О
ЛИНГВИСТИЧЕСКОМ ИЗУЧЕНИИ ГОРОДА
1
Мы запоздали с
научной разработкой языкового быта города, да и нигде до сих пор она не
производилась широко и систематически. Были только разрозренные попытки
регистрации и описания отдельных жаргонов, в значительной части эти описания не
подымались над уровнем любительских коллекций и ли справочников. Научная
традиция в этой области еще не сложилась. Но и тот малый опыт, который
накопился, позволяет ожидать значительных результатов от упорядочений и
коллективной работы над этими материалами.
Известно, какое
громадное действие оказало на историческое и генетическое языковедение
обращение к деревенским диалектам. За последние десятилетия диалектология дала
толчок к перестроению и теоретической лингвистики во многих отношениях.
Едва ли не так
же плодотворно отразится в лингвистике и разработка языка города. Настоятельная
необходимость этого нового расширения базы источников сравнительного
языковедения теперь должна уже быть всеми осознана.
Если
картографически представить лингвистическую разработку, например, современной
Европы, то самыми поразительными пробелами на ней оказались бы не отдаленные и
неприступные уголки, а именно большие города. Из всего языкового богатства этих
сложных конгломератов изучались только литературные языки. Но, развиваясь на
языковой почве города, они давно стали экстерриториальными и, в своей
теперешней функции, как бы “не помнящими родства”. Оттого и их
изучение как-то обходилось без образения к их непосредственному
лингвистическому окружению.
Но именно
оттого, что изучение “языка города” не сложилось до сих пор, так
шатки и неполны у нас и исторические и стилистические объяснения литературных
языков. Городской фольклор, неканонизированные виды письменного языка,
разговорная речь разных групп городского населения – оказывают непосредственное
и огромное воздействие на нормализуемый литературный язык, на
“высокие” его формы.
Всюду, а не
только в Союзе, отмечается в последнем полустолетии усиливающееся просачивание
в разговорную (и художественную) речь элементов воровского жаргона. Разве
только близорукий наблюдатель может удовлетвориться объяснением этого явления
как частного, обусловленного, например, революцией. Отчего же тогда это имеет
место и во Франции, и в Англии, и в Америке? [2
] На самом деле в этом
случае мы имеем только более яркий пример общего и постоянного языкового
взаимодействия всех слоев городского населения, обычное использование
“иной” речи социальных соседей и антиподов, пример непрестанного
искания новых экспрессивных средств в ближайших источниках (оно всегда успешно,
когда обращается к богатому “языковому дну” города). Историческая
эволюция любого литературного языка может быть представлена как ряд
последовательных “снижений”, варваризацией, но лучше сказать – как
ряд концентрических развертываний.
Что же может
дать для выяснения этого процесса традиционная история русского языка, ограниченная
только книжным современным материалом и только верхушечной литературой
прошлого?
Помощь
диалектологии (крестьянской), конечно, была и остается важной, но она уступит
свое первенство в этом деле, когда достаточно разработан будет городской
языковой быт.
2
Новым
оказывается сейчас задание, которое, как я пытался показать, должно бы было
возникнуть еще при начале теории и истории литературного языка – и, по крайней
мере, одновременно с диалектологией этнологической.
Другие
обществоведческие дисциплины давно уже сделали город одним из основных объектов
своего исследования. У историков, социологов, экономистов есть богатая традиция
о происхождении, эволюции и значении города. в лингвистике надо еще обосновать
законность этой темы, доказать необходимость и важность включения такого нового
материала, а для упорных староверов, пожвлуй, даже еще показать наличие нового
объекта языковедения. Оставшись на пути изучения города едва не последними из
обществоведов, лингвисты должны использовать их опыт в самой планировке работ
по этому новому вопросу. Это ближайшая, но очень трудная и ответственная
задача.
Прежде чем
будет составлен реальный план, должны быть произведены разведочные работы [3
] с неминуемыми ошибками
и неудачами. Необходимо даже отсеять из существующих, в общем
малоудовлетворительных описаний жаргонов все поучительное для техники работы
(например, для составления наших лингвистических анкет).
Наконец,
предстоит выяснить основные понятия и установить термины для языка города и его
структуры.
3
Интерес к
литературным языкам, как и прежде, господствует в лингвистике (надо думать,
вследствие несомненно наибольшего их культурного и социального значения).
Относительно
недавнее (со второй половины прошлого века) увлечение диалектологией, когда
деревенские говоры были объявлены “живым языком” (а литературные
языки “искусственными” или “мертвыми”), мало изменило
положение. До самого последнего времени диалектология строилась в ориентировкой
на литературный язык и, в первую очередь, служила к освещению его прошлого –
“для построения сравнительно-исторического учения о национальном
языке”.
Еще в большей
мере это предпочтительное внимание к литературным языкам задержало изучение
языка города [4
].
Вовсе пройти
мимо всех внелитературных и нелитературных типов речи было невозможно, и они
включались спорадически в работы двух указанных основных категорий. Попадая в
сферу диалектологии, этот материал был окрещен весьма расплывчатым термином
“мещанские говоры”.
В методической
правильности такого раздела языковой сферы не сомневались, так как очевидна
была тесная связь и промежуточное положение явлений городской разговорной речи
между “высоким” книжным языком и “низовыми” диалектами. В
меру отклонения от литературного языка городские арго принимались за разные
степени “вульгаризации” его или, за известными пределами, – за разные
формы “облагорожения”, обогащения крестьянских говоров через
скрещение их с литературным языком.
Эти
патриархальные суждения надо решительно отвергнуть. Разговорные и письменные
городские арго должны рассматриваться как третий основной круг языковых
явлений, так как: 1) они в своей цельности не совпадают ни с литературным
языком, ни с деревенскими диалектами (как в этом едва ли кто сомневался даже a
priori), 2) они своеобразны и по социальной основе и по чисто лингвистическим
признакам, а потому никак несводимы целиком к двум первым языковым сферам, 3)
изучение их выделяется и специфической чертой теоретического порядка, что ведет
к выработке и особых научных методов. Эта черта – теснейшая взаимная
обусловленность двух или нескольких языковых систем, находящихся в распоряжении
каждой социальной группы (соответственно индивида) в силу того, что она (или
индивид) сопринадлежит одновременно нескольким и разным по охвату коллективам [5
].
4
Какие
особенности социального состава городского населения должны быть приняты во
внимание как существенные условия особого языкового быта? [6
]
Извлекаю ряд
положений из работ социологов.
“Дифференциация
между городом и селом служит важным фактом экономической истории, ибо им
обозначается отделение промышленности от земледелия” [7
].
“Город
представляет общественный спектроскоп, он анализирует и фильтрует население,
отделяя и классифицируя различные его элементы. Весь прогресс цивилизации
представляет собою процесс дифференциации, и город является самым важным
дифференциатором” [8
].
“В среднем
в 33 больших городах Германской империи 50,9% всего населения падает на
промышленность, 26,1% на торговлю, 9,4% на государственную службу и свободные
профессии, 8,5% на людей без занятий (в том числе 6,1% на рантье и
пенсионеров), наконец, 5,1% на различные другие источники дохода. Если теперь
приянть в расчет, что по меньшей мере 2/3 торговцев и коммерсантов живут тем,
что снабжают промышленных рабочих, и что из того же источника черпает свой
доход еще часть из других групп, то можно сказать, что 3/4 населения большого
города живет прямо или косвенно от промышленности” [9
].
В Союзе, по
данным переписи 1923 г., городов с преобладающей социальной категорией служащих
было 41,1% и с наибольшей группой рабочих 32,8%, остальные города –
“деревенские”, с преобладанием лиц, живущих от доходов своего
хозяйства. А всего в городском населении Союза (без Зак. СФСР) в 1923 г. было
рабочих 25% (+ прислуги 3,8%); служащих 20,3% (+ свободных профессий 0,8%);
хозяев 15,8% (+ помогающих членов семьи 8,6%); иждивенцев государства и
общественных учреждений 8,2%, прочих занятий 7,6%, безработных 9,9%. В моем
распоряжении нет аналогичных сведений нет аналогичных сведений о средних числах
для разных категорий горожан во все Союзе, – но могут быть приняты за
показательные опубликованные данные двух больших городов: Ленинграда и Киева. В
Ленинграде (1926 г.) из 1 590 770 чнловек населения – рабочих 287 325, служащих
168 288 + дворников, сторожей, прислуги, парикмахеров 72 837 (всего в двух последних
группах 241 125, а вместе с иждивенцами 1 100 000), хозяев с наемными рабочими
4 528, кустарей свыше 60 000 чел., свободных профессий 4 569, безработных 112
553, стипендиатов 33 605, пенсионеров 32 428 (“Вечерняя красная
газета”, № 350 (1668) от 29/XII 1927 г. и № 22 от 23/I 1928 г.).
В Киеве (1926
г.) из 513 629 ысего населения – рабочих 52 903 (+ их иждивенцев 81 056),
служащих 55 030 (+ их иждивенцев 82 684), а всего с иждивенцами в этих группах
279 625; пенсионеров 9 153 (+ иждивенцев 7 228); стипендиатов 5 999 (+
иждивенцев 1 199); безработных 28 995 (+ иждивенцев 22 692); свободных
профессий 3 332 (+ иждивенцев 2 722); торговцев 7 756 (+ иждивенцев 12 933);
хозяев, домовладельцев и нетрудящихся 3 589 (+ иждивенцев 5 238); кустарей и
пр. 31 475 (+ иждивенцев 46 215).
Уже сравнение
данных этих двух городов очень показательно. Чем больше город – тем
значительнее удельный вес двух основных групп – рабочих и служащих. В
Ленинграде они (с иждивенцами) составляют 69%, в Киеве 54,4%. Все остальные
группы относительно очень малы.
Нет нужды
говорить, что показанный состав населения резко отличает город от деревни.
Второй отличительной особенностью является наличие “иностранцев” – и
соответственно ему “многоязычие” города, но об этом в другой статье [10
].
Соответствует
ли установленная социально-экономическая группировка лингвистической? Можно ли
думать, что в городе столько диалектов, сколько профессий или
социально-экономических категорий? Пока нет большого достоверного материала о
языковом быте города, на этот вопрос научного ответа дать нельзя. Можно
высказать только несколько априорных суждений, основанных главным образом на
разработке соответствующих материалов на Западе.
5
Тесная бытовая
спайка обусловливает языковую ассимиляцию, сложение своеобразных у данного
коллектива разговорных (и письменных) типов речи. Следовательно, мы могли бы
предполагать некоторую языковую спецификацию, например, у студенчества, солдат
и моряков, у рабочих одной фабрики и в несколько меньшей мере у лиц,
принадлежащих к одной профессии – у служащих одного учреждения и у служащих
вообще, – в меру постоянства, прочности контингента этих групп [11
].
Никакого
языкового разнообразия нельзя предположить у лиц свободных профессий, или
“хозяев”, или “кустарей”. У торговцев должны быть
отличительные “профессиональные” языковые элементы, особенно ввиду
большой устойчивости этой группы [12
].
Во французской
лингвистике находим два крайних взгляда на лингвистическую ситуацию
современного города. Дельво насчитывает в Париже 284 арго (причем в его списке
отдельно фигурируют, например, argot des imprimeurs и argot des typographes):
“В Париже каждый говорит на арго. Иностранец или француз-провинциал,
отлично знающий язык Боссюэ и Монтескье, – не поймет ни слова, когда попадает в
мастерскую художника или в рабочую харчевню, будуар кокотки, редакцию газеты
или даже в бульварную толпу. Во Франции говорят по-французски, но в Париже
слышится арго, причем меняющийся от квартала к кварталу, из улицы в улицу.
Сколько профессий, столько жаргонов” [13
]. Это ненаучное
суждение досужего наблюдателя. На противоположной точке зрения стоит, например,
Л. Сэнэан:
“Разные
профессиональные классы когда-то имели каждый свой специальный язык, насыщенный
арготизмами: кровельщики, каменщики, жнецы, шелкоделы, сукноделы,
льночесальщики, каменоломы, землекопы…
Это были
настоящие жаргоны, т.е. тайные языки – доступные только профессионалам, членам
замкнутых цехов. Такое положение вещей целиком переменилось с облегчением и
ускорением средств сообщения. А раз бывшие некогда условия изоляции отпали,
последовали сношения разных профессиональных классов, все более и более частые,
а вместе с тем и постоянное смешение языковых особенностей.
Профессии и
ремесла теперь уже не располагают специальными языками, но лишь номенклатурой,
технической лексикой, основные элементы которых проникли и усвоены
простонародной речью” [14
].
И в другом
месте: “Мы будем изучать последовательное отражение этих специальных
факторов, разнообразных и многочисленных, на лексике низового языка
(bas-langage), и прежде всего будем различать при этом две социальные
группировки сообразно с тем, принадлежат ли их представители к легальным
классам или они живут более или менее “на окраине общества” (en marge
de la société).
Само собой
разумеется, что мы не будем пересматривать всех профессиональных классов. В
лингвистическом отношении, что нас здесь и интересует, только небольшое число
их оказало действительное влияние, и среди них армия, моряки, рабочие дали
особенно много… Прибавим, что специальная лексика солдат, моряков, рабочих
принадлежит XIX веку, и что все они подверглись сильному влиянию воровского
жаргона, который, таким образом, имел возможность разными путями проникнуть в
простонародную парижскую и провинциальную речь”.
Я привел такую
длинную цитату из книги Сэнэана, так как он один только и может быть назван
зачинателем научной разработки языка города, и так как, с другой стороны, в
этих как раз положениях он имеет и ряд единомышленников, что заставляет
пристально обсуждать их. Сравните мысль Ш. Балли: “Разговорная
простонародная речь продолжает свой поступательный ход, тем более,
обеспеченный, что он подземен, – он течет как живая вода под крепким льдом книжного
условного языка; затем в один прекрасный день лед сломан – и шумный поток
простонародного языка заливает недвижную поверхность, возвращая ей жизнт и
движение” [15
].
Здесь та же
концепция всех типов городского языка, в противоположность литературному, как
одного “простонародного наречия”, или “низового говора”
(bas-langage, или, реже, la langue populaire Сэнэана) [16
].
Я задержусь на
критическом обсуждении этого взгляда, так как он легко может быть наверно понят
и дурно использован.
Сэнэан, как мне
кажется, очень упрощает эволюцию арго и несколько забегает вперед по линии
намеченного пути их развития.
Трудно сейчас обсуждать
вопрос о том, насколько замкнуты и разобщены были профессионально-групповые
арго до начала XIX в. Мы располагаем слишком недостаточным и неопределенным
материалом. Сближение и даже как бы “слияние” ряда арго в новейшее
время обусловлено не столько “развитием средств сообщения” (Сэнэан),
сколько превращением бродячих разбойных банд, бродячих ремесленных артелей в
оседлые, в качестве постоянных групп городского населения. Именно рост больших
городов поглотил и продолжает поглощать все “не крепкое на земле”
население страны. Иные условия общения здесь, конечно, отразились на составе
арго и характере их взаимоотношений. Если раньше малоизвестные иностранные
языки (как древнееврейский, новогреческий или цыганский) и крестьянские
диалекты были основными источниками для их пополнения, то теперь к этому
прибавилось влияние литературного языка. Особенно обширный вклад его –
техническая терминология, использованная вне собственного и прямого применения,
т.е. за рамками профессии, – в смысле времени и места пользования этой
терминологией и в смысле социальной базы такого словоупотребления.
Заимствования
из крестьянских диалектов (словарные и др.) тоже не прекращаются в новых
условиях развития арго – в больших городах, так как все увеличивается приток
пролетаризируемых крестьян, пополняющих и армию, и рабочий класс, и немалую
группу декласированных. Однако теперь деревенские диалекты отражаются в арго
совсем иначе, чем в древности. Тогда они служили знаковым материалом для
“свободного словопроизводства” (термин Esnault’a) в целях создать
тайную речь; теперь они просачиваются вполне непроизвольно, как незамещенный
пережиток первичных языковых навыков – материнского языка некоторых групп
городского населения.
Изменилось и
взаимоотношение арго с литературным языком (и ближайшим к нему типом
разговорной речи “образованных”). Прежде арго были запрещенными
диалектами, и литературные языки были ограждены от их воздействия
предубеждением – “стыдливостью” или презрением к ним высших классов.
Новое положение вещей удачно охарактеризовано Марселем Коэном [17
]: “Уничтожение
каст, упадок тайных обществ, вполне открытая организация даже революционных
объединений, стремление классов через схватки и потрясения к слиянию – вот
современные условия, вполне объясняющие проникновение арготического материала в
общий (французский) язык”.
От изоляции
языковой (как и всякой другой) мы уже далеки, но от единства еще тоже далеки.
Усилившийся взаимный обмен, большая однородность источников пополнения при
растущей солидарности городского населения неизбежно приведут, конечно, к
образованию однотипного разговорного языка города, параллельного, но не
совпадающего с книжно-литературным. Однако пока еще отчетливо различимы системы
разговорной речи у городской “верхушки” (более устойчивой) и
городских “низов” (прежде всего, чернорабочих, группы наиболее
текучей). Да и кроме этих полярных речевых типов, намечаются даже сейчас (при
совершенно ничтожном еще материале по городскому языковому быту) несколько
обособленных арго (воровской, морской) как у нас, так и больших городах Запада.
Работа Сэнэана, из которой выше приведено оспариваемое сейчас положение [18
], убеждает в этом в
полной мере. Дав в начале книги малоудачную попытку вывести общие фонетические
и морфологические признаки всех парижских арго (как единого bas-langage),
Сэнэан в дальнейшем делает обзор арготической лексики в порядке социологической
классификации (солдаты, моряки, рабочие, апаши, босяки, шулера, комедианты,
проститутки и т. д.), и тут оказывается, что даже при доминирующем у него
интересе к лексическим совпадениям словарный состав арго разных социальных
групп является очень разнородным. Дальнейшее (об источниках и аналогиях в
структуре разных арго) нисколько не ослабляет этого основного впечатления от
его материала. Так же мало “сливаются” и немецкие арго, как можно
судить по работам Гюнтера и Клюге [19
].
Даже и большие
города еще на перепутье от языковой раздробленности к широким объединениям.
6
Кто исходит при
изучении арго от литературного языка как нормы, тот, конечно, не может признать
их за самостоятельные языковые системы. И безразлично, исследуют ли при такой
точке зрения совпадения с литературным языком или расхождения, – получается, да
только и может получиться, учение о “паразитических” языках (Коэн).
Не получается особого объекта лингвистического исследования и при разрозненном
изучении истории арготических слов (Гюнтер, Клюге и др.), хотя такое изучение,
как и выше указанное, сравнительное, методологически как будто бы вполне
законно. Но возможна и необходима еще третья точка зрения на арго – так
сказать, не сверху вниз, а снизу вверх. Выдавая арго за паразитическую
наслойку, мы тем самым предполагаем, будто говорящие на арго могут говорить и
на литературном языке, но в силу тех или иных обстоятельств отталкиваются от
нормального языка. Иначе говоря, предпосылкой этого взгляда является
представление о двуязычии с литературным языком в качестве первого и основного
компонента.
Когда называют
арго или жаргоном неумелое употребление литературного языка, неполное им
владение в промежуточных группах городского населения (как, например, у
некоторых героев Зощенко), то делают по меньшей мере терминологическую ошибку.
Ряд индивидуальных языковых неологизмов (в результате смешения основного для
данного лица диалекта со вторым, мало ему известным) не может быть признан,
конечно, ни самостоятельной лингвистической системой, ни арго, так как в этом
случае нет никакой “условности”, обобществленности и, главное, нет
дублирования терминов, второго языкового ряда. Эти индивидуальные неологизмы по
большей части незаменимы, выражают в намеке какие-то смысловые новообразования
и могут послужить источником пополнения арго, как и литературного языка, но не
относятся еще ни к тому, ни к другому.
Мне кажется
более правильным представление об арго как о двуязычии, при котором
арготический ряд принимается за основной и исходный; а второй языковой ряд надо
пока считать искомым (а не утверждать, что им может быть только литературный
язык) и во всяком случае второстепенным.
Ришпэн, пишущий
эпатирующую книгу стихов “La chanson sed Gueux” (1876) на “чистом”
арго, или Бабель, стилизующий одесский “низовой” говор, не могут быть
сочтены за настоящих носителей арго, а таковыми их должен бы признать,
оставаясь последовательным, Коэн. “Говорящим на арго” должен быть
назван именно тот, для кого литературный или всякий другой знакомый ему тип
языка так же вторичен, затруднителен, необычен, как для Ришпэна, Бабеля и для
нас подлинные арго.
В силу этого
взгляда надо будет отвергнуть шаблонный (у французских исследователей) критерий
при суждении о лингвистической квалификации арго: имеют ли они свою фонетику,
морфологию? (“Особая” лексика – вне сомнений). Арго принадлежит к
смешанным языкам, особенно ввиду двуязычия их носителей. Они имеют свою
фонетику и морфологию, хотя и не “особую”, не оригинальную. Но
принципиального отличия от литературных языков (всегда тоже смешанных) тут нет,
есть лишь относительное, количественное различие.
Фонетические и
морфологические элементы арго, так же как и словарные, в отдельности могут быть
сведены к разным первоисточникам (для них подыскивают аналогии или эквиваленты
то в литературных языках, то в каких-нибудь диалектах), однако нигде не может
быть указана такая же или подобная совокупность элементов и структура их.
Языковая система арго только тогда и может быть названа “частичной”
(Коэн), т.е. недостаточной, если за арго принимать лишь ряд отличий от
литературного языка.
Тут Ришпэн или
Бабель оказались более проницательными наблюдателями и более добычливыми
лингвистами, чем Коэн, Сэнэан и др., потому что ощутили и показали именно
системность и полноту арго (хотя и не могли воспроизвести ее в полной
неприкосновенности по совершенно понятным основаниям). Французские лингвисты
ввели различение арго и специальных языков. Черты различия сформулированы М.
Коэном в цитируемой статье. Однако с ним трудно согласиться.
Арго не
совпадает со “специальным профессиональным языком” не потому, что в
нем слова оказываются потенциальными синонимами к другим каким-нибудь и не
единственными незаменимыми наименованиями, а потому, что никаких “специальных
профессиональных языков” нет – есть лишь спеуиальная профессиональная
терминология в литературных и других языках [20
], тогда как арго
является равноправным со всяким другим смешанным языком более или менее
обособленного коллектива, притом всегда двуязычного. Социальная (а не
индивидуальная) природа арго, его системность и устойчивость (наличие особой
“нормы арго”) являются его важными признаками.
Вопреки Коэну и
Сэнэану, необходимо отграничить арго от “словесной игры”, вернее,
“словесного маскарада” школьников и торговцев (loucherbem французских
мясников и др.), состоящих в механически-однообразном искажении всех или
некоторых слов, при неприкосновенной верности в остальных элементах нормальному
языку, так как здесь нет никакого двуязычия, а лишь условное использование
данного языка в очень специфической функции, как, например, в поэтических
формах терцин или сонета. Из-за отнесения этих явлений к одной категории с
воровским и прочими жаргонами и получилось несостоятельное определение понятия
арго у Коэна. Только известная речевая система, притом имеющая значение
основной, первой для какой-либо социальной группы, может быть названа арго. В
отличие от крестьянских диалектов и литературного языка, она всегда имеет
параллельный языковой ряд, тесно связанный и во многом совпадающий с первым.
Мы видим
специфический признак арготического двуязычия в неотчетливом разграничении,
вернее, неполном выделении второго языкового ряда. С одной стороны, в арго
постоянно включаются элементы второго ряда (обычно такого, который имеет
большое социальное значение, приобщает к более широкому кругу), с другой – ряд
элементов его непереводим, т.е. носители арго не знают эквивалента из другого
ряда. Пример. Обследуя в лингвистических целях фабрику “Печатный
Двор”, я нашел в книге личного состава пометку “уволен за
балду”. Все, к кому я обращался за объяснением, смущались и не совсем
охотно, с большими затруднениями объясняли фразу, явно неточно и неудачно.
Один: “Значит, трепался, с мастером что ли ругался”; другой:
“Лодырничал или на работу пьяным выходил”. Еще пример. На улице
подростку попало от другого, постарше; уходя, он кричал: “Заимел свиную
кожу и задается, паразит”. Если бы я предложил как перевод на литературный
язык: “Ишь, раздобыл кожаную куртку и важничает, подлец”, то, может
быть, я и приблизился бы к значению этой фразы, но не больше, чем сами носители
арго при истолковании предыдущего примера.
Точных
эквивалентов тут нет уже хотя бы потому, что арготические словечки и
конструкции часто имеют такой эмоциональный и волевой заряд, какого
литературные языки не имеют ни для кого, а уж менее всего для говорящих на
арго. Совпадения с литературным языком в некоторых элементах лексического
состава (свиной, кожа, паразит) в то же время оттеняют обособленность арго
совершенно нетождественным значением этих элементов.
Когда мы будем
располагать большим соответствующим материалом, то вторым языковым рядом
городского арго, может быть, и окажется некий “низкий” общий
разговорный язык (я бы назвал его “городским просторечием”), который
довольно безуспешно (путем “критики текстов”) пытался определить для
Парижа Сэнэан. Одно ясно, этим искомым не окажется литературный язык в
собственном смысле термина [21
].
Итак, мы стоим
перед большими трудностями в изучении городского арго. Ряд словесных знаков и
формальных категорий повторяется в нескольких языковых типах, но, одни и те же
для поверхностного взгляда, эти языковые элементы каждый раз являются в иной
функции в силу принадлежности к разным системам речи; они осложнены
специфическими семантическими и стилистическими признаками, уследимыми только в
полноте контекста, а иногда даже только во всей бытовой ситуации данного
лингвистического факта (как в приведенном выше примере).
Таким образом,
центр тяжести исследования в силу этих особенностей материала должен
переместиться. Интерес и полезность сравнительно-исторических разысканий о
словарном, формальном и звуковом составе городских арго нельзя отрицать. Они
необходимы как подготовительная стадия изучения. Но на них нельзя
останавливаться. Меж тем даже для старейших литературных языков системные
сочетания и соотношения элементов, их функциональное осложнение очень мало
разработаны, исследования в этом направлении требуют методологической
изощренности и отменного знания материала.
Одна из
трудностей при изучении языковой системы арго, как было указано, – в
чередовании арготизмов с элементами другого, более общего языкового ряда. Еще
большую трудность порождает постоянное “отталкивание” от этого ряда,
т.е. подразумевание его. Вот две реплики из записанного мной разговора двух
рабочих в трамвае.
1) “Где ты
сейчас работаешь?”
2) “На
Марсовом Поле… нанялся потолки красить”.
Оба хохочут.
Для
постороннего – тут нет никакого арго, слова на месте и смысл какой-то есть.
Условное значение ‘я безработный’ дано тут осложненным несколькими
семантическими “обертонами”, возникающими именно из сопоставления
арготического значения фразы с “общим” (или “прямым”):
Марсово Поле – когда-то арена деятельности и убежище стоящих вне закона,
потолки красить – специальность, с которой не разживешься, наконец, потолки
Марсова Поля – небо. Отнимите значение ‘безработный’, и осмысление этой фразы
пойдет совсем иными путями (потенций останется много). Отнимите обычные
значения использованных слов с их побочными возможностями, и весь
“букет” арготического юмора исчезнет [22
].
Так мы
обнаруживаем здесь еще и элементы речевой эстетики.
Этим примером я
закончу статью.
Задачи и
характер исследования в области нашей темы, мне кажется, намечены. Сложность
его и богатство материала едва ли не очевидны.
Примечания
1. Статья
представляет обработку моего доклада, читанного в секции общего языковедения
ИЛЯЗВ в мае 1926 г. и с некоторыми изменениями повторенного в Гос. ин-те
истории искусств (секция изучения художественной речи) зимой 1926 г.
2.
Внелингвистическое объяснение этого явления в том, что с ростом городов сильно
возрастает группа декласированных и происходит некоторая
“легализация” их.
3. Они ведутся
уже несколько лет в Ленинграде и в Москве.
4. Не следует
упускать из виду еще и другой причины того преобладающего положения, которое до
сих пор занимают литературные языки в материалах современного языкознания. Не
подлежит сомнению, что основным предметом изучения в науке о языке является не
индивидуальное говорение, а то в нем, что отвечает норме данной социальной группировки.
Нащупать эту норму, особенно если она недостаточно устойчива, чрезвычайно
трудно. Дело это требует, в сущности, как бы временной ассимиляции с данной
средой. В большинстве случаев это практически бывает невозможно. Между тем в
литературных языках эту работу за лингвистов сделали писатели, которые,
обращаясь к широким кругам, должны были эту норму найти во что бы то ни стало.
Лингвистам остается лишь описывать и систематизировать то, что они находят у
писателей. Трудность нахождения нормы там, где нет литературы и литературного
языка, и имеет своим последствием то, что диалекты в громадной большинстве
случаев описываются не сами по себе, а лишь соотносительно с литературным
языком: отмечается обычно лишь то, что по субъективному впечатлению наблюдателя
расходится с литературным языком. Этот метод исследования имеет, конечно, свои
и исторические обоснования; но надо признать то, что, действуя иначе, мы не
получили бы и десятой доли того материала, которым располагаем.
Что касается
специально языка города, то его, конечно, особенно трудно исследовать ввиду
значительной неустойчивости его населения. Тогда как в деревне все неподвижно
(конечно, относительно) и мы сталкиваемся здесь с вековыми традициями в области
языка, в городе, особенно большом, картина все время меняется в силу
постоянного притока разнообразного населения, которое, ассимилируясь,
привносит, однако, кое-что и свое, а главное, стирает все чересчур
индивидуальное. Уловить в этих условиях какую-то все же существующую, хотя и
довольно быстро меняющуюся норму чрезвычайно трудно. Однако из сказанного,
конечно, не следует, чтобы этого не нужно было делать.
5. Так,
например, группа земляков – скажем, саратовских – работает во флоте и входит в
Коммунистическую партию. Это троякая социальная принадлежность имеет отражение
и в трехсоставности их языковых навыков: на саратовском диалекте они могут
общаться между собой и с родней, на матросском жаргоне – с моряками, и наконец,
в какой-то степени располагают они и литературным языком, без которого не могли
бы участвовать в жизни партии.
6. Городов в
Союзе еще только 721 (при Петре I их было 314) и горожан, по переписи 1926 г. –
лишь 14,3%. Ср. в Англии городского населения 78%, в Бельгии 60%, Германии
58,1%, С. Штатах 51,4%, Франции 41,3% (все эти данные из книги: Города СССР.
М., Изд. НКВД, 1927). Несомненен у нас в ближайшем будущем рост числа и
величины городов).
7. Вебер А.
Рост городов в 19-м столетии. СПб., 1903, с. 170.
8. Там же, с.
433 сл.
9. Бюхер К.
Большие города в их прошлом и настоящем. – В кн.: Большие города… СПб., 1903,
с. 22 сл.
10. Приведу и
здесь статистические данные. В Ленинграде на 15/III 1923 г. было всего
населения 1 071 103. Из них: русских – 916 835, евреев – 52 373, поляков – 30
704, немцев – 12 587, эстонцев – 10 930, латышей – 10 496, татар – 8 316,
украинцев – 7 341, финнов – 6 776, литовцев – 4 669, белорусов – 3 482.
Всех других
национальностей (в отдельности) – меньше чем по 1000 человек, т.е. меньше 0,1%
(см.: Материалы по статистике Ленинграда. Вып. 6. Л., 1925, с. 236).
В Киеве (в
пределах новой черты города) по предварительным данным переписи 1926 г., из 513
637 чел. было: украинцев – 216 528, русских – 125 514, евреев – 140 256 (+
караимов 204, всего 140 460), поляков – 13 706, белорусов – 5 436, немцев – 3
554, чехов – 984, латышей – 805, татар -733, армян – 638, литовцев – 610.
Всех прочих
национальностей меньше чем по 500 чел., т.е. меньше 0,1%.
Эти данные
показывают, что большие города и в национальном, как в социально-экономическом
делении, распадаются на немногочисленные крупные группы. И то и другое деление
имеет соответствие в языковом размежевании, однако не полное или не прямое. Как
некоторые пары социально-экономических групп имеют один язык, так и
национальные коллективы почти всегда двуязычны или многоязычны и, кроме разных
языков, имеют общий язык.
11. Тут надо
отметить текучесть личного состава фабрик и учреждений. Например, на заводе
“Балтвод” за 1- месяцев 1927 г. ушло 1000 рабочих, принято вновь 1500
чел. На фабрике “Рабочий” из 5000 чел. за год сменилось 1600, т.е.
около 30%. “Вечерняя красная газета”, № 256 от 22/IX 1927 г.
12. Отмечу
поразительную живучесть, например, рыночного зазыва. На одном из ленинградских
рынков мой ученик записал зимой 1927 г.: “Ай да мясо… Сам бы ел, да
деньги надо”. Ср. у Достоевского, “Записки из Мертвого дома”, с.
332 (изд. ГИЗ, 1927): “Калачи, калачи, – кричал он, входя в кухню, –
московские, горячие. Сам бы ел, да деньги надо”. Еще раньше это выражение,
как “торговое”, задокументировано Далем (Пословицы русского народа.
М., 1862, с. 580). составление сборника было закончено в 1853 г. – см. “Напутное”, с. 1).
13. Delvau A. Dictionnaire de la langue verte, 1876
(Preface).
14. Sainean L. Le langage parisien au XIX-e siecle.
Paris, 1920, p. 181 et suiv., p. 128 et suiv.
15. Bally Ch. Le langage et la vie. Paris, 1926, p. 16.
16. Впрочем,
следует отметить, что Сэнэан, кроме литературного языка, крестьянских говоров
(patois) и “низового говора”, выделяет еще 4-ю категорию языковых
явлений в объеме понятия национального французского языка: это la langue
generale – “разговорная речь французской буржуазии”. Здесь очень
существенное преимущество перед другими классификациями.
17. Cohen, Marcel. Notes sur l’argot. – “Bulletin
de la Societe de Linguistique de Paris”. T. 21, fasc. 2, Paris, 1919, p.
141.
18. Sainean L. Le langage parisien au XIX-e siecle.
Paris, 1920.
19. Gunther L. Die deutsche Gaunersprache. Leipzig,
1919; Kluge Fr. Deutsche Studentensprache, 1895; Kluge Fr. Seemannsspache. Halle, 1911.
20. Необходимо
критическое отношение к этой повторяемой антитезе арго и социальных языков, так
как они теснейшим образом связаны в языковом быту города, и теоретическое
разграничение, не бесполезное, конечно, имеет вполне абстрактный характер; ведь
мы еще очень далеки от такого совершенного знания арго, при котором можно было
бы утверждать, что у данного профессионального термина нет синонима или что он
употребляется только в своем “точном” значении.
21. Только что
вышла книга проф. А. Селищева “Язык революционной эпохи. Из наблюдений за
русским языком последних лет. 1917-1926” (М., 1928). Давая ценные
материалы, она не представляет никакого “этапа” в разработке нашей
темы, так как остается в русле оцененных выше традиций. Новшества, внесенные в
“русский язык войной и революцией” (обнаруженные по очень спорному
субъективному чутью, часто и очень не новые “новшества”, во всяком
случае, не периода “1917-1926”), так и рассматриваются под знаком
“русского языка” вообще. Большинство фактов, приводимых в отдельных
параграфах книги, относится к литературному (книжному) языку, некоторая часть
относится к литературной разговорной речи, кое-что наблюдено и во
внелитературных говорах, но не только городских, а и деревенских. Ценность
материала в том именно, что он почти всегда довольно точно приурочен и
хронологически и территориально или социально. Но план книги, классификация
материала отходит от неприемлемой уже рутины только в том отношении, что после
ряда глав, трактующих о русском языке вообще (II – VI), и перед главами о
новшествах в деревне (тоже “вообще”) и в языках нацменьшинств (VIII –
IX) вставлена главка, весьма краткая и скудная – “Языковые новшества на
фабрике и заводе” (гл. VII). Но и в этой главе мы имеем только отрывочные
указания на совпадения и искаженные аналогии с литературным языком, да на
влияние воровского жаргона (особенно у молодежи); последнее, впрочем,
иллюстрируется перепечаткой отрывка из “Комсомольских рассказов”
Колосова (М., 1926). Относительно мало в книге непосредственных наблюдений и
записей. Преобладает “книжный” материал, особенно беллетристический,
без минимальной и совершенно необходимой критики источников. Для автора, кроме
литературного языка и крестьянских диалектов, нет никакой третьей категории
языковых явлений.
22. Можно
видеть в этом каламбуре рабочего проявление индивидуального вкуса. Известны,
шаблонны другие иронические эвфемизмы слова безработный: “служу у графа
Ветрова”, “в рукопротяжной работаю”.
Список
литературы
Б.А. Ларин. О
ЛИНГВИСТИЧЕСКОМ ИЗУЧЕНИИ ГОРОДА.