Хосе Ортега-и-Гассет. Восстание масс

Сибирскийгосударственный университет телекоммуникаций и информатики
РЕФЕРАТ
По дисциплине«Философия»
На тему: «Хосе Ортега-и-Гассет. Восстание масс»
     Выполнил: Баталов Д. Ю.                                                                                                      Гр.У-52
                                                                                         Проверил: Ежов В.С.
Новосибирск 2006
СТАДНОСТЬ
Толпа — понятие количественное и визуальное: множество. Переведем его, не искажая, наязык социологии. И получим «массу». Общество всегда было подвижнымединством меньшинства и массы. Меньшинство — совокупность лиц, выделенныхособо; масса — не выделенных ничем. Речь, следовательно, идет не только и нестолько о «рабочей массе». Масса — это средний человек. Такимобразом, чисто количественное определение — «многие» — переходит вкачественное. Это совместное качество, ничейное и отчуждаемое, это человек втой мере, в какой он не отличается от остальных и повторяет общий тип. Какойсмысл в этом переводе количества в качество? Простейший — так понятнее происхождениемассы. До банальности очевидно, что стихийный рост ее предполагает совпадениецелей, мыслей, образа жизни. Но не так ли обстоит дело и с любым сообществом, какимбы избранным оно себя ни полагало? В общем, да. Но есть существенная разница.
Всообществах, чуждых массовости, совместная цель, идея или идеал служат единственнойсвязью, что само по себе исключает многочисленность. Для создания меньшинства,какого угодно, сначала надо, чтобы каждый по причинам особым, более или менееличным, отпал от толпы. Его совпадение с теми, кто образует меньшинство, — этопозднейший, вторичный результат особости каждого и, таким образом, это вомногом совпадение несовпадений. Порой печать отъединенностибросается в глаза: именующие себя «нонконформистами» англичане — союзсогласных лишь в несогласии с обществом. Но сама установка — объединение какможно меньшего числа для отъединения от как можно большего — входит составнойчастью в структуру каждого меньшинства. Говоря об избранной публике на концертеизысканного музыканта, Малларме тонко заметил, чтоэтот узкий круг своим присутствием демонстрировал отсутствие толпы.
В сущности,чтобы ощутить массу как психологическую реальность, не требуется людскихскопищ. По одному-единственпому человеку можноопределить, масса это или нет. Масса — всякий и каждый, кто ни в добре, ни взле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, «как и все», и нетолько не удручен, но доволен собственной неотличимостью.Представим себе, что самый обычный человек, пытаясь мерить себя особой мерой — задаваясь вопросом, есть ли у него какое-то дарование, умение, достоинство, — убеждается, что нет никакого. Этот человек почувствует себя заурядностью,бездарностью, серостью. Но не массой.
Обычно,говоря об «избранном меньшинстве», передергивают смысл этого выражения,притворно забывая, что избранные — не те, кто кичливо ставит себя выше, но те,кто требует от себя больше, даже если требование к себе непосильно. И, конечно,радикальнее всего делить человечество на два класса: на тех, кто требует отсебя многого и сам на себя взваливает тяготы и обязательства, и на тех, кто нетребует ничего и для кого жить — это плыть по течению, оставаясь таким, какойни на есть, и не силясь перерасти себя.
 Это напоминает мне две ветви ортодоксальногобуддизма: более трудную и требовательную махаяну — «большуюколесницу», или «большой путь», — и более будничную и блеклуюхинаяну — «малую колесницу», «малый путь». Главное ирешающее — какой колеснице мы вверим нашу жизнь.
Такимобразом, деление общества на массы и избранные меньшинства — типологическое ине совпадает ни с делением на социальные классы, ни с их иерархией. Разумеется,высшему классу, когда он становится высшим и пока действительно им остается,легче выдвинуть человека «большой колесницы», чем низшему. Но вдействительности внутри любого класса есть собственные массы и меньшинства.Плебейство и гнет массы даже в кругах традиционно элитарных — характерноесвойство нашего времени. Так интеллектуальная жизнь, казалось бы взыскательнаяк мысли, становится триумфальной дорогой псевдоинтеллигентов,не мыслящих, немыслимых и ни в каком виде неприемлемых. Ничем не лучше останки«аристократии», как мужские, так и женские. И, напротив, в рабочейсреде, которая прежде считалась эталоном «массы», не редкость сегоднявстретить души высочайшего закала.
Масса — этопосредственность, и, поверь она в свою одаренность, имел бы место не социальныйсдвиг, а всего-навсего самообман. Особенность нашего времени в том, чтозаурядные души, не обманываясь насчет собственной заурядности, безбоязненноутверждают свое право на нее и навязывают ее всем и всюду. Как говорятамериканцы, отличаться — неприлично. Масса сминает все непохожее, недюжинное,личностное и лучшее. Кто не такой, как все, кто думает не так, как все, рискуетстать отверженным. И ясно, что «все» — это еще не все. Мир обычно былнеоднородным единством массы и независимых меньшинств. Сегодня весь мирстановится массой.
СТАТИСТИЧЕСКАЯ СПРАВКА
В этой работеХосе Ортега-и-Гассет хотел угадать недуг нашеговремени, нашей сегодняшней жизни. И первые результаты он обобщил так:современная жизнь грандиозна, избыточна и превосходит любую историческиизвестную. Но именно потому, что напор ее так велик, она вышла из берегов исмыла все завещанные нам устои, нормы и идеалы. В ней больше жизни, чем в любойдругой, и по той же причине больше нерешенного. Ей надо самой творить своюсобственную судьбу.
 Жизнь — это прежде всего наша возможная жизнь,то, чем мы способны стать, и как выбор возможного — наше решение, то, чем мыдействительно становимся. Обстоятельства и решения — главные слагающие жизни.Обстоятельства, то есть возможности, нам заданы и навязаны. Мы называем ихмиром. Жизнь не выбирает себе мира, жить — это очутиться в мире окончательном инеразменном, сейчас и здесь. Наш мир — это предрешенная сторона жизни. Нопредрешенная не механически. Мы не пущены в мир, как пуля из ружья, по неукоснительнойтраектории. Неизбежность, с которой сталкивает нас этот мир — а мир всегдаэтот, сейчас и здесь, — состоит в обратном. Вместо единственной траектории намзадается множество, и мы соответственно обречены… выбирать себя. Немыслимаяпредпосылка! Жить — это вечно быть осужденным на свободу, вечно решать, чем тыстанешь в этом мире. И решать без устали и без передышки. Даже отдаваясьбезнадежно на волю случая, мы принимаем решение — не решать. Неправда, что вжизни «решают обстоятельства». Напротив, обстоятельства — это дилеммавечно новая, которую надо решать. И решает ее наш собственный склад.
Все этоприменимо и к общественной жизни. У нее, во-первых, есть тоже горизонтвозможного и, во-вторых, решение в выборе совместного жизненного пути. Решениезависит от характера общества, его склада, или, что одно и то же, отпреобладающего типа людей. Сегодня преобладает масса и решает она. И происходитнечто иное, чем в эпоху демократии и всеобщего голосования. При всеобщемголосовании массы не решали, а присоединялись к решению того или другогоменьшинства. Последние предлагали свои «программы» — отличный термин.Эти программы — по сути, программы совместной жизни — приглашали массу одобритьпроект решения.
Сейчаскартина иная. Всюду, где торжество массы растет, — например, в Средиземноморье- при взгляде на общественную жизнь поражает то, что политически там перебиваютсясо дня на день. Это более чем странно. У власти — представители масс. Они настольковсесильны, что свели на нет саму возможность оппозиции. Это бесспорные хозяева страны,и нелегко найти в истории пример подобного всевластия. И тем не менее государство,правительство живут сегодняшним днем. Они не распахнуты будущему, не представляютего ясно и открыто, не кладут начало чему-то новому, уже различимому в перспективе.Словом, они живут без жизненной программы. Не знают, куда идут, потому что неидут никуда, не выбирая и не прокладывая дорог. Когда такое правительство ищетсамооправданий, то не поминает всуе день завтрашний, а, напротив, упирает насегодняшний и говорит с завидной прямотой: «Мы — чрезвычайная власть,рожденная чрезвычайными обстоятельствами». То есть злобой дня, а недальней перспективой. Недаром и само правление сводится к тому, чтобы постоянновыпутываться, не решая проблем, а всеми способами увиливая от них и тем самымрискуя сделать их неразрешимыми. Таким всегда было прямое правление массы — всемогущим и призрачным. Масса — это те, кто плывет по течению и лишенориентиров. Поэтому массовый человек не созидает, даже если возможности и силыего огромны.
И как разэтот человеческий склад сегодня решает. Право же, стоит в нем разобраться. Ключк разгадке — в том вопросе, откуда возникли все эти толпы, захлестнувшие сегодняисторическое пространство?
Известныйэкономист Вернер Зомбарт указал на один простой факт:за все двенадцать веков своей истории, с шестого по девятнадцатый, европейскоенаселение ни разу не превысило ста восьмидесяти миллионов. А за время с 1800 по1914 год — за столетие с небольшим — достигло четырехсот шестидесяти. Контрастне оставляет сомнений в плодовитости позапрошлого века. Три поколения подрядчеловеческая масса росла как на дрожжах и, хлынув, затопила тесный отрезокистории. Достаточно одного этого факта, чтобы объяснить триумф масс и все, чтоон сулит. С другой стороны, это еще одно, и притом самое ощутимое, слагаемоетого роста жизненной силы.
Хотя выкладкиВернера Зомбарта и не так известны, как тогозаслуживают, сам загадочный факт заметного увеличения европейцев слишкомочевиден, чтобы на нем задерживаться. Суть не в цифрах народонаселения, а в ихконтрастности, вскрывающей внезапный и головокружительный темп роста. В этом исоль. Головокружительный рост означает все новые и новые толпы, которые с такимускорением извергаются на поверхность истории, что не успевают пропитатьсятрадиционной культурой.
И врезультате современный средний европеец душевно здоровее и крепче своихпредшественников, но и душевно беднее. Оттого он порой смахивает на дикаря,внезапно забредшего в мир вековой цивилизации. Школы, которыми так гордился прошлыйвек, внедрили в массу современные жизненные навыки, но не сумели воспитать ее.Снабдили ее средствами для того, чтобы жить полнее, но не смогли наделить ниисторическим чутьем, ни чувством исторической ответственности. В массу вдохнулисилу и спесь современного прогресса, но забыли о духе. Естественно, она и непомышляет о духе, и новые поколения, желая править миром, смотрят на него какна первозданный рай, где нет ни давних следов, ни давних проблем.
Славу иответственность за выход широких масс на историческое поприще несет XIX век.Только так можно судить о нем беспристрастно и справедливо. Что-то небывалое инеповторимое крылось в его климате, раз вызрел такой человеческий урожай. Неусвоив и не переварив этого, смешно и легкомысленно отдавать предпочтение духуиных эпох. Вся история предстает гигантской лабораторией, где ставятся всемыслимые и немыслимые опыты, чтобы найти рецепт общественной жизни, наилучшейдля культивации «человека». И, не прибегая к уверткам, следуетпризнать данные опыта: человеческий посев в условиях либеральной демократии итехнического прогресса — двух основных факторов — за столетие утроил людскиересурсы Европы.
Такоеизобилие, если мыслить здраво, приводит к ряду умозаключений: первое — либеральная демократия на базе технического творчества является высшей издоныне известных форм общественной жизни; второе — вероятно, это не лучшаяформа, но лучшие возникнут на ее основе и сохранят ее суть, и третье — возвращение к формам низшим, чем в XIX веке, самоубийственно.
И вот, разом уяснив себе все этивполне ясные вещи, мы должны предъявить XIX веку счет. Очевидно, наряду счем-то небывалым и неповторимым имелись в нем и какие-то врожденные изъяны,коренные пороки, поскольку он создал новую породу людей — мятежную массу — итеперь она угрожает тем основам, которым обязана жизнью. Поэтому так важновглядеться в массового человека, в эту чистую потенцию как высшего блага, так ивысшего зла.
ВВЕДЕНИЕ В АНАТОМИЮ МАССОВОГОЧЕЛОВЕКА
Кто он, тотмассовый человек, что главенствует сейчас в общественной жизни, политической ине политической? Почему он такой, какой есть, иначе говоря, как он получилсятаким?
Оба вопросатребуют совместного ответа, потому что взаимно проясняют друг друга. Человек,который намерен сегодня возглавлять европейскую жизнь, мало похож на тех, ктодвигал XIX век, но именно XIX веком он рожден и вскормлен. Проницательный ум,будь то в 1820-м, 1850-м или 1880 году, простым рассуждением a priori мог предвосхититьтяжесть современной исторической ситуации. И в ней действительно нет ровнымсчетом ничего, не предугаданного сто лет назад. «Массы надвигаются!»- апокалипсически восклицал Гегель. «Без новойдуховной власти наша эпоха — эпоха революционная — кончится катастрофой»,- предрекал Огюст Конт. «Я вижу всемирный потоп нигилизма!» — кричалс энгадинских круч усатый Ницше. Неправда, чтоистория непредсказуема. Сплошь и рядом пророчества сбывались. Если бы грядущеене оставляло бреши для предвидений, то и впредь, исполняясь и становясьпрошлым, оно оставалось бы непонятным. В шутке, что историк — пророк наизнанку,заключена вся философия истории. Конечно, можно провидеть лишь общий каркасбудущего, но ведь и в настоящем или прошлом это единственное, что, в сущности,доступно. Поэтому, чтобы видеть свое время, надо смотреть с расстояния. Скакого? Достаточного, чтобы не различать носа Клеопатры.
Какойпредставлялась жизнь той человеческой массе, которую в изобилии плодил XIX век?Прежде всего и во всех отношениях — материально доступной. Никогда еще рядовойчеловек не утолял с таким размахом свои житейские запросы. По мере того как таяликрупные состояния и ужесточалась жизнь рабочих, экономические перспективы среднегосдоя становились день ото дня все шире. Каждый день вносил новую лепту в егожизненный стандарт. С каждым днем росло чувство надежности и собственнойнезависимости. То, что прежде считалось удачей и рождало смиреннуюпризнательность судьбе, стало правом, которое не благословляют, а требуют.
С 1900 годаначинает и рабочий ширить и упрочивать свою жизнь. Он, однако, должен за этобороться. Благоденствие не уготовано ему заботливо, как среднему человеку, надиво слаженным обществом и Государством.
 Этой материальной доступности и обеспеченностисопутствует житейская — comfort и общественныйпорядок. Жизнь катится по надежным рельсам, и столкновение с чем-то враждебными грозным мало представимо.
во всех ееосновных и решающих моментах жизнь представляется новому человеку лишеннойпреград. Это обстоятельство и его важность осознаются сами собой, есливспомнить, что прежде рядовой человек и не подозревал о такой жизненной раскрепощенности. Напротив, жизнь была для него тяжкойучастью — и материально, и житейски. Он с рождения ощущал ее как скопищепреград, которые обречен терпеть, с которыми принужден смириться и втиснуться вотведенную ему щель. Контраст будет еще отчетливее, если от материальногоперейти к аспекту гражданскому и моральному. С середины позапрошлого векасредний человек не видит перед собой никаких социальных барьеров. С рождения они в общественной жизни не встречает рогаток и ограничений. Никто не принуждаетего сужать свою жизнь. Не существует ни сословий, ни каст. Ни у кого нетгражданских привилегий. Средний человек усваивает как истину, что все люди узаконенно равны.
Никогда завсю историю человек не знал условий, даже отдаленно похожих на современные.Речь действительно идет о чем-то абсолютно новом, что внес в человеческуюсудьбу XIX век. Создано новое сценическое пространство для существованиячеловека, новое и в материальном и в социальном плане. Три начала сделаливозможным этот новый мир: либеральная демократия, экспериментальная наука ипромышленность. Два последних фактора можно объединить в одно понятие — техника. В этой триаде ничто не рождено XIX веком, но унаследовано от двухпредыдущих столетий. Девятнадцатый век не изобрел, а внедрил, и в том егозаслуга. Это прописная истина. Но одной ее мало, и надо вникнуть в еенеумолимые следствия.
Девятнадцатыйвек был революционным по сути. И суть не в живописности его баррикад — этовсего лишь декорация, — а в том, что он поместил огромную массу общества вжизненные условия, прямо противоположные всему, с чем средний человек свыкся ранее.Короче, век перелицевал общественную жизнь. Революция не покушение на порядок,но внедрение нового порядка, дискредитирующего привычный. И потому можно без особыхпреувеличений сказать, что человек, порожденный XIX столетием, социально стоитв ряду предшественников особняком. Разумеется, человеческий тип XVIII векаотличен от преобладавшего в семнадцатом, а тот — от характерного для XVI века,но все они в конечном счете родственны, схожи и по сути даже одинаковы, еслисопоставить их с нашим новоявленным современником. Для «плебея» всехвремен «жизнь» означала прежде всего стеснение, повинность,зависимость — короче, угнетение. Еще короче — гнет, если не ограничивать егоправовым и сословным, забывая о стихиях. Потому что их напор не слабел никогда,вплоть до прошлого века, с началом которого технический прогресс — материальныйи управленческий — становится практически безграничным. Прежде даже для богатыхи могущественных земля была миром нужды, тягот и риска. При любом относительномбогатстве сфера благ и удобств, обеспеченных им, была крайне сужена всеобщейбедностью мира. Жизнь среднего человека много легче, изобильнее и безопаснеежизни могущественнейшего властителя иных времен. Какая разница, кто когобогаче, если богат мир и не скупится на автострады, магистрали, телеграфы,отели, личную безопасность и аспирин?
Тот мир, чтоокружает нового человека с колыбели, не только не понуждает его к самообузданию, не только не ставит перед ним никакихзапретов и ограничений, но, напротив, непрестанно бередит его аппетиты, которыев принципе могут расти бесконечно. Ибо этот мир XIX и начала XX века не простодемонстрирует свои бесспорные достоинства и масштабы, но и внушает своимобитателям — и это крайне важно — полную уверенность, что завтра, словноупиваясь стихийным и неистовым ростом, мир станет еще богаче, еще шире исовершеннее. И по сей день, несмотря на признаки первых трещин в этой незыблемойвере, — по сей день, мало кто сомневается, что автомобили через пять лет будутлучше и дешевле, чем сегодня. Это так же непреложно, как завтрашний восход солнца.
Действительно,видя мир так великолепно устроенным и слаженным, человек заурядный полагает егоделом рук самой природы и не в силах додуматься, что дело это требует усилийлюдей незаурядных. Еще труднее ему уразуметь, что все эти легко достижимыеблага держатся на определенных и нелегко достижимых человеческих качествах,малейший недобор которых незамедлительно развеет прахом великолепноесооружение.
Пора уже наметить первыми двумяштрихами психологический рисунок сегодняшнего массового человека: эти две черты- беспрепятственный рост жизненных запросов и, следовательно, безудержнаяэкспансия собственной натуры и, второе, врожденная неблагодарность ко всему,что сумело облегчить ему жизнь. Обе черты рисуют весьма знакомый душевный склад- избалованного ребенка. И в общем можно уверенно прилагать их к массовой душекак оси координат. Наследница незапамятного и гениального былого, гениальногопо своему вдохновению и дерзанию, современная чернь избалована окружением.Баловать — это значит потакать, поддерживать иллюзию, что все дозволено и ничтоне обязательно. Ребенок в такой обстановке лишается понятий о своих пределах.Избавленный от любого давления извне, от любых столкновений с другими, он ивпрямь начинает верить, что существует только он, и привыкает ни с кем несчитаться, а главное, никого не считать лучше себя. Ощущение чужогопревосходства вырабатывается лишь благодаря кому-то более сильному, ктовынуждает сдерживать, умерять и подавлять желания. Так усваивается важнейшийурок: «Здесь кончаюсь я и начинается другой, который может больше, чем я.В мире, очевидно, существуют двое: я и тот другой, кто выше меня». Среднемучеловеку прошлого мир ежедневно преподавал эту простую мудрость, поскольку былнастолько неслаженным, что бедствия не кончались и ничто не становилось надежным,обильным и устойчивым. Но для новой массы все возможно и даже гарантировано — ивсе наготове, без каких-либо предварительных усилий, как солнце, которое ненадо тащить в зенит на собственных плечах. Ведь никто никого не благодарит завоздух, которым дышит, потому что воздух никем не изготовлен — он часть того, очем говорится «это естественно», поскольку это есть и не может небыть. А избалованные массы достаточно малокультурны, чтобы всю эту материальнуюи социальную слаженность, безвозмездную, как воздух, тоже считать естественной,поскольку она, похоже, всегда есть и почти так же совершенна, как и природа.
Этимобъясняется и определяется то абсурдное состояние духа, в котором пребываетмасса: больше всего ее заботит собственное благополучие и меньше всего — истокиэтого благополучия. Не видя в благах цивилизации ни изощренного замысла, ниискусного воплощения, для сохранности которого нужны огромные и бережныеусилия, средний человек и для себя не видит иной обязанности, как убежденнодомогаться этих благ, единственно по праву рождения. В дни голодных бунтовнародные толпы обычно требуют хлеба, а в поддержку требований обычно громятпекарни.
ПОЧЕМУ МАССЫ ВТОРГАЮТСЯ ВСЮДУ, ВОВСЕ И ВСЕГДА НЕ ИНАЧЕ КАК НАСИЛИЕМ
Когда длязаурядного человека мир и жизнь распахнулись настежь, душа его для них закрыласьнаглухо. Эта закупорка заурядных душ и породила то возмущение масс, котороестановится для человечества серьезной проблемой.
Массовыйчеловек ощущает себя совершенным. Человеку незаурядному для этого требуетсянезаурядное самомнение, и наивная вера в собственное совершенство у него неорганична, а внушена тщеславием и остается мнимой, притворной и сомнительнойдля самого себя. Поэтому самонадеянному так нужны другие, кто подтвердил бы егодомыслы о себе. И даже в этом клиническом случае, даже ослепленный тщеславием,достойный человек не в силах ощутить себя завершенным. Напротив, сегодняшнейзаурядности, этому новому Адаму, и в голову не взбредет усомниться всобственной избыточности. Самосознание у него поистине райское. Природныйдушевный герметизм лишает его главного условия,необходимого, чтобы ощутить свою неполноту, — возможности сопоставить себя сдругим. Сопоставить означало бы на миг отрешиться от себя и вселиться вближнего. Но заурядная душа не способна к перевоплощению — для нее, увы, этовысший пилотаж.
Словом, та жеразница, что между тупым и смышленым. Один замечает, что он на краю неминуемойглупости, силится отпрянуть, избежать ее и своим усилием укрепляет разум.Другой ничего не замечает: для себя он — само благоразумие, и отсюда та завиднаябезмятежность, с какой он погружается в собственный идиотизм. Подобно тем моллюскам,которых не удается извлечь из раковины, глупого невозможно выманить из его глупости,вытолкнуть наружу, заставить на миг оглядеться по ту сторону своих катаракт исличить свою привычную подслеповатость с остротой зрения других. Он глуппожизненно и прочно. Недаром Анатоль Франс говорил, что дурак пагубней злодея.Поскольку злодей иногда передыхает.
Речь не отом, что массовый человек глуп. Напротив, сегодня его умственные способности ивозможности шире, чем когда-либо. Но это не идет ему впрок: на деле смутноеощущение своих возможностей лишь побуждает его закупориться и не пользоватьсяими. Раз навсегда освящает он ту мешанину прописных истин, несвязных мыслей ипросто словесного мусора, что скопилась в нем по воле случая, и навязывает еевезде и всюду, действуя по простоте душевной, а потому без страха и упрека. Спецификанашего времени не в том, что посредственность полагает себя незаурядной, а втом, что она провозглашает и утверждает свое право на пошлость, или, другимисловами, утверждает пошлость как право.
Тиранияинтеллектуальной пошлости в общественной жизни, быть может, самобытнейшаячерта современности, наименее сопоставимая с прошлым. Прежде в европейской историичернь никогда не заблуждалась насчет собственных «идей» касательночего бы то ни было. Она наследовала верования, обычаи, житейский опыт,умственные навыки, пословицы и поговорки, но не присваивала себе умозрительныхсуждений, например о политике или искусстве, и не определяла, что они такое ичем должны стать. Она одобряла или осуждала то, что задумывал и осуществлялполитик, поддерживала или лишала его поддержки, но действия ее сводились котклику, сочувственному или наоборот, на творческую волю другого. Никогда ей невзбредало в голову ни противопоставлять «идеям» политика свои, нидаже судить их, опираясь на некий свод «идей», признанных своими. Также обстояло с искусством и другими областями общественной жизни. Отсюда самособой следовало, что плебей не решался даже отдаленно участвовать почти ни вкакой общественной жизни, по большей части всегда концептуальной.
Сегодня,напротив, у среднего человека самые неукоснительные представления обо всем, чтотворится и должно твориться во вселенной. Поэтому он разучился слушать. Зачем,если все ответы он находит в самом себе? Нет никакого смысла выслушивать, и, напротив,куда естественнее судить, решать, изрекать приговор. Не осталось такой общественнойпроблемы, куда бы он не встревал, повсюду оставаясь глухим и слепым и всюдунавязывая свои «взгляды».
Но разве этоне достижение? Разве не величайший прогресс то, что массы обзавелись идеями, тоесть культурой? Никоим образом. Потому что идеи массового человека таковыми неявляются и культурой он не обзавелся. Идея — это шах истине. Кто жаждет идей,должен прежде их домогаться истины и принимать те правила игры, которых онатребует. Бессмысленно говорить об идеях и взглядах, не признавая системы, вкоторой они выверяются, свода правил, к которым можно апеллировать в споре. Этиправила — основы культуры. Не важно, какие именно. Важно, что культуры нет,если нет устоев, на которые можно опереться. Культуры нет, если нет основзаконности, к которым можно прибегнуть. Культуры нет, если к любым, дажекрайним взглядам нет уважения, на которое можно рассчитывать в полемике. Культурынет, если экономические связи не руководствуются торговым правом, способным ихзащитить. Культуры нет, если эстетические споры не ставят целью оправдатьискусство.
Если всегоэтого нет, то нет и культуры, а есть в самом прямом и точном смысле словаварварство. Именно его, не будем обманываться, и утверждает в Европе растущеевторжение масс. Путник, попадая в варварский край, знает, что не найдет тамзаконов, к которым мог бы воззвать. Не существует собственно варварскихпорядков. У варваров их попросту нет и взывать не к чему.
Под маркойсиндикализма и фашизма впервые возникает в Европе тип человека, который нежелает ни признавать, ни доказывать правоту, а намерен просто-напросто навязатьсвою волю. Вот что внове — право не быть правым, право произвола. Политическаяпозиция предельно грубо и неприкрыто выявляет новый душевный склад, нокоренится она в интеллектуальном герметизме. Массовыйчеловек обнаруживает в себе ряд «представлений», но лишен самойспособности «представлять». И даже не подозревает, каков он, тотхрупкий мир, в котором живут идеи. Он хочет высказаться, но отвергает условия ипредпосылки любого высказывания. И в итоге его «идеи» — не что иное,как словесные аппетиты, наподобие жестоких романсов.
Выдвигатьидею означает верить, что она разумна и справедлива, а тем самым верить в разуми справедливость, в мир умопостигаемых истин. Суждение и есть обращение к этойинстанции, признание ее, подчинение ее законам и приговорам, а значит, и убеждение,что лучшая форма сосуществования — диалог, где столкновение доводов выверяетправоту наших идей. Но массовый человек, втянутый в обсуждение, теряется,инстинктивно противится этой высшей инстанции и необходимости уважать то, чтовыходит за его пределы. Отсюда и последний европейский клич: «Хватитдискуссий!» — и ненависть к любому сосуществованию, по своей природеобъективно упорядоченному, от разговора до парламента, не говоря о науке. Инымисловами, отказ от сосуществования культурного, то есть упорядоченного, и откатк варварскому. Душевный герметизм, толкающий массу,как уже говорилось, вторгаться во все сферы общественной жизни, неизбежнооставляет ей единственный путь для вторжения — прямое действие.
Человек постоянно прибегал кнасилию. Оставим в стороне просто преступления. Но ведь нередко к насилиюприбегают, исчерпав все средства в надежде образумить, отстоять то, что кажетсясправедливым. Печально, конечно, что жизнь раз за разом вынуждает человека ктакому насилию, но бесспорно также, что оно — дань разуму и справедливости.Ведь и само это насилие не что иное, как ожесточенный разум. И силадействительно лишь его последний довод. Есть обыкновение произносить ultima ratio[Последний довод (латин.)] иронически — обыкновение довольно глупое,поскольку смысл этого выражения в заведомом подчинении силы разумным нормам.Цивилизация и есть опыт обуздания силы, сведение ее роли к ultimaratio. Слишком хорошо мы видим это теперь, когда«прямое действие» опрокидывает порядок вещей и утверждает силу как prima ratio[Первый довод (латин.)], а в действительности — как единственный довод.Это она становится законом, который намерен упразднить остальные и впрямую диктоватьсвою волю.
Нелишневспомнить, что масса, когда бы и из каких бы побуждений ни вторгалась она вобщественную жизнь, всегда прибегала к «прямому действию». Видимо,это ее природный способ действовать. И самое веское подтверждение этой мысли — тот очевидный факт, что теперь, когда диктат массы из эпизодического ислучайного сделался повседневным, «прямое действие» сталоузаконенным.
Всечеловеческие связи подчинились этому новому порядку, упразднившему «непрямые»формы сосуществования. В человеческом общении упраздняется «воспитанность».Словесность как «прямое действие» обращается в ругань. Сексуальныеотношения сводят на нет свою многогранность.
Грани, нормы,этикет, законы писаные и неписаные, право, справедливость! Откуда они, зачемтакая усложненность? Все это сфокусировано в слове «цивилизация»,корень которого — civis, гражданин, то естьгорожанин, — указывает на происхождение смысла. И смысл этого всего — сделатьвозможным город, сообщество, сосуществование. Поэтому, если вглядеться вперечисленные мной средства цивилизации, суть окажется одна. Все они в итогепредполагают глубокое и сознательное желание каждого считаться с остальными.Цивилизация — это прежде всего воля к сосуществованию. Дичают по мере того, какперестают считаться друг с другом. Одичание — процесс разобщения. Идействительно, периоды варварства, все до единого, — это время распада, кишение крохотных сообществ, разъединенных и враждующих.
Высшаяполитическая воля к сосуществованию воплощена в демократии. Это первообраз«непрямого действия», доведший до предела стремление считаться сближним. Либерализм — правовая основа, согласно которой Власть, какой бывсесильной она ни была, ограничивает себя и стремится, даже в ущерб себе,сохранить в государственном монолите пустоты для выживания тех, кто думает ичувствует наперекор ей, то есть наперекор силе, наперекор большинству.Либерализм, и сегодня стоит об этом помнить, — предел великодушия: это право,которое большинство уступает меньшинству, и это самый благородный клич,когда-либо прозвучавший на земле. Он возвестил о решимости мириться с врагом,и, мало того, врагом слабейшим. Трудно было ждать, что род человеческий решитсяна такой шаг, настолько красивый, настолько парадоксальный, настолько тонкий,настолько акробатический, настолько неестественный. И потому нечего удивляться,что вскоре упомянутый род ощутил противоположную решимость. Дело оказалосьслишком непростым и нелегким, чтобы утвердиться на земле.
 Уживаться с врагом! Управлять с оппозицией! Некажется ли уже непонятной подобная покладистость? Ничто не отразилосовременность так беспощадно, как то, что все меньше стран, где есть оппозиция.Повсюду аморфная масса давит на государственную власть и подминает, топчетмалейшие оппозиционные ростки. Масса — кто бы подумал при виде ее однороднойскученности! — не желает уживаться ни с кем, кроме себя. Все, что не масса, онаненавидит смертно.
ОДИЧАНИЕ И ИСТОРИЯ
Природавсегда налицо. Она сама себе опора. В диком лесу можно безбоязненно дикарствовать. Можно и навек одичать, если душе угодно иесли не помешают иные пришельцы, не столь дикие. В принципе целые народы могутвечно оставаться первобытными. И остаются. Брейсигназвал их «народами бесконечного рассвета», потому что они навсегдазастряли в неподвижных, мерзлых сумерках, которых не растопить никакому полдню.
Все этовозможно в мире полностью природном. Но не в полностью цивилизованном, подобнонашему. Цивилизация не данность и не держится сама собой. Она искусственна итребует искусства и мастерства. Если вам по вкусу ее блага, но лень заботитьсяо ней, — плохи ваши дела. Не успеете моргнуть, как окажетесь без цивилизации.Малейший недосмотр — и все вокруг улетучится в два счета. Словно спадут покровыс нагой Природы и вновь, как изначально, предстанут первобытные дебри. Дебривсегда первобытны, и наоборот. Все первобытное — это дебри.
Романтикибыли поголовно помешаны на сценах насилия, где низшее, природное и дочеловеческое, попирало человеческую белизну женскоготела, и вечно рисовали Леду с распаленным лебедем, Пасифаю — с быком, настигнутую козлом Антиопу.Но еще более утонченным садизмом их привлекали руины, где окультуренные,граненые камни меркли в объятиях дикой зелени. Завидястроение, истый романтик прежде всего искал глазами желтый мох на кровле.Блеклые пятна возвещали, что все только прах, из которого поднимутся дебри.
Грешносмеяться над романтиком. По-своему он прав. За невинной извращенностью этихобразов таится животрепещущая проблема, великая и вековечная, — взаимодействиеразумного и стихийного, культуры и неуязвимой для нее природы. Сейчас«истинному европейцу» предстоит решать задачу, над которой бьютсяавстралийские штаты, — как помешать диким кактусам захватить землю и сброситьлюдей в море. В сорок каком-то году некий эмигрант, тоскующий по родной Малагелибо Сицилии, привез в Австралию крохотный росточек кактуса. Сегодняавстралийский бюджет истощает затяжная война с этим сувениром, которыйзаполонил весь континент и наступает со скоростью километра в год.
Массовая вера