Композиционно поэма состоит из трех внешне замкнутых, но внутренне взаимосвязанных кругов — помещики, город, жизнеописание Чичикова, — объединенных образом дороги, сюжетно связанных аферой главного героя.
Но среднее звено — жизнь города — само состоит как бы из сужающихся кругов, тяготеющих к центру: это графическое изображение губернской иерархии. Интересно, что в этой иерархической пирамиде губернатор, вышивающий по тюлю, выглядит как бы фигурой марионеточной. Истинная жизнь кипит в гражданской палате, в «храме Фемиды». И это естественно для административно-бюрократической России. Поэтому эпизод посещения Чичиковым палаты становится центральным, самым значительным в теме города.
Описание присутствия — апофеоз гоголевской иронии. Автор воссоздает истинное святилище российской империи во всем его смешном, уродливом виде, вскрывает все могущество и одновременно немощность бюрократической машины. Издевка Гоголя беспощадна: перед нами храм взяточничества, лжи и казнокрадства — сердце города, единственный его «живой нерв».
Вспомним еще раз взаимосвязь «Мертвых душ» и «Божественной комедии» Данте. В поэме Данте героя водит по кругам Ада и по Чистилищу Вергилий — великий римский поэт дохристианской эпохи. Ему — нехристианину — нет пути лишь в Рай, и в Раю героя встречает Беатриче — его вечная светлая любовь, воплощение чистоты и святости.
В описании храма Фемиды важнейшую роль играет комическое преломление образов «Божественной комедии». В этом якобы храме, в этой цитадели разврата возрождается образ Ада — хоть и опошленного, комического — но истинно русского Ада. Возникает и своеобразный Вергилий — им оказывается «мелкий бес» — палатский чиновник: “… один из священнодействующих, тут же находившихся, приносивший с таким усердием жертвы Фемиде, что оба рукава лопнули на локтях и давно лезла оттуда подкладка, за что и получил в свое время коллежского регистратора, прислужился нашим приятелям, как некогда Вергилий прислужился Данту, и провел их в комнату присутствия, где стояли одни только широкие кресла и в них перед столом, за зерцалом и двумя толстыми книгами, сидел один, как солнце, председатель. В этом месте Вергилий почувствовал такое благоговение, что никак не осмелился занести туда ногу…” Гоголевская ирония блистательна: бесподобен председатель — «солнце» гражданской палаты, неподражаемо комичен этот убогий Рай, перед которым коллежского регистратора охватывает священный трепет. И самое смешное — как и самое трагичное, самое страшное! — то, что новоявленный Вергилий воистину почитает председателя — солнцем, его кабинет — Раем, его гостей — святыми Ангелами…
Как же мельчают, как испошляются души в современном мире! Как жалки и ничтожны их представления об основополагающих для христианина понятиях — Рай, Ад, Душа!..
Что считают душой, лучше всего показано в эпизоде смерти прокурора: ведь о том, что «у покойника была, точно, душа», окружающие догадались, лишь когда он умер и стал «одно только бездушное тело». Для них душа — понятие физиологическое. И в этом — духовная катастрофа современной Гоголю России.
В отличие от тихой, размеренной помещичьей жизни, где время, кажется, застыло, жизнь города внешне кипит, клокочет. Набоков так комментирует сцену бала у губернатора: «Когда Чичиков приезжает на вечеринку к губернатору, случайное упоминание о господах в черных фраках, снующих при ослепительном свете вокруг напудренных дам, ведет к якобы невинному сравнению их с роем мух, и в следующий же миг зарождается новая жизнь. „Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница [вот она!] рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети [вот и второе поколение!] все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом [один из тех повторов, свойственных стилю Гоголя, от которых его не могли избавить годы работы над каждым абзацем], влетают смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостью старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски, где враз-битную, где густыми кучами“. Тут сравнение с мухами, пародирующее ветвистые параллели Гомера, описывает замкнутый круг, и после сложного, опасного сальто без лонжи, которой пользуются другие писатели-акробаты, Гоголь умудряется вывернуть к исходному „врознь и кучами“».
Очевидно, что жизнь эта — призрачна, это не деятельность, а пустая суета. Что взбаламутило город, что заставило все в нем сняться с места в последних главах поэмы? Сплетни о Чичикове. Что за дело городу до чичиковских афер, почему городские чиновники и их жены приняли все так близко к сердцу, а прокурора это заставило впервые в жизни задуматься и от несвойственного ему напряжения умереть? Лучше всего комментирует и объясняет весь механизм жизни города черновая запись Гоголя к «Мертвым душам»: «Идея города. Возникшая до высшей степени Пустота. Пустословие. Сплетни, перешедшие пределы, как все это возникло из безделия и приняло выражение смешного в высшей степени… Как пустота и бессильная праздность жизни сменяются мутною, ничего не говорящею смертью. Как это страшное событие совершается бессмысленно. Не трогаются. Смерть поражает нетрогающийся мир. Еще сильнее между тем должна представиться читателям мертвая бесчувственность жизни».
Контраст суетливой внешней деятельности и внутреннего окостенения поразителен. Жизнь города мертва и бессмысленна, как вся жизнь этого безумного современного мира. Черты алогизма в образе города доведены до предела: с них и начинается повествование. Вспомним тупой, бессодержательный разговор мужиков, докатится ли колесо до Москвы или до Казани; комичный идиотизм вывесок «И вот заведение», «Иностранец Иван Федоров»… Думаете, это Гоголь сочинил? Ничего подобного! В замечательном сборнике очерков быта писателя Е. Иванова «Меткое московское слово» целая глава посвящена текстам вывесок. Приводятся такие: «Шашлычный мастер из молодого карачаевского барашка с кахетинским вином. Соломон», «Профессор шансонетного искусства Андрей Захарович Серполетти». А вот совершенно «гоголевские»: «Парикмахер мусью Жорис-Панкратов», «Парижский парикмахер Пьер Мусатов из Лондона. Стрижка, брижка и завивка». Куда до них бедному «Иностранцу Ивану Федорову»! А ведь Е. Иванов собирал курьезы в начале XX века — то есть более 50-ти лет прошло после создания «Мертвых душ»! И «парижский парикмахер из Лондона» и «мусью Жорис Панкратов» — духовные наследники гоголевских героев.
Во многом образ губернского города в «Мертвых душах» напоминает образ города в «Ревизоре». Но — обратим внимание! — укрупнен масштаб. Вместо затерянного в глуши городишки, откуда «хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь», город центральный — «невдалеке от обеих столиц». Вместо мелкой сошки городничего — губернатор. А жизнь та же — пустая, бессмысленная, алогичная — «мертвая жизнь».
Художественное пространство поэмы составляют два мира, которые можно условно обозначить как мир «реальный» и мир «идеальный». «Реальный» мир автор строит, воссоздавая современную ему действительность российской жизни. В этом мире живут Плюшкин, Ноздрев, Манилов, Собакевич, прокурор, полицмейстер и другие герои, являющие собой своеобразные карикатуры на современников Гоголя. Д.С. Лихачев подчеркнул, что «все создаваемые Гоголем типы строго локализовались в социальном пространстве России. При всех общечеловеческих чертах Собакевича или Коробочки, все они все же одновременно являются представителями определенных групп русского населения первой половины XIX века». По законам эпоса Гоголь воссоздает в поэме картину жизни, стремясь к максимальной широте охвата. Неслучайно сам он признавался, что хочет показать «хотя бы с одного боку, но всю Россию». Написав картину современного мира, создав карикатурные маски современников, в которых свойственные эпохе слабости, недостатки и пороки гипертрофированы, доведены до абсурда — и поэтому одновременно отвратительны и смешны, — Гоголь достигает необходимого эффекта: читатель увидел, как аморален его мир. И только тогда автор вскрывает механизм этого искажения жизни. Глава «Рыцарь копейки», вынесенная в конец первого тома, композиционно становится «вставной новеллой». Отчего люди не видят, как мерзка их жизнь? А как им это понять, если единственное и главное наставление, полученное мальчиком от отца, духовный завет, выражаются двумя словами: «копи копейку»?
«Комизм кроется везде, — говорил Н. В. Гоголь. — Живя среди него, мы его не видим: но если художник перенесет его в искусство, на сцену, то мы же сами над собой будем валяться со смеху». Этот принцип художественного творчества воплотил он в «Мертвых душах». Дав читателям увидеть, как страшна и комична их жизнь, автор объясняет, отчего люди сами этого не ощущают, в лучшем случае ощущают недостаточно остро. Эпическая абстрагированность автора от происходящего в «реальном» мире обусловлена масштабностью стоящей перед ним задачи «показать всю Русь», дать читателю самому, без авторской указки увидеть, каков окружающий его мир.
Мир «идеальный» строится в строгом соответствии с истинными духовными ценностями, с тем высоким идеалом, к которому стремится душа человеческая. Сам автор видит «реальный» мир так объемно именно потому, что существует в «иной системе координат», живет по законам «идеального» мира, судит себя и жизнь по высшим критериям — по устремленности к Идеалу, по близости к нему.
В названии поэмы заложен глубочайший философский смысл. Мертвые души — бессмыслица, сочетание несочетаемого — оксюморон, ибо душа — бессмертна. Для «идеального» мира душа бессмертна, ибо она — воплощение Божественного начала в человеке. А в мире «реальном» вполне может быть «мертвая душа», потому что дня него душа только то, что отличает живого человека от покойника. В эпизоде смерти прокурора окружающие догадались о том, что у него «была точно душа», лишь когда он стал «одно только бездушное тело». Этот мир безумен — он забыл о душе, а бездуховность и есть причина распада, истинная и единственная. Только с понимания этой причины может начаться возрождение Руси, возвращение утраченных идеалов, духовности, души в истинном, высшем ее значении.
Мир «идеальный» — мир духовности, духовный мир человека. В нем нет Плюшкина и Собакевича, не может быть Ноздрева и Коробочки. В нем есть души — бессмертные человеческие души. Он идеален во всех значениях этого слова, И потому этот мир нельзя воссоздать эпически. Духовный мир описывает иной род литературы — лирика. Именно поэтому Гоголь определяет жанр произведения как лиро-эпический, назвав «Мертвые души» поэмой.
Вспомним, что начинается поэма с бессмысленной беседы двух мужиков: доедет ли колесо до Москвы; с описания пыльных, серых, бесконечно тоскливых улиц губернского города; со всевозможных проявлений человеческой глупости и пошлости. Завершает же первый том поэмы образ чичиковской брички, идеально преобразившейся в последнем лирическом отступлении в символ вечно живой души русского народа — чудесную «птицу-тройку». Бессмертие души — вот единственное, что вселяет в автора веру в обязательное возрождение его героев — и всей жизни, следовательно, всей Руси. Список литературы
Монахова О.П., Малхазова М.В. Русская литература XIX века. Ч.1. — М., 1994