Ваш сын и брат

Ваш сын и братАвтор: Шукшин В.М.

… И вот пришла весна. Обычная — добрая и бестолковая, как недозрелая девка.
В переулках на селе — грязь в колено. Люди ходят вдоль плетней, держась руками за колья. И если ухватится за кол какой-нибудь дядя из Заготскота, то и останется он у него в руках, ибо дяди из Заготскота все почему-то как налитые, с лицами красного шершавого сукна. Хозяева огородов мате­рятся на чем свет стоит.
— Тебе, паразит, жалко сапоги измарать, а я должен каж­дую весну плетень починять?!
— Взял бы да накидал камней, если плетень жалко.
— А у тебя что, руки отсохли? Возьми да накидай…
— А, тогда не лайся, если такой умный.
А ночами в полях с тоскливым вздохом оседают подо­превшие серые снега.
А в тополях, у речки, что-то звонко лопается с тихим ли­кующим звуком: «Пи-у».
Лед прошел по реке. Но еще отдельные льдины, блестя на солнце, скребут скользкими животами каменистую дресву; а на изгибах речных льдины вылезают ноздреватыми си­ними мордами на берег, разгребают гальку; разворачиваются и плывут дальше — умирать.
Малый сырой ветерок кружится и кружит голову… Остро пахнет навозом, гнилым мокрым деревом и талой землей.
Вечерами, перед сном грядущим, люди добреют.
Во дворах на таганках потеют семейные чугуны с варе­вом. Пляшут веселые огоньки, потрескивает волглый хво­рост. Задумчиво в теплом воздухе… Прожит еще один день. Вполсилы ведутся неторопливые необязательные разгово­ры — завтра будет еще день и опять будут разные дела. А пока можно отдохнуть, покурить всласть, поворчать на судьбу, за­думаться Бог знает о чем — что, может, жизнь — судьба эта са­мая — могла бы быть какой-нибудь иной — малость лучше?.. А в общем-то, и так ничего — хорошо. Особенно весной.
Степан
В такой-то задумчивый хороший вечер, минуя большак, пришел к родному селу Воеводин Степан.
Пришел он с той стороны, где меньше дворов, сел на ко­согор, нагретый за день солнышком, и вздохнул. И стал смотреть на деревню. Он, видно, много отшагал за день и крепко устал.
Он долго сидел так и смотрел.
Потом встал и пошел в деревню.
Ермолай Воеводин копался еще в своей завозне — тесал дышло для брички. В завозне пахло сосновой стружкой, мах­рой и остывшими тесовыми стенами. Свету в завозне было уже мало. Ермолай щурился и, попадая рубанком на сучки, по привычке ласково матерился.
… И тут на пороге, в дверях, вырос сын его — Степан.
— Здорово, тять.
Ермолай поднял голову, долго смотрел на сына… Потом высморкался из одной ноздри, вытер нос подолом сатиновой рубахи, как делают бабы, и опять внимательно посмотрел на сына.
— Степка, что ли?
— Но… Не узнал?
— Хот!.. Язви тя… Я уж думал — почудилось.
Степан опустил худой вещмешок на порожек, подошел к отцу. Обнялись, чмокнулись пару раз.
— Пришел?
— Ага.
— Что-то раньше? Мы осенью ждали.
— Отработал… отпустили.
— Хот… язви тя! — Отец был рад сыну, рад был видеть его.
Только не знал, что делать.
— А Борзя-то живой ишо, — сказал он.
— Но? — удивился Степан. Он тоже не знал, что делать. Он тоже рад был видеть отца. — А где он?
— А шалается где-нибудь. Этта, в субботу вывесили бабы бельишко сушить — все изодрал. Разыгрался, сукин сын, и давай трепать…
— Шалавый дурак.
— Хотел уж пристрелить его, да подумал: придешь — обидишься…
Присели на верстак, закурили.
— Наши здоровы? — спросил Степан. — Пишут ребята?
— Ничо, здоровы. Как сиделось-то?
— А ничо, хорошо. Работали. Ребята-то как?..
— Да редко пишут. Ничо вроде… Игнат хвалится. А Мак­сим — на стройке. Ты-то в шахтах, наверно, робил?
— Нет, зачем: лес валили.
— Ну да. — Ермолай понимающе кивнул головой. — Дурь-то вся вышла?
— Та-а… — Степан поморщился. — Не в этом дело.
— Ты вот, Степка… — Ермолай погрозил согнутым про­куренным пальцем. — Ты теперь понял: не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти полосатые, время драться.
— Не в этом дело, — опять сказал Степан.
В завозне быстро темнело. И все так же волнующе пахло стружкой и махрой…
Степан встал с верстака, затоптал окурок… Поднял свой хилый вещмешок.
— Пошли в дом, покажемся.
— Немая-то наша, — заговорил отец, поднимаясь, — чуть замуж не вышла. — Ему все хотелось сказать какую-нибудь важную новость, и ничего как-то не приходило в голову.
— Но! — удивился Степан.
— Смех и грех…
Пока шли от завозни, отец рассказывал:
— Приходит один раз из клуба и мычит мне: мол, жениха приведу. Я, говорю, те счас такого жениха приведу, что ты неделю сидеть не сможешь.
— Может, зря?
— Что «зря»? «Зря»… Обмануть надумал какой-то — по­легче выбрал. Кому она, к черту, нужна такая. Я, говорю, та­кого те жениха приведу…
— Посмотреть надо было жениха-то. Может, правда…
А в это время на крыльцо вышла и сама «невеста» — крупная девка лет двадцати трех. Увидела брата, всплеснула руками, замычала радостно. Глаза у нее синие, как цветочки, и смотрит она до слез доверчиво.
— Ма-ам, мм, — мычала она и ждала, когда брат подой­дет к ней, и смотрела на него сверху, с крыльца… И до того она в эту минуту была счастлива, что у мужиков навернулись слезы.
— А от те «ме», — сердито сказал отец и шаркнул ладо­нью по глазам. — Ждала все, крестики на стене ставила — сколько дней осталось, — пояснил он Степану. — Любит всех, как дура.
Степан нахмурился, чтоб скрыть волнение, поднялся по ступенькам, неловко приобнял сестру, похлопал ее по спине… А она вцепилась в него, мычала и целовала в щеки, в лоб, в губы.
— Ладно тебе, — сопротивлялся Степан и хотел освобо­диться от крепких объятий. И неловко было ему, что его так нацеловывают, и рад был тоже, и не мог оттолкнуть счастли­вую сестру.
— Ты гляди, — смущенно бормотал он. — Ну, хватит, хватит… Ну, все…
— Да пусть уж, — сказал отец и опять вытер глаза. — Вишь, соскучилась.
Степан высвободился наконец из объятий сестры, весело оглядел ее.
— Ну, как живешь-то? — спросил. Сестра показала руками — «хорошо».
— У ей всегда хорошо, — сказал отец, поднимаясь на крыльцо. — Пошли, мать обрадуем.
Мать заплакала, запричитала.
— Господи-батюшки, отец небесный, услыхал ты мои молитвы, долетели они до тебя…
Всем стало как-то не по себе и от ее причета.
— Ты, мать, и радуисся, и горюешь — все одинаково, — строго заметил Ермолай. — Чо захлюпала-то? Ну, пришел, теперь радоваться надо.
— Дак я и радуюсь, не радуюсь, что ли…
— Ну и не реви.
— Было бы у меня их двадцать, я бы не ревела. А то их всего-то трое, и те разлетелись по белу свету… Каменная я, что ли?
— Дак и мне жалко! Ну и давай будем реветь по целым дням. Только и делов…
— Здоровый ли, сынок? — спросила мать. — Может, по хвори по какой раньше-то отпустили?
— Нет, все нормально. Отработал свое — отпустили.
Стали приходить соседи, родные.
Первой прибежала Нюра Агапова, соседка, молодая, гладкая баба с круглым добрым лицом. Еще в сенях загово­рила излишне радостно и заполошно:
— А я гляну из окошка-то: осподи-батюшка, да ить эт Степан пришел?! И правда — Степан…
Степан заулыбался.
— Здорово, Нюра.
Нюра обвила горячими руками соседа, трижды прильну­ла наголодавшимися вдовьими губами к его потрескавшим­ся, пропахшим табаком и степным ветром губам…
— От тебя как от печи пышет, — сказал Степан. — Замуж-то не вышла?
— Я, может, тебя ждала. — Нюра засмеялась.
— Пошла к дьяволу, Нюрка! — возревновала мать. — Не крутись тут — дай другим поговорить. Шибко тяжело было, сынок?
— Да нет, — с удовольствием стал рассказывать Сте­пан. — Там хорошо. Я, например, здесь раз в месяц кино смотрю, так? А там — в неделю два раза. А хошь, иди в Крас­ный уголок — там тебе лекцию прочитают: «О чести и совес­ти советского человека» или «О положении рабочего класса в странах капитала»…
— Что же, вас туда собрали кино смотреть? — спросила Нюра весело.
— Почему?.. Не только, конечно, кино…
— Воспитывают, — встрял в разговор отец. — Дуракам вправляют.
— Людей интересных много, — продолжал Степан. — Есть такие орлы!.. А есть образованные. У нас в бригаде два инженера было…
— А эти за что?
— Один — за какую-то аварию на фабрике, другой — за драку. Дал тоже кому-то бутылкой по голове…
— Может, врет, что инженер? — усомнился отец.
— Там не соврешь. Там все про всех знают.
— А кормили-то ничего? — спросила мать.
— Хорошо, всегда почти хватало.
Еще подошли люди. Пришли товарищи Степана. Стало колготно в небольшой избенке Воеводиных. Степан снова и снова принимался рассказывать:
— Да нет, в общем-то, хорошо! Вы здесь кино часто смот­рите? А мы — в неделю два раза. К вам артисты приезжают? А к нам туда без конца ездили. Жрать тоже хватало… А один раз фокусник приезжал. Вот так берет стакан с водой…
Степана слушали с интересом, немножко удивлялись, го­ворили «хм», «ты гляди!», пытались сами тоже что-то расска­зать, но другие задавали новые вопросы, и Степан снова рассказывал. Он слегка охмелел от долгожданной этой встречи, от расспросов, от собственных рассказов. Он незаметно стал даже кое-что прибавлять к ним.
— А насчет охраны — строго?
— Ерунда! Нас последнее время в совхоз возили работать, так мы там совсем почти одни оставались.
— А бегут?
— Мало. Смысла нет.
— А вот говорят, если провинился человек, то его сажают в каменный мешок…
— В карцер. Это редко, это если сильно проштрафился… И то уркаганов, а нас редко.
— Вот жуликов-то, наверно, где! — воскликнул один про­стодушный парень. — Друг у друга воруют, наверно?..
Степан засмеялся. И все посмеялись, но с любопытством посмотрели на Степана.
— Там у нас строго за это, — пояснил Степан. — Там, если кого заметют, враз решку наведут…
Мать и немая тем временем протопили баню на скорую руку, отец сбегал в лавочку… Кто принес сальца в тряпочке, кто пирожков, оставшихся со дня, кто пивца-медовухи в ту­еске — праздник случился нечаянно, хозяева не успели под­готовиться. Сели к столу затемно. И потихоньку стало разго­раться неяркое веселье. Говорили все сразу, перебивали друг друга, смеялись… Степан сидел во главе стола, поворачивал­ся направо и налево, хотел еще рассказывать, но его уже пло­хо слушали. Он, впрочем, и не шибко старался. Он рад был, что людям сейчас хорошо, что он им удовольствие доставил, позволил им собраться вместе, поговорить, посмеяться. И, что­бы им было совсем хорошо, он запел трогательную песню тех мест, откуда прибыл.
Прости мне, ма-ать,
За все мои поступки —
Что я порой не слушалась тебя-я!..
На минуту притихли было: Степана целиком захватило сильное чувство содеянного добра и любви к людям. Он за­метно хмелел.
А я думала-а, что тюрьма д это шутка.
И этой шуткой сгубила д я себя-я! —
пел Степан.
Песня не понравилась — не оценили полноты чувства раскаявшейся грешницы, не тронуло оно их… И саму греш­ницу как-то трудно было представлять.
— Блатная! — с восторгом пояснил тот самый просто­душный парень, который считал, что в лагерях — сплошное жулье. — Тихо, вы!
— Чо же сынок, баб-то много сидят? — спросила мать с другого конца стола.
— Хватает. Целые лагеря есть.
И возник оживленный разговор о том, что, наверно, ба­бам-то там не сладко.
— И вить, дети небось пооставались!
— Детей — в приюты…
— А я бы баб не сажал! — сурово сказал один изрядно подвыпивший мужичок. — Я бы им подолы на голову — и ремнем!..
— Не поможет, — заспорил с ним Ермолай. — Если ты ее выпорол — так? — она только злей станет. Я свою смолоду поучил раза два вожжами — она мне со зла немую девку при­несла.
Кто-то поднял песню. Свою. Родную.
Оте-ец мой был природный пахарь,
А я работал вместе с им…
Песню подхватили. Заголосили вразнобой, а потом стали помаленьку выравниваться.
Три дня, три ноченьки старался —
Сестру из плена выруча-ал…
Увлеклись песней — пели с чувством, нахмурившись, глядя в стол перед собой.
Злодей пустил злодейку пулю
Уби-ил красавицу сестру-у.
Взошел я на гору крутую,
Село-о родное посмотреть:
Гори-ит, горит село родное,
Гори-ит вся родина-а моя-я!..
Степан крепко припечатал кулак в столешницу, заматерился с удовольствием.
— Ты меня не любишь, не жалеешь! — сказал он громко. — Я вас всех уважаю, черти драные! Я сильно без вас со­скучился.
У порога, в табачном дыму, всхлипнула гармонь — кто-то предусмотрительный смотал за гармонистом. Взревели… Пес­ня погибла. Вылезли из-за стола и норовили сразу попасть в ритм «подгорной». Старались покрепче дать ногой в поло­вицу.
Бабы образовали круг и пошли, и пошли с припевом. И немая пошла и помахивала над головой платочком. На нее показывали пальцем, смеялись… И она тоже смеялась — она была счастлива.
— Верка! Ве-ерк! — кричал изрядно подпивший мужи­чок. — Ты уж тогда спой, ты спой, что же так-то ходить! — Никто его не слышал, и он сам смеялся своей шутке — про­сто закатывался.
Мать Степана рассказывала какой-то пожилой бабе:
— Ка-ак она на меня навалится, матушка, у меня аж в грудях сперло. Я насилу вот так голову-то приподняла да спрашиваю: «К худу или к добру?» А она мне в самое ухо ду­нула:
«К добру!»
Пожилая баба покачала головой.
— К добру?
— К добру, к добру. Ясно так сказала: к добру, говорит.
— Упредила.
— Упредила, упредила. А я ишо подумай вечером-то: «К какому же добру, думаю, мне суседка-то предсказала?» Только так подумала, а дверь-то открывается — он вот он, на пороге.
— Господи, Господи, — прошептала пожилая баба и вы­терла концом платка повлажневшие глаза. — Надо же!
Бабы, плясавшие кругом, вытащили на круг Ермолая. Ермолай недолго думал, пошел выколачивать одной ногой, а второй только каблуком пристукивал… И приговаривал:
«Оп-па, ат-та, оп-па, ат-та…» И вколачивал, и вколачивал ногой так, что посуда в шкафу вздрагивала.
— Давай, Ермил! — кричали Ермолаю. — У тя седня ра­дость большая — шевелись!
— Ат-та, оп-па, — приговаривал Ермолай, а рабочая спи­на его, ссутулившаяся за сорок лет работы у верстака, так и не распрямилась, и так он плясал — слегка сгорбатившись, и большие узловатые руки его тяжело висели вдоль тела. Но рад был Ермолай и забыл все свои горести — долго ждал это­го дня, без малого три года.
В круг к нему протиснулся Степан, сыпанул тяжкую, не­четкую дробь…
— Давай, тять…
— Давай — батька с сыном! Шевелитесь!
— А Степка-то не изработался — взбрыкивает!
— Он же говорит — им там хорошо было. Жрать давали…
— Там дадут — догонют да еще дадут.
— Ат-та, оп-па!.. — приговаривал Ермолай, приноравли­ваясь к сыну…
Люблю сани с подрезами,
Воронка — за высоту,
Люблю милку за походку.
А еще — за красоту! —
вспоминал Ермолай из далекой молодости.
И Степан тоже спел:
Это чей же паренек
Выделывает колена;
Ох, не попало бы ему
Березовым поленом.
Плясать оба не умели, но работали ладно — старались. Людям это нравится; смотрели на них с удовольствием.
Так гуляли.
Никто потом не помнил, как появился в избе участковый милиционер. Видели только, что он подошел к Степану и что-то сказал ему. Степан вышел с ним на улицу. А в избе продолжали гулять: решили, что так надо, надо, наверное, явиться Степану в сельсовет — оформлять всякие бумаги. Только немая что-то забеспокоилась, замычала тревожно, начала тормошить отца. Тот спьяну отмахнулся.
— Отстань, ну тя! Пляши вон.
Участковый вышел со Степаном за ворота, остановился.
— Ты что, одурел, парень? — спросил он, вглядываясь в лицо Степана.
Степан прислонился спиной к воротному столбу, усмех­нулся.
–PAGE_BREAK– — Чудно?.. Ничего…
— Тебе же три месяца сидеть осталось!
— Знаю не хуже тебя… Дай закурить.
Участковый дал ему папироску, закурил сам.
— Пошли.
— Пошли.
— Может, скажешь дома-то? А то хватятся…
— Сегодня не надо — пусть погуляют. Завтра скажешь.
— Три месяца не досидеть и сбежать!.. — опять изумился милиционер. — Прости меня, но я таких дураков еще не встре­чал, хотя много повидал всяких. Зачем ты это сделал?
Степан шагал, засунув руки в карманы брюк, узнавал в сумраке знакомые избы, ворота, прясла… Вдыхал знакомый с детства терпкий весенний холодок, задумчиво улыбался.
— А?
— Чего?
— Зачем ты это сделал-то?
— Сбежал-то? А вот — пройтись разок… Соскучился.
— Так ведь три месяца осталось! — почти закричал участ­ковый. — А теперь еще пару лет накинут.
— Ничего… Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны замучили- каждую ночь деревня снится… Хорошо у нас весной, верно?
— Нда… — раздумчиво сказал участковый.
Долго они шли молча, почти до самого сельсовета.
— И ведь удалось сбежать!.. Один бежал?
— Трое.
— А те где?
— Не знаю. Мы сразу по одному разошлись.
— И сколько же ты добирался?
— Неделю.
— Тьфу… Ну, черт с тобой — сиди.
В сельсовете участковый сел писать протокол. Степан си­дел у стола, напротив, задумчиво смотрел в темное окно. Хмель покинула его голову.
— Оружия никакого нет? — спросил участковый, отвле­каясь от протокола.
— Сроду никакой гадости не таскал с собой.
— Чем же ты питался в дороге?
— Они запаслись… те двое-то…
— А им по сколько оставалось?
— По много…
— Но им хоть был смысл бежать, а тебя-то куда черт дер­нул? — в последний раз поинтересовался милиционер.
— Ладно, надоело! — обозлился Степан. — Делай свое дело, я тебе не мешаю.
Участковый качнул головой, склонился опять к бумаге. Еще сказал:
— Я думал, ошибка какая-нибудь — не может быть, чтоб на свете были такие придурки. Оказывается, правда.
Степан смотрел в окно, спокойно о чем-то думал.
— Небось смеялись над тобой те двое-то? — не вытерпел и еще спросил словоохотливый милиционер.
Степан не слышал его.
Милиционер долго с любопытством смотрел на него. Сказал:
— А по лицу не скажешь, что дурак. — И ушел оконча­тельно в протокол.
В это время в сельсовет вошла немая. Остановилась на пороге, посмотрела испуганными глазами на милиционера, на брата…
— Мэ-мм? — спросила она брата.
Степан растерялся.
— Ты зачем сюда?
— Мэ-мм? — замычала сестра, показывая на милиционера.
— Это сестра, что ли? — спросил тот.
— Но…
Немая подошла к столу; тронула участкового за плечо и, показывая на брата, руками стала пояснять свой вопрос: «Ты зачем увел его?»
Участковый понял.
— Он… Он! — показал на Степана. — Сбежал из тюрьмы! Сбежал! Вот так!.. — Участковый показал на окно и «пока­зал», как сбегают. — Нормальные люди в дверь выходят, в дверь! А он в окно — раз и ушел. И теперь ему будет… — Ми­лиционер сложил пальцы в решетку и показал немой на Сте­пана. — Теперь ему опять вот эта штука будет! Два, — растопырил два пальца и торжествующе потряс ими. — Два года еще!
Немая стала понимать. И когда она совсем все поняла, глаза ее, синие, испуганные, загорелись таким нечеловечес­ким страданием, такая в них отразилась боль, что милицио­нер осекся. Немая смотрела на брата. Тот побледнел и за­мер — тоже смотрел на сестру.
— Вот теперь скажи ему, что он дурак, что так не делают нормальные люди… Братья ваши небось не сделали бы так.
Немая вскрикнула гортанно, бросилась к Степану, по­висла у него на шее.
— Убери ее, — хрипло попросил Степан. — Убери!
— Как я ее уберу?..
— Убери, гад! — заорал Степан не своим голосом. — Уве­ди ее, а то я тебе расколю голову табуреткой!
Милиционер вскочил, оттащил немую от брата… А она рванулась к нему и мычала. И трясла головой.
— Скажи, что ты обманул ее, пошутил… Убери ее!
— Черт вас!.. Возись туг с вами… — ругался милиционер, оттаскивая немую к двери. — Он придет сейчас, я ему дам проститься с вами! — пытался он втолковать ей. — Счас он придет! — Ему удалось наконец подтащить ее к двери и вы­толкнуть. — Ну, здорова! — Он закрыл дверь на крючок. — Фу-у… Вот каких делов ты натворил — любуйся теперь.
Степан сидел, стиснув руками голову, смотрел в одну точку — в пол.
Участковый спрятал недописанный протокол в полевую сумку, подошел к телефону.
— Вызываю машину — поедем в район, ну вас к черту… Ненормальные какие-то.
А по деревне, серединой улицы, шла, спотыкаясь, немая и горько мычала — плакала.
Летит степью паровоз. Ревет.
Деревеньки мелькают, озера, перелески… Велика Русь.
Максим
Максиму Воеводину пришло в общежитие письмо. От матери.
Через поля, через леса, через реки широкие долетел род­ной голос, нашел в громадном городе.
— Максим! Письмо…
Максим присел на кровати, разорвал конверт и стал чи­тать.
В шуме и гаме большой людной комнаты рабочего обще­жития зазвучал голос матери:
— Здорово, сынок Максим!
Во первых строках нашего письма сообщаем, что мы жи­вы-здоровы, чего и тебе желаем. Стретили на днях Степана. Ничо пришел, справный. Ну, выпили маленько. Верка тоже ничо — здоровая. А отец прихварывает, перемогается. А я, сынок, шибко хвораю. Разломило всю спинушку, и ногу к затылку подводит — радикулит, гад такой. Посоветовали мне тут змеиным ядом, а у нас его нету. Походи, сынок, по апте­кам, поспрашивай, можа, у вас есть там. Криком кричу — больно. Походи, сынок, не поленись… Игнату тоже написать хотела, а он прислал письмо, что уедет куда-то. А жене его не хочу писать — скажет: пристают. Он чо-то обижается на те­бя, сынок. Не слушается, говорит. Вы уж там поспокойней живите-то, не смешите людей — не чужие небось… Походи, сынок, милый, поспрашивай яду-то. Может, поправилась бы я…
Максим склонился головой на руки, задумался. Заболело сердце — жалко стало мать. Он подумал, что зря он так редко писал матери, вообще почувствовал гнетущую свою вину пе­ред ней. Все реже и реже думалось о матери последнее время, она перестала сниться ночами… И вот оттуда, где была мать, замаячила черная беда.
Было воскресенье. Максим надел выходной костюм и пошел в ближайшую аптеку.
В аптеке было мало народа. Максим выбрал за прилав­ком молодую хорошенькую девушку, подошел к ней.
— У вас змеиный яд есть?
Девушка считала какие-то порошки. Приостановилась на секунду, еще раз шепотом повторила последнее число, чтобы не сбиться, мельком глянула на Максима, сказала «нет» и снова принялась считать. Максим постоял немного, хотел спросить, как называется змеиный яд по-научному, но не спросил — девушка была очень занята.
В следующей аптеке произошел такой разговор:
— У вас есть змеиный яд?
— Нет.
— А бывает?
— Бывает, но редко.
— А может, вы знаете, где его можно достать?
— Нет, я не знаю, где его можно достать.
Отвечала сухопарая женщина лет сорока, с острым но­сом, с низеньким лбом. Кожа на лбу была до того тонкая и белая, что, кажется, сквозь нее просвечивала кость. Максиму показалось, что женщине доставляет удовольствие отвечать «нет» и «не знаю». Он уставился на нее.
— Что? — спросила она.
— А где же он бывает-то? Неужели в целом городе нет?!
— Не знаю, — опять с каким-то странным удовольствием сказала женщина.
Максимом стала овладевать злость. Он не двигался с места.
— Еще что? — спросила женщина. Они были в стороне от других, разговор их никто не слышал.
— А отчего вы такая худая? — спросил Максим. Он сам не знал, что так спросит, и не знал, зачем спросил, — вылете­ло. Очень уж недобрая была женщина.
Женщина от неожиданности заморгала глазами.
Максим повернулся и пошел из аптеки.
«Что же делать?» — думал он.
Аптека следовала за аптекой, разные люди отвечали оди­наково: «Нет», «Нету».
В одной аптеке Максим увидел за стеклянным прилав­ком парня.
— Нет, — сказал парень.
— Слушай, а как он называется по-научному? — спросил Максим.
Парень решил почему-то, что и ему пришла пора пока­зать себя «шибко умным», — застоялся, наверное, на одном месте.
— По научному-то? — переспросил он, улыбаясь. — А как в рецепте написано? Как написано, так и называется.
— У меня нет рецепта.
— А что же вы тогда спрашиваете? Так ведь и живую воду можно спрашивать.
— А что, не дадут без рецепта? — негромко спросил Мак­сим, чувствуя, что его начинает слегка трясти.
— Нет, молодой человек, не дадут.
Это снисходительное «молодой человек» доконало Мак­сима.
— До чего же ты умница! — тихо воскликнул он. — Это же надо такому уродиться!.. — Максим, должно быть, изме­нился в лице, ибо парень перестал улыбаться.
— Что вы хотите? — серьезно спросил он.
— Хочу тебе клизму поставить, молодой человек.
— Что вам надо?! — опять очень громко спросил парень, явно желая привлечь внимание других людей в аптеке.
Максим вышел на улицу, закурил. В душу вкралось от­чаяние.
В одной очень большой аптеке Максим решительно на­правился к пышной, красивой женщине. Она выглядела при­ветливее других.
— Мне нужен змеиный яд, — сказал он.
— Нету, — ответствовала женщина.
— Тогда позовите вашего начальника.
Женщина удивленно посмотрела на него.
— Зачем?
— Я с ним потолкую.
— Не буду я его звать — незачем. Он вам не сможет по­мочь. Нет у нас такого лекарства.
Максим засмотрелся в ее ясные глаза. Ему захотелось вдруг обидеть женщину, сказать в ее лицо какую-нибудь тяж­кую грубость, чтобы ясные глаза ее помутились от ужаса. И не то вконец обозлило Максима, что яда опять нет, а то, с какой легкостью, отвратительно просто все они отвечают это свое «нет».
— Позовите начальника! — потребовал Максим.
И тут, вместо того, чтобы грубо оскорбить женщину, Максим жалобным голосом вдруг сказал:
— У меня мать болеет.
Женщина оставила официальный тон.
— Ну нет у нас сейчас змеиного яда, я серьезно говорю. Я могу дать вам пчелиный. У нее что, радикулит?
— Ага.
— Возьмите пчелиный. Змеиный не всегда и нужен.
— Давайте. — Максиму было стыдно за свой жалобный тон. — Он тоже помогает?
— У вас рецепт есть?
— Нету.
— А как же?..
— Что?
— Без рецепта нельзя, не могу.
У Максима упало сердце.
— Это такой ма-аленький рецептик, да? Бумажечка такая…
Женщина невольно улыбнулась.
— Да, да. Рецепт выписывает врач, а мы…
— Дайте мне так, а… А я завтра принесу вам рецепт. Дай­те, а?
— Не могу, молодой человек, не могу.
На улице Максим долго соображал, что делать. Даже если он и наткнется где-нибудь на змеиный яд, то без рецепта все равно не дадут. Это ясно. Надо сперва добыть рецепт.
По дороге домой зашел на почту и дал матери телеграмму:
«А пчелиный яд надо? Максим».
Долго в ту ночь не мог заснуть Максим — думал о матери. Представил вдруг ее мертвой, да так ясно — гроб на столе, белая простыня, руки белые на груди… Он вскочил и сидя выкурил подряд две сигареты. Кое-как отвязался от страш­ного наваждения.
Занималось утро. Спокойно, все шире и вольнее расте­кался над городом свет, и как-то ближе и роднее стали ка­заться люди, которых очень много в этих каменных домах… И все-таки никому нет никакого дела, что у Максима болеет мать.
Он оделся и пошел на вокзал — к людям.
На вокзале выбрал себе местечко на диване, сел и стал наблюдать за пассажирами. И самому тоже захотелось вдруг ехать. И показалось, что он едет. За окном — поля, леса, деревеньки, все мелькает. А в деревнях — тоже люди. И так хо­рошо сделалось на душе, спокойно.
… Неожиданно прямо перед собой Максим увидел стек­лянную дверь, завешенную изнутри марлей, а над дверью — табличка: «Медпункт». Он встал и пошел туда.
На белом стульчике, за белым столом, облокотившись, сидела белая старушка и дремала. Когда вошел Максим, она подняла голову.
— Здравствуйте, — сказал Максим.
— Ну, — ответила старушка. — Чего?
— Мне рецепт надо.
— Какой рецепт?
— На змеиный яд.
Старушка не поняла.
— На какой змеиный яд?
Максима толкнула в грудь надежда: старушка хочет спать и, чтобы отвязаться, подмахнет рецептик.
— На змеиный яд — лекарство такое.
— Я не выписываю рецептов.
— А кто выписывает?
— Врач.
— А когда он будет?
— В девять. — Старушка начала терять терпение. — А для чего те рецепт-то?
— А вы не врач?
— В больницу надо идти за рецептом. А мы не лечим.
— Так это ж медпункт?
— Ну и что, что медпункт. Мы — по травмам. Или сердце у кого… В больницу надо идти.
— А у вас печать есть? Больничная…
Старушка рассердилась.
— Тебе чего надо-то? Что ты привязался ко мне?
— Ладно, спи.
Максим вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
В девять часов он пошел на стройку, отпросился с работы и направился в поликлинику.
В бедой стеклянной стенке — окошечко за окошечком — белая девушка. Она долго «заводила» на Максима карточку, потом подала ему талончик. Максим посмотрел — четырнадцатая очередь, на тринадцать тридцать.
— А поближе нету?
— Нет.
— Девушка, милая… — Максим почувствовал, что опять начинает говорить жалостливым тоном, но остановиться не мог. — Девушка, дайте мне поближе, а? Мне шибко надо. Пожалуйста.
Девушка не глядя на него порылась в талончиках, выбра­ла один, подала Максиму. И тогда только посмотрела на него. Максиму показалось, что она усмехнулась.
«Милая ты моя, — думал растроганный Максим. — Смейся, смейся — талончик-то вот он». Его очередь была шестой, на одиннадцать часов. У кабинета врача сидело че­ловек десять больных; Максим присел рядом с пожилым мужчиной, у которого была такая застойная тоска в глазах, что, глядя на него, невольно думалось: «Все равно помрем все».
«Прижало мужика», — подумал Максим. И опять вспом­нил о матери и стал с нетерпением ждать доктора.
Доктор пришел. Мужчина, еще молодой.
Вышла из кабинета женщина и спросила:
— У кого первая очередь? Никто не встал.
— У меня, — сказал Максим и почувствовал, как его под­няла какая-то сила и повела в кабинет.
— У вас первая очередь? — спросил его мужчина с тоской в глазах.
— Да, — твердо сказал Максим и вошел в кабинет совсем веселым и, как ему показалось, очень ловким парнем.
— Что? — спросил доктор, не глядя на него.
— Рецепт, — сказал Максим, присаживаясь к столу.
Доктор чего-то хмурился, не хотел подымать глаза.
— Какой рецепт? — Доктор все перебирал какие-то бу­мажки.
— На змеиный яд.
— А что болит-то? — Доктор поднял глаза.
— Не у меня. У меня мать болеет, у нее радикулит. Ей врачи посоветовали змеиным ядом.
— Ну, так?..
— Ну а рецепта нету. А без рецепта, вы сами понимаете, никто не даст. — Максиму казалось, что он очень толково все объясняет. — Поэтому я прошу: дайте мне рецепт.
Доктора что-то заинтересовало в Максиме.
— А где мать живет?
— В Сибири. В деревне.
— Ну?.. И нужен, значит, рецепт?
— Нужен. — Максиму было легко с доктором: доктор нравился ему.
Доктор посмотрел на сестру.
— Раз нужен, значит, дадим. А, Клавдия Николаевна?
— Надо дать, конечно.
Доктор выписал рецепт.
— Он ведь редко бывает, — сказал он. — Съезди в двад­цать седьмую. Знаешь где? Против кинотеатра «Прибой». Там может быть.
— Спасибо. — Максим пожал руку доктору и чуть не вы­летел на крыльях из кабинета — так легко и радостно сдела­лось.
В двадцать седьмой яда не было.
Максим подал рецепт и затаив дыхание смотрел на апте­каря.
— Нет, — сказал тот и качнул седой головой.
    продолжение
–PAGE_BREAK– — Как «нет»?
— Так, нет.
— Так у меня же рецепт… Вот же он, рецепт… Вот же он, рецепт-то!
— Я вижу.
— Да ты что, батя? — с таким отчаянием сказал Мак­сим. — Мне нужен этот яд.
— Так нет же его, нет — где же я его возьму? Вы же може­те соображать — нет змеиного яда.
Максим вышел на улицу, прислонился спиной к стене, бессмысленно стал смотреть в лица прохожих. Прохожие все шли и шли нескончаемым потоком… А Максим все смотрел и смотрел на них и никак о них не думал.
Потом еще одна мысль пришла в голову Максиму. Он резко качнулся от стены и направился к центру города, где жил его брат.
Квартира у Игната премиленькая. На стенах множество фотографий Игната; и так и эдак сидит Игнаха — самодо­вольный, здоровый, — напряженно улыбается.
Максима встретила жена Игната, молодая крупная женщина с красивым, ничего не выражающим лицом. Привстала с тахты…
— Здравствуй, Тамара, — поздоровался Максим.
— Здравствуй.
Максим сел в кресло, на краешек.
— Ты что, не работаешь сегодня? — спросила Тамара.
— Отпросился, — откликнулся Максим, доставая сигаре­ты. — Можно я закурю?
— Кури, я сейчас окно открою.
С улицы в затхленький уют квартиры ворвался шум города.
Максим склонился руками на колени.
— Ты чего такой? Заболел?
— Нет. — Максим распрямился. — У тебя знакомых ап­текарей нет? Или врач, может?..
— Н-нет… А зачем тебе?
— Мать у нас захворала. Надо бы змеиный яд достать, а его нигде нету. Весь город обошел — нигде нету.
— А что с ней?
— Радикулит, гад такой.
— Нет у меня таких знакомых. Может, у Игната?..
— Он скоро приедет?
— А он не уезжал никуда.
— Как?.. А мне мать написала…
— Они хотели ехать… в Болгарию, кажется, а потом отме­нили. Он там сейчас — в цирке.
— Я тогда пойду к нему. — Максим встал.
— Ты что-то не заходишь к нам?..
— Да все некогда… Ну, пока.
— Господи, Максим!.. Я совсем забыла сказать: мы же за­втра домой едем. Туда — к вам.
— Да?
— Конечно.
Максим долго стоял в дверях, смотрел на Тамару.
— У нас Степан пришел, — к чему-то сказал он.
— Это который в тюрьме был?
Максим улыбнулся.
— Он один у нас…
— Ну да, я понимаю. Он пришел, да?
— Ага, пришел. А вы когда едете?
— В восемь, кажется.
— Я, наверно, успею проводить.
— Приходи, конечно, — разрешила Тамара.
— Ну пока — до завтра.
— До свиданья.
Игнат
Вахтер в цирке поднялся навстречу Максиму.
— Вам к кому?
— К Воеводину Игнату.
— У них репетиция идет.
— Ну и что?
— Репетиция!.. Как «что»? — Вахтер вознамерился не впускать.
— Да пошли вы! — обозлился Максим, легко отстранил старика и прошел внутрь.
Прошел пустым, гулким залом.
На арене, посредине, стоял здоровенный дядя, а на нем, одна на другой, — изящные, как куколки, молодые женщины.
— Але! — возгласил дядя. Самая маленькая женщина на самом верху встала на руки. — Гоп! — приказал дядя. Ма­ленькая женщина скользнула вниз головой.
Максим замер.
Дядя поймал женщину. И тут с него посыпались все ос­тальные.
Максим подошел к человеку, который бросал в стороне тарелки.
— Как бы мне Воеводина тут найти?
Человек поймал все тарелки.
— Что?
— Мне Воеводина надо найти.
— На втором этаже. А зачем?
— Так… Он брат мой.
— Вон по той лестнице — вверх. — Человек снова запус­тил тарелки в воздух.
Игнат боролся с каким-то монголом. Монгол был устра­шающих размеров.
— Э-ээ… Друг ситцевый! — весело орал Игнат. — У нас так не делают. Куда ты коленом-то нажал?!
— Сево? — спросил монгол.
— «Сево, сево!» — передразнил сердито Игнат. — На ду­шу, говорю, наступил! Дай-ка я тебе разок так сделаю… Монгол взвыл.
— А-а!.. Дошло?
Игнат слез с монгола.
— Максим!.. Здорово. Ну, иди погуляй пока, — сказал он монголу. — Я с брательником поговорю. Здоровый, бугай, а бороться не умеет.
— Неужели ты его одолеешь? — усомнился Максим.
— Хошь, покажу?
— Да ну его. Игнат, я письмо получил из дома…
Пошли в уборную Игната.
— … Але! — возвещает дядя на манеже. — Гоп! — Малень­кая женщина опять бесстрашно скользит вниз.
Человек с испитым лицом бросает вверх тарелки и поет под нос (для ритма, должно быть):
… Или я не сын страны, —
Или я за рюмку водки
Не закладывал штаны…
Какой-то шут гороховый кричит в пустой зал:
— А чего вы смеетесь-то? Чего смеетесь-то? Тут плакать надо, а не смеяться. Во!
— Ну, как они там? Я ж еду завтра к ним! — вспомнил Игнат.
— Мать захворала…
— Но? Что с ней?
— Радикулит. Степка пришел.
— Пришел? Ну, это хорошо. А отец как? Верка…
— Игнат, надо достать змеиного яда. Матери-то. Я вто­рой день хожу по городу — нигде нету.
— Змеиный яд… Это лекарство, что ли?
— Но.
— Тэк, тэк, тэк… — задумался Игнат. — Счас я отпущу своего чайболсана и пойдем ко мне. Попробую дозвониться до кого-нибудь.
Игнат ушел. Максим стал рассматривать фотографии брата на стенах. Их тут было великое множество — Игнат так, Игнат эдак: сидит, стоит, борется, опять стоит и улыба­ется в аппарат. Лента через плечо, на ленте медали.
— … Ну а ты как живешь? — вернулся Игнат. Стал оде­ваться.
— Ничо.
— Все на стройке вкалываешь?
— На стройке.
— Эхх… Максим, Максим…
— Ладно, брось про это.
— Чего «брось»-то? Чего «брось»-то? Жалко же мне тебя, дурака. Упрямый ты, Максим, а — без толку. Так и загнешь­ся в своем общежитии!
— Загнусь — схоронишь. И все дело.
— Дело нехитрое. А ты лучше подумай — как не про­пасть! Такой красивый парнина, а…
— На квартире жениться?
— Да не на квартире, а — нормально, чтобы не бегать по­том друг к другу из общежития в общежитие. Что, Нинка — плохая баба?
— Для тебя, может, хорошая, для меня — нет. Вообще, не суйся в мои дела.
— Ох ты. Господи!.. «Дела»… Пошли.
Опять прошли пустым залом.
— Как жизнь, Савелий Иваныч? — покровительственно-снисходительно спросил Игнат у вахтера. Игната просто не узнать: в шикарном костюме, под пиджаком нарядный сви­тер, походка чуть вразвалочку — барин.
Вахтер заулыбался.
— Спасибо, Игнат Ермолаич. Хорошо.
— От это правильно! — похвалил Игнат.
Пошли к троллейбусу.
— Мне же тебе помочь охота, дура. Давай разберемся…
— Сам разберусь.
— Вижу, как ты разбираешься. Два года на стройке вка­лывать, и все разнорабочим. Разобрался, называется, что к чему.
— Чем же моя работа хуже твоей?
— Ну, конечно, — научили. У тебя своя-то башка должна быть на плечах или нет?
Они разговаривают мирно, не привлекая ничьего внима­ния.
Сели в троллейбус.
Игнат оторвал билеты. Сели на свободное сиденье.
— Ведь тебе уж, слава те Господи, двадцать пять. А ты еще — ничем ничего: штанов лишних нету. Заколачиваешь девяносто рублей — и довольный. Устроился бы по-челове­чески — хоть вздохнул бы маленько. А то ведь на себя не похож стал. Я ж помню, какой ты в солдатах ко мне прихо­дил — любо поглядеть.
Сошли с троллейбуса, пошли двором к подъезду.
— Там, глядишь, курсы бы какие-нибудь кончил… Жить надо начинать, Максим. Пора.
Стали подниматься в лифте.
— Я старше вас и больше вашего хлебнул. Поэтому и го­ворю вам… А вы — что Степан, что ты — упретесь как бара­ны и ничего слушать не желаете.
Приехали.
Игнат позвонил.
Открыла Тамара.
— Цыпонька! Лапочка!.. Что же ты сидишь-то? Я думал, у тебя тут дым коромыслом. Надо ж собираться в дорогу-то!
— А у меня все собрано.
— А подарки! Верке-то надо взять чего-нибудь. Давай, давай, а то магазины закроют, останемся на бобах. Быстро! Не скупись — платье какое-нибудь.
Тамара стала одеваться.
— Вот сапоги купил тяте! — похвалился Игнат. — Глянь. Обрадуется старик. А это шаль — матери… Она здорово хво­рает-то?
— Лежит. Ногу, говорит, к затылку подводит.
Игнат сел к телефону. Заговорил миролюбиво:
— Я хочу, чтоб Воеводины жили не хуже других. Что, мы у Бога телка съели, чтоб нам хуже других жить? Чтоб собра­лись мы, допустим, с тобой на праздник погулять, так не ху­же разных там… Чтоб семьи были — все честь по чести. А то придешь — голодранец голодранцем, аж совестно…
— Если совестно, не якшайся, никто тебя не заставляет.
— Але! — заговорил в трубку Игнат. — Коля? Коль… у меня мать, оказывается, приболела… Ты бы не мог там до­стать змеиного яда… Ага. Ну-ка, поинтересуйся. Жду. Совестно, Максим, совестно — честно тебе говорю…
Максим резко встал и пошел к выходу.
— Куда ты?
Вместо ответа Максим крепко хлопнул дверью.
Так же решительно, как шел от двадцать седьмой аптеки, Максим пошел снова туда.
Подошел к старичку аптекарю.
— Я к вашему начальнику пройду.
— Пожалуйста, — любезно сказал аптекарь. — Вон в ту дверь. Он как раз там.
Максим пошел к начальнику.
В кабинете заведующего никого не было. Была еще одна дверь, Максим толкнул в нее и ударил кого-то по спине.
— Сейчас, — сказали за дверью.
Максим сел на стул.
Вошел низенький человек, с усами, с гладко выбритыми, до сияния, жирненькими щеками, опрятный, полненький, лет сорока.
— Что у вас?
— Вот. — Максим протянул ему рецепт.
Заведующий повертел в руках рецепт.
— Не понимаю…
— Мне такое лекарство надо. — Максим поморщился — сердце защемило.
— У нас его нет.
— А мне надо. У меня мать хворает. — Максим смотрел на заведующего немигающими глазами: чувствовал, как глаза наполняются слезами.
— Но если нет, что же я могу сделать?
— А мне надо. Я не уйду отсюда, понял? Я вас всех нена­вижу, гадов!
Заведующий улыбнулся.
— Это уже серьезнее. Придется найти. — Он сел к теле­фону и, набирая номер, с любопытством поглядывал на Мак­сима. Максим успел вытереть глаза и смотрел в окно. Ему было стыдно, он жалел, что сказал последнюю фразу.
— Алле! — заговорил заведующий. — Петрович? Здоров. Я это, да. Слушай, у тебя нет… — тут он сказал какое-то не­понятное слово. — Нет?
У Максима сдавило сердце.
— Да нужно тут… пареньку одному… Посмотри, посмот­ри… Славный парень, хочется помочь.
Максим впился глазами в лицо заведующего. Заведую­щий беспечно вытянул губы трубочкой — ждал.
— Да? Хорошо, тогда я подошлю его. Как дела-то? Мгм… Слушай, а что ты скажешь… А? Да что ты? Да ну?..
Пошел какой-то базарный треп: кто-то заворовался, ко­го-то сняли и хотят судить, какого-то Борис Михалыча. Мак­сим смотрел в пол, чувствовал, что плачет, и ничего не мог сделать — плакалось. Он крепко устал за эти два дня. Он молил Бога, чтобы заведующий подольше говорил, — может, к тому времени он перестанет плакать, а то хоть сквозь зем­лю проваливайся со стыда. А если сейчас вытереть глаза, зна­чит, надо пошевелиться и тогда заведующий глянет на него и увидит, что он плачет.
«Вот морда! Вот падла!» — ругал он себя. Он любил сей­час заведующего, как никого никогда, наверное, не любил.
Заведующий положил трубку, посмотрел на Максима. Максим нахмурился, шаркнул рукавом пиджака по глазам и полез в карман за сигаретой. Заведующий ничего не сказал, написал записку, встал… Максим тоже встал.
— Вот по этому адресу… спросите Вадим Петровича. Не отчаивайтесь, поправится ваша мама.
— Спасибо, — сказал Максим. Горло заложило, и полу­чилось, что Максим пискнул это «спасибо». Он нагнул голо­ву и пошел из кабинета, даже руки не подал начальнику.
«Вот те ж морда!» — — поносил он себя. Ему было стыдно, и он был очень благодарен начальнику.
На другой день рано утром к Максиму влетел Игнат. Внес с собой шум и прохладу политых асфальтов.
— Максим!.. Я поехал! Будешь провожать-то?..
Максим вскочил с кровати.
— Я быстро. А яд-то я достал вчера! Я сейчас…
— Давай. Только — одна нога здесь, другая там! — орал Игнат. — Пятнадцать минут осталось. Жена сейчас икру ме­чет в вагоне. Я тоже достал флакон.
— Она уже там, Тамара-то? — Максим прыгал по комна­те на одной ноге, стараясь другой попасть в штанину.
— Там.
— Сейчас… мигом. Мы в магазин не успеем заскочить? Хотел тоже каких-нибудь подарков…
— Да ты что! — взревел Игнат. — Я что, по шпалам жену догонять буду?!
— Ладно, ладно…
Побежали вниз, в такси.
— Друг, — взмолился Игнат. — Десять минут до поезда. Жми на всю железку! Плачу в трехкратном размере.
Жена ждала Игната у вагона. Оставалось полторы мину­ты. Она вся изнервничалась.
— Игнат, это… это черт знает что такое, — встретила она мужа со слезами на глазах. — Я хотела чемоданы выносить.
— Порядок! — весело гудел Игнат. — Максим, пока! Крош­ка, цыпонька, — в вагон.
Поезд тронулся.
— Будь здоров, Максим!
Максим пошел за вагоном.
— Игнат, передай там: я, может, тоже скоро приеду! Не забудь, Игнат!
— Не-ет!
Максим остановился.
Поезд набирал ходу.
Максим опять догнал вагон и еще раз крикнул:
— Не забудь, Игнат, скажи — приеду!
— Передам!
Надо было уже бежать за вагоном.
— Игнат, скажи!..
Но Игнат уже не слышал.
Уже расходились с перрона люди.
А Максим все стоял и смотрел вслед поезду.
… Уже никого почти не осталось на перроне, а Максим все стоял. Смотрел в ту сторону, куда уехал брат. Там была Родина.
Летит степью поезд.
Кричит…
… Игнат пинком распахнул ворота, оглядел родительский двор и гаркнул весело:
— Здорово, родня!
Тамара, стоящая за ним, сказала с упреком:
— Неужели нельзя потише?.. Что за манера, Игнатий!
— Ничего-о, — загудел Игнат. — Сейчас увидишь, как обрадуются. Э-э… А дом-то новый у них! Я только счас заме­тил. Степка с отцом развернулись…
Из дома вышел Ермолай Воеводин… Тихо засмеялся и вытер рукавом глаза.
— Игнаха, хрен моржовый, — сказал он и пошел навстре­чу Игнату.
Игнат бросил чемодан… Облапили друг друга, трижды крест-накрест — поцеловались. Ермолай опять вытер глаза.
— Как надумал-то?
— Надумал…
— Сколько уж не был! Лет пять, однако. Мать у нас за­хворала, знаешь?.. В спину что-то вступило… — Отец и сын глядели друг на друга, не могли наглядеться. О Тамаре со­всем забыли. Она улыбалась и с интересом рассматривала старика.
— А это жена, что ли? — спросил наконец Ермолай.
— Жена, — спохватился Игнат. — Познакомься.
Женщина подала старику руку… Тот осторожно пожал ее.
— Тамара.
— Ничего, — сказал Ермолай, окинув оценивающим взглядом Тамару — Красивая.
— А?! — с дурашливой гордостью воскликнул Игнат.
— Пошли в дом, чего мы стоим тут! — Ермолай первым двинулся к дому. — Степка-то наш пришел, окаянная душа.
— Как мне называть его? — тихо спросила Тамара мужа. Игнат захохотал.
— Слышь, тять!.. Не знает, как называть тебя, — сказал он. Ермолай тихо засмеялся.
— Отцом вроде довожусь. — Он взошел на крыльцо, за­орал в сенях: — Мать, кто к нам приехал-то!
В избе, на кровати, лежала мать Игната. Увидела Игната, заплакала.
— Игнаша, сынок… приехал?
Сын наскоро поцеловал мать и полез в чемодан. Гулкий, сильный голос его сразу заполнил всю избу.
— Шаль тебе привез… пуховую. А тебе, тять, — сапоги. А это — Верке. А это — Степке. Все тут живы-здоровы?..
Отец с матерью, для приличия снисходительно сморщив­шись, с интересом наблюдали за движениями сына — он все доставал и доставал из чемодана.
— Все здоровы. Мать вон только… — Отец протянул длинную руку к сапогам, бережно взял один и стал щипать, мять, поглаживать добротный хром. — Ничего товар… Степ­ка износит. Мне уж теперь ни к чему такие.
— Сам будешь носить. Вот Верке еще на платье. — Игнат выложил все, присел на табурет. Табурет жалобно скрипнул под ним. — Ну, рассказывайте, как живете? Соскучился без вас. Как Степка-то?
    продолжение
–PAGE_BREAK– — Соскучился, так раньше бы приехал.
— Дела, тятя.
— «Дела»… — Отец почему-то недовольно посмотрел на молодую жену сына. — Какие уж там дела-то!
— Ладно тебе, отец, — сказала мать. — Приехал — и то слава Богу.
— Ты говоришь — какие там дела! — заговорил Игнат, положив ногу на ногу и ласково глядя на отца. — Как тебе объяснить?.. Вот мы, русские, — крепкий ведь народишко! Посмотришь на другого — черт его знает!.. — Игнат встал, прошелся по комнате. — Откуда что берется! В плечах — са­жень, грудь как у жеребца породистого — силен! Но чтобы научиться владеть этой силой, выступить где-то на соревно­ваниях — Боже упаси! Он будет лучше в одиночку на медведя ходить. О культуре тела — никакого представления. Физ­культуры боится, как черт ладана. Я же помню, как мы в школе профанировали ее.
С последними словами Игнат обратился к жене.
Тамара заскучала и стала смотреть в окно.
— … Поэтому, тятя, как ты хошь думай, но дела у меня важные. Поважнее Степкиных.
— Ладно, — согласился отец. Он слушал невнимательно. — Мать, где там у нас?.. В лавку пойду…
— Погоди, — остановил его Игнат. — Зачем в лавку? Вот и эту привычку тоже надо бросать русскому народу: чуть что — сразу в лавку. — Но отец так глянул на него, что он сразу от­ступил, махнул рукой, вытащил из кармана толстый бумаж­ник, шлепнул на стол. — На деньги.
Отец обиженно приподнял косматые брови.
— Ты брось тут, Игнаха… Приехал в гости, — значит, сиди помалкивай. Что у нас, своих денег нету?
Игнат засмеялся.
— Ты все такой же, отец.
— Какой?
— Ну… такой же.
— Да ладно вам — сцепились. Что вас лад-то не берет? — вмешалась мать. — Иди в лавку-то. Пошел — дак иди.
Ермолай ушел.
— Сынок… не хотела уж при им спрашивать: как там Максим-то?
— Максим?.. Честно говорить?
— Господи, ну дак а как же?
— Плохо.
Мать вздохнула.
— А что шибко-то плохо?
— Плохо, потому что дурак… И не слушается. Причем… колосс — сильный, конечно, парень… Приходит как-то с де­вушкой — ничего, хорошая девушка… — Игнат повернулся к жене. — А? Нинка-то.
— Да.
— Двухкомнатная квартира с удобствами, в центре — это же!.. Ну, думаю, поумнел парень. Вызвал его на кухню. «Ты, — говорю, — опять не сваляй дурака». А девка — без ума от него. Ну и что? Через неделю — конец: горшок об гор­шок — и кто дальше. Наш Макся затеял. Она мне звонила потом, девка-то. Чуть не плачет. «Вы, — говорит, — скажите ему, Игнатий Ермолаич, чтобы он не уходил». Скажи ему — хлопнет дверью и поминай как звали.
Матери тяжело было слышать все это про младшего сына. Она не разбиралась в перипетиях дел городских сыновей, ей было горько за младшего.
— Осподи, осподи, — опять вздохнула она. — Помог бы уж там ему как-нибудь.
— Да не хочет! — искренне воскликнул Игнат. — Ну ска­жи ей: не стараюсь, что ли!
— Это верно… мамаша: он не хочет никого слушать.
— Отцу-то уж не говорите про него.
В сенях загремело ведро. Шаги…
— Верка идет, — сказала мать.
— Она где работает-то?
— Дояркой.
Вошла немая… Всплеснула руками, увидела брата, кину­лась к нему. Расцеловала.
— От она… От мы как. От как, — приговаривал Игнат, чуть уклоняясь от поцелуев. — От мы как брата любим… Ну та… Ну, хватит… Познакомься вот с женой моей.
Вера поглядела на Тамару. «Спросила»: «Вот это твоя жена?»
— Ну. А что?.. — Игнат показал: «Хорошая?»
Вера закивала головой и начала целовать Тамару. Тамара улыбалась смущенно.
— Пойдемте, я вам платье привезла, — сказала она. Вера не поняла.
— Верка, иди в горницу — платье мерить.
Вера всплеснула руками и запрыгала по избе, счастливая.
Все были довольны.
— Да хватит скакать-то! — притворно рассердилась мать. — Прям уж обрадуется, так удержу нету.
Тамара с немой ушли в горницу.
— Так у тебя что со здоровьем-то? Да! Я ж лекарство при­вез — змеиный яд-то, ты просила.
— Вот хорошо-то, сынок, спасибо тебе… Может, поды­мусь теперь. Радикулит — измучилась вся. А сказали тут…
Пришел Ермолай.
— А Степан все плотничет? — продолжал расспрашивать Игнат, расхаживая по прихожей в избе.
Отвечал теперь отец:
— Плотничает, ага. Коровник счас рубют. Ничо, хорошо получают. Этта девяносто рублишек принес. Куда с добром!
— Не закладывает?
— Бывает маленько… Так ведь оно что — дело холостое. Соберутся с ребятами, заложут.
— Жениться-то собирается?
— А мы знаем? Помалкивает. Да женится… куда девает­ся… Садись, пока суд да дело — пропустим маленько.
— Подождали бы Степку-то.
— Мы по маленькой… Садись.
Из горницы вышла немая в новом платье. Вышла торже­ственная и смотрела на всех вопросительно и удивленно. И в самом деле, она сделалась вдруг очень красивой. Молча смотрели на нее. Она прошлась раз-другой… сама не выдержала важности момента, опять запрыгала, поцеловала брата. По­том побежала в горницу, привела Тамару и стала показывать ее всем и хвалить — какая она добрая, хорошая, умная.
Тамаре неловко стало.
Игнат был доволен.
Вера потащила Тамару на улицу, мыча ей что-то на ходу.
… Выпили маленько.
Ермолай склонился головой на руки, сказал с неподдель­ной грустью:
— Кончается моя жизнь, Игнаха. Кончается, мать ее… А жалко.
— Почему такое пессимистическое настроение?
Отец посмотрел на сына.
— А ты, Игнат, другой стал, — сказал он. — Ты, конечно, не замечаешь этого, а мне сразу видно.
Игнат смотрел трезвыми глазами на отца, внимательно слушал.
— Ты вот давеча вытащил мне сапоги… Спасибо, сынок! Хорошие сапоги…
— Не то говоришь, отец, — сказал Игнат. — При чем тут сапоги?
— Не обессудь, если не так сказал, — я старый человек. Ладно, ничего. Степка скоро придет, брат твой… Он плотни­чает. Ага. Но, однако, он тебя враз сломит, хоть ты и про физкультуру толкуешь. Ты жидковат против Степана. Куда там…
Игнат засмеялся: к нему вернулась его необидная весе­лость-снисходительность.
— Посмотрим, посмотрим, тятя.
— Давай еще по маленькой, — предложил отец.
— Нет, — твердо сказал Игнат.
— Вот сын какой у тебя! — не без гордости заметил ста­рик, обращаясь к жене. — Наша порода — Воеводины. Сказал «нет» — значит, все. Гроб. Я такой же был. Вот Степка скоро придет.
— Ты, отец, разговорился что-то, — урезонила жена ста­рика. — Совсем уж из ума стал выживать. Черт-те чего мелет. Не слушай ты его, брехуна, сынок.
Пришли Вера с Тамарой. Тамара присела к столу, а Вера начала что-то «рассказывать» матери. Мать часто повторяла «Ну, ну… Батюшки мои! Фу ты Господи!»
— Не такой уж ты стал, Игнаха. Ты не обижайся, — по­вернулся он к Тамаре. — Он сын мне. Только другой он стал.
— Перестал бы, отец, — попросила мать.
— Ты лежи, мать, — беззлобно огрызнулся старик. — Ле­жи себе, хворай. Я тут с людями разговариваю, а ты нас пере­биваешь.
Тамара поднялась из-за стола, подошла к комоду стала разглядывать патефонные пластинки. Ей, видно, было не­ловко.
Игнат тоже встал… Завели патефон. Поставили «Грушицу».
Все замолчали. Слушали.
Старший Воеводин смотрел в окно, о чем-то невесело думал.
Вечерело. Горели розовым нежарким огнем стекла домов. По улице, поднимая пыль, прошло стадо. Корова Воеводи­ных подошла к воротам, попробовала поддеть их рогом — не получилось. Она стояла и мычала. Старик смотрел на нее и не двигался. Праздника почему-то не получилось. А он дав­ненько поджидал этого дня — думал, будет большой празд­ник. А сейчас сидел и не понимал: почему же не вышло праздника? Сын приехал какой-то не такой… В чем не та­кой? Сын как сын, подарки привез. И все-таки что-то не то.
— Сейчас Степка придет, — сказал он. Он ждал Степку. Зачем ему нужно было, чтобы скорее пришел Степка, он не знал.
Молодые ушли в горницу; унесли с собой патефон. Игнат прихватил туда же бутылку красного вина и закуску.
— Выпью с сестренкой, была не была! Хотя вредно вооб­ще-то.
— Давай, сынок, это ничего. Это полезно, — миролюби­во сказал отец.
Начали приходить бывшие друзья и товарищи Игната. Пришло несколько родных. Тут-то бы и начаться празднику. А праздник все не наступал. Приходили, здоровались со ста­риком и проходили в горницу, заранее улыбаясь. Скоро там стало шумно, гудел снисходительный могучий бас Игната, смеялись женщины, дребезжал патефон. Двое дружков Игна­та сбегали в лавку и вернулись с бутылками и кульками.
— Сейчас Степка придет, — сказал старик. Не было у него на душе праздника, и все тут.
Пришел наконец Степка. Загорелый, грязный…
— Игнаша наш приехал, — встретил его отец.
— Я уж слышал, — сказал Степан, улыбнулся и тряхнул русыми спутанными волосами.
Старик поднялся из-за стола, хотел идти в горницу, но сын остановил его:
— Погоди, тять, дай я хоть маленько сполоснусь. А то не­удобно даже.
— Ну, давай, — согласился отец. — А то верно — он на­рядный весь, как это… как артист.
И тут из горницы вышел Игнат с женой.
— Брательник! — заревел Игнат, растопырив руки. — Степка! — И пошел на него.
Степка засмеялся, переступил с ноги на ногу, — видно, застеснялся Тамары.
Игнатий облапил его.
— Замараю, слушай, — Степка пытался высвободиться из объятий брата, но тот не отпускал.
— Ничего-о!.. Это трудовая грязь, братка! Дай поцелую тебя, окаянная душа! Соскучился без вас.
Братья поцеловались.
Отец смотрел на сыновей, и по щекам его катились свет­лые, крупные слезы. Он вытер их и громко высморкался.
— Он тебе подарки привез, Степка, — громко и хвастли­во сказал он, направляясь к чемоданам.
— Брось, тятя, какие подарки! Ну, давай, что ты должен делать-то? Делай скорей! Выпьем сейчас с тобой! Вот! Видела Воеводиных? — Игнат легонько подтолкнул жену к брату. — Знакомьтесь.
Степка даже покраснел — не знал: подавать яркой жен­щине грязную руку или нет. Тамара сама взяла его руку и крепко пожала.
— Он у нас стеснительный перед городскими, — пояснил отец. — А мне — хоть бы хны!
Степка осторожно кашлянул в кулак, негромко, коротко засмеялся: готов был провалиться сквозь землю от таких объ­яснений отца.
— Тятя… скажет тоже.
— Иди умывайся, — подсказал отец.
— Да, пойду маленько… того… — обрадовался Степан. И пошел в сени. Игнат двинулся за ним.
— Пойдем, полью тебе по старой памяти.
Отец тоже вышел на улицу.
Умываться решили идти на Катунь — она протекала под боком, за огородами.
— Искупаемся, — предложил Игнат и похлопал себя ла­донями по могучей груди,
Шли огородами по извилистой, едва приметной тропке в буйной картофельной ботве. Отец — сзади сыновей.
— Ну, как живете-то? — басил Игнат, шагая вразвалку между отцом и братом. Он все-таки изрядно хватил там, с друзьями.
Степка улыбался. Он был рад брату.
— Ничего.
— Хорошо живем! — воскликнул отец. — Не хуже город­ских.
— Ну и слава Богу! — с чувством сказал Игнат. — Степан, ты, говорят, нагулял тут силенку?
— Какая силенка!.. Скажешь тоже. Как ты-то живешь?
— Я хорошо, братцы! Я совсем хорошо. Как жена моя вам? Тять?
— Ничего. Я в них не шибко понимаю, сынок. Вроде ни­чего.
— Хорошая баба, — подхватил Игнат. — Человек хороший.
— Шибко нарядная только. Зачем так?
Игнат оглушительно захохотал.
— Обыкновенно одета! По-городскому, конечно. Поотставали вы в этом смысле.
— Чего-то ты много хохочешь, Игнат, — заметил ста­рик, — как дурак какой.
— Рад, поэтому смеюсь.
— Рад… Мы тоже рады, да не ржем, как ты. Степка вон не рад, что ли? А он улыбается — и все.
— Ты когда жениться-то будешь, Степка? — спросил Игнат.
— Не уйдет, куда торопиться.
Пришли к реке.
Игнат первый скинул одежду; обнажив свое красивое тренированное тело, попробовал ногой воду, тихонько охнул.
— Мать честная! Вот это водичка!
— Что? — Степан тоже разделся. — Холодная?
— Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался Игнат. Подошел к брату и стал его похлопывать и осматривать со всех сторон, как жеребца. Степка терпеливо стоял, смотрел в сторону, беспрерывно поправляя трусы, улыбался.
— Есть, — закончил Игнат. — Есть, братишка. Давай по­пробуем?
— Да ну! — Степка недовольно тряхнул волосами.
— А чего, Степка? Поборись! — Отец с укором смотрел на младшего. — Не под бабой лежать…
— Бросьте вы, на самом деле, — упрямо и серьезно ска­зал Степка. — Чего ради сгребемся? На смех людям?
— Тьфу! — рассердился отец. — Ты втолкуй ему, Игнат, ради Христа! Он какой-то телок у нас — всего стесняется.
— А чего тут стесняться-то! Если б мы какие-нибудь дох­лые были, тогда действительно стыдно.
— Объясни вот ему!
Степка нахмурился и пошел к воде. Сразу окунулся и по­плыл, сильно загребая огромными руками; вода вскипала под ним.
— Силен! — с восхищением сказал Игнат.
— Я же тебе говорю! Он бы тебя уложил.
— Не знаю, — не сразу ответил Игнат. — Силы у него больше, это ясно.
Отец сердито высморкался на песок. Игнат постоял еще немного и тоже полез в воду А отец пошел вниз по реке, куда выплывал Степка. Когда тот вышел на берег, они о чем-то негромко и горя­чо разговаривали. Отец доказывал свое, даже прижимал к груди руки. Игнат подплыл к ним, они замолчали.
Игнат вылез из воды и задумчиво стал смотреть на дале­кие синие горы, на многочисленные острова.
— Катунь-матушка, — негромко сказал он.
Степка и отец тоже посмотрели на реку.
На той стороне на берегу сидела на корточках баба с вы­соко задранной юбкой, колотила вальком по белью; ослепи­тельно белели ее тупые круглые коленки.
— Юбку-то опусти маленько, ай! — крикнул старик.
Баба подняла голову, посмотрела на Воеводиных и про­должала молотить вальком белье.
— Вот халда! — с возмущением негромко сказал ста­рик. — Хоть бы хны ей!
Братья стали одеваться.
Хмель у Игната прошел. Ему что-то грустно стало.
— Чего ты такой? — спросил Степка, у которого, наобо­рот, было очень хорошее настроение.
— Не знаю. Так просто.
— Не допил, поэтому, — пояснил старик. — Ни два ни полтора получилось.
— Черт его знает. Не обращайте внимания. Давайте поси­дим, покурим…
Сели на теплые камни… Долго молчали, глядя на волны. Солнце село на той стороне, за островами. Трое смотрели на родную реку, думали каждый свое… Игнат присмирел.
— Что, Степа? — негромко сказал он.
— Ничего, — Степка бросил камешек в воду.
— Все строгаешь?
— Строгаем.
Игнат тоже бросил в воду камень. Помолчали.
— Жена у тебя хорошая, — сказал Степан. — Красивая.
— Да? — Игнат оживился, с любопытством, весело по­смотрел на брата. Сказал неопределенно: — Ничего. Тяте вон не нравится.
— Я не сказал, что не нравится, чего ты зря? — Старик неодобрительно посмотрел на Игната. — Хорошая женщина. Только, я считаю, шибко фартовая.
Игнат захохотал.
— Ты у нас приблатненный, тять! Ты знаешь, что такое фартовая-то?
Отец отвернулся к реке, долго молчал — обиделся. Потом повернулся к Степке и сказал сердито:
— Зря ты не поборолся с ним. Ну хоть в ухо стукнитесь?
— Вот привязался! — удивился Степка. — Ты что?
— Заело что-то тятю, — сказал Игнат. — Что-то не нра­вится ему.
— Что «не нравится»? — повернулся к нему отец.
— Не знаю. На душе у тебя что-то не так, я же вижу.
— Ты шибко грамотный стал, прямо спасу никакого нет. Все ты видишь, все понимаешь!
— Будет вам! — сказал Степка. — Чего взялись? Нашли время…
— Да ну его! — Отец высморкался и полез за кисетом. — Приехал, расхвастался тут… Подарков навез, подумаешь!
Игнат даже растерялся.
— Тять, да ты что, на самом деле?
Степан незаметно толкнул его в бок — «не лезь».
— А то — уехали, на метре там разъезжают!.. «Хорошо живем!» Ну и живите, хрен с вами! Тот дурак молодой — то­же… Чего ты его сманил туда, Максима-то? Что он там ошивается? Гнать его надо оттуда, а ты подучиваешь, как ему скорей квартиру с сортиром получить. Умник!
    продолжение
–PAGE_BREAK– — Ну и тут тоже — не рай, — рассердился и Игнат. — Что он тут будет делать, молодой парень? Ни выйти никуда…
— А Степка что делает?
— И Степке, думаю, не сладко… Привык просто. Невели­ка услада — топором всю жизнь махать.
— Дак если уж вы там такие умные стали — приезжайте, садитесь на машины да работайте. Вон их сколько!.. Город без вас не обедняет, я думаю. И жизнь счас здесь вовсе не та­кая уж захирелая. Самим ее надо делать, а не гоняться за руб­лем сломя голову. Или вы на готовенькое приедете? Трепа­чи!.. Да еще хвастаются приезжают… Подарки везут. Нужны они мне, твои подарки, как гармошка попу. Поп, он с кадилой проживет, а мы без твоих хромовых сапог обойдемся.
— Ну тять… я не знаю. Я хотел как лучше…
— «Лучше»… Умные люди делом занимаются — вот это лучше. А ты дурочку валяешь. И не совестно? Сильный, дак иди вон лес валить — там нуждаются. Кто ее тебе дал, силуш­ку-то? Где ты ее взял?.. Здесь? Здесь и тратить надо. А ты — хвост дудочкой и завеялся в город: смотрите, какой я силь­ный! Бесстыдник! Дед твой был бы живой, он бы тебе пока­зал силу. Он бы тебя в узелок завязал с твоей силой, хоть и старик был. У него вот была сила! Дак его добром люди споминают, не зря прожил. А ты только людей смешить ездишь по городам. «Культура тела»! Он вот зря не хочет стукнуться с тобой, — Ермолай показал на Степана, — а то бы ты улетел со своей культурой тела… в воду вон.
— Ну хватит. — Степан поднялся. — Тять, пошли домой.
— У тебя деньги есть? — спросил тот.
— Есть. Пошли.
Старик поднялся и не оглядываясь пошел первым по тропке, ведущей к огородам. Игнат и Степан шли сзади.
— Чего он? — Игната не на шутку встревожило настро­ение отца…
— Так… Ждал тебя долго. Сейчас пройдет. Песню спой с ним какую-нибудь.
— Какую песню? Я их перезабыл все. А ты поешь с ним песни?
— Да я ж шутейно. Я сам не знаю, чего он… Пройдет.
Опять шли огородом друг за другом, молчали. Игнат шел за отцом, смотрел на его сутулую спину.
— У него, что, слушай, — действительно одно плечо ниже или пиджак так идиотски пошит? — спросил Игнат тихонько.
Степан посмотрел на отца, пожал плечами.
— Не знаю. Что-то не замечал.
… Утро. Степан с отцом вкапывали на дворе большой во­ротный столб.
Подошли плотники с топорами и ножовками за поясами. Поздоровались.
— Чего это вы? — спросил один из плотников. — С утра пораньше…
Ермолай нахмурился и ничего не сказал. Степан усмех­нулся.
— Братенъ вчера силенку пробовал.
— Неужели выдернул? Не может быть…
Ермолай строго посмотрел на того, кто усомнился.
— Может, попробуешь поборешься с ним?
— Из меня борец…
— Он с женой приехал?
— С женой, — ответил Степан. — Жена мировая.
— Здорово гульнули вчера?
— Маленько гульнули, — хотел соскромничать Ермолай и тут же добавил: — Ефим Галюшкин на карачках домой ушел. Седня прибежал похмеляться, говорит: все руки вчера отдавили.
Посмеялись.
— Ну-ка, помогите.
Взялись за столб, подняли насколько можно и всадили в ямку.
— Будь здоров, Игнаха, — сказал при этом один из плот­ников. — Валяй на здоровье городских силачей, чтоб знали наших.
Ермолай разгладил бороду.
— У его шешнадцать орденов одних, — сказал он. — Вче­ра фотокарточку показывал.
— Медалей, — поправил Степан.
— Ну — медалей. Какого-то немца так, говорит, прило­жил — у того аж в пояснице что-то хрустнуло. Весь в меня, подлец. Я в парнях когда был, одного сосняковского мужика задел, подрались чего-то с ними, — он весь свой век одним ухом не слышит. А счас вот…
— Ну, доделаешь тут, — сказал Степан. — Пойду. — Он пошел в дом за топором.
— Красивая, говоришь, жена?
— Да им глянется, а мне что?.. Восемьдесят рублишек ух­нули вчера, — опять вернулся Ермолай к волнующей его теме. — Было дело.
— А где жена-то работает? Тоже циркачка?
— А шут ее знает, я не спросил. Ничо, уважительная ба­бенка. Меня — «папаша», «папаша»… Весь вечер от меня не отходила. Одетая с иголочки. Спят ишо. — Ермолай кивнул на дом.
Вышел Степан. Улыбался.
— Проснулся. Рассол дует.
Еще когда мужики только подошли, из дома вышла немая Вера, увидела посторонних, вернулась, надела вчераш­нее дареное платье и прошлась по двору, вроде по делу. По­том ушла в дом, опять сняла его и пошла на работу в своем обычном.
… Шли по улице неторопливо. Разговаривали.
— Про Москву-то рассказывал? — все пытали Степана.
— Говорил маленько…
— А вот чо, правда или нет, говорят, на Кремле-то часы величиной с колесо? — спросил один невысокий, болезнен­ный на вид мужичок.
— Я слыхал — больше, — возразил другой.
— Дык тогда какую же надо пружину, чтоб они ходили?
— Может, они не от пружины ходют. Может, специально движок какой-нибудь есть.
Немая, которая шла с ними вместе, свернула в переулок. Под селом, из-за гор, вставало огромное солнце. Там и здесь хлопали калитки, выходили на работу. Ночью прошел небольшой дождик. Умытая земля парила под первыми лучами, дышала всей грудью. Идут улицей плотники — строить.