–PAGE_BREAK–Мильтон очень образован по нормам тех времен, когда образованность мерилась главным образом меркой знаний древних языков — греческого, латинского и древнееврейского. Начитанности и языковым познаниям Мильтона мог бы позавидовать любой самый крупный деятель Ренессанса. Кстати сказать, такой образованностью обладали в XVII столетии многие рядовые интеллигенты Западной Европы. И тем не менее философское мышление Мильтона никак не поднималось до уровня мышления Ренессанса. Ни Рабле, ни Монтень, ни Шекспир не стали бы серьезно славить деву, отказавшуюся от соблазнов мира, или писать стихи «На обрезание Христа». Мильтон это делает со всей ответственностью за «важность» темы. Дело здесь не в таланте. Дело в духе времени. Паскаль так же талантлив, как и Монтень, Мильтон, пожалуй, не менее одарен, чем Шекспир, но и Паскаль, и Мильтон скованы веком, духом религиозности, оттеснившим свободную и широкую раскованность Ренессанса.
В 1638 г. поэт выехал на континент. Он посетил Францию. Альфред де Виньи, французский автор, в своем историческом романе «Сен-Мар» (1825) покажет его беседующим с Декартом, Мольером, Корнелем. Сведений о таких его встречах с корифеями французской культуры нет. Но в Италии, куда поехал далее английский поэт, он действительно повидался с Галилеем, патриархом тогдашнего ученого мира, уже больным и ослепшим, глубоко униженным инквизицией.
Назревающие политические конфликты в Англии, предвещающие скорую революцию, вынудили поэта прервать свое путешествие и возвратиться на родину. Здесь, начиная с 1640 г. и до 1660-го, вплоть до возвращения в Англию Стюартов, он на службе революции. В сущности, для английской революции Мильтон в это время делал то, что для французской в XVIII в. делали Вольтер, Дидро, Руссо.
Он один совершал эту просветительную работу. И можно с полным правом сказать, что английское Просвещение XVII в., готовившее и одновременно творившее революцию, сосредоточилось в значительной степени в деятельности Джона Мильтона.
Круг тем, затронутых им в публицистике 40-50-х гг., достаточно широк: религия и веротерпимость (трактат «Об истинной религии, ереси, терпимости и росте папизма»); гражданские свободы личности («Речь о свободе печати»); вопросы воспитания (трактат «О воспитании»); право человека на свободу в личной жизни («О разводе»). Наконец, право народа на восстание против неугодного правительства (знаменитые «Защиты»).
«Я понял, что есть три вида свободы, необходимые для счастья в общественной жизни, — религиозный, домашний и гражданский».
В трактате «О разводе» он предлагал обществу допускать развод супругов не только в случае неверности кого-либо из них, но и по разности темпераментов. Смелость этого заявления для пуританской Англии XVII в. очевидна. Свобода печати (католикам он ее все-таки не оставлял), по его мнению, «произведет народ, богатый знанием, нацию пророков, мудрецов и достойных людей», ибо столько имеется «голов, занимающихся при свете ламп, размышляющих, ищущих, обдумывающих новые понятия и мысли, которые они могли бы дать близящемуся Преобразованию…»
Имя Мильтона стало известно далеко за пределами Англии после того, как появились в печати его знаменитые «Защиты английского народа»1. Казнь Карла I потрясла страны континента. Монархи Европы содрогнулись, узнав о ней. Английский народ актом суда над королем поверг в прах стародавние теории о неприкосновенности монарших персон, точнее, об их юридической неподсудности, ибо неприкосновенность их постоянно нарушалась и убийство королей не раз практиковалось в истории королевских домов. Англичане об этом знали из опубликованной еще в 1559 г. книги «Зерцало для правителей», в которой были собраны назидательные истории о насильственной смерти монархов. (Бен Джонсон вводной из своих комедий упоминает о ней мимоходом, как о книге, известной всем, не требующей, так сказать, пояснений)
Даже в XVIII столетии пример Англии пугал европейских венценосных особ. Одно упоминание о ней в книге А.Н. Радищева переполошило Екатерину II.
В памфлете «Должность королей и судей» Мильтон подводил юридические основы под акт суда и казни короля. Он писал: «Поскольку король или судья получает свою власть от народа и, прежде всего, как по происхождению, так и по естественному характеру своей власти для блага народного, а не своего собственного, народ имеет право так часто, как найдет нужным, избирать или отвергать, оставлять или низлагать его, хотя бы он и не был тираном, — просто в силу свободы и права свободнорожденных людей быть управляемыми так, как представляется им наилучшим».
На памфлет Мильтона обратил внимание парламент, и он был приглашен на должность секретаря государственного совета «по иностранным языкам». Мильтон таким образом непосредственно включился в политическую деятельность. Роялисты опубликовали сочинение под заголовком «Королевский образ». Автором его был священник Годен («Подлинное изображение его священного величества в одиночестве и страданиях»). Легенда о короле-мученике, о его необыкновенных душевных качествах начала складываться уже в XVII столетии историком-роялистом Кларендоном2 и дошла до наших дней. Мильтон ответил памфлетом «Иконоборец», в яркой форме, пункт за пунктом опровергнув Годена.
Таким представал миру Джон Мильтон к концу протектората Кромвеля, «еще неизвестный поэт, но политический писатель, уже славный в Европе своим горьким и заносчивым красноречием», как писал Пушкин. Мильтон посвятил один из нескольких своих сонетов, которые написал в годы революции, Оливеру Кромвелю. Пушкин назвал этот сонет «пророческим». Мильтон предостерегал в нем протектора от гибельных последствий диктатуры личности.
Мильтон в годы Реставрации. В 1660 г. в Англии началась Реставрация. Вернулись Стюарты. К власти снова пришли аристократы. Озлобленные, они жаждали мести, алкали крови. Бесчинствовали. Кощунствовали. О Мильтоне забыли. Жалкий, слепой старик (он ослеп на посту секретаря Кромвеля), казалось, был наказан самой судьбой и не нуждался уже в суде людском. Он жил в маленьком домике на окраине Лондона, всеми оставленный. Бедствовал. Голодал. И творил. За тринадцать лет создал самые значительные свои произведения — поэмы «Потерянный рай» и «Возвращенный рай», трагедию «Самсон-борец». Мир признал его не только талантливым политическим писателем, но и великим поэтом.
В VII песне «Потерянного рая» он писал о себе, что рожден в «горестном веке», что окружен «ненавистниками и опасностями», что живет «во тьме грустного уединения», но не одинок — с ним Урания, муза неба, она оживляет его творческий дух. «О, прекрасная Урания, ты — небесный сон!» В IX песне он снова говорит о своей покровительнице, которая каждую ночь нисходит к нему и восхищает его музыкой пленительных звуков. В жизни его осталось только поэтическое творчество, и он предается ему со всей силой своего темперамента борца и революционера.
Трудно угадать конечные политические выводы поэта. Не разочаровался ли он в революции? Тиранические наклонности лорда-протектора, которые все более и более проявлялись в последние годы владычества Кромвеля, убеждали его в отходе последнего от идей свободы. А теперь вот и поражение революции, возвращение к власти ненавистных Стюартов, развращенных аристократов, их бесчинства, разгул нового Содома.
Не пришел ли Мильтон к мысли, что не нужно было браться за оружие? Не потому ли его привлекла тема «потерянного рая» — бесплодное и губительное восстание ангелов? Он не дожил до второго изгнания Стюартов, до окончательной победы революции. В своем вынужденном отшельничестве он предавался грустным размышлениям о трагических событиях недавней истории, в которых он принял такое активное участие, и, может быть, вместе с героями своей поэмы вопрошал: «Почто умножаются силы врагов?» — или устами своего Сатаны обращался к своим поверженным соратникам: «Проснитесь, воспряньте или пребывайте навеки погибшими» (песня I).
Так или иначе, но он взялся за создание своих поэм. Мильтон остался верен духу своего времени: в его поэмах воплощена ветхозаветная история, которую охотно использовали деятели английской буржуазной революции, связывая с ней идеи свободы и справедливости, поруганные католическим содомом. Мильтон создал грандиозный сонм космических образов, в которых жили и действовали отшумевшие бури недавней революции. (Отдавал ли Мильтон себе в этом отчет?)
Едва мы открываем поэму, как на нас обрушиваются штормовые ветры, грозы, раскаты грома, нас охватывают огненные языки адского пламени. Мы видим, как сотрясаются скалы, разверзается твердь, рушатся миры и чудные лики поверженных ангелов предстают перед нами в гордой и превечной своей красоте. Какая сила, какой темперамент клокочет в груди поэта! Истый сын Англии, островной страны, окруженной холодными морями, населенной суровыми и отважными людьми, воспитанными морем и опасностями, он не мог быть иным. Потомок Шекспира, предок Байрона, он, как и они, — весь энергия, порыв, отвага и мужество. Шекспир, Мильтон и Байрон — три ветви одного могучего дерева. Пушкин сравнивал Байрона с морем:
Твой образ был на нем означен, Он духом создан был твоим: Как ты, могуч, глубок и мрачен, Как ты, ничем не укротим.
Это целиком относится и к Шекспиру, и к Мильтону. Их роднит темперамент, огромная сила энергии.
Итак, мы в сфере космических образов, где пребывают две недоступные человеческому разумению константы — Вечность и Бесконечность. Перед нами грандиозная картина мироздания. Это не отвлеченное умствование, это поистине поэтическая картина, яркая, ослепительная, созданная воображением поэта, восхищенного и очарованного вселенной. Как создавался этот мир? Бесформенная громада веществ собралась в одно место, необузданный хаос познал законы, беспредельность обрела границы. Исчезла тьма, воссиял свет, и неустройство обрело порядок. Четыре стихии — вода, огонь, воздух и земля — заняли свои места во вселенной. Тончайшее эфирное вещество распространилось по миру, частью образовав звездные шары и омывая их. Один из шаров — земля, освещаемая лучами солнца и луны.
Не все прекрасно в мире. Есть мрачные, недоступные жалости и снисхождению силы. Их Мильтон облекает в символические образы Ада. Там течет река смертельной ненависти Стикс, там — глубокий Ахерон — река смерти, там — тихие струи Леты, они дают забвение. Кто пьет из Леты, забывает прошлое и настоящее, радости и печали. Но стережет ее страшная Медуза с головой, увитой змеями. Тщетно мученики спешат к реке, чтобы хоть каплей усыпительной влаги омочить губы и познать забвение, вода бежит от иссохших их уст, и нет им покоя. Ледяные пустыни, пламенеющие горы, дышащие жаром озера, пропасти, болота, бледные тени вечных страдальцев, стоны, плач! Здесь замирает жизнь, здесь царствует смерть. Сюда низринул Бог восставшего Люцифера (Сатану) и его многочисленных сподвижников, восставших ангелов. Эту адскую страну омывает мрачный океан, поглотивший Время и Пространство огромное царство Хаоса и первобытной Ночи, прародительницы вселенной. Картина исполнена мрачного величия.
Сам же Бог пребывает где-то в недоступных сферах, полных, лучезарного сияния. Там живет он в опаловых башнях, сапфировых крепостях. От жилища бога тянется золотая цепь к далекой звездочке — Земле. Земля! Она прекрасна. Вот такою увидел ее первый человек. Адам, сотворенный из праха Богом.
«Вижу небеса. Несколько минут гляжу на беспредельный свод. Побуждаемый неведомой силой, встаю… Горы, долины, тенистые рощи, поля, прозрачные источники! Слышу пение птиц. Природа улыбается мне, благоухает. Радость и восторг охватывают меня. Смотрю на самого себя, на свои руки, ноги. Вот я иду, ноги мои легкие, гибкие. Хочу говорить, и язык повинуется мне и дает имена всему виденному мною. „Солнце, — восклицаю я, — и ты, Земля, и вы, горы, долины, реки, леса, и вы, живые создания, скажите, как явился я здесь? Кто даровал мне это блаженство? Ах, возвестите, как я могу познать это?“ (песнь VII).
Те же чувства испытывает и подруга Адама Ева.
»Все приятно и сладостно мне — прохлада утра освежает меня, пение птиц веселит меня. Солнце озаряет своими первыми лучами мир, играет в росе, плодах, цветах и зелени, аромат испаряющейся влаги после дождя услаждает мое обоняние. Прекрасна тишина наступающего вечера, и безмолвные ночи, и голос соловья, и свет луны, и блеск огней…”
Мильтон очарован миром, он славит его красоту с какой-то трагической болью, как человек, навсегда потерявший его и только теперь постигший, какое сокровище он утратил. Мильтон был слеп, когда живописал многокрасочную картину мира.
«Вот ночь. Все успокоилось. Заснули звери в земных ложах своих, птицы в гнездах, и только соловей поет любовь, и внемлющее безмолвие наслаждается голосом его. Луна, одеянная мрачным величием, раскидывает серебристую свою мантию. Грядет ночь. Тишина всей природы зовет к отдохновению. Роса сна нежно смежает отягченные вежды».
Однако превыше всех созданий природы и прекрасней — Человек. Мильтон в духе Ренессанса прославляет его. Как бы ни корил он в последних песнях своей поэмы его пороки, его несовершенства, он полон веры в обновление человека, в торжество лучших его начал. Мильтон с восторгом и упоением рисует физическую красоту первых людей, то есть вообще человека:
Они были наги, но не стыдились наготы своей. Чистота непорочности была их одеянием. Белокурые волнистые волосы ниспадали у Евы до самой земли и были подобны нежным лозам винограда. Величественные кудри обрамляли гордое и мужественное лицо Адама. Он был сотворен для глубокомыслия и мужества, она — для нежности и очаровательной прелести. Он — для бога, она — для бога и для человека.
Даже Сатана, позавидовавший людям, вознамерившийся погубить их и тем досадить ненавистному Богу, даже он, увидев Адама и Еву, не смог побороть в себе влечения к ним. Как они прекрасны! Сколько в них совершенства! Сотворенные из недр земных, они почти равны лучезарным сынам неба! Сатана говорит, как бы обращаясь к ним: «Я не враг ваш. Я пришел, чтобы дать вам новые радости. Я соединюсь с вами взаимной любовью. Я буду жить с вами, и ничто нас не разлучит. Перед вами откроются врата ада. Ад широк и обширен, в нем будет вольготно и вам, и вашему многочисленному потомству».
По библейской легенде, первородный грех заключается в том, что Ева, соблазненная Сатаною, отведала яблоко с запретного дерева — древа познания добра и зла. Ева прельстила и Адама, и он тоже нарушил запрет. Отведав запретный плод, они познали плотскую любовь и, как следствие ее, — стыд. Всякое соитие мужчины и женщины христианской религией объявлялось делом грязным и постыдным. Зачатие Христа, как гласит легенда, совершилось без участия мужчины — зачатие непорочное.
Отношения Адама к Еве до злополучного яблока были невинны, и лишь потом они приобрели сексуальный характер. Так по Евангелию. Мильтон отошел от такого толкования.
Вот как рисует он идиллическую сцену первой встречи Адама и Евы: «Ева, только что сотворенная (из ребра Адама), открыла впервые глаза свои. Райские сады предстали ее очарованным взорам. Она встала, подошла к водоему и увидела отражение свое. Она не знала, что чудный облик, который она видела в зеркале воды, ее собственное отражение, и как зачарованная глядела на него, не в силах оторваться. И тогда она услышала голос Адама:
То, чему ты дивишься, есть собственный твой образ. Но иди ко мне и ты увидишь не отражение, а живую плоть.
Адам стоял под тополем, высокого роста, стройный и мужественный. Гордая его осанка сперва смутила Еву. Она не нашла в нем нежной прелести, что пленила ее в том отраженном облике, что увидела она в воде, и, разочарованная, отвернулась и пошла прочь, но Адам догнал ее.
Сладкое мое утешение, половина души моей, неразлучная моя подруга!
Обнявшись, они удалились в кущи. Ева усыпала супружеское ложе цветами. Мильтон с восторгом и вдохновением слагает гимн плотской любви:
Благословляю тебя, супружеская любовь, источник жизни».
Христианская религия не отвергала интимные радости законной (супружеской) любви, как бы делая уступку естеству. Однако Мильтон все-таки счел нужным в этом месте поэмы, как бы предвидя недовольство ханжей, воскликнуть:
продолжение
–PAGE_BREAK–Прочь, хулители чистейшего и законного наслаждения! Оно освящено благословением неба. Бог повелевает населять землю. Кто же станет возбранять акт любви?
Знаменательно, что Мильтон-пуританин, искренне веровавший в христианские мифы, вспоминает при этом языческие картины языческого поэта — картину соития Зевса и Геры (у Мильтона — Юпитера и Юноны). Это так резко контрастирует с христианским отношением к плотской любви, что хочется процитировать здесь стихи из «Илиады», восхитившие Мильтона и как бы повторенные им в его поэме:
Рек – и в объятия сильные Зевс заключает супругу. Быстро под ними земля возрастила цветущие травы, Лотос росистый, шафран и цветы гиацинта густые, Гибкие, кои богов от земли высоко подымали. Так опочили они, и одел почивающих облак Пышный, златой, из которого капала светлая влага. (Перевод Н.Н. Гнедича).
Эта сцена восхитила В.Г. Белинского. Он целиком выписал ее из «Илиады» и внес в свою статью «Римские элегии». Он писал: «Что может быть прекраснее, грациознее и невиннее!.. Понятия грека об отношениях полов выходили из понятия о красоте, созданной для наслаждения, но наслаждения целомудренного».
Рассказ Адама о чувствах его к Еве поистине полон коранического сладострастия. Он признается, что ни одно удовольствие в мире не может сравниться с наслаждением любви. О Еве:
Все померкло перед ее красотой. Очи ее — небесные очи.
Они разлили во мне неизъяснимую сладость. Вот она идет: небо блистает в ее очах. Я привел ее в брачную кущу, подобную румяной заре. Холмы и долины возликовали, птицы пели радость, прохладные и тихие Зефиры разнесли радость по рощам, сотрясая с крыльев благовония роз, соловей, нежный певец ночи, за пел супружескую песнь, вечерняя звезда, услышав его голос, осветила землю брачным светильником.
Об этом Адам рассказывает ангелу Рафаилу и потом спрашивает его, знают ли подобную любовь небожители и как они ее выражают.
Вопрос языческого толка. Так мог спросить древний грек о любви олимпийских богов, но в устах христианина он звучит кощунством. По христианской легенде, ангелы не имеют пола. И тем не менее Мильтон осмелился затронуть запретную тему. Ангел, улыбаясь, ответил Адаму, что небесные существа испытывают те же чувства, что и люди, ибо «нет блаженства без любви».
В чем же все-таки состоял, по Мильтону, первородный грех, повлекший за собой утрату рая, иначе говоря, счастья? В утрате неведения. Древо познания добра и зла он называет древом разума. Человек, в отличие от животного, обрел разум, вместе с ним понятие смерти и много других истин, которые лишили его покоя и счастья. А вслед за тем пришли пороки — тщеславие, честолюбие, жестокость, корысть, а там и братоубийственные войны, и любовь, прекрасная и естественная, превратилась в страсть, в оргии страстей.
Сатана подслушал разговор Адама и Евы. Меня пугает слово «смерть», — говорит Адам. — Мы познаем ее, если коснемся древа разума. Так сказал Бог.
Сатана озадачен. Запрещать познание? Зачем? Почему Бога это волнует? Познание! Разве это преступление? Неужели неведение может служить основанием счастья?
Как многозначительны эти вопросы? Они издавна терзали человечество. И в символике библейской легенды заложены эти вековечные вопросы. В Древнем Египте на храме Абу-Симбела, как известно, было начертано изречение: «Когда люди познают, что движет звездами, Сфинкс засмеется, и жизнь иссякнет». Проклятие знанию звучит в стихах Экклезиаста («Кто умножает знания, тот умножает скорбь»). Осуждение знания (цивилизации) мы найдем в сатире Свифта (притча о лошадях и йеху), и особенно в учении Жан-Жака Руссо о «естественном человеке».
Сатана в поэме Мильтона, услыхав о запрете Бога, возликовал: «Значит, Бог запретил знание. О, они в моих руках! Я зажгу их страстью к познанию, они вкусят от запретного плода и смертью умрут».
Поэт повторяет библейские мифы. В какой-то мере он согласен с древними хулителями разума, ибо неведение многих печальных истин (понятий смерти) избавляет животных от лишних страданий, чего нельзя сказать. Однако человек новой формации, просветитель и революционер, Мильтон, конечно, должен был защищать блага цивилизации. Его Сатана красноречиво и убедительно доказывает преимущества цивилизованного человека перед дикарем.
Соблазняя Еву, Сатана-змий говорит: «От рождения я был подобен животным, питающимся травой, что попирают ноги твои. Мои мысли были столь же низки, что и пища моя. Я ничего не желал, кроме удовлетворения голода и чувственных моих побуждений».
И вот он, животное (человек-примат), коснулся древа познания: «Дух мой озарился светом разума, язык начал произносить слова, хотя наружный вид мой остался тот же. — Тогда мысли мои вознеслись к высочайшим умозрениям — я обнял взором все виденное мною в небесах, на земле и в воздухе».
По замыслу Мильтона (ибо трудно поверить, чтобы он сознательно переиначивал христианские догмы), Бог и все его воинство, архангелы и серафимы, должны были олицетворять положительные идеалы и всеобщую идею справедливости и, наоборот, Сатана и его воинство — восставшие и падшие ангелы — являть собой образы отрицательные и всеобщую идею неправоты.
Но эмоциональный перевес оказался на стороне вторых. (Сознавал ли это сам автор поэмы?)
Бог-отец, Всевышний, Иегова остался где-то за пределами нашего воображения. Он бесплотен и в буквальном и в фигуральном смысле. Иногда голос его раздается в эфирном мире. Нам сообщают, что одесную его сидит его возлюбленный сын Иисус, но ни отца, ни сына мы никак себе не представляем. В поэме они — абстракция. Архангелы — Гавриил, Михаил, Рафаил как-то еще видятся нам во плоти, правда очень схожими друг с другом, но Бог не имеет лика. В первой песне Мильтон обращается к нему. «Ты знаешь все, ты видел первые мгновенья мира, превечный хаос, беспредельную бездну, просвети и научи меня, возвысь мой голос, зажги в сердце моем свет, дабы смог я оправдать в глазах человека твои деяния».
Оправдать? Значит, нужно оправдывать? Значит, есть что-то в деяниях бога, что требует оправданий? Взглянем на вещи глазами человека XVII столетия, богобоязненного пуританина времен английской революции. Не кажется ли позиция автора поэмы странной?
И надо сказать, Бог Мильтона не внушает симпатий. Почему он наложил запрет на древо познания добра и зла? Каких-нибудь веских причин этому запрету Мильтон не нашел. Он, Бог, не хотел, чтобы люди были как боги. Но ведь это эгоизм. За что же он обрекает все потомство Адама и Евы на вечные страдания, лишает их рая, отдает их на муки ада. Это выглядит бессмысленной жестокостью. И очень убедительно звучит в поэме недоумение Адама: «Неужели Бог, сей мудрый, хоть и грозный Творец захочет истребить нас? На кого же он обращает ярость свою?»
Жестокость Бога проявляется в акте потопа, погубившем всех людей и весь животный мир, кроме особей, поместившихся в ковчеге Ноя. Всем этим жестокостям нет убедительных объяснений в Библии. Не нашел их и Мильтон.
Очень любопытен разговор Адама с Богом еще до появления Евы. Адам просит себе подругу, равную себе по естеству и разумению. «Что думаешь обо мне? — говорит ему Бог. — Неужели я несовершенен. Я живу один. Нет мне равного. Нет у меня собеседника». И Адам отвечает Богу:
«Ты не имеешь сообщества, кроме себя самого, и не ищешь его, а человек недостаточен для самого себя. Ты осыпал меня дарами своими, но, увы, я не вижу ни одного творения, с кем бы я мог разделить их. Неужели можно наслаждаться счастьем одному? Один, наслаждаясь всем, могу ли быть счастлив?»
И перед нами предстает весь ужас одиночества Бога. Мысль Мильтона глубока и необыкновенна. Одиночество его Бога — это одиночество тех, кто так или иначе вознесен над людьми — или в силу своих талантов, когда все остальные взирают на них, как на богов, или в силу исключительного своего социального положения (монарх, самодержец, владыка среди своих рабов, тотальный правитель и пр). Несчастья такого рода еще ни разу не были предметом художественного изображения, но их знает действительность, и, пожалуй, горше этого несчастья трудно себе представить.
Итак, мильтоновский Бог никак не положительный образ. Сердце читателя остается к нему холодным, и Адам выглядит пресным. Умиленный и слабохарактерный, он не в силах противостоять ни запретам Бога, ни искусительным чарам Евы. Это тип покорного, рассудительного раба божия. Желания его не залетают дальше границ, установленных свыше. Он сторонник «удовольствий, сопряженных с законами разума».
Он добр, незлобив и достаточно ограничен в потребностях. Ева в сравнении с ним колоритнее, у нее есть запросы, она ищет новых наслаждений, пусть о них нашептывает Сатана, она не легковерна, скорее любопытна, если не любознательна. Ее живой ум ярче, хоть, по концепции автора-пуританина, более топкое разумение должно быть у мужчины, в данном случае Адама. Пуританская мораль Мильтона проявляется и в концепции подчиненной роли женщины. Бог наставляет Адама относительно его супруги Евы:
Она создана из тебя и для тебя. Она прекрасна, но красота ее дана ей, чтоб нравиться тебе.
Ева в своих речах, в сущности, повторяет эту формулу, но установленный нравственный принцип она превращает в гимн любви.
Ни прохлада зари, ни восход солнца, ни лучи его, играющие в росе, цветах, зелени, ни благоухание земли после благотворного дождя, ни тишина вечера, ни безмолвие ночи, ни голос соловья, ни величие луны, ни сияние звезд, ни гуляние при тихом их свете не дали бы мне счастья без Адама.
В поэме Мильтона на первом плане — мироздание, природа и ее венец — Человек. Над природой и Человеком — незримая творящая сила, «начало и конец всех вещей». Бог — о себе: «Я наполняю собой все бесконечное пространство. Необходимость и случайность удалены от меня. Судьба есть моя воля». Ангел разъясняет Адаму принципы построения мироздания: все вещи одинаковы в совершенстве, они из одного и того же вещества, но различны по форме, с различными степенями вещественных свойств и жизни. Мильтон, видимо, допускает существование отвлеченной от материи духовности. Его ангелы, в том числе и падшие (Сатана и его воинство), состоят из эфирного вещества, их нельзя умертвить, как нельзя убить или ранить воздух.
Каждый элемент их существа мыслит, видит, слышит, чувствует, может принимать любой образ, увеличиваться и уменьшаться. Ангел в поэме рассуждает, что, может быть, придет такое время, когда и человек, подобно ангелам, превратится в чистую духовность. Бога нельзя видеть, по Мильтону. Христос есть «зримый образ незримого бога», т.е. тот вещественный символ, в который люди вложили абстрактное представление о божестве.
Так Мильтон, представитель уже послеренессансной культуры, пытается согласовать философское мышление нового времени с христианским учением. Пожалуй, и поэму свою он рассматривает как философствование в библейских образах. Знаменательны в этой связи слова Ангела, разъясняющего Адаму сущность вещей: «Высокие предметы облеку. в вещественные формы» (библейские символы, которыми пользуется Мильтон).
Мильтона вряд ли можно поставить на передний край науки и философии его времени. Он побывал в доме Галилея и беседовал с патриархом тогдашней науки, имя которого звучит и в стихах мильтоновской поэмы, но английский автор не уверовал в открытия итальянского ученого. Гелиоцентрическая система, созданная Коперником и принятая уже в XVI столетии многими передовыми умами Западной Европы, не убедила Мильтона, и, судя по его описаниям мироздания, поэт остался верен системе Птолемея, теории семи сфер, вращающихся вокруг земли. Ангел Рафаил в VIII песне поучает Адама: «Солнце ли восходит над землей, земля ли над солнцем — не утомляй себя этими вопросами. Наслаждайся жизнью и подругой своей, смиренно мудрствуй и не мечтай о других мирах».
Пуританский дух практицизма и трезвой умеренности пронизывает поэму Мильтона. Не раз звучат в ней призывы довольствоваться данным, не простирать желаний своих и умственных поисков далеко за пределы практических нужд, «не отравлять тихой и безмятежной жизни мучениями суетного любопытства».
Поэма Мильтона носит по преимуществу политический характер. Даже его философское, в духе Ренессанса, прославление Мироздания, Природы и ее венца Человека призвано обосновать политическую идею социального благоустройства человеческого общежития. Хотел того или не хотел поэт, но главным героем его произведения стал Сатана, олицетворяющий собой идею бунта. Он наполняет собой всю поэму, мы ни на минуту не остаемся без него. Он или сам присутствует на сцене или о нем говорят.
У поэта не нашлось достаточных красок для Бога, но палитра его обильна для Сатаны. Политический мыслитель может, излагая тщательно продуманную схему своей теории, скрыть от читателя свои подлинные симпатии и антипатии. Поэта выдают эмоции. Вся эмоциональная сфера его образов — эпитетов, метафор, сравнений — кричит, тащит читателя в ту сторону, куда иногда тайно влечется сердце поэта. Так случилось с Мильтоном.
Он не может скрыть тайного влечения к своему поверженному ангелу. Пусть, в угоду сюжету своей поэмы и христианской доктрине, он изображает его злым и мстительным и, повторяя библейский миф, вселяет его то в жабу, нашептывающую спящей Еве греховные вожделения, то в змея. Чаще все-таки он возвеличивает его грандиозную трагическую фигуру. Люцифер (несущий свет) — Сатана! Он бросает вокруг себя мрачные взоры, в них тоска и отчаяние, неутолимая ненависть и неукротимая гордыня. Бог разверз перед ним пустыню скорби и смерти, океан неугасимых огней, страну бедствий и вечных стонов, но гордое, непреклонное лицо Сатаны, опаленное небесной молнией, бесстрастно и полно презрения к победителю.
Мне ли трепетать перед тем, кто так недавно дрожал за свою власть, мне ли склонять перед ним свою голову, опускаться на колени, молить о пощаде! Пусть он, торжествуя, с упоением восторга пользуется беспредельной властью на небесах, я останусь вечным непримиримым врагом его с вечной жаждой мести!
Так говорит мильтоновский Сатана. И он прекрасен, этот падший ангел, в своем непокоренном величии. Очи его сверкают. Он подобен древним титанам, что когда-то колебали трон Юпитера. Вот он, огромный, парит, широко распахнув свои могучие крылья. Он прощается с небом. Отныне его царство — ад… «Прими, о бездна, своего нового владыку. Здесь я свободен».
Сатана повержен, но не уничтожен. Бог не смог отнять у него силы. Иногда он принимает облик Ангела: «Улыбка небесной юности заиграла на его лице, весь он заблистал красотой и нежностью, волнистые волосы кольцами разметались по плечам, легкие крылья, усеянные золотыми звездами, заиграли в лучах солнца».
Вот он сражается с архангелом Михаилом. Оба они будто два бога, решающие судьбу небес, как два солнца огромной величины, в то время как все вокруг них объято ужасом. Сатана, покрытый златою и адамантовой броней, гордо выступая, подобен башне. Он ранен. Из эфирного его существа вытекает пурпурная жидкость, подобная нектару. Постигал ли Мильтон, какую славицу он пел своему Сатане, какой восторг перед великой силой бунта и непокоренного мужества возбуждал он в своем читателе? Во всяком случае его читатели — Шамфор во Франции, Шелли в Англии, Белинский в России — увидели в его Сатане «апофеозу восстания против авторитета» (Белинский) 1.
Сатана в поэме не одинок. Его окружают тьмы и тьмы сподвижников, пошедших за ним и также низринутых Богом с небесных высей. Среди его приближенных языческие боги, Озирис и Изида, Мамон, Молох и др. Ближайший его помощник — Вельзевул. Повстанцы обсуждают свое положение. Выступают с трибун важные и красноречивые ораторы. Их слова и речи вызывают крики одобрения, рукоплескания. Все это напоминает бурные заседания английского парламента в годы революции. Торжественно встает со своего места Вельзевул. Его лицо озарено мудростью, оно дышит неутомимой ревностью об общем благе, благе отвергнутых небом сил. Все затихает при звуке его голоса. Он говорит о невозможности примирения с Богом.
Что может нам дать мир с небом? Темницы, цепи и лютые истязания.
Постигал ли Мильтон, что в хор падших ангелов он вплетал музыку революции?
Образ падшего бога не раз волновал воображение поэтов. Любопытно сравнить разные лики этих падших богов, начиная с древнегреческого Прометея и кончая Мефистофелем Гете. У немецкого поэта — это философская антитеза всякого положительного начала, второй элемент диалектического двуединства противоположностей. Как личность он лукав, хитер, скептичен. У него нет ненависти, ибо все слишком мелко, чтобы вызывать в нем негодование. Он полон презрения к ничтожеству мира и человека и способен разве что на иронический смех над всем и вся, над всеми великими истинами, волнующими ум человека, над его страстями, обуревающими его сердце, над поисками его и вожделениями, ибо перед вечностью все — суета сует. Он смеется над идеей созидания:
продолжение
–PAGE_BREAK–