«Развитие личности главного героя в романе А. С. Пушкина “Евгений Онегин”»

Муниципальное общеобразовательное учреждение Соколовская общеобразовательная школаНа тему:«Развитие личности главного героя в романе А.С. Пушкина “Евгений Онегин”».Выполнила ученица1 9 класса Синюкова Ольга. Учитель: Бондаренко Светлана Ивановна2006 г.1. Ев­ге­ний Оне­гин – вы­ра­зи­тель осо­бен­но­стей со­дер­жа­ния жиз­ни рус­ско­го об­ще­ст­ва 20-х го­дов XIX ве­ка.2. Ут­вер­жде­ние мыс­ли о влия­нии ума, уров­ня об­ра­зо­ван­но­сти на ха­рак­тер глав­но­го ге­роя.3. Уме­ние раз­ли­чать ис­тин­ные и мни­мые цен­но­сти как по­ка­за­тель глу­би­ны лич­но­сти и спо­соб­но­сти ее к даль­ней­ше­му раз­ви­тию.4. Проблема личности и среды в романе. Масштаб личности, определяемый как способность подняться над средой, противостоять обыденности, косности.5. Художественная функция элементов сюжета, направленных на решение проблемы личности героя.Все вло­же­но в эту кни­гу: ум, серд­це, мо­ло­дость, муд­рая зре­лость, ми­ну­ты ра­до­сти и горь­кие ча­сы без сна – вся жизнь пре­крас­но­го, ге­ни­аль­но­го и ве­се­ло­го че­ло­ве­ка. Вот по­че­му я все­гда, ка­ж­дый раз с тре­пе­том от­кры­ваю ее стра­ни­цы. Кто глав­ный ге­рой ро­ма­на “Ев­ге­ний Оне­гин”? От­вет на этот во­прос ка­жет­ся впол­не яс­ным: ко­неч­но, тот, чьим име­нем на­звал Пуш­кин свою кни­гу; ко­неч­но, Ев­ге­ний – кто же еще?Да­же Тать­я­на, да­же Лен­ский иг­ра­ют в ро­ма­не ме­нее важ­ную роль, а уж тем бо­лее Оль­га, ста­ри­ки Ла­ри­ны, со­се­ди-по­ме­щи­ки, кре­сть­я­не… И в школь­ных учеб­ни­ках мы чи­та­ем: глав­ный ге­рой ро­ма­на – Ев­ге­ний Оне­гин, ти­пич­ный мо­ло­дой дво­ря­нин на­ча­ла XIX ве­ка. Это, ра­зу­ме­ет­ся, пра­виль­но: без Оне­ги­на и ро­ма­на бы не бы­ло. Вся пер­вая гла­ва, ка­за­лось бы, рас­ска­зы­ва­ет об Оне­ги­не: его дет­ст­ве, юно­сти, при­выч­ках, раз­вле­че­ни­ях, друзь­ях.Эпи­граф к этой гла­ве: “И жить то­ро­пит­ся и чув­ст­во­вать спе­шит”- то­же про Оне­ги­на, это он “жить то­ро­пит­ся”… Но, ес­ли про­честь гла­ву в­ни­ма­тель­нее, мы уви­дим, что в ней не один, а два ге­роя: Оне­гин и Пуш­кин. Им не только уде­ле­но поч­ти рав­ное ко­ли­че­ст­во строф, мы уз­на­ем о ка­ж­дом из них очень мно­го – об ав­то­ре поч­ти столь­ко же, сколь­ко о ге­рое. Они во мно­гом по­хо­жи, не­да­ром Пуш­кин сра­зу ска­жет об Оне­ги­не: “до­б­рый мой при­ятель”. Но мно­го у них и раз­но­го. Труд­но, ко­неч­но, срав­ни­вать ре­аль­но жив­ше­го ве­ли­ко­го че­ло­ве­ка с дру­гим, соз­дан­ным его фан­та­зи­ей, а мне все-та­ки ка­ж­дый раз, ко­гда я чи­таю ро­ман, ду­ма­ет­ся: на­сколь­ко же Пуш­кин яр­че, ум­нее, зна­чи­тель­ней че­ло­ве­ка, ко­то­ро­го мы на­зы­ва­ем “ти­пич­ным пред­ста­ви­те­лем” его эпо­хи! В то вре­мя, ко­гда он на­чал пи­сать “Оне­ги­на”, по­лага­лось на­чи­нать боль­шое по­эти­че­ское про­из­ве­де­ние тор­же­ст­вен­ным всту­п­ле­ни­ем, об­ра­ща­ясь к бо­гам. Так, как на­чал Го­мер свою” Илиа­ду “: Гнев, бо­ги­ня, вос­пой Ахил­ле­са, Пе­лее­ва сы­на…Или так, как на­чал Пуш­кин свою оду “Воль­ность”:Бе­ги, со­крой­ся от очей, Ци­це­ры сла­бая ца­ри­ца! Где ты, где ты, гро­за ца­рей, Сво­бо­ды гор­дая пе­ви­ца?.Так по­ла­га­лось. А Пуш­кин на­чи­на­ет свой ро­ман в сти­хах со­всем ина­че. Он бе­рет строч­ку из зна­ко­мой ка­ж­до­му его со­вре­мен­ни­ку бас­ни Кры­ло­ва “Осел и му­жик”: Осел был са­мых че­ст­ных пра­вил… – и пе­ре­де­лы­ва­ет эту строч­ку по-сво­ему. Сра­зу, с пер­вой же стро­ки, он сме­ло, ве­се­ло, мо­ло­до бро­са­ет­ся в бой про­тив то­го, что ус­та­ре­ло, что ме­ша­ет раз­ви­тию ли­те­ра­ту­ры, что ему не­на­ви­ст­но: про­тив ско­вы­ваю­щих пи­са­те­ля пра­вил и за­ко­нов – за сво­бо­ду мыс­ли, сво­бо­ду твор­че­ст­ва. Ни­ко­го он не бо­ит­ся: ни кри­ти­ков, ни уче­ных зна­то­ков, ни да­же дру­зей-пи­са­те­лей, ко­то­рые, ко­неч­но, рас­сер­дят­ся на не­го за по­доб­ное на­ча­ло. Итак, ро­ман на­чи­на­ет­ся без вся­ко­го всту­п­ле­ния – мыс­ля­ми ге­роя, еду­ще­го к боль­но­му дя­де, ко­то­ро­го он не зна­ет и не лю­бит, что­быЕму по­душ­ки по­прав­лять. Пе­чаль­но под­но­сить ле­кар­ст­во, Взды­хать и ду­мать про се­бя: Ко­гда же черт возь­мет те­бя!Одоб­ря­ет Пуш­кин та­кое по­ве­де­ние Оне­ги­на? По­ка мы еще не мо­жем от­ве­тить на этот во­прос. Но даль­ше, чи­тая ро­ман, мы все уз­на­ем: и что ду­ма­ет Пушкин об Оне­ги­не, и как он смот­рит на при­ня­тые в све­те род­ст­вен­ные от­но­ше­ния, и ка­кие лю­ди ему по ду­ше, ко­го он не­на­ви­дит и за что, над, чем сме­ет­ся, что лю­бит, с кем бо­рет­ся… По­эт на­хо­дит са­мые точ­ные, са­мые убе­ди­тель­ные сло­ва, что­бы объ­яс­нить, как не­сча­ст­ли­во вос­пи­та­ли Ев­ге­ния: чув­ст­во­вать, стра­дать, ра­до­вать­ся он не уме­ет. За­то уме­ет “ли­це­ме­рить, ка­зать­ся, яв­лять­ся”; за­то, как мно­гие свет­ские лю­ди, уме­ет ску­чать, то­мить­ся… Бот как по-раз­но­му вос­при­ни­ма­ют Пуш­кин и Оне­гин, на­при­мер, те­атр. Для Пуш­ки­на пе­тер­бург­ский те­атр – “вол­шеб­ный край”, о ко­то­ром он меч­та­ет в ссыл­ке:Ус­лы­шу ль вновь я ва­ши хо­ры? Уз­рю ли рус­ской Тер­пси­хо­ры Ду­шой ис­пол­нен­ный по­лет?А Оне­гин “вхо­дит, идет меж кре­сел по но­гам, двой­ной лор­нет, ско­сясь, на­во­дит на ло­жь не­зна­ко­мых дам…”, ед­ва взгля­нув на сце­ну “в боль­шом рас­се­я­нье”, уже” от­во­ро­тил­ся – и зев­нул”. По­че­му так? От­че­го Пуш­кин уме­ет ра­до­вать­ся то­му, чтона­ску­чи­ло, опо­сты­ле­ло Оне­ги­ну? Мы еще при­дем к от­ве­ту на этот во­прос. Сей­час мы вме­сте с Ев­ге­ни­ем вер­ну­лись из те­ат­ра и во­шли в его ка­би­нет. Бе­лин­ский на­звал ро­ман Пуш­ки­на “эн­цик­ло­пе­ди­ей рус­ской жиз­ни и в выс­шей сте­пе­ни, на­род­ным про­из­ве­де­ни­ем”.Что та­кое эн­цик­ло­пе­дия? Мы при­вык­ли пред­став­лять се­бе при этом сло­ве мно­го­том­ное спра­воч­ное из­да­ние и вдруг: то­нень­кая книж­ка в сти­хах! А все-та­ки Бе­лин­ский прав: де­ло в том, что в пуш­кин­ском ро­ма­не ска­за­но так мно­го, так все­объ­ем­лю­ще о жиз­ни Рос­сии в на­ча­ле ХIХ ве­ка, что ес­ли бы ни­че­го мы не зна­ли об этой эпо­хе и толь­ко чи­та­ли “Ев­ге­ния Оне­ги­на” мы бы все-та­ки зва­ли мно­гое. На са­мом де­ле, про­чтя толь­ко два­дцать строф, мы уже уз­на­ли, как вос­пи­ты­ва­ли мо­ло­дых дво­рян, где они гу­ля­ли в дет­ст­ве, ку­да ез­ди­ли раз­вле­кать­ся, став взрос­лы­ми, что ели и что пи­ли; ка­кие пье­сы шли в те­ат­ре, кто бы­ла са­мая зна­ме­ни­тая ба­ле­ри­на и кто са­мый зна­ме­ни­тый ба­лет­мей­стер. Те­перь нам хо­чет­ся знать, что по­ку­па­ла за гра­ни­цей и что вы­во­зи­ла за гра­ни­цу Рос­сия ХIХ ве­ка. По­жа­луй­ста: “за лес и са­ло” вво­зи­лись пред­ме­ты рос­ко­ши: “ян­тарь на труб­ках Ца­ре­гра­да, фар­фор и брон­за… ду­хи в гра­не­ном хру­ста­ле” и мно­гое дру­гое, не­об­хо­ди­мое “для за­бав, … для не­ги мод­ной”. Хо­тим уз­нать, как оде­ва­лись мо­ло­дые лю­ди, как шу­ти­ли, о чем ду­ма­ли и бе­се­до­ва­ли – ско­ро мы все это уз­на­ем. Пуш­кин под­роб­но и точ­но рас­ска­жет обо всем. Еще один во­прос: по­че­му так мно­го ино­стран­ных слов в пер­вой гла­ве? Не­ко­то­рые да­же и на­пи­са­ны ла­тин­ским шриф­том: Madame, Monsieur I’Abbe, dandy, vale, roast-beef, entrechat… И сло­ва-то из раз­ных язы­ков: фран­цуз­ские, анг­лий­ские, ла­тин­ские, опять анг­лий­ские, фран­цуз­ские… Мо­жет быть, Пуш­ки­ну труд­но обой­тись без этих слов, он слиш­ком при­вык к ним, все­гда упот­реб­лял их? Вот в стро­фе XXVI он и сам пи­шет:А ви­жу я, ви­нюсь пред ва­ми, Что уж и так мой бед­ный слог Пе­ст­реть го­раз­до б мень­ше мог Ино­пле­мен­ны­ми сло­ва­ми…Ко­гда мы нач­нем чи­тать вто­рую, тре­тью и дру­гие гла­вы, то убе­дим­ся: Пуш­ки­ну во­все не нуж­ны “ино­пле­мен­ные сло­ва”, он пре­вос­ход­но без них об­хо­дит­ся. А Оне­ги­ну – нуж­ны. Пуш­кин уме­ет го­во­рить по-рус­ски бле­стя­ще, ост­ро­ум­но, бо­га­то – а ге­рой его го­во­рит свет­ским ме­ша­ным язы­ком, где пе­ре­пле­та­ет­ся анг­лий­ский с фран­цуз­ским и где не пой­мешь, та­кой же род­ной язык твое­го со­бе­сед­ни­ка. Бо­лее то­го, Пуш­кин соз­на­тель­но, на­роч­но из­ви­ня­ет­ся пе­ред чи­та­те­лем – а вдруг чи­та­тель не за­ме­тит “ино­пле­мен­но­го” сло­вес­но­го ок­ру­же­ния Оне­ги­на! Нуж­но об­ра­тить его вни­ма­ние на эти сло­ва. Ев­ге­ний Оне­гин – оп­ре­де­лен­ный этап в раз­ви­тии рус­ско­го об­ще­ст­вен­но­го соз­на­ния. Оне­гин- во­пло­ще­ние ев­ро­пей­ско­го соз­на­ния: ев­ро­пей­ской куль­ту­ры, об­ра­зо­ван­но­сти, при­ори­тет ра­цио­на­ли­сти­че­ско­го соз­на­ния. Под­чер­ки­ва­ет­ся его от­чу­ж­ден­ность от на­цио­наль­ной жиз­ни: он без се­мьи, вос­пи­тан ино­стран­ным гу­вер­не­ром, за­си­лье ино­стран­ных слов в пер­вой гла­ве. Пуш­кин не да­ет од­но­знач­ных оце­нок, но ви­дит и силь­ные сто­ро­ны, пре­ж­де все­го, по­треб­ность ос­мыс­лить се­бя как лич­ность. Ра­бо­тая в Одес­се над вто­рой гла­вой, Пуш­кин еще не знал, что ско­ро – не прой­дет и го­да – он вы­ну­ж­ден бу­дет по­се­лить­ся в этом “пре­ле­ст­ном угол­ке”, со­слан­ный, под­над­зор­ный. Но он уже дав­но знал, что рус­ская де­рев­ня да­ле­ко не так пре­крас­на, как ка­жет­ся не­по­свя­щен­но­му взо­ру. Еще в 1819 го­ду, прие­хав в Ми­хай­лов­ское во вто­рой раз в жиз­ни, два­дца­ти­лет­ний Пуш­кин уви­дел не толь­ко пре­лесть рус­ской при­ро­ды:… Но мысль ужас­ная здесь ду­шу ом­ра­ча­ет: Сре­ди цве­ту­щих нив и гор Друг че­ло­ве­че­ст­ва пе­чаль­но за­ме­ча­ет Вез­де не­ве­же­ст­ва гу­би­тель­ный по­зор. Не ви­дя слез, не вне­мля сто­на, На па­гу­бу лю­дей из­бран­ное судь­бой, Здесь бар­ст­во ди­кое, без чув­ст­ва, без за­ко­на, При­свои­ло се­бе на­силь­ст­вен­ной ло­зой И труд, и соб­ст­вен­ность, и вре­мя зем­ле­дель­ца… (“Де­рев­ня”. 1819 г.)Вот эти страш­ные кон­тра­сты рус­ской де­рев­ни XIX ве­ка со­хра­ни­лись в уме и серд­це по­эта. Не слу­чай­но уже в пер­вой стро­фе слыш­на еле за­мет­ная иро­ния – ко­гда Пуш­кин го­во­рит о “пре­ле­ст­ном угол­ке”. Чем даль­ше опи­сы­ва­ет он де­рев­ню, тем слыш­нее иро­ния. Дом дя­дюш­ки Оне­ги­на на­зван “поч­тен­ным зам­ком”, хо­тя об­став­лен он весь­ма скром­но: “два шка­фа, стол, ди­ван пу­хо­вый…” Сло­во “за­мок” вы­зы­ва­ет мыс­ли о фео­да­ле, ко­то­ро­му под­чи­не­ны без­ро­пот­ные вас­са­лы, о не­спра­вед­ли­во­сти, ца­ря­щей там, где вла­ст­ву­ет “бар­ст­во ди­кое”. Про­чтя все­го две стро­фы, чи­та­тель на­чи­на­ет по­ни­мать го­речь эпи­гра­фа: “О Русь!” Тя­же­ло мыс­ля­ще­му, бла­го­род­но­му че­ло­ве­ку жить на Ру­си в пуш­кин­скую эпо­ху. Труд­но Оне­ги­ну в де­рев­не – по­то­му труд­но, что он ум­нее, че­ст­нее тех лю­дей, ко­то­рые ок­ру­жа­ют его. И ему эти лю­ди по­сты­лы, и он им вра­ж­де­бен; они зло­сло­вят о нем:”Со­сед наш не­уч; су­ма­сбро­дят; Он фар­ма­зон; он пьет од­но Ста­ка­ном крас­ное ви­но; Он да­мам к руч­ке не под­хо­дит; Все да, да нет; не ска­жет да-с Иль нет-с”. Та­ков был об­щий глас.Эти об­ви­не­ния нам зна­ко­мы: “Шам­пан­ское ста­ка­на­ми тя­нул. – Бу­тыл­ка­ми-с, и пре­боль­ши­ми. – Нет-с, боч­ка­ми со­ро­ко­вы­ми”. Так рас­су­ж­да­ли о Чац­ком гос­ти Фа­му­со­ва. В “Го­ре от ума” глу­хая ста­ру­ха гра­фи­ня-ба­буш­ка не ус­лы­ша­ла ни зву­ка из то­го, что ей рас­ска­зал За­го­рец­кий о Чац­ком, но сло­ва на­шла та­кие же, как со­се­ди Оне­ги­на: “Что? К фар­ма­зо­нам в хлеб? По­шел он в ба­сур­ма­ны?” Мы хо­ро­шо зна­ем еще од­но­го “фар­ма­зо­на”: это Пьер Бе­зу­хов из “Вой­ны и ми­ра”. Он ведь од­но вре­мя ув­ле­кал­ся об­ще­ст­вом франк -Ма­со­нов (по­лу­гра­мот­ные по­ме­щи­ки ис­ка­зи­ли это сло­во и по­лу­чи­лось: фар­ма­зо­ны). Сам Пуш­кин во вре­мя юж­ной ссыл­ки при­мы­кал к ки­ши­нев­ской ма­сон­ской ор­га­ни­за­ции. Сре­ди ма­со­нов бы­ло не­ма­ло пе­ре­до­вых лю­дей, бу­ду­щих де­каб­ри­стов, по­то­му их так не­на­ви­де­ли гос­ти Фа­му­со­ва и со­се­ди Оне­ги­на. Чи­тая пер­вую гла­ву, мы срав­ни­ва­ли Оне­ги­на с Пуш­ки­ным, Чаа­дае­вым,ПушкинОнегинКа­ве­ри­ным – с ум­ней­ши­ми, вы­даю­щи­ми­ся людь­ми сво­ей эпо­хи. Ев­ге­ний не та­ков, как эти лю­ди, ему не­дос­туп­ны их зна­ния, их та­лан­ты, их уме­ние по­ни­мать жизнь, дей­ст­во­вать. Но он мно­го вы­ше сред­не­го че­ло­ве­ка сво­его кру­га – в этом мы убе­ж­да­ем­ся, чи­тая вто­рую гла­ву. И это­го-то не про­ща­ет ему его круг. За не­де­лю до то­го, как вчер­не за­кон­чить вто­рую гла­ву, Пуш­кин пи­сал А. И. Тур­ге­не­ву: “… Я на до­су­ге пи­шу но­вую по­эму Ев­ге­ний Оне­гин, где за­хле­бы­ва­юсь жел­чью”. (Раз­ряд­ка Пуш­ки­на.) За ме­сяц до это­го, в раз­гар ра­бо­ты над вто­рой гла­вой, Пуш­кин пи­шет в дру­гом пись­ме – П. А. Вя­зем­ско­му: “…О пе­ча­ти и ду­мать не­че­го, пи­шу спус­тя ру­ка­ва. Цен­зу­ра на­ша так свое­нрав­на, что с нею не­воз­мож­но и раз­ме­рить кру­га сво­его дей­ст­вия – луч­ше об ней и по ду­мать”. Ко­гда на сце­не по­яв­ля­ет­ся Ленский, мы зна­ко­мим­ся с еще од­ним ти­пом рус­ско­го мо­ло­до­го че­ло­ве­ка пуш­кин­ской по­ры….С ду­шою пря­мо гет­тин­ген­ской, Кра­са­вец, в пол­ном цве­те лет, По­клон­ник Кан­та и по­эт. Он из Гер­ма­нии ту­ман­ной При­вез уче­но­сти пло­ды: Воль­но­лю­би­вые меч­ты, Дух пыл­кий и до­воль­но стран­ный…В Гет­тин­ген­ском уни­вер­си­те­те в Гер­ма­нии вос­пи­ты­ва­лось не­ма­ло рус­ских юно­шей – и все они бы­ли из­вест­ны свои­ми “воль­но­лю­би­вы­ми меч­та­ми”. Итак, Оне­гин и Лен­ский под­ру­жи­лись. Но они ведь та­кие раз­ные:… Вол­на и ка­мень, Сти­хи и про­за, лед и пла­мень Не столь раз­лич­ны меж со­бой.Под­ру­жи­лись они по­то­му, что все ос­таль­ные со­всем уж не под­хо­ди­ли для друж­бы, по­то­му что ка­ж­дый ску­чал в сво­ей де­рев­не, не имея ни­ка­ких серь­ез­ных за­ня­тий, ни­ка­ко­го на­стоя­ще­го де­ла, по­то­му что жизнь обо­их, в сущ­но­сти, ни­чем не за­пол­не­на.Так лю­ди (пер­вый ка­юсь я) От де­лать не­че­го дру­зья.Это “пер­вый ка­юсь я” – ха­рак­тер­но для Пуш­ки­на. Да, и в его жиз­ни бы­ли та­кие дру­же­ские от­но­ше­ния – от де­лать не­че­го – в ко­то­рых при­шлось по­том горь­ко ка­ять­ся: с Фе­до­ром Тол­стым-“Аме­ри­кан­цем”, тем са­мым, о ко­то­ром Гри­бое­дов го­во­рит: “В кам­чат­ку со­слан был, вер­нул­ся але­утом, и креп­ко на ру­ку не­чист; да ум­ный че­ло­век не мо­жет быть по плу­том”, Быть мо­жет, Пуш­кин, ко­гда пи­сал эти стро­ки, ду­мал и об Алек­сан­д­ре Ра­ев­ском, сво­ем “де­мо­не”, – мно­го го­ря при­нес ему этот друг. Круг их раз­го­во­ров серь­е­зен, это не пус­тая бол­тов­ня:Пле­мен ми­нув­ших до­го­во­ры, Пло­ды на­ук, доб­ро и зло, И пред­рас­суд­ки ве­ко­вые, И гро­ба тай­ны ро­ко­вые, Судь­ба и жизнь в свою чре­ду, Все под­вер­га­лось их су­ду.Это – те­мы раз­го­во­ров мыс­ля­щих лю­дей. Те же про­бле­мы об­су­ж­да­лись бу­ду­щи­ми де­каб­ри­ста­ми: чи­тал­ся “Об­ще­ст­вен­ный до­го­вор” фран­цуз­ско­го про­све­ти­те­ля Жал-Жа­ка Рус­со; ре­ша­лись за­да­чи прак­ти­че­ско­го при­ме­не­ния на­ук в сель­ском хо­зяй­ст­ве; о “до­б­ре и зле” сам Пуш­кин мно­го го­во­рил с Ра­ев­ским, а в ли­цей­ские го­ды – с Кю­хель­бе­ке­ром. В 1821 го­ду Пуш­кин за­пи­сал в сво­ем днев­ни­ке: “Ут­ро про­вел я с Пес­те­лем; ум­ный че­ло­век во всем смыс­ле это­го сло­ва… Мы с ним име­ли раз­го­вор ме­та­фи­зи­че­ский, по­ли­ти­че­ский, нрав­ст­вен­ный и проч.”. Впол­не мо­жет быть, что и с Пес­те­лем Пуш­кин бе­се­до­вал о до­б­ре и зле, что их за­ни­ма­ли “пред­рас­суд­ки ве­ко­вые и гро­ба тай­ны ро­ко­вые”. В чер­но­ви­ке у Пуш­ки­на вме­сто слов “судь­ба и жизнь” бы­ло на­пи­са­но “ца­рей судь­ба” – зна­чит, и по­ли­ти­че­ские раз­го­во­ры мог­ли вес­ти Оне­гин с Лен­ским. Ка­ж­дый чи­та­ет “Оне­ги­на” по-сво­ему, и я во­все не счи­таю свое про­чте­ние пра­виль­ным. Но для се­бя я знаю: вот здесь на­чи­на­ет скла­ды­вать­ся тра­ге­дия Оне­ги­на.”Ска­жи, ко­то­рая Тать­я­на?”Ведь Ев­ге­ний по­ехал зна­ко­мить­ся с Оль­гой. Его ин­те­ре­со­ва­ла Оль­га – воз­люб­лен­ная дру­га. По­че­му же спра­ши­ва­ет он не о ней, а о ее се­ст­ре? По­че­му го­во­рит: “Я вы­брал бы дру­гую…” и тут же спо­хва­ты­ва­ет­ся: “Ко­гда б я был, как ты, по­эт…” Встре­ти­лись два че­ло­ве­ка, ко­то­рые мо­гут дать друг дру­гу сча­стье. Встре­ти­лись – и за­ме­ти­ли друг дру­га, и мог­ли бы по­лю­бить… Но Оне­гин от­тал­ки­ва­ет от се­бя эту воз­мож­ность: он не ве­рит в лю­бовь, не ве­рит в сча­стье, ни во что не ве­рит, не уме­ет ве­рить… Пуш­кин зна­ет, что че­ло­век мо­жет и дол­жен быть сча­ст­лив и при­но­сить сча­стье дру­гим. В сво­ем ро­ма­не он по­ка­зы­ва­ет, как не­сча­ст­лив и го­рек жре­бий без­на­деж­но­го эгои­ста; он спо­рит с Бай­ро­ном, ищет но­вых пу­тей и в жиз­ни и в ли­те­ра­ту­ре. В на­ча­ле чет­вер­той гла­вы, Пуш­кин опять воз­вра­ща­ет­ся к пе­тер­бург­ской жиз­ни Оне­ги­на. То, что про­изой­дет сей­час ме­ж­ду Ев­ге­ни­ем и Тать­я­ной, не слу­чай­но, а под­го­тов­ле­но всей пре­ды­ду­щей жиз­нью Оне­ги­на. Ко­гда-то в юно­сти, ед­ва всту­пив в свет, Ев­ге­ний был ис­кре­нен, знал под­лин­ные чув­ст­ва:Он в пер­вой юно­сти сво­ей Был жерт­вой бур­ных за­блу­ж­де­ний И не­обуз­дан­ных стра­стей.Но го­ды, про­жи­тые в фаль­ши­вом ми­ре, не про­шли да­ром. “Роп­та­нье веч­ное ду­ши” сме­ни­лось рав­но­ду­ши­ем и к лю­дям, и к чув­ст­вам: В кра­са­виц он уж не влюб­лял­ся, А во­ло­чил­ся как-ни­будь; От­ка­жут – ми­гом уте­шал­ся; Из­ме­нят – рад был от­дох­нуть.Ис­крен­ние ув­ле­че­ния сме­ни­лись иг­рой; на­де­ж­ды и меч­ты мо­ло­до­сти по­ка­за­лись на­ив­ны­ми, не­сбы­точ­ны­ми; при­шло не­ве­рие, а с ним – без­раз­ли­чие к жиз­ни: Так точ­но рав­но­душ­ный гость На вист ве­чер­ний при­ез­жа­ет, Са­дит­ся; кон­чи­лась иг­ра: Он уез­жа­ет со дво­ра, Спо­кой­но до­ма за­сы­па­ет И сам не зна­ет по­ут­ру, Ку­да по­едет вве­че­ру.Жизнь – вист, кар­точ­ная иг­ра; ве­дет­ся она, что­бы за­нять вре­мя – и толь­ко, что­бы как-то про­тя­нуть дни, “зе­во­ту по­дав­ляя сме­хом”; и так Оне­гин про­жил луч­шие го­ды: с ше­ст­на­дца­ти до два­дца­ти че­ты­рех лет.Вот как убил он во­семь лет, Ут­ра­тя жиз­ни луч­ший цвет. Убил! Это не слу­чай­ное сло­во. У Пуш­ки­на не бы­ва­ет слу­чай­ных слов. Ко­неч­но, по­сле та­ких вось­ми лет Ев­ге­ний не под­го­тов­лен к на­стоя­ще­му чув­ст­ву, не уме­ет пре­дать­ся ему. Этим и объ­яс­ня­ет­ся его тра­ги­че­ское не­по­ни­ма­ние Тать­я­ны. Ведь. . . по­лу­чив по­сла­нье Та­ни, Оне­гин жи­во тро­нут был… … И в сла­до­ст­ный, без­греш­ный сон Ду­шою по­гру­зил­ся он. Быть мо­жет, чув­ст­вий пыл ста­рин­ный Им на ми­ну­ту ов­ла­дел; Но…Но… Что же по­ме­ша­ло Оне­ги­ну от­дать­ся чув­ст­ву? По­че­му он ото­дви­га­ет, стря­хи­ва­ет с се­бя “сла­до­ст­ный, без­греш­ный сон”? Да по­то­му, что сам се­бе не ве­рит, по­то­му, что, уби­вая во­семь лет жиз­ни, он и сам не за­ме­тил, как убил в се­бе вы­со­кое и ос­та­вил толь­ко низ­мен­ное, а те­перь, ко­гда это вы­со­кое го­то­во вос­крес­нуть, – он ис­пу­гал­ся. Ис­пу­гал­ся вол­не­ний люб­ви, по­тря­се­ний, стра­да­ний, и да­же слиш­ком боль­ших ра­до­стей ис­пу­гал­ся – пред­по­чел хо­лод­ный по­кой… Ра­зу­ме­ет­ся, се­бе са­мо­му он не хо­чет при­знать­ся в этом и объ­яс­ня­ет свои по­ступ­ки для са­мо­го се­бя за­бо­той о юной, не­опыт­ной, ис­крен­ней Тать­я­не. Про­по­ведь Оне­ги­на, на пер­вый взгляд, очень бла­го­род­на. Будь на его мес­те обыч­ный свет­ский ден­ди, он не пре­ми­нул бы имен­но “об­ма­нуть… до­вер­чи­вость ду­ши не­вин­ной”, раз­влечь­ся в де­ре­вен­ской глу­ши с на­ив­ной сель­ской ба­рыш­ней – и, рас­став­шись с ней, ед­ва она ему на­до­ест, об­речь ее на му­че­ния и бе­ду… Оне­гин не сде­лал это­го – но ведь он не обыч­ный свет­ский ден­ди! Он – как-ни­как – до­б­рый при­ятель Пуш­ки­на. Он зна­ет це­ну све­ту и его “важ­ным за­ба­вам”, сам Пуш­кин лю­бит в нем “меч­там не­воль­ную пре­дан­ность” – и вот эти меч­ты го­то­вы осу­ще­ст­вить­ся: пре­крас­ная, гор­дая, ду­шев­но бо­га­тая, воз­вы­шен­ная де­вуш­ка пред­ла­га­ет ему свою лю­бовь, а он бе­жит от нее, бе­жит от сво­ей меч­ты. Во имя че­го?Ко­гда бы жизнь до­маш­ним кру­гом Я ог­ра­ни­чить за­хо­тел… … То вер­но б кро­ме вас од­ной Не­вес­ты не ис­кал иной… … Но я не соз­дан для бла­жен­ст­ва; Ему чу­ж­да ду­ша моя… Это не­прав­да! Как мо­жет че­ло­век го­во­рить о се­бе: “я не соз­дан для бла­жен­ст­ва”?! Все лю­ди соз­да­ны для сча­стья, но не все уме­ют быть сча­ст­ли­вы­ми, – вот Оне­гин не уме­ет, бо­ит­ся. Он про­го­ва­ри­ва­ет­ся:Ска­жу без бле­сток мад­ри­галь­ных: На­шел мой преж­ний иде­ал, Я вер­но б вас од­ну из­брал В под­ру­ги дней мо­их пе­чаль­ных…Зна­чит, та­кая де­вуш­ка, как Тать­я­на, бы­ла ко­гда-то идеа­лом Оне­ги­на! Но иде­ал этот – “преж­ний”, Оне­гин боль­ше не ве­рит в не­го; позд­но, как ему ка­жет­ся, встре­тил он Тать­я­ну… Не­на­ви­дя и пре­зи­рая свет, он, тем не менее, за­ра­жен его взгля­да­ми, его пред­рас­суд­ка­ми:Я, сколь­ко ни лю­бил бы вас, При­вык­нув, раз­люб­лю тот­час; Нач­не­те пла­кать: ва­ши сле­зы Не тро­нут серд­ца мое­го, А бу­дут лишь бе­сить его. . .По­че­му Оне­гин так уве­рен, что ино­го “се­мей­но­го сча­стья” быть не мо­жет? По­то­му что слиш­ком мно­го по­доб­ных при­ме­ров он ви­дел в све­те:Что мо­жет быть на све­те ху­же Се­мьи, где бед­ная же­на Гру­стит о не­дос­той­ном му­же И днем и ве­че­ром од­на; Где скуч­ный муж, ей це­ну зная (Судьбу, од­на­ко ж, про­кли­ная), Все­гда на­хму­рен, мол­ча­лив, Сер­дит и хо­лод­но рев­нив!Ко­гда-то, в ран­ней юно­сти, Оне­гин ве­рил, ве­ро­ят­но, в воз­мож­ность вы­со­кой люб­ви на всю жизнь. Но свет убил эту ве­ру – и да­же на­де­ж­ду на ее воз­вра­ще­ние: Меч­там и го­дам нет воз­вра­та; Не об­нов­лю ду­ши мо­ей… Вот она – глав­ная тра­ге­дия Оне­ги­на: “не об­нов­лю ду­ши мо­ей”! Ко­неч­но, с его точ­ки зре­ния, он прав, он по­сту­па­ет бла­го­род­но: не ве­ря в воз­мож­ность люб­ви, от­ка­зы­ва­ет­ся от нее, да еще и вос­пи­ты­ва­ет по­пут­но на­ив­ную Тать­я­ну. Но­чью, во сне, раз­во­ра­чи­ва­ет­ся в “Ев­ге­нии Оне­ги­не” эпи­зод, ко­то­рый обык­но­вен­но с тру­дом под­да­ет­ся ком­мен­та­рию. В са­мом де­ле, за­чем внут­ри впол­не реа­ли­сти­че­ской “эн­цик­ло­пе­дии рус­ской жиз­ни” (В. Бе­лин­ский) по­тре­бо­вал­ся та­кой стран­ной, так яв­но и рез­ко вы­па­даю­щей из “нор­маль­но­го” по­ве­ст­во­ва­ния “сон Тать­я­ны”? Сон этот про­чи­ты­ва­ет­ся и по язы­че­ско­му, и по хри­сти­ан­ско­му сим­во­ли­че­ско­му сло­ва­рю, но – не­оди­на­ко­во. С по­зи­ции язы­че­ст­ва сон, сно­ви­де­ние – это все­гда пе­ре­ме­ще­ние в ино­ми­рие. В та­ком смыс­ле для язы­че­ст­ва сны не ме­нее ре­аль­ны, чем по­все­днев­ная явь, – ско­рее бо­лее, ибо они обя­за­тель­но ве­щие, про­ро­че­ские: как раз по­то­му, что они пе­ре­но­сят ге­ро­ев в по­вы­шен­но зна­чи­мое про­стран­ст­во. По всем за­ко­нам язы­че­ской про­стран­ст­вен­ной сим­во­ли­ки иноми­рие во сне Тать­я­ны пред­став­ле­но дре­му­чим ле­сом, его центр (сре­до­то­чие его сил) – лес­ной из­буш­кой (см. из­бу Ба­бы Яги), его гра­ни­ца – ручь­ем (ре­ка как гра­ни­ца двух ми­ров). “Про­вод­ник” Тать­я­ны в это ино­ми­рие, мед­ведь, – то­же тра­ди­ци­он­ный хо­зя­ин лес­но­го цар­ст­ва не толь­ко в сла­вян­ской, но и во всей ин­до­ев­ро­пей­ской ми­фо­ло­гии. Для хри­сти­ан­ст­ва – в выс­шем, аб­со­лют­ном по­ни­ма­нии – нет ино­ми­рия зла, нет и лю­дей из это­го ино­ми­рия зла по-хри­сти­ан­ски – лишь ду­хов­ная пус­то­та, зо­на от­сут­ст­вия све­та и до­б­ра, его все­лен­ская “тень”. У зла нет и быть не мо­жет сво­его, за­кон­но­го, по­сто­ян­но­го мес­та в ми­ро­зда­нии: зло ко­ре­нит­ся в ми­ре ду­хов­ном, в ду­ше че­ло­ве­ка. При этом ни один че­ло­век не име­ет “злой ду­ши” (как ска­жет Пуш­кин да­же о ста­ру­хе гра­фи­не из “Пи­ко­вой да­мы”). Но че­ло­век мо­жет ис­ка­зить, из­вра­тить при­ро­ду сво­ей ду­ши, ес­ли сде­ла­ет из нее “иг­ра­ли­ще” стра­стей и эго­из­ма. Тем­ный лес Тать­я­ни­но­го сна и де­ла­ет­ся сим­во­ли­че­ским “пей­за­жем ду­ши” Оне­ги­на: ее по­та­ен­ных “мрач­ных бездн”, ее нрав­ст­вен­но­го хао­са с де­мо­ни­че­ски­ми чу­до­ви­ща­ми-стра­стя­ми, ее эгои­сти­че­ско­го хо­ло­да. Внеш­не в бы­ту, в жиз­ни Оне­гин, свет­ский ще­голь, ску­чаю­щий в де­рев­не сто­лич­ный жи­тель, – мо­жет ка­зать­ся “очень мил”. Ду­хов­ные опас­но­сти, под­сте­ре­гаю­щие ге­роя, на бы­то­вом язы­ке не­вы­ра­зи­мы, бы­то­вым зре­ни­ем не­ви­ди­мы. И эро­ти­че­ское на­ва­ж­де­ние, “тос­ка ноч­ная”, ко­то­рая втор­га­ет­ся че­рез Оне­ги­на в жизнь Тать­я­ны, – то­же есть не про­стая де­ви­че­ская влюб­лен­ность, но смер­тель­но опас­ное ис­ку­ше­ние ду­ха. И это­го то­же нель­зя по­ка­ ни уви­деть, ни пря­мо вы­ра­зить фа­буль­но, “реа­ли­сти­че­ски”, жи­тей­ски. Лишь сон Тать­я­ны де­ла­ет воз­мож­ным “со­ше­ст­вие в ад” Оне­гин­ско­го ду­хов­но­го со­стоя­ния; лишь сон вы­во­дит во­вне внут­рен­нюю чу­до­вищ­ность это­го со­стоя­ния, его уг­ро­зу не толь­ко для ге­роя, не толь­ко для его дру­га, но и для ге­рои­ни. В ста­ро­рус­ской ли­те­ра­ту­ре был та­кой по­пу­ляр­ный жанр: при­жиз­нен­ные “хо­ж­де­ния по му­кам” за­гро­бия. Сон Тать­я­ны имен­но и вво­дит в но­во­ев­ро­пей­ский, впол­не “ци­ви­ли­зо­ван­ный” ро­ман в сти­хах ста­рин­ный по­лу­фольк­лор­ный жанр, а тем са­мым и хри­сти­ан­скую ду­хов­ную тра­ди­цию, этот жанр по­ро­див­шую. Те­перь по­нят­но, от­че­го ком­по­зи­ци­он­но ино­ми­рие по­па­да­ет в ли­те­ра­тур­ные тек­сты ча­ще все­го на силь­ных, осо­бо от­ме­чен­ных по­зи­ци­ях: за­вяз­ке дей­ст­вия или его куль­ми­на­ции. Как бы за­тей­ли­во ни скла­ды­ва­лась фа­бу­ла про­из­ве­де­ния, ее на­стоя­щая цель и смысл, пред­на­зна­че­ние всех со­бы­тий, суть и рас­ста­нов­ка всех ос­нов­ных ее уча­ст­ни­ков про­яв­ля­ют­ся имен­но там, в ино­ми­рии: мес­те встре­чи с судь­бой, ко­то­рое оп­ре­де­ле­но ве­ко­вы­ми сим­во­ли­че­ски­ми тра­ди­ция­ми и “из­ме­нить” ко­то­рое во­ис­ти­ну “нель­зя”. В романе нет ни одной даты, но, если внимательно читать его, можно точно установить, когда происходят события. Онегин уехал в деревню к дяде в то самое время, когда Пушкина выслали из Петербурга. Помните: Онегин был готов со мною Увидеть чуждые страны; Но скоро были мы судьбою На долгий срок разведены. Отец его тогда скончался… …Вдруг получил он в самом деле От управителя доклад, Что дядя при смерти в постели…Пушкин был выслан на юг весной 1820 года. Онегин уехал из Петербурга тогда же. До этого “убил он восемь лет” в свете – значит, появился в обществе примерно в конце 1812 года. Сколько лет могло быть Онегину в это время? В пушкинских черновиках сохранилось прямое указание на этот счет: Онегин “шестнадцати не больше лет” появился в свете. Значит, Онегин родился в 1796 году, он старше Пушкина на три гола. Встреча с Татьяной, знакомство с Ленским происходят весной и летом 1820 года – Онегину уже 24 года, он не мальчик, а взрослый мужчина, особенно по сравнению с восемнадцати летним Ленским. Неудивительно потому, что он относится к Ленскому чуть покровительственно, по-взрослому смотрит на его “юный жар и юный бред”.Родится племя, которому умирать не больно.Эпиграф к шестой главе разбивает все наши надежды. Так нелепа и – внешне, во всяком случае, – незначительна ссора Онегина и Ленского, что нам хочется верить: все еще обойдется, друзья помирятся, Ленский женится на своей Ольге… Эпиграф исключает благополучный исход. Дуэль состоится, кто-то из друзей погибнет. Но кто? Даже самому неискушенному читателю ясно: погибнет Ленский. Пушкин незаметно, исподволь подготовил нас к этой мысли. Случайная ссора – только повод для дуэли, а причина ее, причина гибели Ленского гораздо глубже. В ссору Онегина и Ленского вступает сила, которую уже нельзя повернуть вспять, – сила “общественного мнения”. Носитель этой силы ненавистен Пушкину больше, чем Пустяков, Гвоздин, даже Флянов, – те только ничтожества, угнетатели, взяточники, шуты, а теперь перед нами – убийца, палач: Зарецкий, некогда буян, Картежной шайки атаман, Глава повес, трибун трактирный, Теперь же добрый и простой Отец семейства холостой, Надежный друг, помещик мирный И даже честный человек: Так исправляется наш век!На таких людях, как Зарецкий, стоит мир Петушковых и Фляновых; он – опора и законодатель этого мира, охранитель его законов и свершитель приговоров. В каждом слове Пушкина о Зарецком звенит ненависть, и мы не можем не разделять ее. Но Онегин! Он-то знает жизнь, он отлично все понимает. Сам говорит себе, что он Был должен оказать себя Не мячиком предрассуждений, Не пылким мальчиком, бойцом, Но мужем с честью и с умом.Пушкин подбирает глаголы, очень полно рисующие состояние Онегина: “обвинял себя”, “был должен”, “он мог бы”, “он должен был обезоружить младое сердце… “Но почему все эти глаголы стоят в прошедшем времени? Ведь еще можно поехать к Ленскому, объясниться, забыть вражду – еще не поздно… Нет, поздно! Вот мысли Онегина:”… в это дело Вмешался старый дуэлист; Он зол, он сплетник, он речист… Конечно, быть должно презренье Ценой его забавных слов, Но шепот, хохотня глупцов…”Так думает Онегин. А Пушкин объясняет с болью и ненавистью:И вот общественное мненье! Пружина чести, наш кумир! И вот на чем вертится мир!Пушкин не любит нагромождения восклицательных знаков. Но здесь он венчает ими подряд три строки: вся его мука, все негодование – в этих трех восклицательных знаках подряд. Вот что руководит людьми: шепот, хохотня глупцов – от этого зависит жизнь человека! Ужасно жить в мире, который вертится на злой болтовне! “Наедине со своей душой” Онегин все понимал. Но в том-то и беда, что умение остаться наедине со своей совестью, “на тайный суд себя призвав”, и поступить так, как велит совесть,- это редкое уменье. Для него нужно мужество, которого нет у Евгения. Судьями оказываются Пустяковы и Буяновы с их низкой моралью, выступить против которой Онегин не смеет. Удивителен в этой сцене Онегин. Вчера у него не хватило мужества отказаться от дуэли. Его мучила совесть – ведь он подчинился тем самым “строгим правилам искусства”, которые так любит Зарецкий. Сегодня он бунтует против “классика и педанта”, но как жалок этот бунт! Онегин нарушает всякие правила приличия, взяв в секунданты лакея. “Зарецкий губу закусил”, услышав “представление” Онегина, – и Евгений вполне этим удовлетворен. На такое маленькое нарушение законов света у него хватает мужества. И вот начинается дуэль. Пушкин страшно играет на словах “враг” и “друг”. В самом деле, что они теперь, Онегин и Ленский? Уже враги или еще друзья? Они и сами этого не знают. Враг и стоят, потупя взор. Враги! Давно ли друг от друга Их жажда крови отвела? Давно ль они часы досуга, Трапезу, мысли и дела Делили дружно ? Ныне злобно, Врагам наследственным подобно, Как в страшном, непонятном сне, Они друг другу в тишине Готовят гибель хладнокровно… Не засмеяться ль им, пока Не обагрилась их рука, Не разойтися ль полюбовно?.. Но дико светская вражда Боится ложного стыда. … Плащи бросают два врага. Зарецкий тридцать два шага Отмерил с точностью отменной, Друзей развел но крайний след, И каждый взял свой пистолет.Та мысль, к которой Пушкин подводил нас всем ходом событий, теперь сформулирована коротко и точно:Но дико светская вражда Боится ложного стыда.Пушкин не обвиняет Онегина, а объясняет нам его. Не умение и нежелание думать о других людях обернулось такой роковой ошибкой, что теперь Евгений казнит самого себя. И уже не может не думать о содеянном. Не может не научиться тому, чего раньше не умел: страдать, раскаиваться, мыслить… Так смерть Ленского оказывается толчком к перерождению Онегина. Но оно еще впереди. Пока Пушкин оставляет Онегина на распутье. Татьяне кажется, что книги Байрона и французских писателей, найденные ею в кабинете Онегина, вполне исчерпывают и растолковывают характер их владельца,Что ж он? Ужели подражанье, Ничтожный призрак, иль еще Москвич в Гарольдовом плаще, Чужих причуд истолкованье, Слов модных полный лексикон?. Уж не пародия ли он?Это очень горькие раздумья. В первой главе мы видели петербургский бал глазами Пушкина -но мельком, в сущности, с улицы, через окно: “По цельным окнам тени ходят…” Мы успели увидеть, как вошел Онегин, как “летают ножки милых дам”, но не видели петербургского света близко и не слышали его суждений. Теперь, в восьмой главе, нас приводят на “светский раут” вместе с музой и заставляют смотреть вокруг ее любопытным и чистым взглядом. Но ведь и этот взгляд – пушкинский! Онегину первой главы свет наскучил, опостылел, но он был там своим. А теперь – и он чужой, и ему привычные лица кажутся “рядом докучных привидений”. Свет старается подогнать Онегина под привычный шаблонный тип – то, что человек может быть не таким, как все, и в то же время самим собой, непонятно свету. Все, что не похоже на общий уровень, объявляется маской, и никому не приходит в голову, что именно люди общего уровня – маски, а те, кто не похож на них – живые… И конечно, как всякая ограниченная душа, человек света считает себя всеведущим и дает указания: Иль просто будет добрый малый, Как вы да я, как целый свет? Посредственность и страх как не любят тех, кто выделяется. Ей обязательно нужно, чтобы все были похожи друг на друга, чтобы все были “средними”, обычными, не “выскакивали”… Вот и советуют Онегину быть “добрым малым”, как все… Вмешавшись в светскую беседу об Онегине, Пушкин в строфе IX горько смеется над тем идеалом, который создали себе “важные люди”. Посредственность, самолюбивая ничтожность – вот кто счастлив, вот кто не вызывает удивления или недовольства. “Молчаливы блаженствуют на свете!” В первой главе Пушкин и Онегин были очень разные. Какие они теперь? Оба немало пережили за прошедшие годы, оба познали горечь утрат и разочарований… Стали они ближе друг другу, чем раньше, или совсем разошлись? Окончательный текст романа – восемь глав – не дает нам ответа на вопрос, где был Онегин целых три года. Но сохранились отрывки из путешествия Онегина: ведь Пушкин сначала предполагал, что роман будет состоять из девяти глав: восьмая расскажет о странствиях Онегина, а девят