Амели Нотомб Косметика врага

Амели Нотомб Косметика врага Он пригладил волосы ладонью. Правила игры требовали, чтобы он предстал перед своей жертвой в приличном виде.Жером Ангюст очень нервничал, а тут еще женский голос объявил, что его рейс по техническим причинам задерживается на неопределенное время.«Только этого не хватало!» — подумал он.Он ненавидел аэропорты, и его пугала перспектива бесконечного ожидания. Он достал из сумки книгу и погрузился в чтение. И в этот миг услышал вежливое приветствие: — Здравствуйте, месье. Он едва приподнял голову от книги и машинально ответил. Обратившийся к нему человек уселся рядом с ним. — Обидно терять время, верно? — Да, — буркнул Жером Ангюст. — Если бы по крайней мере объявили, насколько задерживается рейс, можно было бы сделать что-то полезное. Жером Ангюст в ответ лишь кивнул. — Интересная книга? — спросил незнакомец. «Теперь еще этот зануда привязался!» — подумал Жером и хмыкнул вместо ответа, давая всем видом понять, чтобы его оставили в покое. — Вы счастливый, что можете читать в общественных местах. А я вот не могу. «Поэтому он надоедает своей болтовней тем, кто может», — вздохнул про себя Ангюст. — Не люблю аэропорты, — продолжал незнакомец. («Я тоже, и с каждой минутой все больше», — подумал Жером). — Некоторые по наивности полагают, что видят здесь настоящих путешественников. Какое заблуждение! Знаете, что за люди толкутся в аэропортах? — Приставалы? — буркнул Жером, делая вид, что продолжает читать. — Нет, — ответил незнакомец, который не понял намека. — Здесь толкутся так называемые деловые люди, курсирующие по своим делам. Разве это путешественники? Подобные передвижения по миру следовало бы называть «коммерческими поездками». Вы согласны, что так было бы точнее? — Я лечу по делам, — произнес Ангюст с нажимом, ожидая, что незнакомец извинится за свою бестактность. — Можно было не уточнять, это и так видно. «Еще и хам!» — подумал Жером, которого начал злить этот надоеда. Поскольку тот не утруждал себя вежливостью, он тоже решил не церемониться: — Месье, поймите же, наконец: я не желаю с вами разговаривать. — Почему? — с наивным видом спросил незнакомец. — Я читаю — Нет, месье. — Простите? — Вы не читаете. Вам, может, кажется, что вы читаете. Но так не читают. — Послушайте, у меня нет никакого желания выслушивать ваши глубокомысленные рассуждения о том, что такое чтение. Вы действуете мне на нервы. Читаю я или не читаю, это мое дело, и я не хочу с вами разговаривать. — Когда человек читает, это сразу видно. Настоящим читателям здесь делать нечего. А вы находитесь здесь, месье. — Если бы вы только знали, как я об этом сожалею! Особенно после вашего появления. — Да, всех нас на каждом шагу подстерегают мелкие неприятности, которые превращают жизнь в абсурд. Да и метафизические проблемы — это тоже всего лишь незначительные противоречия, подтверждающие абсурдность бытия. — На что мне ваша дурацкая философия! Идите вы с ней… — Соблюдайте, пожалуйста, приличия. — Но вы-то их не соблюдаете! — Тексель. Текстор Тексель. — Что-что? — Согласитесь, что проще разговаривать с человеком, если знаешь его имя. — Но я же сказал, что не хочу разговаривать с вами! — Почему вы так агрессивны, месье Жером Ангюст? — Откуда вы знаете мое имя? — Прочитал на этикетке вашей дорожной сумки. Здесь указан и ваш адрес. Ангюст вздохнул: — Ну хорошо. Что вам от меня надо? — Ничего. Только поговорить. — Терпеть не могу людей, которым хочется поговорить. — Жаль. Но вы не можете мне помешать: это не запрещено.Спасаясь от приставалы, Ангюст встал и перебрался на пятьдесят метров подальше. Напрасный труд: тот последовал за ним и уселся по соседству. Жером вскочил и втиснулся на свободное место между двумя пассажирами, надеясь, что уж теперь избавится от своего эскорта. Не тут-то было! Тот встал перед ним и снова принялся донимать его вопросами: — У вас неприятности на работе? — Вы будете приставать ко мне на людях? — А что тут такого?^ Ангюст пересел на прежнее место: еще не хватало терпеть это унижение при посторонних! — Так у вас неприятности на работе? — повторил свой вопрос Тексель. — Зря стараетесь. Я не буду отвечать. — Почему? — Я не могу помешать вам говорить, потому что это не запрещено. Но отвечать на ваши вопросы я не обязан. — Но вы только что мне ответили. — А теперь буду молчать. — Тогда я расскажу вам о себе. — Ну, конечно! — Как я уже сказал, меня зовут Тексель. Текстор Тексель. — Искренне сожалею. — Вам не нравится моя фамилия? — Я искренне сожалею, что встретил вас, месье. — Но у меня фамилия как фамилия. И она выдает мое голландское происхождение. По-моему, она звучит совсем неплохо: Тексель. Что вы на это скажете? — Ничего. — Мое имя Текстор произносится немного труднее. Но и в нем есть свое благородство. Вы знаете, что это было одно из имён Гете? — Бедняга! — Да нет, оно звучит не так уж плохо: Текстор. — Ужасно иметь хоть что-то общее с вами, даже имя. — Имя Текстор может казаться неблагозвучным, но если вдуматься, оно сродни слову «текст», которое всем нравится. Как вы думаете, какова этимология имени Текстор? — Наказание? Возмездие? — Может, за вами числится какой-нибудь тайный грешок? — спросил незнакомец, загадочно улыбаясь. — Нет никакого грешка. Но мир так устроен, что страдают всегда невиновные. — Все это из области фантазий. А Текстор происходит от текста. — Если бы вы только знали, как мне это безразлично! — Слово «текст» образовано от латинского textum, что означает «ткань». Ведь можно сказать, что текст ткут из слов. Интересно, верно? — То есть ваше имя означает «ткач»? — Я бы предпочел другое значение: редактор. Он ведь тоже ткет текст. Обидно, что с таким именем я не стал писателем. — Да, обидно. Лучше бы вы марали бумагу, чем докучать незнакомым людям своей болтовней. — До чего же красивое у меня имя! Правда, оно не очень удачно сочетается с моей фамилией: я готов признать, что Текстор Тексель звучит плохо. — Для вас и так сойдет. — Текстор Тексель — трудно произносится из-за сочетания кс и те, — посетовал приставала. — И о чем только думали мои родители, когда давали мне такое имя! — Нужно их об этом спросить. — Мои родители умерли, когда мне было четыре года, и оставили мне эту загадку в наследство как послание, которое я должен разгадать. — Разгадывайте ее без меня. — Текстор Тексель… К моему имени нужно привыкнуть, и тогда оно уже не царапает слух. Со временем в нем даже находишь своеобразную красоту: Текстор Тексель, Текстор Тексель, Текстор… — И сколько вы будете это повторять? — Во всяком случае, как писал лингвист Гюстав Гийом: «То, что услаждает наш слух, услаждает и дух». — Есть ли спасение от таких людей, как вы? Может, спрятаться в туалете? — У вас ничего не выйдет, дорогой месье. Мы ведь в аэропорту, и в туалетах нет звукоизоляции. Я пойду за вами в туалет и буду разговаривать с вами через дверь. — Почему? — Потому что мне так хочется. Я всегда делаю то, что мне хочется. — А мне хочется набить вам морду. — Опять ничего не выйдет! Это будет противозаконно. А я обожаю доставлять неприятности, не запрещенные законом. Сам я при этом веселюсь от души, а мои жертвы совершенно бессильны против меня. — У вас нет более высоких устремлений в жизни? — Нет. — А у меня есть. — Неправда. — Откуда вы знаете? — Вы деловой человек. И ваши устремления исчисляются деньгами. А деньги — это самое низменное, что только есть. — Я по крайней мере никому не надоедаю. — Но своей деятельностью вы все равно наносите кому-то вред. — Даже если это так, то кто вы такой, чтобы колоть мне этим глаза? — Я Тексель. Текстор Тексель. — Я это уже слышал. — Я голландец. — Голландец — гроза аэропортов. Пытаетесь играть в Летучего голландца. — Летучий голландец? Вот простак! Этот наивный романтик охотился только за женщинами. — А вы охотитесь только за мужчинами? — Я охочусь за теми, кто мне нравится. Вы, например, показались мне довольно симпатичным, месье Ангюст. Вы не похожи на обычного делягу. Я почувствовал в вас что-то располагающее. И это очень трогательно. — Вы ошибаетесь, во мне нет ничего располагающего. — Это вы так думаете. На самом деле жизнь не убила в вас юношу, открытого, любознательного. И вам не терпится узнать мою тайну. — Люди вроде вас твердо уверены, что всем вокруг интересны их тайны. — Но это так и есть. — Ну, хорошо, тогда постарайтесь меня развлечь. Это поможет мне убить время.Жером закрыл книгу и сложил руки. Теперь он смотрел на своего преследователя, как на эстрадного конферансье. — Меня зовут Тексель. Текстор Тексель. — Это любимый припев? — Я голландец. — Вы думаете, я это забыл? — Если вы будете меня все время перебивать, мы не сдвинемся с места. — Но я не уверен, что мне хочется куда-то двигаться вместе с вами. — Откуда вы знаете! Вы наверняка измените свое мнение, когда я расскажу вам несколько случаев из моей жизни. Например, когда я был маленьким, я убил человека. — Простите? — Мне было тогда восемь лет. В моем классе учился мальчик по имени Франк. Это был чудесный мальчуган — красивый, приветливый, улыбчивый. Он не был первым учеником, но успевал по всем предметам и особенно отличался в спорте, а это всегда помогает завоевать любовь одноклассников. Все просто обожали этого мальчика. — Кроме вас. — Я его ненавидел. Должен признаться, что сам я был хилым и совершенно не спортивным мальчишкой. И у меня совсем не было друзей. — Надо же! — улыбнулся Ангюст. — Вас уже в детстве не любили! — Хотя я старался изо всех сил, чтобы меня полюбили. Но сколько я ни старался, у меня ничего не получалось. — И с возрастом вы не преуспели. — А Франка любили, поэтому с каждым днем я ненавидел его все сильней. В ту пору я еще верил в Бога. Однажды воскресным вечером, уже в постели, я принялся горячо молиться. Это была молитва, подсказанная самим дьяволом: я просил Всевышнего убить мальчика, которого ненавидел. Долгие часы я молил об этом Бога. — Легко догадаться, что было дальше. — На следующее утро в наш класс вошла опечаленная учительница и со слезами на глазах сообщила, что этой ночью у Франка случился неожиданный сердечный приступ, и он умер. — И вы, конечно, решили, что это произошло по вашей вине. — Но это действительно произошло по моей вине. Если бы не я, с чего бы это вдруг абсолютно здоровый мальчик умер от сердечного приступа?— Если бы это было так просто, на земном шаре почти не осталось бы живых. — Мои одноклассники заплакали. Ну, и как положено в таких случаях, звучали фразы: «Первыми всегда уходят лучшие», и т. д. А я думал: «Конечно, лучшие! Стал бы я так молиться, если бы он не был лучшим!» — И вы решили, что Бог услышал вашу молитву? Вы ведь никогда ни в чем не сомневаетесь. — Поначалу я торжествовал: я победил! Теперь этот Франк больше не будет мне мозолить глаза. Но вскоре я понял, что смерть мальчика ничего не изменила в моей жизни. Для своих одноклассников я по-прежнему оставался гадким утенком, которого никто не любит. Напрасно я думал, что главное для меня — освободиться от своего соперника. Как я ошибался! Франка забыли, но я вовсе не занял его место. — Ничего удивительного. У вас совсем нет обаяния. — Прошло немного времени, и я начал испытывать угрызения совести. Если бы мне удалось завоевать любовь одноклассников, я бы не сожалел о своем преступлении. Но меня мучила мысль, что я убил Франка напрасно. — И с той поры вы торчите в аэропортах и каждому встречному рассказываете о своих душевных муках. — Все не так просто, как вы думаете. Мне было стыдно, но я вовсе не страдал. — У вас, видимо, хватало здравого смысла не чувствовать себя виноватым? — И снова вы ошибаетесь. Я ни минуты не сомневался, что убил этого мальчика. Но мое детское сознание еще не было готово к подобной ситуации. Как вам известно, взрослые приучают детей здороваться и запрещают ковырять в носу. Но они не внушают, что нельзя убивать своих маленьких товарищей. Поэтому я испытывал такие же угрызения совести, как если бы украл конфеты с витрины. — Если вы утратили веру, почему вы по-прежнему считаете себя виноватым в смерти Франка? — Вера укрепляет человеческий дух и придает ему огромную силу. Независимо от того, существует Бог или нет. Я столь убедительно молил Бога лишить Франка жизни! Утратив веру, я утратил и свою власть. — Какое счастье, что вы больше не верите и уже не можете… — Да. Поэтому второе убийство далось мне не так легко. — Ах, так была целая серия убийств? — В расчет идет только первое. Если ты убийца, то чувство вины не возрастает в зависимости от числа жертв. Не важно, сколько ты убил: одного человека или сотню. Стоит убить одного, а затем можно убить и сотню. — Конечно. Зачем отказывать себе в маленьких радостях? — Я вижу, вы не воспринимаете меня всерьез. Вы смеетесь надо мной. — Если вы верите, что убили своего одноклассника, то вы не такой уж великий преступник. — Вы правы, я мелкий преступник, не обладающий большим размахом. — Как мне нравится эта самокритичность! — Да, я убил всего двух человек. — Всего лишь двух! Месье, вы не очень-то честолюбивы. — Согласен. Я был рожден для большего. Но меня попутал проклятый демон вины, который помешал мне выполнить мое великое предназначение. — Демон вины? Я думал, вы испытывали обыкновенное раскаяние. — После убийства Франка — да. Но позже меня стало постоянно мучить чувство вины. — Это началось после второго убийства? Как оно произошло? Вы наслали на человека порчу? — Зря смеетесь. Чувство вины возникло у меня, как только я утратил веру в Бога. А вы веруете? — Нет. В моей семье не было верующих. — Забавно, когда о вере говорят как о гемофилии. Мои родители тоже не веровали, но это не помешало мне стать верующим. — Но ведь сейчас вы атеист, как и ваши родители. — Да, я утратил веру после одного случая, одного нелепого случая, который полностью перевернул мою жизнь. — То есть вы пережили сильное душевное потрясение. — Да, можно сказать и так. Мне было тогда двенадцать с половиной лет. Я жил у дедушки с бабушкой. В доме было три кошки, и в мои обязанности входило готовить им еду: я должен был открывать рыбные консервы и смешивать их с рисом. Отвратительная процедура. Меня тошнило от одного только вида рыбы и ее запаха. Но от меня требовали, чтобы я долго-долго разминал рыбу, пока она не образует с рисом единую массу, иначе кошки не станут ее есть. Я закрывал глаза и вслепую, на грани обморока, руками месил и месил эту кашу. Стоило мне только коснуться пальцами переваренного риса и рыбы, как на меня накатывала дурнота. — Вас можно понять. — Я не один год готовил это отвратительное месиво, но однажды произошло неожиданное; мне было тогда двенадцать с половиной лет. Я открыл глаза и посмотрел на кошачью смесь, которую приготовил собственными руками. К горлу тотчас же подступила тошнота, но я сумел ее подавить. И тут вдруг я непроизвольно засунул эту гадость в рот и проглотил. — Фу! — А вот и нет! Вот и нет! Мне показалось, что я не ел ничего вкуснее! Я был тщедушным мальчишкой, которого никогда не могли усадить за стол и кормили чуть ли не силой, а тут я с наслаждением съел эту мерзкую кашицу для животных. После чего я с ужасом осознал, что мне хочется еще этого рыбного клея, и начал горстями засовывать его в рот. Три кошки испуганно наблюдали, как их обед исчезает в моем желудке. Но я испытал куда более сильное потрясение, чем они: я понял, что ничем не отличаюсь от кошек. Я сознавал, что набросился на кошачий корм не по своей воле — меня заставила это сделать какая-то враждебная мне сила. В итоге я съел всю миску, до последней крошки. Кошачье семейство осталось в тот день голодным. Свидетелями моего падения были только кошки. — Забавная история. — Ужасная история, потому что с этого дня я утратил веру. — Странно. Я неверующий, но не вижу связи: почему пробудившийся вкус к кошачьему корму заставил вас усомниться в существовании Бога? — Причем тут вкус к кошачьему корму! Это сидевший во мне враг заставил его проглотить! До сих пор он молчал, а тут вдруг показал, что он в тысячу раз сильнее Бога, и я утратил веру не в Его существование, а в Его могущество. — Так вы по-прежнему верите, что Бог существует? — Да, потому что я постоянно оскорбляю его. — А почему вы его оскорбляете? — Чтобы заставить его как-то ответить на мои проклятия. А он не отвечает, словно у него совсем нет чувства собственного достоинства. Даже люди не так аморфны, как он. Бог — это полное ничтожество. Видите? Я его оскорбляю, а он молчит. — А чего вы от него хотите? Чтобы он поразил вас молнией? — Вы путаете его с Зевсом, месье. — Допустим. Так чего же вы хотите? Чтобы он наслал на вас дождь из кузнечиков или чтобы вас поглотили воды Красного моря? — Вы все смеетесь. Но если бы вы знали, как горько было убедиться, что Бог бессилен, а внутренний враг всемогущ! До этого дня я верил, что где-то на небесах живет незлобивый и благоволивший ко мне Владыка, а теперь я понял, что нахожусь в полной власти засевшего во мне жестокого тирана. — Но что тут такого: съесть кошачий корм! Это же пустяк! — С вами такое случалось? — Нет. — Тогда что вы об этом знаете? Поверьте мне, что это ужасно: сожрать кошачий обед. Прежде всего, это противно. Но самое страшное: после этого начинаешь себя ненавидеть. Смотришь на себя в зеркало и думаешь: «Этот сопляк сожрал целую миску кошачьей мерзости». И чувствуешь, что полностью зависишь от темной и ненавистной силы, которая притаилась у тебя в животе и громко потешается над тобой. — Это дьявол? — Называйте его как угодно. — Мне все равно, как его называть. Я не верю ни в Бога, ни в черта. — А я верю во врага. Есть Бог или нет — это еще надо доказать, а его всесилие и вовсе под вопросом. А внутренний враг то и дело напоминает о себе, и от него никуда не спрячешься. Я верю в него, потому что он непрерывно, днем и ночью, путается у меня под ногами. Этот враг изнутри разрушает все, что только может разрушить. Он против вашей воли обнажает червоточину, которая таится в любом предмете и в каждом человеке. Он высвечивает все, что в вас есть самого низкого, а заодно и подлость ваших друзей. Этот враг может замучить вас в один день. Он заставит вас ненавидеть самого себя. И если вам выпадет счастье встретить божественно прекрасную незнакомку, то по его приказу на ее небесных чертах вы различите печать смерти. — Это он надоедает своими разговорами, когда пытаешься читать в аэропорту, в ожидании самолета? — Да, в вашем случае это он. Быть может, он не существует вне вас. Вам кажется, что он сидит рядом, а он прячется у вас в голове или желудке и мешает вам читать. — Нет, месье. У меня нет внутреннего врага. У меня есть только вполне реальный враг, который находится рядом со мной. Это — вы. — Это вам так кажется. А я знаю, что мой внутренний враг сидит во мне и внушает мне чувство вины. — Вины за что? — За то, что я не помешал ему одержать надо мной верх. — И вы портите мне кровь только потому, что тридцать лет назад съели кошкин обед? Вы просто сумасшедший, месье. Таких людей, как вы, должны лечить врачи. — Какая забота о моем здоровье! Но я не нуждаюсь в вашем участии. Я разыскал вас, чтобы заразить своей болезнью. — Вам это доставит удовольствие? — Огромное. — Надо же было попасться вам на глаза! — Да, вам не повезло, милейший. — Спасибо, что хотя бы предупредили. — Я уверен, что вы об этом не пожалеете. Человек иногда думает, что ему не повезло, а на самом деле свалившееся на него несчастье может принести ему облегчение. — Удивительно, как все зануды обязательно стараются найти себе оправдание. Корейский философ Ли Хван называл это песней комара. Если вас укусил комар, это уже само по себе неприятно, но комару этого мало — он еще должен прожужжать вам свое «бз-з-з», и можете не сомневаться — он поет что-нибудь вроде: «Я кусаю тебя ради твоего же блага». Если бы он кусал нас хотя бы молча! — Ваша аналогия с комаром более чем уместна. После встречи со мной у вас тоже начнется мучительный зуд. — Как я понимаю, рано или поздно вы от меня все-таки отвяжетесь: это уже обнадеживает. Можно поинтересоваться, когда вы планируете оставить меня в покое? — Когда выполню свою миссию. — Так вы пристаете ко мне, потому что выполняете какую-то миссию? Следовало бы принять закон против мессий. Милостивый государь, я не нуждаюсь в ваших наставлениях. — Действительно, не нуждаетесь. Вы нуждаетесь лишь в одном — чтобы я заразил вас своей болезнью. — А почему здорового человека нужно делать больным? — Прежде всего, вы не так уж здоровы. Вы прекрасно знаете, что изнутри вас что-то точит. Вот почему вам необходимо заболеть. У Паскаля есть текст, которому он дал великолепный заголовок: «Молитва о том, чтобы болезни приносили пользу». Болезни и в самом деле могут приносить пользу. Вот почему вам надлежит заболеть. И я здесь для того, чтобы одарить вас этой милостью. — Вы слишком любезны. Но сохраните свой подарок при себе, он мне не нужен. — Вам все равно без меня не исцелиться. Согласно известной аксиоме: не заболеешь — не поправишься. — И от чего же, по-вашему, я должен исцелиться? — Зачем вы себя обманываете? Вам ведь очень плохо, Жером Ангюст. — С чего вы это взяли? — Я столько знаю о вас! — Вы работаете на секретные службы? — Да, на самую секретную из всех. — Кто же вы? — Меня зовут Тексель. Текстор Тексель. — Опять вы за свое! — Я голландец. Жером Ангюст зажал уши руками. Теперь он слышал только легкий шум в голове, напоминающий отдаленный и неясный гул, который слышен в метро в перерыве между поездами. Вполне терпимое состояние. Жером видел, что губы приставалы продолжают шевелиться. «Вот чокнутый, — подумал преследуемый. — Он говорит, хотя знает, что я не слышу его. У него недержание речи. Но почему он улыбается и смотрит на меня как победитель? Ведь это я победил, потому что не слушаю его. Это я должен улыбаться. Но я не улыбаюсь, а он улыбается. Почему?» Так прошло несколько минут. И вскоре Ангюст понял, почему Тексель улыбается: у него начали болеть руки, и с каждой минутой боль становилась все сильней. До этого дня Жерому не доводилось так надолго зажимать уши руками, и он не знал, чем это чревато. А мучитель знал, что у его жертвы вскоре заболят руки. «Я не первый, кого он часами изводит своим вздором. И я не первый, кто вот так же затыкает уши, чтобы его не слышать. Поэтому он и усмехается. Он к этому привык и знает, что надолго меня не хватит. Вот мразь! Вот извращенец!» Спустя еще несколько минут боль в руках и плечах стала нестерпимой. Не выдержав этой боли, он опустил руки и с облегчением вздохнул. — Ну вот, — спокойно заметил голландец. — С вашими жертвами всегда так бывает? — Даже если бы вы были у меня первым, я знал, что вы скоро сдадитесь. Вы знаете, что такое распятие? Отчего, вы думаете, страдает и умирает распятый? От обычных гвоздей, которые вколачивают ему в руки и ноги? Ничего подобного. Самое страшное — держать руки поднятыми вверх. В отличие от других млекопитающих, как, например, ленивца, человек не в состоянии долго пребывать в такой позе: если его заставить слишком долго держать руки вверх, он умирает. Я, конечно, несколько утрирую: человек, подвешенный за руки, может умереть и от удушья. Вы бы не умерли. Но вам стало очень плохо, и вы не выдержали боли. Видите, вам от меня никуда не деться. Я все предусмотрел. Почему, вы думаете, я решил воздействовать именно на ваш слух? Не только потому, что при этом я не нарушаю никаких законов. Из всех органов чувств слух наименее защищен. У глаз есть веки. От скверного запаха можно спастись, надолго зажав нос, и это совсем не больно. От дрянной пищи спасает воздержание, что только идет на пользу. От неприятных прикосновений защищает закон: если кто-то притронулся к вам против вашей воли, вы вправе вызвать полицию. Самый слабый и незащищенный орган у человека — это слух, его уши. — Ничего подобного! Существуют шарики Кес. — Ну, конечно, шарики Кес — самое замечательное изобретение человека. Но ведь в вашей дорожной сумке их нет? — В аэропорту есть аптека. Я сейчас пойду и куплю их. — Мой бедный друг, неужели вы полагаете, что я не скупил их все перед тем, как взяться за вас? Я же сказал, что у меня все предусмотрено. Хотите узнать, что я вам говорил, когда вы сидели с зажатыми ушами? — Нет. — А я все равно скажу. Я говорил, что человек — это крепость, а его органы чувств — это двери. И слух защищен хуже всех. Вот почему вы потерпели поражение. — Поражение в данном случае отнюдь не означает победу противника. Откровенно говоря, я не понимаю, что вы от этого выиграли. — В конечном счете я все равно выиграю. Не торопитесь. У нас еще уйма времени. Ваш рейс могут откладывать до бесконечности. Без меня вы бы так и сидели с книгой и делали вид, что читаете. А благодаря мне узнали столько интересного. — Да, о так называемом убийстве вашего маленького одноклассника, о кошачьем корме… Вы полагаете, что подобная чепуха может кого-то заинтересовать? — Историю лучше всегда рассказывать с начала, верно? Так вот, в двенадцать с половиной лет, объевшись кошачьей мерзости, я утратил веру в Бога и обрел врага, то есть самого себя, или, точнее, неизвестного противника, который прячется у каждого из нас в кишках. После этого мир для меня перевернулся. До той поры я был хилым и бледным ребенком-сиротой, который тихо жил с дедушкой и бабушкой. А после того рокового дня меня начали терзать всяческие страхи и неуемный голод. — И вы по-прежнему нажимали на кошачий корм? — Не только. Я за обе щеки уплетал все, чем питались мои бабушка с дедушкой. И чем большее отвращение вызывала у меня еда, тем с большей жадностью я на нее набрасывался. — В голландской кухне многое может вызывать отвращение. — Да, это так, не спорю. Поэтому я ел очень много. — Но вы не очень-то разжирели. — Потому что меня снедают душевные муки. Я, как и в юности, страдаю от тяжкого сознания вины. — Вины за что? — Неужели вы полагаете, что людям, заболевающим комплексом вины, для этого требуется серьезный предлог? Мой внутренний враг проснулся, когда я объелся кошачьего корма, но это могло случиться и по другому поводу. Если уж тебе суждено заболеть комплексом вины, повод всегда найдется. От этого никуда не денешься. Такая уж у тебя судьба. Янсенизм[1] — это тоже голландское изобретение. — Да, как и кокосовое масло, и прочие гадости. — А я обожаю кокосовое масло. — Еще бы! — Но больше всего я люблю янсенизм и его бескомпромиссность. Только такая несправедливая доктрина и могла меня увлечь. Эта теория способна на искреннюю жестокость — совсем, как и любовь. — Как это меня угораздило попасть в лапы такого приставучего янсениста, как вы! — Кто знает? Может, это тоже судьба. Возможно, вы родились на свет божий только для того, чтобы рано или поздно встретить меня. — Клянусь, что это не так. — Откуда вам знать? — В моей жизни случались и более важные события. — Например? — Я не хочу вам о них говорить. — И зря. Сейчас я открою вам свой секрет, Жером Ангюст. Если вы хотите, чтобы я замолчал, говорите сами. Запомните этот принцип. Он может вас спасти. — От чего? — Скоро поймете. Расскажите мне о вашей жене, месье. — Откуда вы знаете, что я женат? Я ведь не ношу кольца. — Но вы косвенно подтвердили, что женаты. Так расскажите о вашей жене. — Об этом не может быть и речи. — Почему? — Я не хочу говорить с вами о ней. — Значит, вы ее не любите. — Люблю! — Нет. Любящий человек может без конца говорить о предмете своей любви. — Что вы об этом знаете? Я уверен, что вы никого не любите. — Люблю. — Так говорите же без конца о предмете своей любви. — Я люблю наипрекраснейшую из женщин. — Что же вы тогда здесь делаете? Зачем вы торчите в этом аэропорту? Это же непростительно, вы должны быть рядом с ней. Почему вы надоедаете своей болтовней незнакомым людям вместо того, чтобы наслаждаться ее обществом? — Она не любит меня. — Так постарайтесь ее обольстить, вместо того чтобы докучать посторонним. — Я уже пытался. — Так попытайтесь еще раз. — Бесполезно. — Жалкий неумеха! — Я знаю, что это уже бесполезно. — И вы уверяете, что любите ее? — Она умерла. — А! Гримаса исказила лицо Жерома. И он умолк. — Я полюбил ее, когда она была еще жива. Я подчеркиваю это, потому что есть мужчины, способные любить только мертвых женщин. Это гораздо удобнее — любить женщину, которую никогда не видел живой. Но я любил ее, потому что она была живая, самая живая из всех живых. Она и сегодня для меня более живая, чем все вокруг. Оба на минуту задумались. — Не печальтесь, Жером Ангюст. — Вы правы. Какое мне дело до вашей покойной жены? — Я не говорил, что это была моя жена. — Тем более не стоит лить слезы и воспринимать это трагически. — По-вашему, эта утрата может послужить поводом для шуток? — Напомню, что вы сами посоветовали мне не печалиться. — Обратите внимание на нюанс: я прошу вас не печалиться. — В таком случае я буду молчать. — Тем хуже для вас. Тогда я буду говорить. Эту женщину я встретил двадцать лет назад. Мне было тогда около двадцати и ей столько же. Впервые в жизни я потерял голову из-за девушки. До той поры все мои мысли и чувства занимал только комплекс вины. Я сосредоточенно изучал собственный пуп, непрерывно страдал, обжирался всякой гадостью, а потом наблюдал за реакцией на нее своего организма и все больше отдалялся от внешнего мира. Дедушка с бабушкой отправились на тот свет и оставили мне кое-какой капиталец — его было недостаточно, чтобы жить на широкую ногу, но вполне хватало, чтобы скромно существовать долгие годы. Я все меньше общался с людьми. Дни уходили на чтение Паскаля и жратву. — А куда делись три кошки? — Умерли, не оставив потомства. После их смерти я несколько месяцев питался рыбными консервами, которые припасли для них бабушка и дедушка. А когда шкафы опустели и Голландия мне надоела, я решил посмотреть мир. И поселился в Париже, недалеко от станции метро «Пор-Руаяль». — Французская кухня пришлась вам больше по вкусу, чем голландская? — Нет, в Париже едят не лучше, чем в Голландии. Но я обрел для себя другие радости. И здесь я встретил самую прекрасную девушку на свете. — Это уже банально. Попробую отгадать, где вы с ней встретились. В Люксембургском саду? — Нет, на кладбище. — Ну, ясно, на кладбище Пер-Лашез. Классическое место для романтических встреч. — А вот и нет! На кладбище Монмартра. Знаменательно, что я встретил ее среди трупов. — Я не бывал на этом кладбище. — Это самое красивое кладбище в Париже. И там не так людно, как на кладбище Пер-Лашез. Там есть одна могила, на которую я не могу смотреть без слез. Не знаю, кто в ней захоронен. Но памятник представляет собой скульптурное изображение девушки, лежащей ничком и прижавшейся лицом к земле. Ее лица не видно. Перед нами только целомудренная полуобнаженная фигурка, хрупкая спина, маленькая ножка, изящный затылок. Тело ее покрыла патина — как непреложный знак смерти. — Мрачная картина. — Нет, восхитительная. Тем более что свою любовь я встретил возле этого памятника: она любовалась им, как и я. И у нее была точно такая же фигура, как у скульптуры. Глядя со спины, можно было вообразить, что эта юная девушка в предчувствии скорой смерти пришла полюбоваться на собственный портрет на своей будущей могиле. Чтобы познакомиться с ней, я спросил, не она ли позировала для этого памятника. Но я ей сразу не понравился. — Ничего удивительного. — Что вы хотите этим сказать? — Мне вы тоже сразу не понравились. Да и вопрос ваш был довольно бестактным. — Девушка, покрытая патиной, была очень красива. — Да, на могиле. — Ну и что? В смерти нет ничего непристойного. Но живая девушка сочла меня чокнутым и даже не удостоила ответом. Зато я увидел ее лицо. И влюбился в нее на всю жизнь. Невозможно объяснить, почему вдруг некоторые лица, то есть самые обыкновенные глаза, рот и нос, вдруг затмевают собой все, что до сих пор было у вас в жизни, и вы уже ничего не замечаете, кроме этого лица, и без устали всматриваетесь в него — в надежде разгадать единственно важную для вас тайну. Не буду описывать ее внешность: даже если я скажу, что у нее были каштановые волосы и голубые глаза (а это было именно так), это мало что даст. Какой смысл подробно расписывать в романах портрет героини, не забывая ни одной детали, словно это что-то добавляет! А если бы у нее были белокурые волосы и карие глаза, что бы это изменило? Описывать красоту такого лица столь же бессмысленно, как и пытаться словами передать звучание сонаты или кантаты. А вот кантата и соната могли бы передать красоту ее лица. Но горе тому, кто встретит на своем пути такую прекрасную тайну и забудет ради нее обо всем на свете. — Тут я с вами впервые согласен. — На этом наше взаимопонимание и заканчивается, потому что вам, конечно, не понять, каково это, когда тебя отталкивает женщина твоей мечты. Вам-то повезло: у вас привлекательная внешность. Вам не понять, что это такое: умирать от жажды и не иметь права напиться, хотя вода плещется у вас под носом — чистейшая, спасительная вода. Чтобы добраться до нее, вы преодолели бесконечную пустыню, а вода отвергает вас — вы ей, видите ли, пришлись не по вкусу. Как будто вода имеет право отвергать вас! Какая наглость! Ведь это вам принадлежит право жаждать ее, а не ей вас, верно? — Это психология насильника. — Вы попали в самую точку. — Что? — В начале нашего знакомства я сказал, что всегда делаю то, что мне хочется. Двадцать лет назад я сделал то, что мне хотелось. — Прямо на кладбище? — Вас шокирует место или сам акт? — И то и другое — Это был первый раз в жизни, когда я кого-то пожелал. Не мог же я упустить этот случай. Конечно, я бы предпочел обойтись без насилия. — Насилие в сослагательном наклонении — что может быть ужаснее! — Вы правы. Я рад, что изнасиловал ее тогда. — Я просил вас изменить наклонение, но не смысл. — Если изменяешь наклонение, то меняется и смысл. И потом, я действительно ни о чем не жалею. — Вас мучает чувство вины за то, что вы наелись кошачьего корма, а насилие не вызывает у вас никаких угрызений совести? — Нет. Потому что не в пример кошачьему корму насилие доставило мне наслаждение. На кладбище Монмартра полно склепов наподобие миниатюрных готических храмов — с дверью, нефом, трансептом и абсидой. В них могут свободно уместиться четыре человека средней комплекции. Нас было всего двое, и я, как видите, совсем не толстыйПолицейские ушли, оставив разъяренного Ангюста в полном недоумении. Все вокруг смотрели на него как на сумасшедшего. И тут снова захихикал голландец. — Ты, наконец, понял, что происходит? — спросил Тексель. — Кто вам позволил мне «тыкать»? Я с вами свиней не пас.^ Текстор расхохотался. Все вокруг слушали этот разговор и с