСИБИРСКОГО УНИВЕРСИТЕТА1997 ББК Ю713.12 УДК 177.3 Р58Издание выпущено в счет дотации, выделенной Комитетом РФ по печати Перевод с английского В. В. Целищева Опубликовано с разрешения Princeton University Press All Rights Reserved. No part of this book may be reproduced or transmitted in any form or by any means, electronic or mechanical, including photocopying, recording or by any information storage and retrieval system, without permission in writing from Publisher. Все права охраняются. Ни одна часть этой книги не может быть воспроизведена или передана в любой форме или любыми средствами, электронными или механическими, включая фотокопирование, запись устройством хранения и воспроизведения информации, без письменного разрешения Издателя. © Copyright 1979 by Princeton University Press Published by Princeton University Press, Princeton, New Jersey © Издательство Новосибирского университета, русское издание, 1997 © Целищев В. В., предисловие, перевод, 1997 ISBN 5-7615-0404-9 Посвящаю М. В. Р. Когда мы размышляем о будущем мира, мы всегда подразумеваем, что он будет там, где должен быть, если бы он двигался как сейчас. Мы не понимаем того, что он движется не по прямой, а по кривой, и что он постоянно меняет направление. (Ludwig Wittgenstein, ^ Vermischte Bemerkungen, Frankfurt, 1977, p. 14) В философии нет прогресса? А если кто-то почесал зудящееся место, это тоже надо счи­тать прогрессом? А если это не считать тако­вым, то будет ли это подлинным почесыва­нием? Или подлинным зудом? Не будет ли такая реакция на стимул продолжаться до тех пор, пока не будет найдено средство от че­сотки? (Там же, с. 163—164)ОГЛАВЛЕНИЕПредисловие переводчика ixПредисловие к изданию на русском языке xviiiВведение 3Часть первая ^ НАША ЗЕРКАЛЬНАЯ СУЩНОСТЬГлава первая. Изобретение ума 13 Критерий ментального 13 Функциональное, феноменальное и невещественное 17 Разнообразие проблем соотношения ума и тела 25 Ум как постижение универсалий 29 Способность существовать независимо от тела 34 Дуализм и „умственное вещество” 46Глава вторая. Личности без умов 52 Антиподы 52 Феноменальные свойства 57 Непоправимость и сырые ощущения 65 Бихевиоризм 72 Скептицизм в отношении других умов 79 Материализм без тождества ума и тела 85 Эпистемология и „философия ума” 93Часть вторая ^ ЗЕРКАЛЬНОЕ ОТРАЖЕНИЕГлава третья. Идея „теории познания” 97 Эпистемология и самоимидж философии 97 Смешение Локком объяснения и обоснования 103 Смешение Кантом предикации и синтеза 109 Познание как нуждающееся в „основаниях” 115Глава четвертая. Привилегированные репрезентации 122 1 Аподиктическая истина, привилегированные репрезентации и аналитическая философия 122 2. Эпистемологический бихевиоризм . 128 3. Долингвистическое осознание 134 «Идея „идеи”» 143 Эпистемологический бихевиоризм, психологический бихевиоризм и язык 155 viiГлава пятая. Эпистемология и эмпирическая психология 158 Подозрения в отношении психологии 158 Неестественность эпистемологии 163 Психологические состояния как подлинные объяснения 170 Психологические состояния как репрезентации 181Глава шестая. Эпистемология и философия языка 190 Чистая и смешанная философия языка 190 О чем говорили наши предки? 196 Идеализм 201 Указание 210 Истина без зеркал 218 Истина, благо и релятивизм 226Часть третья ФИЛОСОФИЯГлава седьмая. От эпистемологии к герменевтике 233 Соизмеримость и разговор 233 Кун и несоизмеримость 238 Объективность как соответствие и как соглашение 247 Дух и природа 254Глава восьмая. Философия без отражения 264 Герменевтика и наставление 264 Систематическая философия 270 Наставление, релятивизм и объективная истина 276 Наставление и натурализм 280 Философия в разговоре человечества 288Указатель 293^ ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА Ричард Рорти занимает особое место в современной философии. Долгое время до выхода в 1979 г. книги „Философия и зеркало природы” он был известен как видный специалист в области фи­лософии ума и принадлежал к аналитическому направлению амери­канской философии. В частности, он был влиятельным защитником так называемого элиминативного материализма. Появление же „Фило­софии и зеркала природы” ознаменовало радикальный поворот в его творчестве. Рорти предстал в этой книге как критик самой идеи „теории познания” и, как следствие, самой философии, рассматрива­емой как отличное от других частей культуры и науки профессиональ­ное исследование, которое в основе своей имеет эпистемологические вопросы. Рорти больше, чем кто-либо другой, сделал для распрост­ранения ныне широко известного лозунга о „смерти эпистемологии”. Неудивительно, что книга встретила самые противоречивые от­клики. Они варьировались от восторженного приема до откровенной враждебности. Как бы то ни было, „Философия и зеркало природы” стала одной из самых известных, читаемых, комментируемых, кри­тикуемых и превозносимых книг у нынешней философской читатель­ской публики. И не только у нее. Имя Р. Рорти весьма популярно в среде лингвистов, литературных критиков, теоретиков культуры, т. е. представителей тех отраслей культуры, с которыми философия вечно не может поделить территорию проблематики и над которыми она пытается все время встать в качестве верховного судьи в вопросах природы человеческого разума. Одним словом, читателю предлагается одна из тех книг, которые в течение последних полутора десятка лет предстают, по выражению видного американского философа Н. Решера, „читательскими вер­шинами” в философском литературном массиве. Кстати, в своем обзоре современной американской философии на 1993 г. он относит к числу таких вершин еще три книги: „Слово и объект” В. Куайна, „Структуру научных революций” Т. Куна, „Теорию справедливости” Дж. Ролза1, отмечая, что Р. Рорти возглавляет индекс цитируемости в области философии. Ролз Дж. Теория справедливости / Пер. В. Целищева. Новосибирск: Изд-во НГУ, 1995. ix Традиционно принято предварять русские переводы зарубежных философских книг пространными предисловиями, в которых часто в сжатом виде пересказывается содержание книги с претензией на анализ и указание ошибок автора. С моей точки зрения, подобное предприятие весьма подходит под афоризм Карела Чапека: „Критик говорит, что писатель пишет не так, как написал бы критик, если бы он умел”. Больше того, когда имеешь дело с книгой значительного масштаба, каковой является книга Рорти, следует понимать, что она будет интересовать читателей значительно дольше, чем продиктован­ные конъюнктурой критические замечания предисловий, которые бу­дут читаться в будущем с сознанием неуместности торопливых мнений. Я полагаю, что читатель хорошо знаком с подобного рода пре­дисловиями и знает им цену. Вот почему я решил ограничиться весьма кратким вступительным словом, прекрасно осознавая в то же время, что книга Ричарда Рорти чрезвычайно трудна и вообще-то нуждается в том, чтобы представить ее основную идею русскоязыч­ному читателю. Но предвидя, что творчество Рорти, наверняка, скоро станет предметом философских дискуссий в нашей литературе, осо­бенно с предстоящим выходом на русском языке других его книг (в частности, книги „Контингентность, ирония и солидарность”2), я посчитал ненужным предварять эту дискуссию. В любом случае, обстоятельное участие в таком критическом разговоре уместно, лишь когда книга становится доступной философскому сообществу, веду­щему, по выражению М. Оукшотта, „разговор человечества”. Провозглашенный многими философами тезис о „кончине эписте­мологии” нашел в книге Рорти наиболее полное и отчетливое выра­жение. В ней представлен комплексный историко-объяснительный аргумент в поддержку тезиса, что эпистемология занимается не веч­ными вопросами, возникающими по мере того, как они становятся предметом размышления, а проблемами, которые являются скорее продуктом исторически случайного совпадения идей. Возникновение эпистемологии связано с переопределением Декартом понятия „ума” как нечто такого, к чему каждый обладатель ума имеет привилеги­рованный доступ; с предположением Локка, что при исследовании картезианского ума мы можем определить сферу и границы челове­ческого познания; с тезисом Канта, что поскольку все эмпирически познаваемые объекты, как „внешние”, так и „внутренние”, обус­ловлены нашей познавательной способностью, мы имеем априорное познание черт, необходимо присущих миру, как мы его знаем. Куль­минацией этого развития является идея неэмпирической дисциплины, определяющей когнитивный статус всех других форм дискурса, — науки, морали, искусства или религии — в соответствии с тем, насколько хорошо они репрезентируют реальность, если они вообще что-то репрезентируют.2 Выходит в 1996 г. в издательстве „Гнозис”, пер. Р. Хестанова под ред. В. Це­лищева.Подобного рода критический подход к европейской философии, Справедливости ради стоит отметить, что центральное предприятие Р. Рорти — атака на философию как поиски истины — действительно весьма радикальный шаг. Многие связывают его с философской по­зицией Рорти (крайнего варианта неопрагматизма) — специфично американской, не находящей полного сочувствия у традиционных философов. Апелляция Рорти к Дьюи (который наряду с Виттгенш­тейном и Хайдеггером является подлинным героем книги Рорти) в попытке заменить истину „гарантированной утверждаемостью” и к У. Джеймсу с его „наставительным” уклоном (о чем пойдет речь ниже) подтверждает высказывание Дж. Пассмора в книге „Недавние философы”, что феноменально широко распространенной тенденциейxi стало обращение американских философов к прагматизму по мере того, как они стареют. Вместе с тем нельзя, с моей точки зрения, сводить все своеобразие философии Рорти к американской специфичности, поскольку многое из того, что им было произнесено явно, в некотором смысле уже давно витало в философской атмосфере как Европы, так и Америки. Некоторые вещи относительно состояния современной философии и необходимых коррекций высказаны Р. Рорти в предисловии к русскому изданию. Мы же отметим те, ставшие почти хрестоматийными, осо­бенности философской позиции Рорти, которые снискали ему столь большую известность как критика современной философии, особенно его аналитической ветви. Прежде всего, Рорти утверждает, что реализм как направление не имеет будущего в философии, которая все меньше имеет характер научной дисциплины. Это утверждение легче понять в свете клас­сификации философов, предлагаемой Рорти в нескольких своих ра­ботах3. Есть философы, имитирующие в своем творчестве научные методы, философы-ученые, такие как Б. Рассел или Г. Рейхенбах. Есть философы, предпочитающие свободный дискурс, не ограниченный никакими рамками в поисках нового взгляда на любую проблему, философы-поэты, такие как М. Хайдеггер. Наконец, есть философы — социальные реформаторы, вроде Дж. Дьюи. Так вот, согласно Рорти, первое направление не имеет будущего. Подтверждение этой точки зрения Рорти видит в творчестве таких современных философов, как В. Куайн, У. Селларс, Д. Дэвидсон, а также у позднего Виттгенштейна, Хайдеггера и Гадамера. Действительно, У. Селларс, согласно Рорти, разрушил „миф дан­ности”, свойственный всему направлению эмпиристской философии, а В. Куайн устранил различение аналитического и синтетическо­го, а вслед за ним и различение фактического и концептуального. Д. Дэвидсон сделал дальнейший шаг и устранил различие между концептуальной схемой и содержанием. В свете этих результатов попытка построения научной философии, целью которой является „конструирование мира” на основании либо „данных”, либо ана­литических истин, либо концептуальных схем или анализа концепций, обречена, по мысли Рорти, на неудачу. Другим мотивом в отказе от философии-как-науки является от­сутствие прогресса, как он понимается в естественных науках, в самой философии. В отличие от науки, в которой имеется преемственность проблем и прогресс в их разрешении, философия не „прогрессирует”. С точки зрения Рорти, кардинальной ошибкой традиционного пред­ставления о философии является наличие одних и тех же проблем, которые занимали, скажем, Платона, Декарта, Канта и Рассела. Претензия эпистемологии на решение этих „великих проблем”, об­щих для всей истории философии, и является, по мнению Рорти,3 СМ., напр.: „Philosophy as science, as metaphor, and as politics”, in Essays on Heidegger and Others, Philosophical papers, vol. 2, Cambridge University Press, 1991. xii кардинально ошибочной. В работе „Историография философии: четыре * жанра”4 Рорти обсуждает понятие „канона” в истории философии, полагая, что выстраивание последовательности философов прошлого в соответствии с предполагаемой проблемой, которую они пытались разрешить, является лишь приемом философа, который свою точку зрения пытается обосновать традицией, путем выбора себе предше­ственников, не имея на то полностью „объективного” основания. Рорти далее полагает, что сам предмет „эпистемология” родился довольно недавно, в основном стараниями неокантианцев, как раз для целей научности философии, и установлением критерия прогресса в ней путем усматривания одних и тех же проблем во всей истории философии. И поскольку эпистемология говорит нам, что такое зна­ние, в некотором смысле она претендует на выделенное положение в культуре: ведь для гарантии того, что некоторая ветвь культуры действительно приобретает знание, нужен вердикт теории познания. Рорти отметает такое представление о выделенном положении эписте­мологии и, как следствие, о выделенном положении философов в современной культуре. Неудивительно, что многие критические от­клики философов на книгу подспудно имеют в виду и это обстоя­тельство. Отсутствие общих проблем в ходе истории философии Рорти увя­зывает с философией Куна. „Несоизмеримость” проблем философии прошлого и настоящей философии занимает в аргументации Рорти особо важное место. Но смене парадигм в науке, согласно Куну, Рорти предпочитает „избавление от великих проблем”, отказ от них как от псевдопроблем, порожденных некоторой частной картиной мира. Рорти не претендует на то, чтобы изобразить такого рода подход в качестве универсального. Наоборот, он считает, что в истории философии превалировал подход противоположный. Тут Рорти прибе­гает к авторитету позднего Виттгенштейна, который выступил в качестве „сатириста” по отношению к традиционной философии — включая собственный „Логико-философский трактат” — и тем самым позволил избавиться от псевдопроблем. В этом отношении Виттген­штейн находится в одной и той же компании с Ницше и Хайдеггером, которые считали, что философии стоит отказаться от ее претензий на установление истины, претензий, как они представлены у Канта или Рассела. Если Кант и Рассел имеют цель найти основания знания или морали, цель возведения здания всего знания, цель приведения в систему всего культурного наследия человечества, то Ницше и Хай­деггер таковой цели перед философией не ставят. Их философия скорее является реакцией на традиционную философию, поскольку они исходят из другой концепции — а именно, как ее определяет Рорти, концепции философии как „наставления”, как вклада в обра­зование. В определенной степени такие философы являются раз- Русский перевод В. Целищева помещен в качестве приложения к изданию Рассела (Рассел Б. История западной философии. Новосибирск: Изд-во НГУ, 1994). xiii рушителями, и не случайно Рорти с пониманием относится к про­грамме деконструкции философии Ж. Деррида. Если отказаться от научной философии, тогда жанр самой философии становится рас­плывчатым, и опять-таки не случайно Рорти уже одобрительно отно­сится к тезису того же Деррида, что философия представляет собой просто один из видов беллетристики. Следует заметить, что „наставительная” философия не должна мыслиться как новая эпистемология. Скорее она напоминает герме­невтику в своей попытке поддерживать постоянный разговор в рамках культуры или осуществляя уже упомянутый „разговор человечества”. Сопоставление герменевтики и эпистемологии завершает книгу Рорти, сопоставление, в котором, вопреки сложившемуся мнению, не отдается предпочтения какой-то одной из традиций. По большому счету многие из положений „Философии и зеркала природы” нашли свое продол­жение в дальнейших работах, где обсуждается „постфилософская культура”. Основной вопрос для Рорти заключается в том, является ли эта культура столь хорошей, чтобы ее попробовать. Перевод книги Рорти является крайне своевременным по той причине, что „постфилософская культура” находится уже на пороге и ознакомление с ней необходимо для понимания тех процессов, которые выражены названием одного из известных сборников фило­софских работ постмодернистов — „После философии”. Перевод на русский язык работ, подобных книге „Философия и зеркало природы”, поднимает много проблем. Прежде всего, это терминологические решения, которые приходится принимать, исходя из совершенно различных соображений, которые между собой не всегда согласуются. Конечно, хочется, чтобы сохранялась традиция перевода философских текстов, которая создана трудами многих весь­ма квалифицированных переводчиков. Однако новизна „постфило­софских” текстов, подобных указанной книге, обусловленная мно­гочисленными исследованиями в столь различных областях филосо­фии, таких как аналитическая философия и герменевтика, философия науки и историко-философские изыскания, вводящими в оборот мно­жество неоднозначных терминов и понятий, диктует необходимость введения новых терминов и нового прочтения известных. Другим обстоятельством является то, что терминология должна соответство­вать духу философского направления, которому принадлежит пере­водимый труд. Скажем, аналитическая философия, представленная переводами на русский язык, находится в особо трудном положении, поскольку традиция перевода философских текстов на русский язык сложилась в условиях господства традиции немецкой классической философии и марксистской философии. Переводя, скажем, с англий­ского на русский термины для понятий, имеющих совсем различную коннотацию в англо-американской философии по сравнению с не­мецкой, переводчик рискует исказить смысл переводимого текста. Особенно это относится к цитированию в трудах на английском языке авторов книг, которые были написаны на французском или немецком языках (скажем, Декарта или Канта). Опыт переводчика этой книги показывает, что зачастую „канонические” переводы на xiv русский язык тех же Декарта или Канта осуществленные, скажем, издательством „Мысль” (серия „Философское наследие”), не всегда отвечают содержанию, которое вкладывается авторами трудов на английском языке, цитирующих немцев или французов. Ясно, что дело тут не в „правильности” или „адекватности” перевода, а в контексте философского направления, который следует учитывать прежде всего. Обе проблемы — перевод терминов и цитирование иноязычных по отношению к английскому и русскому языкам источников — являются взаимосвязанными. Даже такие устоявшиеся переводы на русский язык, как переводы Канта, подвержены весьма критическим оценкам многих исследователей. Сошлюсь при этом на видного спе­циалиста А. Гулыгу, который приводит впечатляющий перечень „не­точностей, иногда существенно искажающих смысл” при переводе Канта на русский язык5. Другая сторона этой проблематичной ситу­ации превосходно передана В. П. Рудневым в предисловии к переводу книги Н. Малькольма6. Не могу удержаться, чтобы не привести обширную цитату Руднева по этому поводу, добавленную им к пре­дисловию в качестве примечания переводчика: „Здесь и далее во всех случаях цитаты даются в переводе с английского языка, то есть с языка, на котором читал эти произведения автор книги. Такая позиция может вызвать возражения, поэтому мы коротко постараемся ее обосновать. Для американского философа-аналитика существует всегда только один язык — английский, филологические тонкости оригинала, существенные для феноменолога или герменевта для него совершенно несущественны. Поэтому гораздо более естественным и адекватным представлялось давать цитаты не из абстрактных Декарта, Канта или Платона, переведенных в разное время советскими пере­водчиками, а Декарта, Канта и Платона глазами англоязычного американца Нормана Малькольма, сохраняя тем самым его языковую картину восприятия этих мыслителей со всеми возможными дефор­мациями, которые тоже входят в эту картину. Жертвуя мнимой филологической точностью перевода, мы выигрываем в целостности переводческой концепции. Проиллюстрируем последний тезис на при­мере „от противного”. Когда в библиографии книги, опубликованной по-английски в 1959 году встречаются вдруг позиции типа собрания сочинений Канта или Аристотеля, изданных в 70-е годы по русски издательством „Мысль”, нам это представляется такой же абсурдной условностью, как обязательные еще [недавно] труды „основополож­ников” в списке литературы к любой книге по философии.” (с. 32). Прекрасно аргументированная установка при переводе почти не тре­бует комментария. От себя добавим лишь, что хотя Р. Рорти гораздо более внимателен к филологическим тонкостям, указанная установка вполне оправданна, учитывая сочность его языка и многочисленные5 См. его очерк „Кант сегодня” в работе: Кант И. Трактаты и письма. М.: Наука, 1980.6 Малькольм Н. Состояние сна. М.: Прогресс, 1993. Пер. В. П. Руднева. XV вольности речи. Кроме того, при обсуждении философов типа Канта и Декарта Рорти часто прибегает к терминологии, которая появилась гораздо позже времени, когда творили эти философы (например, термин „учреждающий ум” по Канту, вошедший в моду с Гуссерлем). Наконец, переводчик представляемой книги Рорти много раз слышал от англоязычных философов о том, что у них нет „канонического” издания работ Канта или кого-либо еще из великих философов прошлого на английском языке. По этой причине каждый философ цитирует философов, писавших не на английском языке, переводя зачастую соответствующие пассажи сам. Именно так делает Рорти. По этой причине при цитировании многих переводов на английский язык пассажей неанглоязычных философов мною часто приводится „канонический” перевод на русский язык (если он существует), а также мой перевод с английского перевода, дабы сохранить адекват­ность передаваемой Рорти мысли. Поскольку книга в значительной степени посвящена чисто тех­ническим результатам в области теории познания, не удалось избежать введения ряда технических терминов. В первую очередь, это касается центрального понятия, передаваемого термином „репрезентация”, который уже давно получил „гражданство” в литературе по философии ума и искусственному интеллекту. Бурные дискуссии вокруг эписте­мологии, явившиеся частично результатом интенсивного ее развития за последние полвека (и которые, как отмечено в предисловии Рорти к русскому изданию книги, обошли стороной русскоязычного чита­теля) потребовали весьма радикального обновления словаря. Именно этому обстоятельству перевод обязан появлением множества специаль­ных терминов, что характерно для развитого состояния соответству­ющего раздела науки. Следует отметить сочность языка Рорти, сво­бодно вводящего в философский обиход слова из обыденного языка, что вообще свойственно англо-американской традиции. Эта особен­ность была сохранена в книге в той степени, в какой это было максимально возможно. Переводчик встретился не только с терминологическими трудно­стями. Дело в том, что книга Рорти является последним срезом целого пласта философских исследований, дискуссий, достижений, неудач, перспективных и тупиковых поисков, что свойственно в осо­бой степени книгам с полемическим уклоном. Поэтому в ней много материала, который должен пониматься „по умолчанию”, т. е., пред­полагается, известен читателю, последний в этом случае должен быть весьма подготовленным. По известным причинам трудно рассчитывать на подобную осведомленность у русскоязычного читателя. По просьбе переводчика профессор Р. Рорти дал разъяснения многим трудным местам (в тексте они даны как примечания к русскому изданию), Я чрезвычайно признателен Ричарду Рорти за внимание, которое он проявил к изданию на русском языке своей книги „Философия и зеркало природы”. Для русского издания им специально написано предисловие; кроме того, он содействовал переговорам с Princeton University Press о покупке прав на русское издание книги. Я также благодарен Мэри и Ричарду Рорти за гостеприимство в их доме в xvi Шарлотсвилле (Вирджиния, США) во время моих визитов 1993 и 1995 гг., которые позволили прояснить немало весьма важных поло­жений в философии Ричарда Рорти, использованных при переводе этой монументальной критической работы. Наконец, Ричард Рорти проявил подлинное долготерпение в процессе перевода книги, чрез­вычайно оперативно (по электронной почте) отвечая на возникающие у переводчика вопросы. Я признателен Комитету по печати Российской Федерации за содействие в выполнении проекта перевода книги. Как и прежде, я многим обязан моему старому другу профессору Василию Викторовичу Петрову, без помощи и моральной поддержки которого проект не был бы осуществим. Издательство Новосибирского университета взяло на себя смелость и тяжкий труд издания знаменитых и очень нужных книг, которые — парадоксально, но факт — в нынешние времена издавать невыгодно. Остается лишь надеяться, что усилия в реали­зации проекта перевода книги (переведенной на все европейские, а также китайский и японские языки) на русский язык будут оценены читателем; главное же заключается в том, чтобы до читателя до­шли усилия Ричарда Рорти по реформированию современной фи­лософии.В. В. ЦелищевНоябрь, 1996 г.^ ПРЕДИСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ Привычка откладывать дело со дня на день имеет некоторые преимущества. Время от времени я натыкался в философских жур­налах на сложные и запутанные проблемы — из разряда тех, которые возбуждают огромный интерес и в то же время столь незнакомы, что я не знал, что и думать о них. Я чувствовал, что мой моральный долг — познакомиться со встретившейся проблемой и разработать свой, альтернативный, способ ее разрешения. Иногда чувство вины за неисполненное продолжало мучить меня на протяжении пяти— десяти лет, хотя я так ничего и не делал, чтобы облегчить это чувство. В конце концов, однако, я часто обнаруживал, что проблема, которую я игнорировал, испытывая муки совести, исчезла с фило­софской сцены, что никто из моих коллег больше не работает над ее решением и что нет никакого упоминания о ней в философских журналах. Тогда я поздравлял себя с разумной предусмотрительностью и приходил к мнению, что поступал достаточно мудро, ожидая исчез­новения проблемы, правильно угадав ее эфемерность. Во времена коммунистического режима русские философы про­пустили массу восхитительных, новых, ярких переходных философ­ских проблем. Одни из них зарождались в рамках феноменологической традиции (например, об ощущении внутреннего времени). Другие возникали в рамках хайдеггеровской традиции (например, о соотно­шении между первым и вторым разделениями Sein и Zeit). Много проблем поднималось в рамках традиции XX века, которой следовало наибольшее число философов, наиболее динамичной и восторгавшейся по собственному поводу, — англофильской аналитической традиции. Проблемы анализа контрфактических суждений, уместность подста­новочной квантификации, возможность физикалистской теории ука­зания и многие другие проблемы принимали в сознании аналитических философов преувеличенные размеры, но вскоре переставали вообще казаться такими уж значимыми. Большинство российских философов, хотя, конечно, не все, познакомились с этими проблемами (если вообще слышали о них) как раз в то время, когда они перестали обсуждаться. XViii Российские философы теперь могут поразмышлять и спросить себя, что достойно внимания из того, что сохранилось от различных традиций в нероссийской философии, от которой они были в зна­чительной степени отрезаны из-за исторических случайностей 1925— 1985 гг. Они могут обойтись без множества проблем, которыми в противном случае занимались бы. Они стали жертвами переноса во времени, но сейчас в состоянии оценить случайные преимущества прошлой ситуации — преимущества задержки по времени. Я надеюсь, что они найдут эту книгу полезной для приобретения чувства того, что в аналитической традиции сейчас живо, а что мертво. Моя Философия и зеркало природы — это слегка циничная, слегка завистливая, в чем-то предубежденная попытка подведения итогов того, что случилось в аналитической философии приблизи­тельно в 1930—1970 гг. Она написана человеком, который был вос­питан в русле более старой, историко-ориентированной философии, предшествовавшей приходу аналитической философии в США, и который никогда не чувствовал себя в своей тарелке при встрече с манерами и методами аналитических философов. Хотя я посещал лекции Рудольфа Карнапа в возрасте 19 лет, большая часть моей подготовки в области философии предполагала обычную последова­тельность философов (Платон—Аристотель—Декарт—Лейбниц—Спи­ноз а—Локк—Юм—Кант—Гегель), а также такие фигуры XX века, как Бергсон, Уайтхед и Дьюи. Но к тому времени, когда я стал присматривать себе работу в качестве преподавателя (конец 50-х), аналитическая философия почти полностью вытеснила своих пред­шественников; сделать карьеру в философии означало в то время посвятить себя проблемам, поставленным аналитическими филосо­фами. Аналитические философы, такие как Карнап и Айер, гордились открытием того, что многие из проблем метафизической традиции оказались „псевдопроблемами” — проблемами, созданными выбором словаря, которые могли бы быть устранены путем изменения способа их формулировки. Я склонен подозревать, что множество проблем в самой аналитической философии были „псевдопроблемами” в том же самом смысле. Некоторые из этих подозрений впоследствии подт­вердились, когда Уиллард Куайн (в статье Две догмы эмпиризма, опубликованной в 1951 г.) выступил против различения аналитических и синтетических истин. Подозрения в отношении таких проблем подтвердились, когда Уилфред Селларс (в своей эпохальной работе Эмпиризм и философия ума, опубликованной в 1956 г.) атаковал идею эмпиристов о „чувственных данных”. Это подтверждал также сарказм Виттгенштейна (в его Философских исследованиях, опуб­ликованных в 1954 г.) по поводу идеи того, что „логика является чем-то возвышенным” — убеждение, которое было столь важным для его ранней работы Логико-философский трактат и множества других работ в русле аналитической философии.^ Философия и зеркало природы представляет, как я сказал во введении, попытку дать обзор развития философии в последнее время, xix с точки зрения антикартезианской и антикантианской революции — революции, которая была инициирована проницательными поисками Куайна, Селларса и Виттгенштейна. Что бы ни думали в конце концов русские философы об общей ценности аналитической традиции в философии, я надеюсь, они согласятся со мною, что эти три философа заслуживают, чтобы их изучали уже только за то, что они решились на критику догм своего времени и осуществили ее с экстра­ординарной мощью и тщанием. Если бы я писал эту книгу сегодня, я бы в гораздо большей степени использовал идеи трех современных аналитических филосо­фов, чьи работы я приравниваю по значимости к работам Куайна и Селларса, а именно Дональда Дэвидсона, Роберта Брендома и Даниэля Деннета. Дэвидсон в серии блестящих статей (часть из которых перепечатана в сборнике — D. Davidson, Inquires into Meaning and Truth, 1984, а многие другие, ожидается, будут собраны в сле­дующих сборниках) использовал проницательные прозрения Куайна еще в большей степени, чем сам Куайн. Он произвел на свет тщательно продуманную натуралистическую философию ума и языка, которые, с моей точки зрения, представляют наиболее впечатляющий интел­лектуальный синтез в последнее время. Брендом в своей монумен­тальной книге (Brandom, Making It Explicit, 1994) пошел в исполь­зовании прозрений Селларса еще дальше, чем сам Селларс, и его работа дополняет работу Дэвидсона в отношении весьма важных положений. Деннет, который начал с развития следствий антикар­тезианства, явным образом выраженного Райлом в его Концепции ума (Ryle, The Concept of MГлава первая ИЗОБРЕТЕНИЕ УМА^ 1. КРИТЕРИЙ МЕНТАЛЬНОГО Дискуссии в философии ума начинаются обычно с предположения о том, что всем известно, как разделить мир на ментальное и физическое, что это различение интуитивно и соответствует здравому смыслу, несмотря на то, что само различие двух сортов „вещества” (stuff), материального и невещественного, является философским и озадачивающим. Поэтому когда Райл говорит, что разговор о мен­тальных сущностях — это разговор о поведенческих диспозициях, или когда Смарт полагает это разговором о нейтральных состояниях, они вызывают на себя огонь критики с двух сторон. Ведь если что-то напоминающее бихевиоризм или материализм истинно, то почему такое интуитивное различие существует вообще? У нас нет сомнений в том, что боль, настроения, воображение, „озарения в уме”, сны, галлюцинации, веры, установки, желания и намерени