Английский язык один из германских языков (западногерманская группа)

Английский язык – один из германских языков (западногерманская группа). Распространен в Великобритании, Ирландии, Северной Америке, Австралии, Новой Зеландии,  а  также ряде стран Азии и Африки. Общее число говорящих св. 400 млн. чел. Офиц. язык Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии, США, Австралии, Новой Зеландии, Канады и Ирландии (в Канаде – наряду с французским языком, в Ирландии – наряду с ирландским языком), один из официальных языков Республики Индии (временно) и 15 государств Африки (ЮАР, Федеративной Республики Нигерии, Республики Ганы, Республики Уганды, Республики Кении, Объединенной Республики Танзании и др.). Один из официальных и рабочих языков ООН. Английский язык ведет свое начало от языка древнегерманских племен (англов, саксов и ютов), переселившихся с континента в 5-6 вв. в населенную кельтами Британию. Взаимодействие племенных наречий англов, саксов и ютов, развивавшихся в условиях формирования английской народности, привело к образованию территориальных диалектов. В древнеанглийский период развития английский язык (7-11 вв.; называется англосаксонский язык) представлен 4 диалектами; нортумбрийским, мерсийским, уэссекским и кентским. Упадок северных и северо-восточных областей из-за набегов скандинавов и усиление экономического и политического влияния Уэссекского королевства в 9-11 вв. привели к формированию литературного языка на основе главным образом уэссекского диалекта и сохранению большинства памятников древнеанглийской письменности в уэссскской редакции. Значительное количество латинизмов в древнеанглийской лексике явилось результатом проникновения в Англию христианства (с 6 в.),  а  также переводов с латинского языка трудов различных авторов. Из языка кельтского населения Британии сохранились главным образом географические названия. Набеги скандинавов (с кон. 8 в.), закончившиеся подчинением Англии в 1016 дат. королю, и создание сканд. поселений привели к взаимодействию близкородственных языков – английского и скандинавских, что сказалось в наличии в coвpеменном английском языке значительного количества слов скандинавского происхождения и способствовало усилению ряда грамматических тенденций, имевшихся в древнеанглийском языке. Завоевание Англии норманнами в 1066 привело к длительному периоду двуязычия: французский язык функционировал как официальный язык,  а  английский язык продолжал употребляться (имея в 12-15 вв. 3 основные диалектные зоны – северную, центральную и южную) как язык простого народа. Длительное употребление французского языка в Англии привело к тому, что после вытеснения его из официальной сферы к 14 в. в английском языке продолжают сохраняться обширные пласты французской лексики. Среднеанглийский период развития английского (12- 15 вв.; иногда называется среднеанглийский язык) характеризуется фонетическими и грамматическими изменениями, резко отграничившими среднеанглийский от древнеанглийского периода. Редукция неударных гласных привела к значительному упрощению морфологической структуры,  а  на основе грамматизации глагольных словосочетаний складывалась новая система глагольных парадигм. В 16-17 вв. складывается т. наз. ранненовоанглийский язык. Современный английский язык имеет большое количество территориальных диалектов: в Великобритании – шотландский диалект, группа северных, центральных (восточно-центральных, западно-центральных), южных и юго-западных диалектов; в США – восточно-английская, средне-атлантическая (центральная), юго-восточная, средне-западная группы. Диалектное варьирование английского языка в Великобритании носит значительно более ярко выраженный характер, чем в США, где основой литературной нормы становится центральный диалект. Для фонетического строя английского языка характерно наличие специфических гласных, согласных, отсутствие резкой границы между дифтонгами и долгими монофтонгами. Среди других германских языков английский язык выделяется наличием ярко выраженных признаков аналитического строя: основными средствами выражения грамматических отношений являются служебные слова (предлоги, вспомогательные глаголы) и порядок слов. Аналитические формы используются для выражения некоторых видо-временных отношений, для образования степеней сравнения прилагательных. Падежные отношения передаются позицией слов в предложении и предложными конструкциями. фиксированный порядок слов – одно из основных средств выражения синтаксических связей в структуре предложения. В английском языке широко используется безаффиксное словопроизводство (конверсия). В лексике высок удельный вес заимствований (ок. 70% словарного состава), среди которых многочисленную группу образуют слова и аффиксы, заимствованные из французского и латинского языков, отчасти из итальянского и испанского языков. В основу литературного английского языка лег язык Лондона, диалектная база которого на раннем этапе формирования литературного языка изменилась за счет вытеснения во 2-й половине 13 – 1-й половине 14 вв. южных диалектных форм восточно-центральными. Книгопечатание (1476) и популярность произведений Дж. Чосера (1340-1400), писавшего на лондонском диалекте, способствовали закреплению и распространению лондонских форм. Однако книгопечатание фиксировало некоторые традиционные написания, не отражавшие норм произношения конца 15 в. Началось характерное для современного английского языка расхождение между произношением и написанием. С развитием литературного языка расширялась и усложнялась система функциональных стилей, шло размежевание форм устно-разговорной и письменной речи, кодификация литературных норм. Большую роль в развитии литературного языка сыграли прямые и косвенные языковые контакты английского языка с другими языками, связанные с распространением английского языка за пределы Англии. Последнее привело к формированию вариантов литературного английского языка в США, Канаде и Австралии, отличающихся от литературного английского языка главным образом в произношении и лексике. Отличительными признаками американского варианта являются, например, ретрофлексный [r] в словах типа car, barn, first, краткий [a] в lock, stop, knob, lot, [ae] вместо [a:] в ask, laugh, dance, специфический мелодический рисунок фразы. Наблюдаются расхождения в лексическом значении отдельных слов (напр., truck ‘грузовик’ в США и ‘открытая товарная платформа’ в Англии), употребление американизмов вместо синонимичных единиц британского варианта (напр., elevator ‘лифт’ вместо lift, sidewalk вместо pavement ‘тротуар’ и др.). Сходные типы специфических признаков обнаруживает и австралийский вариант, различительные элементы которого менее многочисленны. На английский язык в Канаде заметное влияние оказывают как американский, так и британский варианты английского языка. Письменность на английском языке существует с 7-8 вв. Первый письм. памятник – руническая надпись на ларце Фрэнкса (7 в.). После проникновения в Англию христианства латинский алфавит заменил древнегерманские руны. К древнейшим памятникам относятся эпическая поэма “Беовульф” (ок. 700; сохранилась в более поздних списках), “Англо-саксонская летопись” (9 в.), перевод “Всемирной истории” Орозия, сделанный в 9 в. королем Альфредом; перевод “Церковной истории англов” епископа Беды Достопочтенногог (9 в.).   Литература Смирницкий  А . И., Древнеанглийский язык, М., 1955. Смирницкий  А . И., Лексикология английского языка, М., 1956.Гальперин И.Р., Очерки по стилистике английского языка. М.. 1958.Ярцева В. Н., Историческая морфология английского языка, М.- Л.. 1960. Ярцева В. Н., Исторический синтаксис английского языка, М.-Л., 1961.Ярцева В. Н., Развитие национального литературного английского языка, М., 1969.Ярцева В. Н., История английского литературного языка IX-XV вв., М., 1985. Швейцер   А .  Д ., Литературный английский язык в США и Англии, М., 1971. Швейцер   А .  Д ., Социальная дифференциация английского языка в США, М., 1983.Jespersеn О., Essentials of English grammar. L., 1933.Jespersеn О., Growth and structure of the English language, 9 ed., Oxf., 1967.Кurath H., A word geography of the Eastern United States, Ann Arbor. 1949.Ilyish B. A.. The structure of modern English, M,- Л., 1965.Gimsоn A. C., An introduction to the pronunciation of English, 2 ed., L., 1970.Brook G. L., English dialects, L., 1972.A university grammar of English, Moscow, 1982.Кунип А. В., Англо-русский фразеологический словарь, 3 изд., [кн.] 1-2, М., 1967.Большой англо-русский словарь. 4 изд., т. 1-2, М., 1987-88.The Oxford English dictionary, being a corrected re-issue with an introduction, supplement and bibliography of the A new-English dictionary on historical principles, v. 1-12, Oxf., 1933.A dictionary of Americanisms on. historical principles, ed. by M. M.. Mathews, Chicago, 1956.A dictionary of Canadianisms on historical principles, Toronto, 1967.A dictionary of American English on historical principles, v. 1-4, Chicago, 1968.A supplement to the Oxford English dictionary, v. 1, Oxf., 1972.Kenyon J. S., Кnоtt T. A., A pronouncing dictionary of American English. Springfield, 1978. ^ Швейцер А. Д. К проблеме социальной дифференциации языка (Вопросы языкознания. – М., 1982, № 5. – С. 39-48) Интерес к социальной дифференциации языка, одной из центральных проблем современной социолингвистики, восходит к тому периоду, когда в трудах К. Н. Державина, В. М. Жирмунского, Н. М. Каринского, Б. А. Ларина, Е Д. Поливанова, A. M. Селищева, Н. В. Сергиевского, Л. П. Якубинского и других советских ученых намечались первые контуры марксистской социолингвистики. Между тем социологическим направлением, которое разрабатывалось в советском языкознании в 20-е и 30-е годы, и современной советской социолингвистикой прослеживаются тесные преемственные связи. И ранним трудам советских языковедов, и работам советских социолингвистов 70-х и 80-х гг. присуща принципиальная методологическая ориентация на исторический материализм как на общую социологическую теорию марксизма. Вместе с тем было бы ошибочно усматривать в наблюдаемом в настоящее время возрождении интереса к этой проблеме лишь простое “повторение пройденного”. Современная советская социолингвистика опирается как на достижения языкознания, позволившие значительно глубже проникнуть в сложную, многогранную и противоречивую природу языка, так и на достижения марксистской социологии, включающей не только социально-философский и общесоциологический уровни, но и теоретические модели социальной структуры общества, социальных систем и подсистем, вплоть до социологической системы личности [1]. Если для первых работ в области социальной дифференциации языка был характерен упрощенный взгляд на социальную структуру общества (отсюда и наблюдаемое во многих из них сведение этой структуры к структуре классовой), то для современной социолингвистической теории характерно стремление принимать в расчет всю многогранность и многоаспектность социальной структуры. В этой связи особую важность приобретает разработанная в марксистской социологии иерархическая модель социальной структуры, предусматривающая выделение первичного классового уровня и вторичного, образующего более мелкую сетку, накладываемую на классовую и включающую внутриклассовые, промежуточные и пограничные социальные слои. Образуемая таким образом структура является исходной для структур производных (например, социально-психологической) [2]. Многоаспектностъ социальной структуры проявляется и в том, что она может рассматриваться в трех планах – функциональном (как упорядоченная совокупность сфер общественной деятельности, социальных институтов и других форм общественной жизни), организационном (как связей, образующих различные типы социальных групп; единицами анализа при этом являются коллективы, организации и их структурные элементы), и, наконец, как система ориентации социальных действий (единицы анализа здесь – цели и средства, мотивы, стимулы, нормы, образцы, программы и подпрограммы социального действия) [3]. Для анализа социальной дифференциации языка чрезвычайно важно сочетать рассмотрение социальной структуры в статике, т. е. как некой совокупности связей и отношений, с рассмотрением ее в динамике, с учетом дивергенционных и интеграционных процессов, определяющих ее становление, развитие и функционирование. В обществе, разделенном на антагонистические классы, элементы этнической и религиозной обобщенности превращаются в элементы функциональных систем. Так, деление на религиозные общины в Северной Ирландии тесно переплетается с разделением труда, власти, престижа, а этническое противопоставление белого и “цветного” населения в американском обществе приобрело ярко выраженный социальный характер. Многогранность, многоаспектность и многоярусность социальной структуры общества не позволяет сводить проблему социальной дифференциации языка к проблеме отражения в языке классовой структуры общества [4, 5]. Схема социальной дифференциации языка, жестко ориентированная на классовое расслоение общества, является лишь весьма грубой и приближенной моделью языковой реальности. При этом наблюдалось то, что советский социолог Г. В. Осипов весьма точно охарактеризовал как “перепрыгивание” с высших уровней социологической теории прямо к эмпирическому исследованию, минуя опосредующие звенья [6]. Такое игнорирование промежуточных звеньев социальной дифференциации языка находило свое выражение как в синхронных корреляциях диалектной структуры языка с классовой структурой общества, так и – в диахронном плане – в попытках установления прямолинейных связей между языковыми изменениями и сменой общественных формаций. Связь социальной структуры с вариативностью структуры языка должна рассматриваться с учетом всех производных от классовой структур элементов – социальных слоев, профессиональных, культурных и иных групп, вплоть до первичных коллективов (малых групп). Обязательно учету подлежит и воздействие на язык элементов социокультурных и социопсихологических систем – социальных норм, установок, стимулов, мотиваций, ориентаций, механизмов социального контроля. Существенные коррективы в общую картину социальной дифференциации языка вносят интегрированные и “функционализованные” элементы внесистемных образований (например, возрастной, половой, этнической и территориальной дифференциации). В то же время для советских социолингвистов неприемлема и другая крайность – моделирование социальной дифференциации языка, без учета классовой структуры общества, гипостазирование малых групп, рассматриваемых в качестве основного и даже единственного объекта социолингвистического анализа. Сторонники такого подхода к проблеме социальной дифференциации языка ориентируются на микросоциологическое направление в буржуазной социологии, рассматривающее малую группу как микрокосм “большого” общества (критику этого направления в [7] и [8]). Микросоциологическая ориентация сужает диапазон исследований американского ученого Дж. Гамперца, автора интересных трудов по билингвизму и диглоссии [9, 10]. Еще в большей мере микросоциологические установки влияют на работы этнометодологов, изучающих речевое поведение лишь в микроконтексте той или иной речевой ситуации [11]. сказанного отнюдь не следует, что микросоциолингвистические исследования бесперспективны или не заслуживают внимания. В целом микросоциология языка может явиться ценным дополнением к макросоциологическому анализу, но никак не может заменить его. Детерминирующее влияние социума на язык предстает в качестве результирующей как макросоциологических, так и микросоциологических факторов при явном примате первых в отношении вторых. Сложный, многоступенчатый и опосредованный характер связей между социумом и языком исключает возможность рассмотрения структуры социальной дифференциации языка как зеркального отражения структуры социальной дифференциации общества. Вместе с тем идея изоморфизма языковых и социальных структур до самого последнего времени находит своих сторонников среди некоторых зарубежных социолингвистов. Так американский ученый А. Д. Гримшо [12], исходя из того, что язык является частью процесса социального взаимодействия, считает, что существуют достаточные основания для описания языка и социальной структуры (трактуемой как структуры социально-политической и социально-психологической) как единого целого, анализируемого в единых терминах. В качестве эмпирического подтверждения гипотезу об изоморфизме социальных и языковых структур делается ссылка на работы американского этнографа Дж. Фишера [13] и английского социального психолога Б. Бернстайна [14]. Исследование Дж. Фишера представляет собой сопоставительный анализ языковых и социокультурных систем населения двух микронезийских островов – Трука и Понапе. На основании некоторых синтаксических различяй между этими близкородственными языками автор делает далеко идущий вывод о том, что более дифференцированная структура языка Понапе соответствует более дифференцированной социальной структуре с более широким репертуаром четко регламентированных социальных ролей. Для того чтобы доказать, что структура языка Понапе носит более четко дифференцированный характер, Дж. Фишер ссылается на более эксплицитное выражение синтаксических функций у компонентов именных словосочетаний в этом языке. В то же время в трукском языке отношения между этими компопентами порой не выражаются однозначно. Однако, как он сам признает, все эти случаи неоднозначности легко разрешаются в контексте. Показательно и то, что немногие разрозненные примеры, приводимые Фишером, касаются лишь формальных различий, а не различий в семантических структурах. Исследования Б. Бернстайна нашли весьма широкий отклик, в первую очередь, среди американских и западноевропейских социолингвистов,. Согласно гипотезе Б. Бернстаина, существуют однозначные связи между классовой структурой общества и двумя речевыми кодами – “развернутым”, характеризующимся использованием более сложных синтаксических построений и меньшей степенью предсказуемости, и более стереотипным, предсказуемым и тяготеющим к элементарным синтаксическим построениям “ограниченным” кодом. Ограниченный код, по Бернстайну, – это код рабочего класса или, во всяком случае, его “низших слоев”, а развернутый код – код “среднего класса”, и, возможно, “высших слоев” рабочего класса. Первый ориентирован, в основном, на поддержание социального контакта и на выражение социальной солидарности, а второй – на самовыражение и межличностное общение. Попытка Бернстаина закрепить за различными классами и социальными слоями такие речевые функции, как “самовыражение”, “межличностное общение”, “социальный контакт” и др., представляется несостоятельной. Понятия развернутого или ограниченного кода, как справедливо отмечает западногерманский социолингвист Д. Вундерлих, не равносильны типичному речевому поведению того или иного класса [15]. Столь же беспочвенной представляется лежащая в основе концепций Бернстайна гипотеза о “вербальном дефиците”, согласно которой “низшие классы” используют более ограниченные и стереотипные речевые ресурсы, пригодные для поддержания социального контакта, но не для самовыражения [16]. Известно, что некоторые социальные ситуации влекут за собой преимуществеппое использование предсказуемых формул и речевых штампов. Однако связанные с этим расхождения в моделях речевого поведения, разумеется, не укладываются в упрощенную схему “развернутый – ограненный” и соотносятся с социальной структурой лишь опосредованно, через речевую ситуацию [17]. Таким образом, материалы исследований Дж. Фишера и Б. Бернстайна никак не подтверждают гипотезы об изоморфизме языковых и социальных структур. Ведь, строго говоря, изоморфные отношения всегда предполагают, что “каждому элементу первой системы соответствует лишь один элемент второй и каждой операции (связи) в одной системе соответствует операция (связь) в другой и обратно” [18]. Вместе с тем определенная связь структуры социальной дифференциации языка и структуры социальной дифференциации общества, в основе которой лежит детерминирующее воздействие общества на язык, определяет известные черты сходства между этими структурами. Подобно структуре социальной дифференциации общества, структура социальной дифференциации языка представляет собой многомерное образование, существующее в нескольких измерениях. В частности, для этой структуры характерно противопоставление двух плоскостей социально обусловленной вариативности языка – стратификационной и ситуативной. Стратификационная вариативность связана с социально-классовой структурой общества, с его делением на классы социальные слои и социальные группы. При этом основной единицей анализа являются языковые коллективы – совокупности социально взаимодействующих индивидов, обнаруживающих общность используемых языковых систем. Однако и этом случае между языковыми и социальными структурами отсутствий изоморфные отношения: одному и тому же языковому коллективу могут соответствовать разные элементы социально-политических, социально-классовых и других социальных структур (ср. отсутствие взаимоодноозначных связей между такими единицами, как “языковой коллектив” и “нация” – например, наличие разных языковых коллективов у мордовской нации: эрзя и мокша [19]). Понятие языкового коллектива, используемое как на микроструктурном, так и на макроструктурном уровнях, является универсальным и охватывает как большие, так и малые общности (от нации до малой группы). Совокупность языковых ресурсов языкового коллектива образует единую социально-коммуникативную систему. Необходимость в использовании этого понятия определяется той принципиальной функциональной общностью, которая существует между любой совокупностью языковых систем и подсистем, используемых языковым коллективом,- будь то совокупность функциональных стилей одного языка в условиях одноязычия, сочетание диалекта и литературного языка в условиях диглоссии или сосуществование разных языков в условиях билингвизма. Дело в том, что независимо от характера их компонентов социально коммуникативные системы всегда представляют собой целостные объекты, состоящие из взаимосвязанных элементов. Взаимосвязь компонентов (языков, диалектов, полудиалектов, арго и т. п.) носит характер функциональной дополнительности. Функциональное распределение компонентов социально-коммуникативных систем и, стало быть, системный характер их связей задаются социальной структурой. Наряду с отношениями функциональной дополнительности между входящими в социально-коммуникативную систему языковыми образованиями существуют и иерархические связи. Неравноправие языков в многоязычном буржуазном обществе находит свое отражение в доминирующем положении и, соответственно, в высоком престижном ранге языка господствующего в данном обществе этноса. Так, в США на вершине социальной пирамиды находится английский язык, тогда как языки иммигрантских меньшинств (например, испанский) занимают подчиненное, маргинальное положение. Существует определенная зависимость между социальной иерархией компонентов социально-коммуникативных систем и диапазоном их функционального использования {обычно чем выше статус компонента, тем шире сфера его применения). Подобно понятию языкового коллектива, понятие социально-коммуникативной системы нейтрально в отношении размеров и масштабов соотнесенных с ним социальных единиц. Сюда относится совокупность языковых ресурсов любого коллектива – от нации до малой группы. Различаются гомогенные системы, состоящие из разновидностей одного и того же языка (литературного языка, койне, диалектов), и гетерогенные системы, включающие разные языки, взаимодействующие друг с другом в многоязычном коллективе. Социально-коммуникативные системы могут варьироваться не только по структуре социальной матрицы, но и по заполнению ее клеток. Так, в период Средневековья и Раннего Возрождения в ряже европейских стран функциональные клетки “язык науки” и “язык церкви” заполняла латынь. Впоследствии их заполнили специализированные разновидности национального языка. Ситуативная вариативность находит свое выражение в дифференцированном использовании языка в зависимости от социальной ситуации. При этом под влиянием социальной ситуации может наблюдаться либо количественяое варьирование (изменение частотности социально маркированных единиц), либо варьирование качественное (переключение с одной языковой системы или подсистемы на другую). Среди параметров социальной ситуации, оказывающих детерминирующее воздействие на дифференцированное использование языка, следует выделить, прежде всего, ролевые отношения – взаимоотношения участников коммуникативного акта, определяемые социальной ситуацией и варьирующиеся вместе с ней (чиновник – проситель, покупатель – продавец, учитель – ученик, отец – сын и т. п.). Известно, что смена ролей существенно меняет структуру социальной ситуации и влияет на выбор языковых средств [20]. В марксистской социологии понятие социальной роли соотносится как со сферой общественного сознания, где в качестве детерминанта выступает социальная норма, так и со сферой индивидуального сознания, где оно непосредственно связано с ролевым поведением, т. е. с реальным социальным действием, определяемым социальной ролью [21]. Кроме ролевых отношений, к числу параметров социальной ситуации, детерминирующих варьирование языковых средств, относится и обстановка или место коммуникативного акта. Существуют определенные, строго регламентированные формы реализации тех или иных ролевых отношений в зависимости от обстановки. С. Эрвин-Трипп употребляет в таких случаях термин “обстановка с маркированным статусом” [22]. (ср., например, в английском языке обращения к судье: Your Honour; May it please the Court и т. п.). Между стратификационной и ситуативной вариативностью существует тесная взаимосвязь, которая проявляется в том, что в результате наложения стратификационных различий на различия ситуативные одна и та же модель ситуативной вариативности может реализоваться по-разному у представителей различных социальных групп. Так, по данным У. Лабова, модель ориентации на более престижные формы речи в официальных ситуациях характеризуется различными количественными показателями у информантов, принадлежащих к разным социальным слоям [23]. Тесное переплетение ситуативной и стратификационной вариативности находит свое отражение во взаимодействии таких категорий, как статус и роль. Статус – комплекс постоянных социальных и социально-демографических признаков, характеризующих индивида, в отличие от роли, ориентированной на ситуацию, связан со стратификационной вариативностью. Языковыми коррелятами этих признаков могут быть как литературный язык, так и социальные, социально-профессиональные территориальные диалекты, групповые и корпоративные жаргоны, арго и др. Между статусомм и ролью существует двусторонняя связь. Статус является одним из важнейших детерминантов ролевых отношений. Однако ролевые отношения могут, в свою очередь, служить импульсом, приводящим в действие механизм актуализации сленга. Так, в пьесе английского драматурга А. Уэскера “Chips with everything” солдатские жаргонизмы civvy street “жизнь вне армии”, lark “непыльная работа”, Ops “оперативный пункт” и др., сами по себе являющиеся маркерами статуса говорящих, используются лишь при реализации ролевых отношений “солдат – солдат”: Ginger: Driver – I’m going to get something of this mob – it’s going cost them something keeping me from civvy street…; Cannibal: I’m going in that Radar-plotting lark…; Smiler: I think I’ll go into Ops… Использование солдатского жаргона при обращении к офицерам было бы явным нарушением речевого этикета и шло бы вразрез с ролевыми предписаниями. С понятием социальной ситуации тесно связано понятие сферы общественной дейтельности, которое можно рассматривать в качестве родового по отношению к первому. В социолингвистике для обозначения коммуникативно релевантной сферы общественной деятельности используется термин “сфера коммуникативной деятельности” или (в терминологии американских социолингвистов) “сфера речевого поведения” (domain of language behaviour) [24]. Номенклатура и исчисление сфер коммуникативной деятельности варьируются от языка к языку и от культуры к культуре. Обычно выделяются такие сферы, как бытовой общение, наука, образование, религия, официальное делопроизводство, общественно-политическая деятельность, художественное творчество, массовая коммуникация. Языковым коррелятом этих сфер в одноязычном обществе является функциональный стиль, “общественно осознанная и функционально обусловленная, внутренне объединенная совокупность приемов употребления, отбора и сочетания средств речевого общения в сфере того или щ общенародного, общенационального языка, соотносительная с другими такими же способами выражения, которые служат для иных целей, выполняют иные функции в речевой общественной практике данного народа” [25]. Нетождественность номенклатуры функциональных стилей у разных языковых коллективов и одного и того же коллектива на разных этапах его развития легко объяснима: ведь, будучи коррелятом сфер коммуникативной деятельности, функциональные стили в конечном счете соотносятся с теми речевыми ситуациями, которые возникают в общественной практике данного коллектива. Именно поэтому к анализу функционально-стилистического варьирования языка вполне приложима ролевая модель речевой деятельности. Это достаточно убедительно аргументирует К. А. Долинин, отмечающий, что “функциональные стили – это не что иное, как обобщенные речевые жанры, т. е. речевые нормы построения широких классов текстов, в которых воплощаются обобщенные социальные роли” [26]. Вместе с тем между функциональными стилями и номенклатурой коммуникативных сфер, как и между любыми элементами социальных структур и их языковыми коррелятами, отсутствуют взаимооднозначные связи. Один и тот же функциональный стиль может обслуживать разные, хотя и соприкасающиеся друг с другом социально-коммуникативные сферы. Так, например, официально-деловой стиль может использоваться не только в сфере административного управления, но и в юриспруденции, коммерции и др. В условиях диглоссии в качестве аналога функционального стиля, занимающего то же место в матрице социально-коммуникативной системы, может выступать особая разновидность данного языка. Так, в ряде арабских стран в сфере религии, публицистики, поэзии используется классический арабский язык, тогда как в сфере повседневного бытового общения употребляется местный диалект арабского языка. Модели функциональных стилей в одноязычном обществе аналогичны моделям распределения языков по сферам коммуникативной деятельное в двуязычной ситуации. Так, например, по данным X. П. Рона, среди двуязычного населения Парагвая языком повседневного общения является гуарани, тогда как в сфере образования и в официально-деловой коммуникации используется испанский язык [27]. В отличие от функциональных стилей, соотнесенных со сферой коммуникативпой деятельности как обобщенным типом речевой ситуации, так называемые “контекстуальные стили” (термин У. Лабова [28]) соотносится непосредственно с конкретной ситуацией, с ее ролевой структурой. Существуют различные таксономии контекстуальных стилей. Так, У. Лабов различает “стиль тщательной речи” (careful speech) и “стиль непринужденной речи” (casual speech). Более дробную шкалу предлагает М. Джос, выделяющий пять стилей: 1) интимный, 2) непринужденный, 3) доверительный, 4) официальный и 5) ледяной (frozen) [29]. Е. А. Земская и ее соавторы, анализируя ситуативно обусловленный выбор кодифицированного литературного языка и разговорной речи, отмечает, что все существенные для этого выбора параметры ситуации так или иначе отражают противопоставление ситуативных признаков “официальный – неофициальный” [30]. Исходя из сказанного, представляется возможным предложить трехуровневую шкалу “контекстуальных стилей”: официальный, нейтральный, неофициальный. Думается, что в пределах каждого из них можно установить и более дробное деление, дающее более детальное представление о континууме переходов от ситуаций, характеризующихмя предельно официальными отношениями между коммуникантами, к ситуациям с предельно неофициальными отношениями между ними. Однако предлагаемая трехуровневая шкала определяет – пусть в грубом и приближенном виде – основные ступени этих переходов. Разграничение понятий “функциональный стиль” и “контекстуальный стиль” определяется необходимостью в дифференциации понятия стиля, связанного с использованием языка в той или иной сфере человеческой деятельности, и понятия, отражающего закономерности отбора языковых средств в зависимости от конкретной социальной ситуации. В понятийном аппарате, разработанном английским ученым М. А. Халлидеем, понятие “контекстуального стиля” соответствует используемому им понятию “тональность” (tenor), входящему в триаду, включающую, помимо тональности, “область дискурса” (field), т. е. тему коммуникации, и “модус” (mode) т. е. используемый канал общения (письменная, устная речь и т. п.) [31]. В социальной дифференциации языка получает отражение еще один аспект социальной структуры общества – социально-психологическая структура. Одной из важнейших социально-психологических категорий, находящих отражение в языке, является установка. О социальном характере и социальной обусловленности установки писал еще Дж. Мид, отмечавший, что наши установки на объекты, на “других” и на себя порождаются и поддерживаются социальными факторами. Наша симпатия или антипатия по отношению к другим и к самим себе – все это возникает из нашего общения с другими и из нашей способности видеть мир их глазами. Иными словами, мы развиваем свои установки путем “интернализации” установок других [30]. В основе установки лежит триада, состоящая из субъекта, другого лица или лиц и объекта установки, В этой связи группу или даже общество в делом можно рассматривать как сложную сеть или структуру межличностных отношений, в которых почти все индивиды связаны друг с другом установками симпатии, антипатии, уважения, ненависти и т. п. [31]. Говоря о языковых рефлексах социальных установок, следует различать различные виды последних в зависимости от объекта установки. Прежде всего нужно