–PAGE_BREAK–Кроме того, внедрение психологизма во внутреннюю структуру психологической драмы вносит переакцентировку действующих лиц. Единый герой чаще всего отсутствует, их несколько и каждый из них несет в себе личную драму. «Психологическая драма становится произведением с полифоническим звучанием (звучат равнозначно «голоса» действующих лиц). Психологическая драма — это, по преимуществу, полифоническая, а немонологическая структура» (Основин, 1970, с.248).
Можно сказать, что психологизм в драме представляет собой определенный принцип организации ее художественных элементов в некоеединство, что и составляет цельность и своеобразие психологической драмы.
Особенности психологической драмы как жанровой разновидности.
Драма, (в частности, психологическая драма как ее жанровая разновидность) выходит на литературную арену в тот период, когда идет процесс формирования новой «идеи человека». Ведь именно «идея человека» эволюционирует, определяя диахронию жанровой системы, динамику литературы. «Философская «идея человека», характерная для определенной историко-литературной эпохи, причинно обусловливает доминирование жанров определенного литературного рода, расцвет и развитие тех из них, которые оказываются наиболее расположенными к адекватному воплощению этой идеи» (Головко, 2000, с.8).
1.2 Типологическое и индивидуальное в жанровой системе и характерологии тургеневского романа.
Такими произведениями, как «Евгений Онегин», «Герой нашего времени», «Мертвые души», было «заложено» прочное основание для будущего развития русского реалистического романа. Художественная деятельность Тургенева-романиста развернулась в тот момент, когда русская литература искала новых путей, обратившись к жанру социально– психологического, а затем и социально-политического романа.
Вставшей в 1859-е годы перед Тургеневым новой, большой идейной и художественной задачи – показать «мгновенья перелома» русской жизни – нельзя было решить средствами «малых » литературных жанров. Сознавая это, И. С. Тургенев и обратился к новому для себя жанру, накопив отдельные элементы, оказавшиеся ему нужными для художественного построения своих романов, в процессе предшествующей творческой работы в области поэмы, новеллы, очерка, повести, драматургии.
По-видимому, вообще не бывает подлинных художников, которые не интересовались бы внутренним миром своих героев. В. Г. Белинский вообще не представлял себе большого художника без «способности быстро постигать все формы жизни, переноситься во всякий характер, во всякую личность». Развивая эту мысль, Н. Г. Чернышевский в своей диссертации подчеркнул: «Одно из качеств поэтического гения – умение понимать сущность характера в действительном человеке, смотреть на него проницательными глазами”.
Ещё Н. Г. Чернышевский писал о том, что «психологический анализ есть едва ли не существенное из качеств, дающих силу творческому таланту». Знание человеческого сердца, способность раскрывать перед нами его тайны – ведь это первое слово в характере из тех писателей, творения которых с удивлением перечитываются нами. Начиная с середины XIX века, психологический анализ в русской литературе приобретает новое качество: обостренное художественное внимание к психологическому развитию личности, как к предмету изображения становиться общей тенденцией развития критического реализма, что объяснялось глубокими общественно-историческими изменениями.
В.А. Недзвецкий относит романы Тургенева к типу «персонального романа» XIX века (41, с54. Русский социально-универсальный роман XIX века: Становление и направленная эволюция.– М.,1997). Этот тип романа Характеризуется тем, что как в содержательном, так и структурном отношении предопределен историей и судьбой «современного человека», развитой и осознающей свои права личности. «Персональный » роман открыт житейской прозе далеко не беспредельно. Как отмечал еще Н.Н.Страхов, Тургенев насколько мог, искал и изобразил красоту нашей жизни (51, Критические статьи об И.С. Тургеневе и Л.Н. Толстом.–Киев.,2001.с.–190). Это вело к отбору явлений по преимуществу духовных и поэтических. В.А. Недзвецкий справедливо отмечает: “…Художественное исследование судьбы человека в непременной связи и соотношении с его практическим долгом перед обществом и народом, а также общечеловеческий разворот проблематики и коллизий закономерно придали гончаровско- тургеневскому роману то широкое эпическое дыхание…” (51, с.189-190)
Многие исследователи отмечают, что на роман И. С. Тургенева в его становлении и развитии оказывали воздействие все литературные формы, в которых облекалась его художественная мысль (очерк, повесть, драма и т.д.).
Как показали наблюдения многих исследователей (Н. Л. Бродский, Б. М. Эйхенбаум, Г.Б.Курляндская, С.Е. Шаталов, А.И. Батюто, П.Г. Пустовойт, М. К. Клеман, Г. А. Бялый, Г. А. Цейтлин и д.р.) наиболее прочными и постоянными следует считать связи романа Тургенева с его повестью. По жанровому признаку роман И. С. Тургенева тяготеет к повести благодаря своей вершинной композиции, четко обозначенным пунктом наивысшего напряжения. Литературоведы стремились понять близость тургеневского романа с повестью. По словам Цейтлина, Тургенев не случайно называл свои романы повестями: они действительно стоят на грани между этими жанрами, где в отличие от романа-эпопеи, романа-трагедии, мы находим здесь роман-повесть. И этой гибридностью жанра определяются многие особенности структуры тургеневского романа – ее простота, сжатость, гармоничность.
Тургеневский роман не мыслим без крупного общественного типа. В этом одно из существенных отличий тургеневского романа от его повести. Характерная особенность структуры тургеневского романа – подчеркнутая непрерывность повествования. Исследователи отмечают, что романы, написанные в пору расцвета таланта писателя, изобилуют сценами, как бы не завершенными в своем развитии, полными значения, не раскрываемого до конца. Основная цель И. С. Тургенева – нарисовать лишь в главных чертах духовный облик героя, рассказать о его идеях.
Запросами общественной жизни и логикой собственного художественного развития Тургенев был приведен к необходимости преодоления «старой манеры» очеркиста. Издав в 1852 году отдельным изданием «Записки охотника», Тургенев решил «отделаться… от этой старой манеры», как сообщил он в письме К. С. Аксакову 16(28) октября 1852 года. Это решение оставить «старую манеру» Тургенев еще с большей определенностью повторил в письме П. В. Анненкову от 28(9) ноября того же года: «Надобно пойти другой — дорогой – «надобно найти ее — и раскланяться навсегда со старой манерой» (П., 11,77)
Преодолевая «старую манеру», Тургенев ставит задачу осмысления героя в его социальной роли, в аспекте соотнесения с целой эпохой. Так, Рудин выступает представителем эпохи 30—40-х годов, эпохи философских увлечений, отвлеченных созерцаний и вместе с тем страстного стремления к общественном; служению, «делу», с ясным пониманием своей ответственности перед родиной и народом. Лаврецкий является выразителем уже следующего этапа общественной истории России — 50-х годов, когда «деяние» накануне реформы приобретает черты большей социальной конкретности. Лаврецкий уже не Рудин, дворянский просветитель, отрешенный от всякой почвы, он ставит перед собой задачу «научиться пахать землю» и нравствен воздействовать на народную жизнь путем ее глубокой европеизации. В личности Базарова Тургенев воплотил уже существенные черты выдающихся представителей демократического круга 60-х годов. Как материалист-естественник, презирающий идеалистические абстракции, как человек «непреклонной воли», сознающий необходимость разрушения старого, чтобы «место расчистить», нигилист Базаров принадлежит к поколению революционеров-разночинцев.
Тургенев рисует представителей своего времени, поэтому его персонажи всегда приурочены к определенной эпохе, к определенному идеологическому или политическому движению. Рудин, Базаров, Нежданов связаны с определенными этапами классовой борьбы в истории русского общественного развития. Характерной чертой своих романов Тургенев считал наличие в них исторической определенности, связанной с его стремлением передать «самый образ и давление времени». Ему удалось создать роман об историческом процессе в его идеологическом выражении, о смене исторических эпох, о борьбе идейно-политических направлений. Романы Тургенева стали историческими не по теме, а по способу изображения. С острым вниманием следя за движением и развитием идей в обществе, Тургенев убеждается в непригодности старого, традиционного, спокойного и обширного эпического повествования для воспроизведения современной бурлящей общественной жизни: “… то критическое и переходное время, какое мы переживаем, два ли может быть прибежищем эпоса” (П., I, 456). Задача ловить идейно-политические веяния времени, запечатлеть «слом эпохи» обратила Тургенева к созданию романа-повести, к оригинальной композиционно-жанровой структуре.
Особый тип романа, созданный Тургеневым, связан с этой способностью подмечать зарождающуюся жизнь, верно угадывать своеобразие поворотных моментов русской общественной истории, когда предельно обостряется борьба между старым и новым. Переход общественной жизни из одного состояния в другое занимает писателя-диалектика. Ему удалось передать идейно-нравственную атмосферу каждого десятилетия общественной жизни России 1840—1870-х годов, создать художественную летопись идейной жизни «культурного слоя» русского общества данного периода. В предисловии к собранию романов в издании 1880 года он писал: «Автор „Рудина“, написанного в 1855-м-зду, и автор „Нови“, написанной в 1876-м, является одним тем же человеком. В течение всего этого времени я стремился, насколько хватало сил и умения, добросовестно и беспристрастно изображать и воплотить в надлежащие типы и то, что Шекспир называет „the body and divssure of time “, и ту остро изменявшуюся физиономию русских людей культурного слоя, который преимущественно служил предметом моих наблюдений» (XII, 303).
Задача воспроизведения переходных моментов русской истории, стремление поспеть за убегающей „последней волной жизни и “уловить быстро изменяющуюся физиономию» русской интеллигенции, сообщали романам Тургенева известную эскизность ставили их на границу повести по концентрированности содержания, четко обозначенным пунктам наивысшего напряжения выделению вершинных моментов сюжетной истории, сосредоточенности вокруг одного героя. Не случайно свои романы Тургенев называл повестями, иногда большими повестями, иногда распространенными новеллами, передававшими, однако, «стихи нашей общественной жизни». Сознательно избегая «раздробления характеров» (Белинский) и распространенных бытовых сцен Тургенев вместе с тем подает своих героев-персонажей конкретно – исторически, создавая образ эпохи с помощью немногих метко выбранных деталей. А. Моруа так писал о творчестве Тургенев романиста: «Часто сравнивали искусство Тургенева с греческим искусством. Сравнение верное, потому что у греков, как и Тургенева, сложное целое указано намеком немногих превосходно выбранных черт. Никогда романист до Тургенева не проявил столь полной экономии средств: Недоумеваешь, как мог Тургенев такими короткими книгами дать законченное впечатление длительности и полноты».
Особая структура тургеневского романа, несомненно, связав с углублением в закономерности социальной действительности следовательно, с философско-историческими воззрениями писателя, с признанием диалектического развития природной и общественной реальности. Прошедший школу диалектического мышления под руководством гегельянца Вердера, Тургенев знал, что движение истории совершается через борьбу противоположных начал от низшего к высшему, от простого к сложному, с повторением на высшей ступени положительного содержания низшее
В своих литературно-критических статьях Тургенев не раз подчеркивал роль, и значение критического начала в историческом движении человечества. Отрицание рассматривалось и как момент перехода от старого к новому: при своем вступлении на поприще общественного развития отрицательное начало бывает «односторонним, безжалостным и разрушительным», но потом теряет свою ироническую силу и наполняется «положительным содержанием и превращается в разумный и органический прогресс» (I, 226). В историческом движении человечества писатель видел прежде всего действие закона отрицания. Он полагал, что каждая фаза общественной истории через борьбу внутренних противоположностей приходит к самоотрицанию, но при этом ее положительное содержание органически усваивается представителями нового, более высокого этапа развития. Настоящее, сходя с исторической сцены, передает будущему свои рациональные начала и таким образом обогащается в дальнейшем. Так осуществляется преемственность поколений, по мысли Тургенева, романы которого пронизаны верой в значительность совершающейся истории, хотя писателю были свойственны и черты философского пессимизма. Идея отрицания старого, отживающего и утверждение нового, побеждающего имела определяющее значение для структурно жанровой организации тургеневского романа. Свою задачу романиста он полагал в угадывании «мгновений перелома, мгновений, в которых прошедшее умирает и зарождается нечто новое» (П., III, 163).
Стремясь возвысить искусство романа, близкого к повести, Тургенев старался передавать «правду людской, физиономии», интересовался лишь обычными событиями, подлинными масштабами и естественными пропорциями жизненных явлений, руководствуясь классическим чувством меры и гармонии. Это отрицание авантюрно-сюжетной занимательности в романах Тургенева отметил Г. Мопассан: «Он придерживался в отношении литературы самых современных и самых передовых взглядов, отвергая все старые формы романа, построенного на интриге, с драматическими и искусными комбинациями, требуя, чтобы давали жизнь», только жизнь – «куски жизни», без интриги и без грубых приключений”.
Не занимательная интрига, не бурное развитие событий, а «внутреннее действие» характерно для романов Тургенева — процесс обнаружения духовного содержания человека и конфликт его со средой.
Несмотря на новеллистический характер, романы Тургенева отличаются необходимой эпичностью. Она создается именно тем, то ведущие герои выходят за пределы интимно-личных переживаний в широкий мир духовных интересов. Рудин, Лаврецкий, Инсаров, Базаров, Соломин, Нежданов и другие сосредоточенно размышляют над проблемой «общего блага», о необходимости радикальных преобразований народной жизни. Внутренний мир героев вбирает в себя стремления и думы целой эпохи — эпохи дворянского просвещения, как Рудин и Лаврецкий или эпохи демократического подъема, как Базаров. Образ героя приобретает известную эпичность, потому что становится выражением национального своеобразия, каких-то коренных тенденций народной жизни, хотя Тургенев и раскрывает характер героя не в широких сценах общественной практики, а в сценах идеологического спора и в интимных переживаниях. История этих переживаний выступает необыкновенно содержательной и потому, то любовь рождается на почве внутреннего идейного согласия, потому, что она ставит влюбленных в конфликтное отношение с ближайшим общественным окружением. В силу этого любовь становится проверкой нравственной ценности героев. Не случайно повествование в романах Тургенева завершается «драматическим взрывом», как верно заметила М. Рыбникова.
Эпическому осмыслению жизни способствовала и вера Тургенева в духовное богатство русского народа, в его нравственное превосходство над помещиками. Изображая в романах общественную историю людей «культурного слоя», Тургенев этот мир дворянской и разночинной интеллигенции оценивает с позиции автора «Записок охотника», т. е. сознания великих нравственных сил, таящихся в народе.
продолжение
–PAGE_BREAK–Способом достижения эпической масштабности в тургеневском романе является особое преломление принципа историзма: в романе происходит сложное взаимопроникновение хронологических аспектов. Настоящее время, в котором развертывается действие, насквозь пронизано прошлым, объясняющим истоки корни изображаемых явлений, событий, характеров. Для русского романа вообще, в особенности для тургеневского, характерны подчеркнутая связь времен и тесное переплетение хронологичёских планов. Характеры героев в их цельности и развитии вырисовываются у Тургенева за счет ретроспекций (биографий и проекций в будущее (эпилогов)), поэтому те «пристройки» которые воспринимались в критике как «просчеты» и «недостатки» автора, обладают эпическим содержательным смыслом, способствуют прорастанию повести в роман.
Эпической широты Тургенев достигает смещением временных пластов и использованием больших временных прорывов. Настоящее развертывается плавно и неторопливо в соответствии содержанием изображаемых действий и событий, прошлое будущее дается эскизно, бегло, вскользь, концентрированно.
Тургенев — стремился к предельной динамичности первых вводных эпизодов, к тому, чтобы действующие лица проявляли себя непосредственно, в диалогических сценах. Но эти последние как правило, сочетаются с предварительными, правда, очень сжатыми и выразительными социально- психологическими характеристиками. Динамический зачин часто сменяется биографическими отступлениями, которые иногда — бывают очень значительными. Например, в «Дворянском гнезде» это отступление в прошлое реализуется на протяжении многих глав (VIII—XVI) правда, это отступление в данном романе приобретает самостоятельное значение в контексте целого. Широко развернув социально-бытовой фон, который объясняет драматическую историю Лизы и Лаврецкого, Тургенев в XVII главе возвращается повествованию в настоящем. Таким сложным сплетением настоящего и прошлого является жизнь и в романе «Дым».
Обрастая «дополнениями», раскрывающими перспективу характера и дающими широкую панораму жизни, любовно-психологическая повесть усложняется в своей структуре, приобретая эпическую содержательность. К тому же ядро тургеневского романа далеко не сводится к интимно-психологической коллизии: личная история всегда сопровождается сценами драматического действия, которые представляют собой идеологические столкновения социальных антагонистов или этико-философский разговор единомышленников. Сама любовь в тургеневском романе выступает глубоко очеловеченной, рождающейся из духовных сочувствий, именно поэтому сцены идеологического разговора органически вписываются в историю интимно-личностных отношений. Возлюбленный становится для тургеневской девушки учителем, отвечающим на вопрос о том, как делать добро.
Внимание писателя сосредоточено на разнообразных идеологических опосредствованиях любовной истории. Уже в эпизодах
из настоящего времени Тургенев выходит за пределы «большой
повести». Сцены идеологического разговора, осложненные психологическими мотивами, составляют основание романа и определяют во многом структурно-жанровое его своеобразие.
Форма диалога в романах Тургенева всегда выступает оправданной, необходимой, потому что с ее помощью изображаются
люди, отношения которых представляются внутренне значимыми,
существенными. Собеседники и в сценах идеологического спора,
в интимной беседе даются в сопоставлении, в сравнении друг
другом. К форме диалога Тургенев нёизбежно обращается
целью изображения идейно-психологического антагонизма Рудина и Пигасова, Базарова и Павла Петровича Кирсанова,
Лаврецкого и Паншина, Сипягина и Соломина, а также с целью изображения людей, духовно близких,— Рудина и Лежнева, Лаврецкого и Мизалевича, Лизы и Лаврецкого, Шубина и Берснева, Литвинова и Потугина. Формами диалогической речи Тургенев рисует столкновения типических характеров, выражающих существенные исторические тенденции времени. У сцены идеологического спора, выражающие идейные взаимоотношения его участников, русских интеллигентов 40—70-х годов, имеют существенное значение в композиции тургеневских романов интересуясь историей идейных расхождений своих героев, Тургенев противопоставлял их друг другу не только по линии идеологии, но также и по линии их индивидуально-психологического содержания. Расхождения тургеневских собеседников по теоретическим вопросам — это всегда расхождения типических характеров, представленных в единстве их идейного и морального облика. В сценах спора Тургенев выступает психологом, остро интересующимся душевными особенностями антагонистов. Полемический диалог становится формой выявления не только содержания теоретической позиции действующих лиц, но и их социально-психологического своеобразия.
Итак, важное отличие тургеневского романа от повести коренится в характере его построения. При сравнении с повестью Тургенева, его роман выглядит как сложная и в то же время очень стройная сюжетно-композиционная система с четко налаженной внутренней взаимосвязью между всеми ее подчас противоречивыми элементами.
1.3 Специфика психологизма И. С. Тургенева.
Во второй половине XIX века, когда во всех формах общественного сознания пробилось огромнейшее количество идей, мыслей, в русской реалистической литературе стала особенно очевидной тенденция к все более глубокому проникновения во внутренний мир человека.
Открытие сложной сферы человеческих мыслей и чувств – главная сторона реалистического метода художественного творчества, а психологически достоверное раскрытие внутреннего мира человека на основе его связей с окружающим миром давно уже стало прочным художественным завоеванием.
В исследовательской литературе давно поставлен вопрос о большой значимости вклада И. С Тургенева в сокровищницу человековедения.
Еще в XVIII веке в 50-х годах Н. Ч. Чернышевский сформулировал определение многих видов психологического анализа на материале анализа психологической манеры Л. Толстого: «Внимание графа Толстого более всего обращено на то, как одни чувства и мысли развиваются из других; ему интересно наблюдать, как чувство непосредственно возникающее из данного положения или впечатления, подчиняясь влиянию воспоминаний и силе сочетаний, представляемых воображением, переходит в другие чувства, снова обращается к прежней исходной точке и опять странствует, изменяясь по цепи воспоминаний, как мысль, рожденная первым ощущением, ведет к другим мыслям, увлекается дальше и дальше, сливает грезы с действительным ощущением, мечты о будущем с рефлексиею о настоящем. Психологический анализ может принимать различные направления: одного поэта занимают все более очертания характеров; другого – влияния общественных отношений и житейских столкновений на характеры; третьего – связь чувств с действиями; четвертого – анализ страстей; графа Толстого все более – сам психический процесс; его формы, его законы, диалектика души, чтобы выразиться с определенным термином.
Современник И. С. Тургенева, критик П. В. Анненков, писал о том, что Тургенев – „несомненно психолог“, „но тайный“. Исследование психологии у Тургенева „всегда скрыто в недрах произведения, — продолжает он, — и развиваться он вместе с ним, как красная нитка, пущенная в ткань“.
Эту точку зрения разделял целый ряд критиков при жизни Тургенева, получила она признание и в последующий период – вплоть до наших дней. В соответствии с этой точкой зрения тургеневский психологизм имеет предметно-итоговый характер: психическое, внутреннее, сокровенное хотя и постигается, но не посредством своего рода снятия покровов с тайников души, когда перед читателем открывается картина возникновения и развития чувств героя, а путем художественной реализации их во внешних проявлениях в позе, жесте, мимике, поступке и т.п.
Знание человеческого сердца, способность раскрывать перед нами его тайны — ведь это первое слово в характеристике каждого из тех писателей, творения которых с удивлением перечитываются нами».
Начиная с середины XIX века, психологический анализ в русской литературе приобретает новое качество: обостренное художественное внимание к психологическому развитию личности как предмету изображения становится общейтенденцией развития критического реализма, что объяснялось глубокими общественно-историческими изменениями. Вторая половина XIX века — эпоха ломки устоев старой, патриархальной крепостническойРоссии, когда «старое бесповоротно, у всех на глазах рушилось, а новое только укладывалось». Убыстрялся процесс исторического движения. «В несколько десятилетий совершились превращения, занявшие в некоторых странах Европы целые века», — писал В.И. Ленин об этой эпохе. На смену крепостной России шла Россия капиталистическая. Этот экономический процесс отразился в социальной области «общим подъемом чувства личности».
Углубление психологического анализа в русской литературе середины и второй половины XIX века, связанное с новым решением проблемы личности, нашло свое индивидуально неповторимое выражение в творчестве Тургенева и Гончарова, Толстого и Достоевского. Этих писателей объединяет стремление понять внутренний мир человека в его противоречивой сложности, непрестанном изменении и борьбе противоположных начал. Психологию личности они рассматривали как многослойную, в соотнесенности коренных свойств и поверхностных образований, возникших под воздействием социально порочной среды. Вместе с тем метод психологического анализа осуществлялся нашими замечательными писателями индивидуально своеобразно, в соответствии с их пониманием действительности, с их концепцией человека.
Сравнительная идейно-художественная характеристика родственных писателей как представителей магистральных, противоположных и вместе с тем неразрывно связанных течений в русском психологическом реализме XIX века, имеет огромное значение для понимания не только индивидуального своеобразия каждого из них, но и закономерностей литературного процесса.
По словам М. Б. Хранченко, «типологическое единство не означает простой повторяемости литературных явлений, оно предполагает их родственность — сходство некоторых существенных внутренних особенностей». Для писателей психологического течения, русского критического реализма в особенности характерно изображение многообразных конфликтов личности и общества в отличие от писателей так называемого социологического течения, интересующихся конфликтами, обусловленными глубокими противоречиями между потребностями нации, народа и господствующим общественным укладом, самодержавно-крепостническим строем.
Внутренний мир героев становится объектом пристального художественного изучения в произведениях психологического направления. «История души человеческой» признавалась Лермонтовым «едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа». Главную цель искусства Л. Толстой полагал в том, чтобы «высказать правду о душе человек». Искусство он считал микроскопом, который наводит художник на тайны своей души и показывает эти общие всем тайны людям. «Образы страстей» всецело занимали и Гончарова. Он постоянно изображал «процесс разнообразного проявления страсти, то есть любви», потому что «игра страстей даст художнику богатый материал живых эффектов, драматических положений и сообщает больше жизни его созданиям».
«Внутренний человек» в новой литературе Европы существовал и до появления этого словосочетания. Литература– и, конечно, философия— по-разному понимала происходящее «внутри»; менялось восприятие мысли и соотношения мысли со словом, призванным ее выразить, вербализировать. Под психопоэтикой Эткинд понимает область филологии, которая рассматривает соотношение мысли— слово, причем термин «мысль» здесь и ниже означает не только логическое умозаключение (от причин к следствиям или от следствий к, причинам), не только рациональный процесс понимания (от сущности к явлению и обратно), но и всю совокупность внутренней жизни человека. Мысль (в обычном нашем словоупотреблении) передает содержание, которое Жан-Поль вкладывал в понятие «внутренний человек»; впрочем, этим сочетанием мы будем пользоваться часто, имея в виду многообразие и сложность процессов, протекающих в душе. Для начала заметим, что вербализация, то есть выраженность мысли внешней речью, существенно различна в разных культурно- стилистических системах.
«Внутренний человек» и психология – эта проблема рассматривается Е.Эткиндом как актуальная. Он отметил, что Жуковский искал „словесных средств — выразить невыразимое. Русская повествовательная поэзия и романная проза XIX века стремится к тому, чтобы соединить завоеванный романтиками мир «внутреннего человека» с отвергнутым ими психологизмом. Романтики отбрасывали характер — Новалис решительно заявлял: «Так называемая психология — это лавры, занявшие в святилище места, положенные истинным богам». Писатели XIX века, преодолевшие романтизм, занялись реабилитацией психологии. Н. Я. Берковский замечал: «Характеры неприемлемы для романтиков, ибо они стесняют личность, ставят ей пределы, приводят ее к некоему отвердению»
Русская проза (а до нее – «роман в стихах» Пушкина) все настойчивее и решительнее снимает это ошибочное представление. Ни у одного из наших великих романистов нет и в помине такого «отвердения»: психология героев Гончарова и Тургенева, Достоевского и Толстого, Гаршина и Чехова отличается гибкостью, многосторонней глубиной, изменчивостью, непредсказуемой сложностью. У каждого из них — собственное представление о внутренней доминанте: у Гончарова это борьба естественной сути человека с книжностью; у Достоевского — рождение в сознании неодолимо-растущей и подчиняющей себе всего человека идеи, ведущей к расщеплению личности, к патологическому «двойничеству»; у Толстого — борьба между духовной и греховно-плотской силами внутри тела и души, борьба, определяющая и любовь, и смерть; у Чехова — конфликт между социальной ролью и собственно-человеческим в человеке. Эти беглые формулы поневоле легковесны, читатель найдет более обстоятельные и серьезные суждения в предлагаемой книге (Эткинд Е.Г. Внутренний человек и внешняя речь.: Очерки психопоэтики русской литературы XVIII-XIX вв.–М.,1999.–446с).
Разумеется, писатели-психологи не были сторонниками чистого психологизма, пассивного созерцательного погружения во внутренний мир героя как самодовлеющий и беспредметный поток ассоциативных связей. Через психологию личности они раскрывали сущность общественных отношений. История интимно-личных переживаний позволяла выявлять нравственно-психологические состояния представителей антагонистических социальных сил и тенденций. Недаром В. Г. Белинский писал: «Теперь роман и повесть изображают не пороки и добродетели, а людей как членов общества, и потому, изображая людей, изображают общество».
Психологическая драма личности выступала социально-обусловленной, порожденной какими-то существенными процессами общественной истории. Но, как заметил Г. Поспелов, в художественных произведениях психологического течения, и характерах героев проявляют себя лишь «симптомы» создавших их общественных обстоятельств в отличие от произведений социологического направления, в которых типические обстоятельства являются непосредственно.
Психологизм прозы И. С. Тургенева неоднократно привлекал внимание исследователей, в том числе и автора данной монографии. Еще в статье 1954 года «Художественный метод Тургенева-романиста (по материалам романов „Рудин“, „Дворянское гнездо“, Накануне», «Отцы и дети»)”, а затем в книге «Метод и стиль Тургенева-романиста» рассматривались формы психологического анализа в произведениях Тургенева в связи с его мировоззрением и методом. Портретный рисунок, своеобразие психологической детали, содержание авторской позиции, характер повествовательного стиля — все изучалось мною в связи с формами психологического анализа Тургенева.
Из работ, специально посвященных специфике художественной манеры Тургенева, следует назвать давнюю книгу А. Г. Цейтлина «Мастерство Тургенева-романиста», изданную «Советским писателем» в 1958 году. Значительная часть монографии Г. Бялого «Тургенев и русский реализм» отводится изучению романов писателя с точки зрения связи их идейного содержания с особенностями художественной формы, в перспективе идейно-политического и этико-философского мировоззрения. Компоненты стиля рассматриваются в соответствии с человеком, с учетом концепции характера, тургеневского решения проблемы личности, что и придает анализу органическое единство, несмотря на пестроту и многообразие привлеченного материала.
продолжение
–PAGE_BREAK–
продолжение
–PAGE_BREAK–
продолжение
–PAGE_BREAK–3.2. Трансформация роли любовно-психологической коллизии в романах “о ” новых людях ”
Большую идейно-художественную роль в романах И.С.Тургенева о «новых людях» продолжает играть любовно-психологическая коллизия, хотя её функции значительно слабее, чем в предыдущих романах, а в «Отцах и детях» центр тяжести переносится на коллизии, раскрывающие социальную проблематику, в результате чего любовно-психологическая коллизия отодвигается на второй план. Изменяется и её структурно-образующая функция в связи с эволюцией жанровой системы. Это в свою очередь обусловлено изменением проблематики.
В романе «Накануне» впервые любовь предстала как единство в убеждениях и участие в общем деле. История взаимоотношений Инсарова и Елены Стаховой — это не только история бескорыстной любви, основанной на духовной общности; личная их жизнь тесно переплетается с борьбой за светлые идеалы, за верность большому общественному делу.
В «Накануне», так же как и в «Рудине» и «Дворянском гнезде», через любовно-психологическую коллизию раскрываются характер, причем, не только главных героев, но и второстепенных. Глубина и сила любви, самые формы ее проявления характеризуют особенности личностей героев — Шубина, Берсенева, Инсарова. Беспечный и легкомысленный Шубин, хотя и страдает порой от равнодушия Елены, любит её так же неглубоко, как неглубоки его занятия искусством. Любовь Берсенева — тихая, умиленная, сентиментально-вялая. Но вот появляется Инсаров, и любовь с такой силой захватывает Елену, что ей становится страшно. Беззаветное и беспредельное чувство, охватившее ее, пробуждение в ней страсти, ее смелость-всё это соответствует силе характера и богатству личности Инсарова. Тургенев рисует совсем другие, еще невиданные в его произведениях, сцены любви, новый тип отношений между героями романа. Полюбив Елену, Инсаров бежит не от слабости характера, как «лишние люди», а от силы его. Он боится, что любовь к девушке, на которую он не шел еще основания смотреть, как на человека способного разделить дело его жизни, помешает ему. А Инсаров даже и мысли не допускает, чтобы «для удовлетворения личного чувства изменить своему делу и своему долгу» (У111,53).Это все опять-таки знакомые черты нравственного облика разночинца-демократа 60-х годов. Примечательно, что отношение к Инсарову у Елены складывается несколько иное, чем у героев первых романов Тургенева. Наталья готова преклоняться перед Рудиным. Елена же «чувствовала, что ей не преклоняться перед Инсаровым хотелось, а подать ему дружески руку (У111.53).Елена не просто жена Инсарова — она друг, единомышленник, сознательный участник его дела.
И естественно, что, в противоположность Рудину и Наталье, Лаврецкому и Лизе, Инсаров и Елена находят свое счастье, их жизненный путь определяется высокой идеей подвига во имя счастья народа. Гармоническое соответствие между идеалом и поведение Елены ощутимее всего сказывается в сценах романа, посвященных изображению зарождения и развития её чувства к Инсарову. Примечательна в этом отношении гл. Х1У, в которой после очередного рассказа Инсарова о Болгарии между ним и Еленой происходит следующий диалог:
»-Вы очень любите свою родину?- произнесла она робко.
-Это еще не известно, — отвечал он, — Вот когда кто-нибудь из нас умрет за нее, тогда можно будет сказать, что он ее любил.
-Так что, если бы вас лишили возможности возвратиться в Болгарию,- продолжала Елена,- вам было бы очень тяжело в России?
Мне кажется, я бы этого не вынес, — проговорил он.
-Скажите,- начала опять Елена,- трудно выучиться болгарскому языку?
Инсаров… снова заговорил о Болгарии. Елена слушала его с пожирающим, глубоким и печальным вниманием. Когда он кончил, она еще раз спросила его:
-Так вы ни за что не остались бы в России? А когда он ушел, она долго смотрела ему вслед” (У111,65-66). Печальная интонация вопросов Елены вызвана сознанием того, что её любовь не способна удержать Инсарова в России, и страхом, что её собственное преклонение перед жертвенным героизмом может остаться безответным, а жажда деятельного добра неутоленной. Вместе с тем в каждом вопросе Елены чувствуется осторожный, но настойчивый поиск верного пути, ведущего к прочному соединению с Инсаровым. Естественное продолжение и закономерное развитие этот диалог получает в гл. ХУ111.
“-Так ты пойдешь за мною всюду?
-Всюду, на край земли. Где ты будешь, там я буду.
-И ты себя не обманываешь, ты знаешь, что родители твои никогда
не согласятся на наш брак?
– Я себя не обманываю, я это знаю.
-Ты знаешь, что я беден, почти нищий?
-Знаю.
-Что я не русский, что мне не суждено жить в Роосии, что тебе придется разорвать все твои связи с отечеством, с родными?
-Знаю, знаю.
-Ты знаешь также, что я посвятил себя делу трудному, неблагодарному, что мне… что нам придется подвергаться не одним опасностям, но и лишениям, унижению, быть может?
-Знаю, все знаю… Я тебя люблю.
-Что ты должна будешь отстать от всех своих привычек, что там, одна, между чужими, ты, может быть, принуждена будешь работать… Она положила ему руку на губы.
-Я люблю тебя, мой милый ” (У111,92). Елене свойственна необычайная жажда деятельности, целеустрёмленности, способность пренебречь мнением и условиями окружающей среды и, главное, непреодолимое стремление быть полезной народу. Умная, сосредоточенная в своих помыслах, она ищет человека волевого, цельного, видящего в жизни широкую перспективу и смело идущего вперед.
В романе многообразно представлены Тургеневым типы русской жизни в канун падения крепостного права. «Все они своим историческим содержанием,- как указывает исследователь С.М. Петров,- соотносятся с главной темой „Накануне“, что и обусловило расположение главных действующих лиц вокруг Елены как композиционного центра романа».
Еще Н.А.Добролюбов считал образ Елены средоточием романа. В этой героине, по мнению критика, воплощена «неотразимая потребность новой жизни, новых людей, которая охватывает теперь все русское общество, и даже не одно только так называемое „образованное“… „Желание деятельного добра есть в нас, и силы есть; но боязнь, неуверенность в своих силах, и, наконец, незнание: что делать?- постоянно нас останавливает… и мы все ищем, жаждем, ждем… ждем, чтобы нам хоть кто-нибудь объяснил, что делать“.
Таким образом, Елена, представлявшая, по его мнению, молодое поколение страны, ее свежие силы характеризуется стихийностью протеста, она ищет „учителя“-черта, присущая деятельным героиням Тургенева, Несмотря на трагическую развязку, „Накануне“ дышит утверждением разума, передовой мысли, смелости и героизма. Елена воплощала собой новые веяния. Тургенев полагал, что развязка произведения еще недостаточно полно разъяснила направление дальнейшего развития изображаемых характеров и недостаточно ясно определило их судьбы. Он обращается к эпилогу, где в тяжелых размышлениях Елены о виновности их с Инсаровым перед небом „за горе бедной одинокой матери“ звучит тема о невозможности для человека длительного счастья. „Елена не знала, — заключает от себя Тургенев,- что счастье каждого человека основано на несчастье другого“. В отличие от первых двух романов в „Накануне“ Тургенев разрабатывает романную структуру типа „сцен из жизни“, в которой сочетаются особенности хроники и повести — исповеди: большая часть жизни героя (иногда вся) освещается в сценах, разделенных крупными хронологически провалами и группирующихся вокруг сюжетного ядра. В основных ценах с максимальной полнотой воспроизводится определенная психологическая ситуация (чаще всего на основе любовной коллизии) с присущим ей внутренним движением. В „Накануне“ Тургенев продолжает использовать любовно-психологическую коллизию в качестве средства нравственной характеристики и оценки своих героев, их отношений, силы и богатства их внутреннего мира, в этой коллизии раскрываются характеры. Как и в предыдущих романах любовно-психологическая коллизия в „Накануне“ „пропускает“ большое общественное содержание.
»Отцы и дети” — яркий образец социально-психологического романа. Большие социальные проблемы, волновавшие русскую общественную мысль в 1860-х годах и достоверно отраженные Тургеневым в «Отцах и детях», поставили этот роман и в политическом и в художественном отношениях выше других романов писателя. Тургенев переносит центр тяжести на коллизии, раскрывающие социальную проблематику, в результате чего любовная интрига отодвигается почти до середины (Х1У-ХУ111). Любовно-психологическая коллизия в романе настолько компактна, что укладывается всего в пяти главах, хотя роль её немаловажна.
Чувство любви, власть которой над собой не признает Базаров, обрушивается на него именно потому, что он наделен сильной, волевой, сопротивляющейся натурой. Не желая смириться перед этой стихией, Базаров ищет опоры в труде, в служении людям, в том, что составляет принцип его жизни и что может привести его к примирению с самим собой. Для Тургенева способность человека к большому, всепоглощающему чувству — признак глубокой, избранной натуры. Трагическая любовь Базарова, глубина охватившего его чувства, противореча некоторым категоричным рационалистическим утверждениям нигилиста, демонстрирует широту его натуры, новые грани его личности.
Тургенев, для которого истинная любовь всегда являлась высоким критерием, показывая противоречие между высказываниями Базарова о любви и вспыхнувшим в нем большим чувством к Одинцовой, стремится не унизить Базарова, а напротив, возвысить его, показать, что в этих, казалось бы, сухих, черствых нигилистах таится гораздо более мощная сила чувства, чем в «рассиропившемся» перед Катей Аркадии. Любовь последнего Базаров определяет кратко «бланманже». В судьбе передового разночинца-демократа, как отмечено в критике любовь редко играла всеопределяющую и тем более «роковую роль»; и не случайно в «Отцах и детях» Тургенев отводит любовному сюжету второстепенноё место.
И на Базарове сказалась могучая сила любви, торжество молодости. «В разговорах с Анной Сергеевной он еще больше прежнего высказывал свое равнодушное презрение ко всему романтическому: а, оставшись один, с негодованием ощущал романтика в самом себе.» «Кровь его загоралась, как только он вспоминал о ней; он легко сладил бы со своею кровью, но что-то другое в него вселилось, чего он никак не допускал, над чем всегда трунил, что возмущало всю его гордость»(1Х,126).
В «Отцах и детях» впервые у Тургенева любовно-психологическая коллизия не выполняет структурно-образующей роли. Структура нового тургеневского романа определяется противостоянием социальных и политических сил, способных вступать в контакты, только в стычках и «боевых действиях» идейного порядка. Рассмотрев роль любовно-психологической коллизии в ромах Тургенева о «новых людях», мы замечаем, что, как и в предыдущих романах, она выполняет ряд функций. Через любовно-психологическую коллизию происходит раскрытие характеров, в «Накануне» она «пропускает» большое общественное содержание и выполняет структурно-образующую функцию. В «Отцах и детях» роль любовно-психологической коллизии сильно ослабевает, т.к. центр тяжести перёносится на коллизии, раскрывающие социальную проблематику.
3.3.Эволюция принципов психологического раскрытия «внутреннего человека» в романах конца 1850-х начала 1860о-х годов. («Накануне, Отцы и дети»)
Как художника Тургенева отличает интерес к подробностям движения характера не только под определяющим воздействием среды, но и в результате довольно устойчивого самостоятельного внутреннего развития героев.
Психологический анализ в романах о «новых людях» приобретает новое качество: он заметно усложняется благодаря обращению автора к приему внутреннего говорения, хотя этот приему в какой-то мере встречается в предыдущих романах Тургенева.
За время работы над романами о «новых людях» заметна эволюция психологического метода Тургенева: «косвенный анализ,- отмечает исследователь С.Е.Шаталов,- приобретает большую отточенность, предметную осязаемость и выпуклость; сочетание различных приёмов описания героев извне» все чаще создает иллюзию одновременного проникновения во внутрь”.
Но эволюция эта означала не отход от одних принципов анализа внутреннего мира и переход к другим, а развитие тенденций, с самого начала присущих психологическому методу Тургенева, овладение возможностями, заложенными в нем. Этот процесс может быть определен как накопление творческого опыта и роста художественного мастерства писателя. Тургенев до предела использовал возможности психологического анализа в объективном повествовании, которые оказались доступными русской литературе к 1860-м годам. И не случайно Герцен весной 1860г. в «Колоколе» назовет Тургенева «величайшим современным русским художником». В романах «Накануне» и «Отцы и дети» продолжается эволюция психологического метода Тургенева в результате собственного творческого развития художника и учета опыта русской и зарубежной литературы.
В романах о «новых людях»- в силу новизны характера — Тургенев использует разнообразные средства психологического анализа — и среди, них такие, которые в ранних романах и повестях встречались эпизодически, либо вовсе не употреблялись.
В первую очередь — это записки, письма, дневники. Например, отрывки из дневника Елены группируются таким образом, что создается целостная картина становления её чувства к Инсарову. Вводятся сны, безотчетные порывы — настолько зыбкие, что неясна их связь с окружающими обстоятельствами.
В «Накануне», как отмечают исследователи; писатель решительно подчеркивает соответствие или несоответствие пейзажа внутренним состояниям героев. Пейзажные обрамления приобретают психологическую функцию. Так, сомнения и колебания Елены оттеняются и раскрываются особыми пейзажными соответствиями: «Перед утром она разделась и легла в постель, но заснуть не могла. Первые огненные лучи солнца ударили в её комнату… «О, если он меня любит!- воскликнула она вдруг и не стыдясь озарившего её света, раскрыла свои объятия (У111,88). Когда же она идет на свидание с Инсаровы (на которое он решил не явиться), следует пейзажное предуведомленье ожидающего её разочарования:»…0на хотела еще раз увидеться с Инсаровым. Она шла, не замечая, что солнце давно скрылось, заслоненное тяжелыми черными тучами, что ветер порывисто шумел в деревьях и клубил её платье, что пыль внезапно поднималась и неслась столбом по дороге… Сверкнула молния, гром ударил… Дождь хлынул ручьями; небо кругом обложилось(У111,90).
В период работы над романом «Накануне Тургеневу стали доступными прежде не вполне ясные уголки и сферы человеческой психики.
Самый замысел приобрел большую общественно-политическую отчетливость и заостренность. Богаче стал арсенал средств психологического анализа. „Общественно-политические проблемы отныне в романах Тургенева определяют отношения между персонажами и открывают нечто новое в их внутреннем мире, что ранее писателям не изображалось“, замечает исследователь С.Е.Шаталов.
В романах о „новых людях“ для раскрытия характеров, используются уже знакомые приемы, например, прием повторения. В диалоге с Павлом Петровичем непосредственно перед дуэлью Базаров ограничивается тем, что повторяет уже только концы фраз (и не своих, а своего собеседника).0днако в этом, по Тургеневу, раскрывается весь Базаров в данную минуту. В каждом его небрежно произнесенном ответном слове чувствуется благодушное презрение к ритуалу дуэли, чопорно уважаемому Павлом Петровичем; сквозит ирония, как по адресу противника, так и по-своему собственному адресу. Напоминая о причинах дуэли, Павел Петрович говорит:
» — Мы друг друга терпеть не можем. Чего же больше?
-Чего же больше,- повторил иронически Базаров.
-Что же касается до самых условий поединка, то так как у нас секундантов не будет — ибо, где же их взять?
-Именно, где их взять?”
И перед самой дуэлью:
“-Мы можем приступать?
-Приступим.
-Новых объяснений вы, я полагаю, не требуете?
-Не требую…
-Соблаговолите выбрать?
-Соблаговолю” .(1Х,134).
С помощью все тех же повторений, несомненно, имеющих значение своеобразных приемов психологического анализа, рассчитанного на предельно минимальную, но тем не менее, вполне достаточную, показано стремление Базарова и Одинцовой к сближению друг с другом, их тайное, все нарастающее волнение.
продолжение
–PAGE_BREAK–