Разговорныйязык Московской Руси — тема необъятная не только для статьи, но и для большойкниги. Она не завещана нам предками и ставится только в советском языкознании.Мое поколение ставит ее перед молодыми исследователями, зная, какой широкийкруг общих и частных вопросов с нею связан, в надежде, что молодые увидят изавершение первого этапа разработки этой темы.
Дляпервого подступа необходимо уяснить объект этого цикла исследований, наметитькруг источников, порядок, методику их разработки, определить ближайшие задачи.
* * *
Можноли считать самостоятельной проблемой исследование разговорного языка МосковскойРуси и что входит в это понятие?
Филологичуть ли не всех специальностей (историки, литературоведы, лингвисты) походязатрагивают вопрос о разговорном языке, не придавая ему самодовлеющегозначения. В это общее понятие входят и областные диалекты Московской Руси(крестьянские по социальной принадлежности носителей), и городские диалектысредних и «подлых» сословий, и, наконец, разговорная речь высшихклассов. Употребляя это наименование в разных частных применениях, филологивысказывают пестрые суждения о разговорном языке, и создается впечатление, чтопо этому вопросу мы не имеем никакого устоявшегося, проясненного понимания, всезыбко, все неясно, все произвольно.
Есливидеть эту обобщенную проблему как самостоятельную, если расчленить ее на рядболее частных, исторически конкретных вопросов, то мы достигнем большегоуспеха.
Наммогут указать, что совсем неразработанной проблемой остается до сих пор иразговорный язык советской эпохи, как столь же сложная совокупность диалектовсовременных языков — русского, украинского, белорусского и т. д. Ведь всеусилия и академических институтов, и вузовских языковедов в сфере современногоязыка направлены на нормализацию и повышение культуры языка — в областиорфографии, грамматики и словоупотребления. Изучаются крестьянские диалекты, нов диалектологии господствует историческая целеустремленность, а устная речьгородского населения, варьирующая и по областям, и по культурным слоям,остается вне поля исследований. Декларируются, но не изучаются и более широкие,наддиалектные типы устной речи.
Этаситуация имеет и теоретическое обоснование: игнорируя социальные диалекты,кроме крестьянских, те, кому бы следовало ставить проблему разговорного языкаво всю ширь, предпочитают рассуждать о тысяче и одном стиле литературногоязыка, как своего рода сублимации социальных диалектов, чтобы не поколебатьдогмата об одинстве и общенародности национальных языков. Я считаю этот догматсхоластической абстракцией, тормозящей нашу работу и в области современныхязыков, и в историческом языкознании.
Какже будем изучать такой сложный комплекс, как «разговорный язык МосковскойРуси», если не сумели до сих пор ни поставить, ни разрешить этот вопрос наматериале современных языков?
Бытьможет, и в этом случае следует предоставить часть проблемы историческойдиалектологии, а остальное — исторической стилистике, которая существует покатолько в декларациях и планах на следующее двадцатипятилетие?
Нампредставляется, что надо ставить эту проблему безраздельно и независимо оттого, когда и как она будет разработана в рамках современного языка, раз нельзяиначе, хотя не может быть спора, что было бы легче идти вслед за специалистамипо современному языку или работать бок о бок с ними.
Можнои нужно безотлагательно ставить эту историческую проблему и для украинского,белорусского и других языков.
Большинствоисториков русского языка принимает без предубеждения свидетельство Г.В.Лудольфа о противоположении и существенном различии в XVII в. учено-книжного иобиходно-разговорного языка. В предисловии к «Русской грамматике»(Оксфорд, 1696) он писал: «Для русских знание славянского языканеобходимо, потому что не только Св. Библия и остальные книги, по которымсовершается богослужение, существуют только на славянском языке, но невозможнони писать, ни рассуждать по каким-нибудь вопросам науки и образования, непользуясь славянским языком…» И ниже: «Но точно так же, как никтоиз русских не может писать или рассуждать по научным вопросам, не пользуясьславянским языком, так и наоборот — в домашних и интимных беседах нельзя никомуобойтись средствами одного славянского языка, потому что названия большинстваобычных вещей, употребляемых в повседневной жизни, не встречаются в тех книгах,по каким научаются славянскому языку. Так у них и говорится, что разговариватьнадо по-русски, а писать по-славянскому» [1].
Прибавимк этому еще одно замечание: «Поэтому, чем более ученым кто-нибудь хочетказаться, тем больше примешивает он славянских выражений к своей речи или всвоих писаниях, хотя некоторые и посмеиваются над теми, кто злоупотребляетславянским языком в обычной речи» [2].
Г.В.Лудольф говорит о вариации того разговорного языка, какой он наблюдал в высшихи средних кругах московского общества, предвосхитив слова Тредиаковского ославянском языке («Очюнь темен зрится»). Вне его поля зрения осталисьдиалекты крестьян и отдаленных от Москвы городов.
Орезком противостоянии языка книжного, церковного и разговорного, если недоверять свидетельству Лудольфа, можно заключить из показаний различных жанровписьменности XVI — XVII вв. Приведу косвенное, но достаточно ясноесвидетельство из сатирической повести XVII в. «Сказание о крестьянскомсыне». Бросив учение, крестьянский сын пошел «у богатого мужикаворовать». «И нашел на блюде калач да рыбу и учал ести, а сам рече:»Чашу спасения прииму, имя господне призову, алилуия”. И увидел накрестьянине новую шубу, и он снял да и на себя оболокался, а сам рече:«Одеялся светом, яко ризою, а я одеваюся крестьянскою новою шубою». Ита крестьянская жена послышала и мужа своего разбудила, а сама рече мужусвоему: «Встань, муж, тать у нас ходит в клети!» И муж рече женесвоей: «Не тать ходит, но ангел господень, а говорит он все божественныеслова». Итак, по убеждению крестьянина XVII в., церковнославянским языкомв домашнем обиходе могут говорить только ангелы. Юмористический эффект этойповести основан на пародийном противопоставлении трафаретов церковнокнижногоязыка и чередующихся с ними пассажей на разговорном просторечии. На дваязыковых ряда распадается первый же абзац этой повести: «Бысть некикрестьянской сын у отца своего и матери. И отдан бысть родителми своими грамотеучитися а не ленитися. И он, крестьянской сын, в то ся дал, а учение невозприял… и учал себе размышлять: „Стати мне лутче богатых мужиковкрасть: ночью покраду, а вдень продам. И да будет у меня денешка скорая игорячая, и почну себе товарищав прибирати, таких же воров, каков я сам“ [3].
Наэтом примере мы видим, что письменный и разговорный язык — как две обособленныесистемы — не только противостоят, но и вступают в контаминацию в новыхповествовательных жанрах письменности XVII в. Можно было бы умножать примеры,но нет в этом надобности, так как это соотношение установлено не только дляXVII в., но и для второй половины XVI в. Мы обратились к этим иллюстрациям длянаглядного ответа на вопрос, существует ли реальный (неабстрактно-умозрительный) объект проблемы разговорного языка Московской Руси,так как иначе мы могли бы услышатьь сверхскептические замечания: дескать, ещенеизвестно, существует ли такой реальный объект.
* * *
Невсегда необходимый нам материал по разговорной речи лежит на поверхности, и чемдальше в прошлое, тем труднее его разыскивать, извлекать, анализировать.
Начальныйэтап образования национального русского языка (устного и письменного) мыотносим к длительному промежутку со второй половины XVI в. до середины XVIII в.Не все так именно думают, но никакого значения не имеют расхождения наполстолетия, даже на столетие, ибо неоспоримо: 1) что формирование русскогонационального языка требовало ряда столетий, 2) что в XVII в. мы уже имеетявные проявления его характерных признаков, 3) что заканчивается этот процесстолько в XIX в.
Важнымхарактерным признаком образования национального языка надо считатьорганическое, проникающее сближение ранее противопоставленных и обособленныхсистем письменного и разговорного языка. Контаминация, все более глубокоевзаимное влияние их только начинает давать первые нестойкие плоды в XVII в., ноэто подготовляется всем предшествующим развитием языка и общества. Спервафункционально разграниченное чередование, потом переплетение, чередование впределах одного выражения, когда экспрессивную функцию выполняет именносочетание или чередование элементов этих двух систем, и еще позже — созданиенового типа литературного языка, развитие новых типов разговорного языка.Тысячекратные усилия писателей и вся массовая и напряженная работа всего народанад культурой разговорного языка обусловлены и развитием государства, и выходомторговли за рамки феодальных границ, складыванием единого всероссийского рынка,и консолидацией нравов и воззрений. Нация образуется во всех своих граняхисподволь и совокупно — в накале всенародного государственного, культурного,социального совершенствования, созидания, роста. И неправильно считать решающимодно условие, отдавать все внимание одной категории сплочения, отодвигаяостальные. Ни одно из условий, определяющих национальность, не было созревшим вэпоху народности. Не было ни того единства языка, ни того единства территории иэкономической жизни, ни того единства воззрений, верований, психологии, онибыли не в той стадии, не в том качестве и объеме, какие созданы были в эпохунации.
Поэтомуне может быть речи о каких-то коротких промежутках, узких рубежах между этимиформациями.
Поэтомуи изучение образования национальности по всем линиям должно уходить глубоко впредшествующий период.
Разговорнаяречь Московской Руси в ее сложном многообразии и развитии с XV по конец XVII в.должна изучаться как предпосылка и глубокая основа национального языка — болеесущественная и определяющая, чем традиции книжнославянского языка, тожесохранившиеся в нем поныне, однако в убывающей, а не возрастающей прогрессии.
Обратимсяже к источникам XV в. Где и как в них искать „отражение“ разговорнойречи? Ясно, что не в литургических, ритуальных, и не в богословских текстах, ав светской повествовательной литературе, а также и в некоторых житиях.
Возьмемпробу из жития Михаила Клопского, составленного в первой редацкии в конце XV в.(1478 — 1479). Оно недавно превосходно издано по всем разысканным (68) списками исследовано Л.А. Дмитриевым. Михаил Клопский был пришельцем из Москвы — потексту жития, свояком московского князя Константина Дмитриевича (сына ДмитрияДонского), поборником московских князей в Новгородском уделе (Клопский Троицкиймонастырь близ Новгорода). В его житии и судесах есть несколько краткихдиалогов. Реплики самого Михаила Клопского, как и игуменов, и епископов — почтивсегда на книжном языке, но три-четыре реплики явно отражают разговорныеформулы. От первой редакции до последней (Тучкова) они все более и болеепеределываются, удаляясь от первичной формы, и переходят в высокую книжнуюфразеологию. Вот два-три примера [4]:
1)I редакция: „Чему, сынько, имени своего нам не скажешь?“ (с. 91).
IIредакция: „Сыное, о чем нам имени своего не кажешь, колико с нами вообители живуще?“ (с. 118).
ПереработкаТучкова: „По что, чадо, имени своего не повеси?“ (с. 147).
2)I редакция: „И посадник [Григорий Кириллович Посахной] рече игумену:“Не пускайте вы коней да и коров на жар, то земля моя. Да и по рекиВеряжи, ни по болоту да и под двором моим не ловите рыбы. А почнете ловить, иаз велю ловцем вашим рукы и ногы перебить» (с. 93-94).
IIредакция: «Игумен, не пускай коней да и коров на жары — то земля моя! Нипо реци по Веряже, ни по болотом, ни под двором моим не лови! А почнеши ловити,и я велю ловцем руки и ноги перебити» (с. 105).
Тучковпересказывает косвенной речью: «да не повелит паствити близ села его стадмонастырских» (с. 153).
3)I редакция: Говорит князь Дмитрий Юрьевич Шемяка: «Михайлушко! Бегаю своейотчине, збили меня с великого княжения» (с. 96).
УТучкова: «Отче, моли бога о мне, яко да паки восприиму царствия скыфьтры:согнан бо есмь от своея отчины, великого княжения Московьского!» (с. 156).
Каки во множестве других памятников литературы, каждая следующая переработка всеболее стирает следы непосредственного воспроизведения живой речи. Историк языкапоэтому должен проследить всю литературную историю того памятника, из которогоон берет свои факты, тщательно изучить все варианты, критику текста, и толькотогда он может выделить наиболее ценный в плане изучения разговорной речисредневековый материал.
Нов первоначальных редакциях отражается речь не простого народа, не смердов, азнати. верхушки феодального общества: князей, бояр, иерархов. И отражение невполне точное и полное: можно предположить, что новгородский посадник имосковский князь имели свои акценты в живой речи, а в памятниках письменностивсе это нивелируется; обобщение разговорного типа языка осуществляетсяписателями, но это не значит, что в такой же степени обнообразной и однороднойбыла и подлинная речь даже феодалов в разных землях, уделах русскогосредневековья.
Нииз имеющихся источников, ни из соображений исторического порядка никак невытекает предположение о близости обиходно-разговорной речи феодалов икрестьян, «черного люда». Близость вероятна в речи средних и низшихслоев, посадских, работных людей и крестьян, а боярство и церковная знать, какизвестно из прямых высказываний, отмежевывались от смердов во всех сферахкультуры и быта.
Языковаяситуация конца XIV — XV вв., известная более под именем «2-гоюгославянского влияния», ярко показывает осознанное стремление феодаловпротивопоставить себя «худым людишкам» в языке.
Толькос конца XV в. слабо намечается у некоторых писателей, например у ИосифаВолоцкого, интерес к простой речи и большая терпимость к разговорнымвкраплениям в книжный язык. Однако и тут надо говорить не о сближении снародными говорами, а только о незначительном влиянии городских посадскихдиалектов на язык некоторых писателей.
Еслимы попробуем извлечь некоторые данные о московской разговорной речи изпамятника другого важного жанра — из московского летописного свода конца XV в.,то окажется, что на 400 (без малого) страницах его текста мы найдем не более 10реплик, ясно отражающих разговорную формулу. преобладают риторические диалоги иписанные речи, не бросающие никакого света на состав разговорного языка тойэпохи.
Подроковым для вольного Новгорода 1478 г. находим, например, такие репликиновгородских и московских антагонистов [5]:
с.319: «И князь велики велел бояром молвити им: „Взяти ми половину всехволостей владычних, да и манастырских, да Новоторжьские, чии ни буди“. Иони отвечали: „Скажем то, господине, Новугороду!“;
с.314: „А говорил посадник Якоб Коробъ так: “Что бы государь наш великысвою вотчину Великы Новгород — волных людей пожаловал, нелюбья отдал, а мечь бытвой унял!»
Этиконтрасты фразеологии, вне всякого сомнения, отражают различия речиновгородского посадника и московского великого князя.
С.319-320: «И князь великы велел с ними [владыкой, посадниками, житьими ичерными людьми] бояром говорити о дани… велел их въспросити, что их сох, иони сказали: „Три обжи — соха, а обжа — один человекъ на однои лошадиореть; а хто на трех лошадех и сам-третей ореть — ино то соха“.
Едвали такими бессоюзно-гипотактическими или сложноподчиненными предложениями спаратактическими союзами мог говорить архиепископ и посадник, это речь житьих иличерных людей, да к ним и обращен был вопрос для решения спора о податномобложении.
Какстаратели намывают щепотку черного золотого песка из куч пустой породы, так изобильной, из века в век разрастающейся русской средневековой письменности всехпочти жанров можно по крупицам собрать фрагментарные данные о различных(территориально и социально) разговорных диалектах в Киевской и МосковскойРуси. Эту работу пора уже проделать. Пока проанализирована лишь незначительнаячасть источников, в них выделены местные разговорные элементы, но все это несинтезировано. Почти не сделано попыток реконструировать древние диалекты по ихрассеянным отражениям в текстах. Такую задаче ставил себе в последние годыжизни А.А. Шахматов, но не успел ее выполнить.
Нельзясовсем пренебрегать церковной письменностью. Как сказано, некоторые жития, атакже и некоторые проповеди XV — XVII вв. содержат единичные выраженияразговорной речи. Богаче их повествовательная литература, к XVII в. ужеосвобождающаяся от религиозной пропаганды и церковной дидактики. Новые жанры — стихотворство, драматургия — почти до конца XVIII в. оберегаются от воздействия»живого языка”, как указал И.П. Еремин [6]. Есть или был такойвзгляд, что с самого начала письменности и до нового времени диалекты,разговорная речь шире всего отражались в деловой письменности, т.е. в актахюридических и политических. Однако этот взгляд не точен, как и утверждение, чтоделовая письменность «старшей поры», по языку чисто русская, несодержит никаких старославянских элементов. Эта концепция упускает из виду и большуюобщеславянскую культурную роль старославянского языка, проникшего во все жанрыписьменности с X в., и древние традиции правового и дипломатического жанров,отличающие состав их языка от обиходной разговорной речи. Единого иобщенародного разговорного языка в Киевской Руси X — XII вв. не было, как небыло и единого письменного языка, да и не могло быть. Об этом прямосвидетельствуют те отражения разговорной речи, какие извлекаются из памятниковписьменности разных уделов и разных жанров (летописей, грамот, переводов,дипломатических актов и т. д.). Неоспоримо было лишь единство церковнокнижногостарославянского языка на Руси. Единство языка деловой литературы лишьпостепенно создавалось усилиями княжеских дьяков, стремившихся освободиться отзаметных диалектизмов и выработать формуляр актов, наиболее понятный длянародов Киевской Руси.
ВМосковских приказах тоже постепенно, лишь с XV — XVI вв., по мере усиленияцентрализации административной системы, создается единство административнойтерминологии и фразеологии, единство основных норм языка деловой письменности.Но и здесь единообразие языковой формы деловой письменности соответствуеттолько единому языку приказного сословия, а не единству общенародного языка,хотя в нем и наличествуют отобранные общенародные элементы языка. То, чтоисследователи называют теперь областными элементами в деловом языке, как нельзяяснее показывает различие между нормализованным языком Московских приказов иречью дьяков и подъячих из местных жителей в «земских избах» на перифериигосударства. Вопреки централизации здесь ненароком прорывались диалектизмы вделопроизводство. Разработка Воронежских [7] и Холмогорских актов [8] илиДонских дел широко иллюстрирует противоборство централизующих и центробежныхтенденций в языке деловой письменности, которое очень ограничивает возможностьпрямого отражения в ней местной речи.
Одиниз памятников московской деловой письменности XVII в. — после восторженныхотзывов писателей А.Н. Толстого и А. Чапыгина — получил широкую известность какдрагоценный клад живого русского слова: это «пыточные речи» в свиткахРазряда, именуемых «Слово и дело государевы» [9]. Но восторгиписателей объясняются главным образом свежестью их восприятия этого родапамятников средневековой письменности и самим содержанием свитков.
Почтивсе записи в этом подборе дел Разряда не протокольные в нашем понимании, адовольно подробная и относительно точная только по смыслу передача ответовдопрошенных под пыткой и без пытки. Подъячие излагали ответы допрашиваемых внормах приказного языка. Показательно, что в этих свитках преобладает передачапоказаний косвенной речью, например, с. 2: «А он Сенька в те поры был пьяни того не упомнит, что про царя Дмитрия бредил с хмелю». Но и прямая речьлишь в очень редких случаях может быть сочтена за точную запись, тем более чтоникаких отступлений от выученной орфографии и грамматики дьяки при этой записине допускали. Примеры:
С.83: На обороте известной грамоты надпись: «Кто писал тот и доводи, а япереписать не смею, боюсь кнута».
Писалэто какой-то новгородский площадной дьяк, достаточно грамотный, чтобы неотразить местные черты своей речи.
С93: «И Павел-де Волынский ему архимариту сказал: „Плут де дьякон,вор, выбей его из монастыря вон“.
Речьбоярина, должно быть, была свободна от диалектной окраски, и такую запись нетоснований считать неточной.
Особенноинтересны расхождения свидетельских показаний о фразах, содержащих оскорблениевеличества. Они дают ряд подобозначных или только созвучных, но весьмаравнозначных разговорных формул. Этот материал необходимо исследовать в нашемплане особо внимательно.
Однуи ту же фразу обвиняемого три свидетеля передают так:
1)»Что-де нынешние цари?!
2)«Нам-де те цари ноне не подобны!»
3)«Дмитрей, пей-де пиво, а про царя-де нам теперь говорить не надобно!»
Впоследней записи подъячий заменил, вероятно, своим словом теперь слово ноне, ав первой записи нынешние вместо нонешние.
** *
Обольших трудностях приурочения, узнавания диалектной принадлежности речей можносудить по такому случаю. В одном свитке, опубликованном в издании «Слово идело государевы», обвинение изложено так, что невозможно предположитьникакого искажения, сокращения, амплификации: «И тюремный сиделец СтенькаФорафонов в разспросе сказал: в нынешнем де во 141 [1633] г.… говорила дечерная старица Марфа Жилина в торгу: „глупые де мужики, которы быковприпущают к коровам об молоду, и те де коровы рожают быки; а как де быприпущали об исходе, ино б рожали все телицы. Государь де царь женился обисходе и государыня де царица рожает царевны; а как де бы государь царь женилсяоб молоду, и государыня де бы царица рожала все царевичи. И государь де царьхотел царицу постричь в черницы, а что де государь царевич Алексей Михайлович,и тот де царевич подменный“ (Слово и дело, т. I, с. 74).
Свидетельствокажется достоверным: речь „бойкой на язык“ и всюду „вхожей“(как сказано в этом же показании) монашки словно выписана писателем-классиком.Однако приведенные свидетели отвергли обвинение. Марфа Жилина избегла кары, аза „слово государево“ был „бит кнутом нещадно“ и опять»вкинут в тюрьму” доводчик Стенька Фарафонов как сочинивший сам этухулу на царский дом.
Примерпоказывает, на какой зыбкой почве мы стоим, отыскивая скудные данные поразговорной речи даже в таком благоприятном случае, когда указано и место (г.Курск), и общественное положение говорившего (черная старица), и к комуобращена речь (к торгу).
Последнийпример из «Слова и дела государевых» показывает с полнойбесспорностью, что, оберегая смысл и содержание показания, подъячие освобождализапись от малейших признаков диалекта. Вот длинный рассказ 13 крестьянКарачунского монастыря под Воронежем, попробуйте уловить в нем характерныедиалектные черты:
«Амонастырских крестьян 13 человек в разспросе сказали: что в нынешнем во 133[1625] г. за неделю до Филиппова поста игумен Варсонофий старца Исаия бил, и вжелеза ковал, и в яму сажал, и доскою покрывал, а что по доске скачучи,говорил, что „Радуйся, царь Иудейский, твое царство пришло“ — про тоони слышали от старца Исаия. А за что игумен старца Исаия бил и в железа и подпол сажал, того не ведают. А как де в прошлом во 129 [1621] г. велено ему,Варсанофью, быть в Карачунском монастыре и в монастыре де заехал онмонастырского хлеба 400 копен ржи, 400 копен овса, а умолоту из копны было по 3чети ржи, овса то ж, да молоченого всякого хлеба четвертей со 100 в московскуюмеру. И тот хлеб стоячий и молоченый игумен Варсонофий переварил в вине и впиве, а на всыкий год пив и вин варил по 10 и больше. И то де вино и пиво пил сдетеныши, и с монастырскими бобылями, и со крестьяны, которые ходили вдесятских. А иное де вино продавал в Воронежский уезд и к Москве важивал, акому именем вин продавал и кому к Москве важивал, про то не ведают. а ныне де вмонастыре монастырского хлеба осталось нынешнего 133 [1625] г. 30 копен ржи, 20копен гречихи; да было 10 лошадей да 10 коров, и на тех де он лошадях ездил кМоскве для тяжбы, а где те лошади подевал, того не ведают; а коровы распродал,а где денги дел, того не ведают же. Да игумен Варсонофий заехал в монастырскойвотчине крестьян 60 ч., 10 бобылей да 10 чел. детенышов, а ныне де в тоймонастырской вотчине осталось крестьян только 15 человек да 4 бобыля, а те декрестьяне и бобыли разошлись от его, Варсонофиевой изгони, а не от государевыхподатей, потому что их бивал и мучил и на правеже ставливал… А бил игуменмонастырских крестьян из денег, старосту Сеньку, на Миките Худяке доправил 7руб.,… на Тимошке Болдаре 5 руб. денег да 20 ульев пчел, у Ивашка Шемая взялмерин да 2 пуда меда, да у него ж, Ивашка, жену позорил и прижил 2 робят… Дав прошлом во 132 [1624] г. являла им, крестьянам, того ж монастыря проскурницаУльянка, что тот игумен Варсонофий ее изсильничал и ребенка с нею прижил».
Япривел более половины записей крестьянских показаний, чтобы убедить слушателей(читателя), что этот обильный материал, несомненно воспроизводящий крестьянскоеповествование, не содержит полного отражения их живой речи из-за боязниподъячего получить взыскание за малограмотность от царских дьяков, которыебудут читать царю его свиток.
Итак,деловая письменность изредка дает ценные факты для изучения местных диалектов иразговорной речи горожан, посадских и крестьян, но ихисторико-диалектологическое приурочивание крайне затруднительно прежде всегоиз-за фонетической и грамматической нормализации языка, а иногда и вследствиенедостатка прямых и подробных указаний о месте, лице, аудитории или собеседникедопрашиваемого.
Аможет быть, наше недоверие к полноте и верности «отражения»разговорной речи в деловых документах преувеличено? Не следует ли допустить,что разговорная речь в Московской Руси во всех сословиях и слоях общества уже впервой половине XVII в. стала единообразной и такой именно нормализованной,какой ее передают челобитные, явки и прочие юридические акты?
Еслибы мы совсем не располагали явными свидетельствами о существовании диалектов вгородах и селах разных областей Московского государства, то такое допущениебыло бы возможно. Но осуществленные уже исследования актов и других памятниковписьма — псковских, новгородских, двинских, холмогорских, пермских и вятских,донских и воронежских, курских и орловских и т. д. — обнаружили в ряде случаевкуда более верное и полное отражение местных и социальных диалектов, чемприведенные выше данные, например из «Слова и дела государевых». Иуже это опровергает допущение о достоверности обобщенных и нормализованныхзаписей; эти же исследования и материалы опровергают и предположение о едином иобщенародном разговорном языке Московской Руси.
* * *
Ноесть еще более точные и разнообразные по содержанию, отходящие от«юридического быта» (судебных процедур) источники по разговорнойречи. Это записи иностранцев.
Впредисловии к «Русской грамматике» Г.В. Лудольф писал:«Большинство русских, чтобы не казаться неучами, пишут слова не так, какпроизносят, а так, как они должны писаться по правилам славянской грамматики,например пишут сегодня, а произносят соводни. Тем не менее я решил в этой моейграмматике и в диалогах передавать слова такими буквами, какие слышатся впроизношении, чтобы книга послужила на пользу тем, кто хочет научитьсяразговорному русскому языку» [10].
Примеры:”- Давно ли ты с Москвы?”
” — Изволишь чарку вотки?”
“[Слуга:]за етую цену не зделают бушмаки”.
«Опотчивайздоров!» [11]
Лудольфвладел русским алфавитом, другие иностранцы — латиницей со всякими диакритикамиили готическим шрифтом. Уже эта транслитерация или транскрипция повышалаточность передачи русского произношения во всех случаях, когда оно былоправильно усвоено, когда слово или фраза были полностью услышаны и правильнорасчленены. Многочисленные недослышки, неверное членение потока связной речи,неполное понимание некоторых речений существенно снижает ценность записейиностранцев. Но они выгоднейшим образом дополняют и обогащают все указанноераньше отражения в нашей письменности разговорной речи.
Наиболееточные записи, относящиеся к XVII в., находим у Ричарда Джемса и в«Парижском словере московитов 1586 г.», ценнейших источниках по XVI иXVII вв. [12]. Оба словаря сделаны в Холмогорах. В соотнесении и сопоставлениис холмогорскими актами XVI — XVII вв. и данными современных архангельскихговоров эти записи иностранцев позволяют предпринять историческую реконструкциюхолмогорского диалекта XVI — XVII вв. Это одна из ближайших задач нашейисторической диалектологии.
Вболее выгодном положении, чем другие, находятся также говоры псковские иновгородские как по обилию исторических документов, так и по сведениям иностранцев,чаще, чем в других городах, торговавших в Новгороде и Пскове и сохранившихбольше сведений о своих усилиях овладеть речью псковских и новгородских купцов,ремесленников и властей. Не следует откладывать синтезирующие работы по историиэтих диалектов.
Нетвозможности остановиться здесь еще и на вопросе об отражении борьбы местногодиалекта с московским влиянием в Холмогорах XVI — XVII вв., который имеетсущественное значение для раскрытия процесса униформации городских диалектов иболее или менее однотипное российское просторечие. Особо следует заняться ивопросом о путях проникновения просторечия в литературный язык и преобразованиялитературного языка под сложным скрещением влияний а) просторечия, б)иностранных языков через переводную литературу, в) специальных ипрофессиональных лексических систем — через обширную ремесленно-промысловуюписьменность XVII в., а также в связи с ростом городов и возрастающим влияниемремесленников и рабочих.
Всеэто остается задачей дальнейших исследований.
Примечания
1.Лудольф Г.В. Русская грамматика. Переиздание, перевод, вступит. статья ипримеч. Б.А. Ларина. Л., 1937, с. 47 и 113.
2.Там же, с. 113.
3.Адрианова-Перетц В.П. Русская демократическая сатира XVII в. М.- Л., 1954, с.110.
4.См.: Повести о житии Михаила Клопского. Подготовка текстов и статья Л.А.Дмитриева. М.- Л., 1958.
5.См.: Московский летописный свод конца XV в. — Полн. собр. русских летописей. Т.25. М.- Л., 1949.
6.Еремин И.П. Русская литература и ее язык на рубеже XVII — XVIII веков. — В сб.:Начальный этап формирования русского национального языка. Л., 1961, с. 12-21.
7.Собинникова В.И. Общенародные и диалектные черты в языке областной письменностиXVII — начала XVIII века (по материалам воронежских грамот). — В сб.: Начальныйэтап формирования русского национального языка. Л., 1961, с. 207 сл.
8.Елизаровский И.А. Язык беломорских актов XVI — XVII вв. Грамматика.Архангельск, 1958; Его же. Лексика беломорских актов XVI — XVII вв.Архангельск, 1958.
9.См.: Слово и дело государевы, изд. Н.Я. Новомбергским. Т. I. М., 1911.
10.Лудольф Г.В. Русская грамматика, с. 48 и 114.
11.Там же, с. 43-50.
12.См.: Ларин Б.А. Русско-английский словарь-дневник Ричарда Джемса (1618 — 1619гг.). Изд-во ЛГУ, 1959; Его же. Парижский словарь московитов 1586 г. Рига,1948.
Список литературы
Б.А.Ларин. РАЗГОВОРНЫЙ ЯЗЫК МОСКОВСКОЙ РУСИ.