Анна Шестерина «Полемика как явление культуры: генезис и традиции»

Игорь Родченко обучение и консультации www.rodchenko.ru (812) 575 5656 Анна Шестерина«Полемика как явление культуры: генезис и традиции»RELGA (№ 6{96} 21.07.2004)В контексте культуры и, если мыслить шире, развития цивилизации полемика всегда занимала особое место. Новый этап развития культуры знаменует отрицание, спор со старым. Новое творение для художника – часто преодоление предыдущего опыта. Если художник не убежден в превосходстве созданного им творения над старым, он вряд ли станет тратить бесценное время на все новые и новые попытки преодолеть прежние традиции. Вообще, это стремление культуры создавать новые образцы (не применять шаблоны и устоявшиеся схемы – то, что приобрело отрицательно маркированное название «штампы») невольно в большом количестве случаев строится на отрицании старых образцов. Ренессанс опровергает идеи Средневековья, в чем-то, безусловно, впитывая их, но и одновременно провозглашая свою принципиальную инакость. Постмодернизм – потому и «пост», что подчеркивает непохожесть на модернизм. Соцреализм – потому и «соц», что отделяет себя от классического реализма. Авангард подчеркивает, что он лучше всех и впереди всех. Футуризм доказывает, что он – культурное будущее человечества, а все прочее необходимо «сбросить… с “парохода современности”». Если мы обратимся к структуре творческого процесса, то обнаружим, что творчество, понимаемое как процесс создания нового без объективной внешней детерминированности, всегда включает субъективную уверенность в необходимости создания принципиально иного образца. Можно сказать, что стремление к отрицанию сопровождает человечество на всех стадиях онтогенеза как один из механизмов развития. Без отрицания (полного или частичного) развитие оказывается невозможным. Эффект развития через преодоление отражается и в сфере коммуникации, поскольку субъективная адаптация и интерпретация предпринятых по отношению к нам действий всегда проходит через частичное отрицание в форме опровержения, негативной оценки, игнорирования. Вербальная деятельность человека в области коммуникации (и особенно массовой) часто включает компонент отрицания. Такова преимущественно наша культура, где новый текст – это не только диалог с предыдущими текстами, но и полемика с ними, попытка своего рода переосмыслить их и переделать на свой лад, а значит превзойти и опровергнуть. В науке, может быть, еще очевиднее, чем в культуре в целом, новые достижения выстраиваются на фундаменте предыдущих. Но открытия и прозрения великих – это полемика с устоявшимися взглядами, и история знает немало примеров значительного сопротивления новаторству. Стремление к преодолению трактуется философами и учеными то как источник развития (философия Китая, теория эволюции Ч. Дарвина), то как источник гармонии и рождения прекраснейшего (Гераклит), то как потребность в «излиянии страстей души» (М. Монтень), то как стремление преодолеть внутриличностный конфликт (З. Фрейд). Медийная сфера идет еще дальше, поскольку, в отличие от сложившихся научных канонов текстовой деятельности, в журналистике доказательность и убедительность часто выходят за пределы логической обоснованности или мотивированности. Здесь для опровержения чужой точки зрения и утверждения своей иногда бывает достаточно лишь высокого пафоса. А потому общее стремление культуры к утверждению своего через отрицание чужого находит благоприятную нишу именно в массовой коммуникации. Коммуникация (от лат. communicatio, communico – делаю общим, связываю, общаюсь) понимается как процесс взаимодействия людей с целью обмена информацией. Массовая коммуникация возникает тогда, когда хотя бы для одного из участников коммуникационного акта рамки обмена информацией отсутствуют. Иными словами, если коммуникатор не задается целью передать сообщение одному лицу или узкому кругу лиц, а считает вопрос о количестве связанных с ним коммуникаторов непринципиальным или, напротив, стремится как можно более расширить круг коммуникаторов, мы имеем дело с массовой коммуникацией. Такая коммуникация всегда основана на процессе массового информирования. Последний, в свою очередь, не представим без массовой коммуникации. Неудивительно потому, что полемика должна проявлять себя как в русле массового информирования, так и в русле массовой коммуникации – процесса взаимонаправленного, когда обе коммутирующие стороны способны оказать воздействие на акт коммуникации. Полемика как средство коммуникации используется человечеством с древних времен, но, пожалуй, максимально ярко и четко ее механизмы проявили себя в античной риторике. Большая часть аргументативных структур, использовавшихся затем публицистами, была сформулирована и апробирована именно тогда. А потому и прародителем публицистики часто называют ораторское искусство, а предшественниками публицистов – Демосфена и Цицерона. Нелепо было бы предположить, что оратор, задача которого – убедить слушателей в чем-либо, удовлетворился бы в своей речи простой констатацией фактов (пусть даже с «разъясняющей» репликой в заключении) без развернутого изложения аргументов в пользу собственной точки зрения. Думается, свою задачу – убеждать – публицистика получила в наследство именно от ораторского искусства. Задолго до определения самой категории полемика встречается в работах разных философов на уровне содержания или формы. В качестве примеров приводятся обычно диалектические беседы и софистические споры древнегреческих ученых и философов. И это представляется вполне справедливым, ибо многие полемические приемы, уловки и даже сама композиция спора были детально разработаны античными ораторами и сегодня используются в обработке нового содержательного материала. Тогда же конкретизируется и еще один признак полемики – стремление к письменной фиксации полемических текстов. Древнегреческим ораторам недостаточно было лишь устно изложить свою позицию. Принцип антагонистики реализовывался в форме спора и полемики уже в художественных и философских произведениях (как, например, в споре Креонта с Антигоной в «Антигоне» Софокла). Именно этот вариант спора приближает нас к полемике публицистической. По мнению М.Л. Гаспарова, доминировало стремление «делать слабое мнение сильным» посредством красноречия, переубедить любого противника и добиться господства собственной позиции [1]. Пожалуй, лишь сократовскую школу можно назвать своего рода отходом от полемического русла, поскольку именно Сократ первым заявил о получении истины в процессе диалога, а не о стремлении (подобно элеатам) отстоять свою правоту. Рассуждая о достижениях Сократа, некоторые исследователи сегодня не проводят принципиальной границы между диалогом и полемикой, хотя такое неразграничение умаляет, пожалуй, одно из величайших достижений Сократа – именно противопоставление диалога, дискуссии как механизма поиска истины полемике как способу утверждения собственной позиции. В случае с Сократом мы имеем дело, скорее, с эристикой, а не полемикой. Великими полемистами и ораторами Древней Греции были разработаны и утверждены основные полемические принципы и приемы. Многое сделал в этом направлении Горгий («Похвала Елене», «Оправдание Поламеда»), который вошел в историю риторики как автор так называемых «горгиевых фигур», основанных на включении в текст оратора (и в том числе полемиста) поэтических приемов – антитезы, оксюморона, аллитерации, рифмы. Горгию же принадлежит и принцип полемики, который часто прослеживается сегодня в полемических публикациях прессы, особенно в первой его части: «Серьезные доводы противника опровергай шуткой, шутки – серьезностью». Рассуждая о риторических приемах, Платон создал аллегорию, которую вполне можно калькировать и на современную прессу: «Если бы и в какой угодно город пришли знаток риторики и врач, и должны были б в общественном месте, либо в каком ином собрании состязаться посредством речей о том, кого из них следует избрать… – врач показался бы человеком ничтожным, и избран бы был, если б захотел, владеющий силой слова… ибо нет предмета, о котором искусный в риторике не мог бы говорить перед толпою народа убедительнее всякого другого…» [2]. В этом контексте Платон, пожалуй, впервые серьезно заговорил о необходимости изучения реакции аудитории, установления причинно-следственных связей между сказанным и воспринятым, формирования теории восприятия. Это несомненное достижение философа в сочетании с блестящими образцами полемического искусства составляет то наследие, которое и сегодня звучит актуально для исследователей массовой коммуникации. Развивали теорию аргументации и другие ораторы, философы, политические деятели. Одним из них был Фемистокл, который оставил нам блестящий пример функционального использования полемики в социальной деятельности. Великий греческий историк Фукидид писал о Фемистокле: за что бы он ни брался, у него всегда находились нужные слова, чтобы объяснить свои действия и убедить всех в своей правоте [3]. В числе других значительных риториков античности, разрабатывавших полемические приемы, стоит назвать Аристида, Перикла, Эмпедокла. В V в. до н. э. полемика процветала в русле судебного красноречия, когда был обоснован особый тип аргументации, позволявший без достаточных улик, ссылаясь на логику и аналогии, убедить суд в правоте. На базе такого рода аргументации сформировалась теория правдоподобия, в русле которой выступали Антифонт, Андокид, Лисий. Отголоски этой теории сегодня можно обнаружить во многих полемических публикациях. Однако с максимальной полнотой и яркостью они проявляют себя в межредакционной полемике. В 343-342 годах до н. э. начинается яркое противоборство двух ораторов – Демосфена и Эсхина [4]. И если признать ораторское искусство пражурналистским явлением, то здесь мы имеем очевиднейший пример полемической формы массовой коммуникации. В этом споре Демосфен часто использует аргумент «к человеку», столь популярный в современной медийной среде, апеллирует к морали слушателей, использует инвективу, обличение, поношение, разрабатывает варианты убеждения, которые затем с легкостью воспринимает публицистика. Полемист применяет логическое ударение в форме анафоры, употребления нескольких синонимичных слов. Часто использует антитезу, метафору, гиперболу. Далее полемическое мастерство развивает Аристотель. В его известных работах «Первая аналитика», «Вторая аналитика», «Риторика», «Категория», «Топика» содержится немало ценных замечаний относительно утверждения собственной позиции в споре. В «Первой аналитике» философ рассматривает чистые формы рассуждения, «Вторая аналитика» касается рассуждений в доказательствах, «Топика» – рассуждений в дискуссиях (или диалогах), а в работе «О софистических опровержениях» анализируются рассуждения в спорах. Аристотель проводит четкое разграничение между тремя контекстами рассуждений: в доказательстве используемые допущения должны быть истинными, в дискуссии и споре они могут быть правдоподобными. Различия же между дискуссией и спором следует искать в целях. Аристотель называет пять целей софистов, которые сопоставимы с целями современных полемистов: создать видимость того, что опровергается; показать, что оппонент говорит неправду; привести его положения к тому, что не согласуется с общепринятым мнением; заставить оппонента делать погрешности в изложении его аргументов; заставить его часто повторять одно и то же [5]. Эти приемы во многом перекликаются с установками полемистов прессы, отмеченными современными исследователями. Такой же традиционной со времен Аристотеля представляется и система убеждающих приемов. По его мнению, средства убеждения подразделяются на три вида: логические – посредством довода; нравственные – посредством установления отношения доверия к полемисту; эмоциональные – посредством патетики речи. В газетной и журнальной полемике находят отражение все три уровня убеждения – пожалуй, в большей мере, чем в других типах письменных полемических текстов, ощущается их спаянность и некое видимое равноправие. Эмоциональное и нравственное воздействие ощущается не меньше, чем воздействие логическое. Аристотель высоко ценил многие приемы, используемые сегодня в прессе – остроту, иронию, гиперболу. Среди причин неубедительности философ называл холодность стиля, часто рожденную употреблением сложных терминов, глосс, несвоевременных эпитетов и метафор. В эпоху эллинизма полемика встречается в речах и работах таких ораторов, политических и судебных деятелей как Исократ, Демосфен, Гирепид. Однако наивно было бы полагать, что лишь на территории Древней Греции и Рима аккумулировалась вся полемическая мысль. Примеры некоторых форм ораторского искусства мы встречаем и у других народов. Так, в Древней Индии, например, спор отличался особой корректностью, и до нас дошло так называемое «индийское правило спора»: прежде чем опровергать противника, нужно убедиться в том, что суть его позиции понята верно [6]. В контексте христианской культуры показательно проявление полемики в канонических текстах. Так, в Библии полемические фрагменты не просто эпизодичны – они составляют основу, если так можно выразиться, повествования. Спор между добром и злом – вечный библейский конфликт. Например, на полемике между Богом и сатаной выстраивается сюжет Книги Иова. Далее большую часть текста занимает полемика между Иовом, Елифазом, Вилдом, Софаром и Елиуйей. Почему же столь пристальное внимание уделяет Книга не делам, а мыслям? Почему избирается форма полемического текста? Возможно потому, что в вопросах и ответах, в сопоставлении разных точек зрения проще показать истину. Здесь в тексте предусмотрены все возражения против справедливости Бога, все возможные доказательства противного – читателю уже нечего противопоставить Книге. Остается только верить. А возможно еще и потому, что форма вопроса и ответа и, как разновидность ее, полемика – одна из самых древних форм научения. Пятилетний ребенок все познает через вопрос («возраст почемучек»). Не с той же ли позиции отношения старшего и младшего к нам подходит и Библия? На начальном этапе становления христианской религии в целях утверждения не могли не использоваться полемические приемы, которые, однако, отличаются от философских тем, что апеллируют к вере человека. Но, подобно многим образцам ораторского искусства, они не опираются на логику. Впитав некоторые черты античной полемики, полемика в русле христианства сочетает их с эмоциональным воздействием на фанатично верующего человека. И уж конечно наиболее ярко полемика проявляет себя в проповедях, которые иногда полностью построены на опровержениях. Однако и в русле самого христианского учения ощутимо присутствие полемического начала. Противоречия между католицизмом, православием и протестантизмом запечатлелись во многих памятниках культуры. Возможно, мы даже не задумываемся о том, насколько полемика закрепилась в христианстве. Один из наиболее красноречивых примеров содержит название канонического текста – Новый Завет. Как отмечает В.М. Березин, «для обозначения Нового Завета было выбрано второе значение греческого слова «новый» – не в значении «недавно появившийся», «молодой», «неопытный», а в смысле новизны никогда не случавшегося, необычайного, удивительного и дивного» [7]. Здесь появляется дополнительный оттеночный смысл – новый, значит иной, противопоставленный старому. Опровергая античную религию и философию, христианские ораторы, бесспорно, опирались на их риторические находки и многое восприняли от древнеримских и древнегреческих философов. Это и не удивительно, ведь «согласно историческим сведениям, абсолютное большинство известных в настоящее время раннехристианских писателей получили классическое (риторическое либо юридическое) образование». И именно в полемическом русле христианские ораторы могли опереться на своих предшественников, поскольку теория диалога (диалектика) и искусство спора (эристика) были доступны им в основном из античных источников, и у этих же источников они восприняли столь удобный в историческом контексте принцип антагонистики. Например, произвольный довод, используемый апологетом II века Афинагором Афинским, был хорошо известен и Аристотелю: «А если было время, когда они (боги) не существовали, как говорят о них повествующие о богах, то они не боги» [7, с.20]. Здесь нарушается закон достаточного основания, поскольку с точки зрения логики не доказано, что боги должны существовать вечно, а в контексте некоторых религий это и вовсе не так. Однако именно это утверждение берется апологетом как основа доказательства. Другой апологет – Феофил Антинохийский использует конструкцию, которую сегодня мы называем часто «дамским аргументом» (утрированием позиций противника, доведением их до абсурда) и которую гораздо раньше заметили античные философы: «Сколько же мне их еще перечислять, богов, которых вы приняли?! …Больших или малых тоже? Древних или также и новых? Мужчин или женщин? Холостых или также и женатых? Мастеровых или неумелых? Сельских или городских?» [7, с.20]. Одним из ярчайших христианских полемистов IV-V в. н. э. можно назвать Августина Блаженного, неоднократно обращавшегося к диалоговым формам изложения мысли. Так, в своей работе «Против академиков» Августин использует именно форму дискуссии, которая часто переходит в полемику (и так бывает почти всегда, когда дискуссия выбирается только как форма, когда оппонент умышленно конструируется автором в его воображении. Весь текст создается для того, чтобы доказать свою точку зрения – а следовательно, в полемических целях). В XI-XII веках полемика отразилась в поэзии вагантов, которую, учитывая специфику ее формирования, можно отнести к пражурналистской литературной форме массовой коммуникации. А.Л. Чижевский характеризует ситуацию, сложившуюся в европейском обществе того времени как период массового психоза. Такая ситуация всегда провоцирует интенсификацию полемики в сфере коммуникаций. Ваганты же определяются многими исследователями как «подвижное сословие», «братство» [8] и, вместе с тем, подчеркивается особый вольный дух людей этого сословия. Неудивительно, что в их творчестве проявляет себя полемический компонент. Полемика представлена здесь в особом типе поэтического текста – так называемых прениях, где необычайно эффективно развивается аргумент «к человеку». Например, оппонент пытается с негативной точки зрения охарактеризовать внешние данные противника для того, чтобы «принизить» его сущностные качества. Авторы даже по отношению к мыслимому, воображаемому оппоненту достигают необыкновенных образных высот, преподнося яркий эстетический урок полемистам нашего времени. В качестве примера можно рассмотреть «Прение смерти с человеком» [9]. Здесь автор переходит от попытки унизить смерть, принизить ее значение, через удивление ее мощью и надежду переспорить, убедить в том, что казнить нужно избирательно, к пониманию истинной страшной силы смерти и тщетности, безумности собственных аргументов, к прошению о милости. По мере понимания неизбежности конца полемический пыл угасает. Думается, уместно вспомнить конфликтологическую теорию, с точки зрения которой мы можем оценивать эту ситуацию как максимально распространенную эмоциональную форму конфликта. Еще более интересна образная сторона этого фрагмента: внешние характеристики смерти, которые дает вагант, противопоставлены ее ответам, характеризующим смерть со стороны самой сути ее естества, с точки зрения ее реального значения. Аналогичным по уровню полемичности является и текст «Прение вина с водою» [10], но аргументация выбирается иная. Здесь со всей очевидностью используется «дамский аргумент», когда позиции и качества оппонентов утрируются. О популярности полемической формы свидетельствует ее выбор в темах, казалось бы, неполемических, как, например, в «Споре между Вакхом и пивом» [11]. Своеобразие этого спора отражает, как ни странно, особенности полемики в прессе – мы слышим реплики лишь одного из оппонентов. Варианты противопоставлений угадываются нами. Здесь же, в тексте, и прямое обращение к оппоненту – другой признак, встречающийся в полемических публицистических материалах и порождающий отчасти их диалоговость. Во многих других песнях вагантов («Раздор между чтением книг и любовью», «Обличение денег», «Против симонии», «Обличение Рима») полемические приемы повторяются и модифицируются, что позволяет говорить о популярности полемики в массовой коммуникации этой группы пражурналистики. Любопытно использование полемики совсем в другом, научно-публицистическом, тексте автором уже иной эпохи – Леонардо да Винчи – в работе «Спор живописца с поэтом, музыкантом и скульптором [12]. Здесь продемонстрированы многие общие черты полемики. 1. Двойная адресация материала (обращение к оппоненту и аудитории одновременно). Так, в начале работы Леонардо пишет: «В справедливых жалобах сетует живопись, что она изгнана из числа свободных искусств, ибо она – подлинная дочь природы и осуществляется наиболее достойным чувством. Поэтому, о писатели, вы не правы, что оставили ее вне числа этих свободных искусств, ибо она занимается не только творениями природы, но и бесконечно многим, чего природа никогда не создавала» [12, c.353]. Здесь в первой фразе явно присутствует аудиторный ракурс. Именно аудитория получает предынформацию, необходимую для размышлений. Вторая же фраза содержит обращение к писателям, хотя на уровне восприятия и здесь аудитория принимается во внимание. 2. Стремление отстоять свои позиции без попытки найти компромисс или истину. 3. Порционность аргументации (стремление логически разбить доводы на отрезки). В этом тексте присутствует в форме деления на главки. 4. Используются и общие для полемики приемы аргументации и уловки: А. Прием аналогий: «Так как писатели не имели сведений о науке живописи, то они и не могли описать ни подразделений, ни частей ее; сама она не обнаруживает свою конечную цель в словах, и из-за невежества осталась позади названных выше наук, не теряя от этого в своей божественности. /…/ Можем ли мы сказать, что свойства трав, камней и деревьев не существуют потому, что люди о них не знают? Конечно нет. Но мы скажем, что травы остаются сами по себе благородными, без помощи человеческих языков или письмен» [12, c.353]. Б. Аргумент «к городовому» (проводится параллель между рассматриваемой проблемой и более авторитетной позицией): «И поистине, живопись – наука и законная дочь природы, ибо она порождена природой; но, чтобы выразиться правильнее, мы скажем: внучка природы, так как все видимые вещи были порождены природой, и от этих вещей родилась живопись. Поэтому мы справедливо будем называть ее внучкой природы и родственницей Бога» [12, c.357]. В этом тексте мы видим, что устанавливается родство живописи с природой и Богом. Тем самым достигается эффект возвеличивания самого предмета живописи. В. Нарушение логики: «Живопись настолько более ценна, чем поэзия, насколько живопись служит лучшему и более благородному чувству, чем поэзия; доказано, что это благородство трижды превосходит благородство трех остальных чувств, так как было предпочтено скорее потерять слух, обоняние и осязание, чем чувство зрения. Ведь потерявший зрение теряет вид и красоту вселенной…». Совершенно очевидно, что предпочтение органов зрения другим органам восприятия не означает, что и живопись предпочтительнее поэзии и, уж тем более, что она более благородна» [12, c.371]. Размышления же Леонардо да Винчи о полемике многое помогают понять в самой сущности категории: «Кто спорит, ссылаясь на авторитет, тот применяет не свой ум, а скорее память» (с. 24). Ему противоречит Мишель Монтень, который в главе «Опытов» «Об искусстве беседы» пишет: «Самое плодотворное и естественное упражнение нашего ума – по-моему, беседа. Из всех видов жизненной деятельности она для меня наиболее приятный. Вот почему, если бы меня принудили немедленно сделать выбор, я наверно предпочел бы скорее потерять зрение, чем слух и дар речи». «В беседу и спор я вступаю с легкостью, тем более что общепринятые мнения не находят во мне благоприятной почвы, где они могли бы укорениться» [13]. М. Монтень определяет созидательную функцию полемики: «Противные моим взглядам суждения не оскорбляют и не угнетают меня, а только возбуждают и дают толчок моим умственным силам» [13]. Сегодня мы также отмечаем активизирующие свойства полемики, которая чаще всего формирует духовно-идеологический и статусно-ролевой конфликт. Такая ситуация действительно может стимулировать потенциальные возможности человека и «заставить» его более основательно подойти к доказательству собственной позиции, выбирая для этой цели серьезные и значимые доводы, проясняя для самого себя значение предмета разногласий, определяя сильные и слабые стороны собственной аргументации. В прессе ситуация усугубляется еще и тем, что полемика происходит «на глазах» у аудитории, и автору важно убедить третью сторону, а следовательно, появляется потребность разнообразить аргументацию. Возвращаясь к рассуждениям М. Монтеня, нужно отметить, что философ указывает и на то, что конструктивные функции полемики проявляются далеко не в любом диалоге: «При малейшем возражении мы стараемся обдумать не основательность или неосновательность его, а каким образом, всеми правдами или неправдами, его опровергнуть. Вместо того чтобы раскрыть объятия, мы сжимаем кулаки» [13, с.166]. М. Монтень в каком-то смысле даже сетует на то, что такие собеседники встречаются нечасто, и само явление спора или полемики распространяется не так активно, как ему хотелось бы. Философ отмечает, что порой оппонентам просто «не хватает духу» на то, чтобы опровергать или принимать замечания, а потому многие в своих размышлениях предпочтут говорить неискренне [13, с.168]. Философ рассуждает о важности контроля и самоконтроля в споре, когда продуктивный диалог может легко соскользнуть в область статусно-ролевого конфликта: «Я прекращаю спор с тем, кто уж слишком заносится: я знавал одного человека, который обижается за свое мнение, если ему недостаточно верят, и считает оскорблением, если собеседник колеблется, следовать ли его совету. /…/ Я гораздо больше горжусь победой, которую одерживаю над самим собою, когда в самом пылу спора заставляю себя склониться перед доводами противника, чем радуюсь, одолевая противника из-за его слабости. Одним словом, я готов принимать и парировать все удары, которые наносят мне по правилам поединка, даже самые неумелые, но не переношу ударов неправильных» [13, с.168]. Практически в духе достижений социальной психологии и конфликтологии Мишель Монтень указывает на постепенное формирование в сознании полемистов «образа врага»: «Враждебное чувство вызывают в нас сперва доводы противников, а затем и сами люди. Мы учимся в споре лишь возражать, а так как каждый только возражает и выслушивает возражения. Это приводит к тому, что теряется, уничтожается истина» [13, с.169]. Здесь философ говорит об одной из частых полемических ошибок – об утрате предмета спора. М. Монтень предостерегает и от других распространенных ошибок в споре, важнейшие среди которых – переход оппонентов на обсуждение частностей, многозначное употребление слов, неумение слушать оппонента, отсутствие логической связи между репликами, уход от спора, презрение к оппоненту. Монтень так описывает полемистов: «Одному важно только наносить удары и все равно, что при этом он открывает свои слабые места. Другой считает каждое слово, и они заменяют ему доводы. Один действует только силой своего голоса и легких. Другой делает выводы, противоречащие его же собственным положениям. Этот забивает вам уши пустословием всяческих предисловий и отступлений в сторону. Тот вооружен лишь бранными словами и ищет любого пустякового предлога, чтобы рассориться и тем самым уклониться от беседы с человеком, с которым он не может тягаться умом. И, наконец, еще один меньше всего озабочен разумностью доводов, зато он забивает вас в угол диалектикой своих силлогизмов и донимает формулами своего ораторского искусства» [13, с.169]. Сегодня такие варианты поведения характеризуются как конфликтогенные и нежелательные в акте коммуникации. М. Монтень не случайно перечисляет их в русле ошибок, поскольку любой из этих поведенческих вариантов может привести к искажению информации. Далее в истории философской мысли, развивавшейся по пути размежевания и увеличения числа концепций, сложно указать философа, полностью избежавшего полемики с предшественниками или современниками. Так, один из ярчайших представителей философии познания Фрэнсис Бэкон использует полемическую форму в своем сочинении «Новый Органон», где уже в названии есть противопоставление этого текста текстам предшественников, а, следовательно, обозначается возможность полемики с ними. Действительно, утверждая концепцию идолов, «осаждающих умы людей», Бэкон направляет ее фрагмент в полемическом ключе: «Существует… род философов, которые под влиянием веры и почитания примешивают к философии богословие и предания. Суетность некоторых из них дошла до того, что они выводят науки от духов и гениев… Корень заблуждений ложной философии троякий: софистика, эмпирика и суеверие» [14]. В ХVII веке полемика проявляется в работах Джона Мильтона, «Ареопагетику» («речь о свободе печати парламенту Англии») которого до сих пор считают одним из ярчайших образцов утверждения свободы слова и борьбы против любых форм ее ущемления. Следует отметить, что первые полемические выступления в этом направлении можно обнаружить еще в более раннем его произведении – «О разводе». Однако ярко эмоциональная форма «Ареопагетики» в свое время оказала куда более мощное влияние на формирование позиции современников. Свое полемическое выступление Мильтон открывает анализом вроде бы частного случая. Он утверждает, что существующий цензурный закон дарит обществу вовсе не порядок, и вовсе не блага, а, напротив, многое отнимает у свободного человека. Однако такое частное начало служит Мильтону лишь отправной точкой. Далее полемист переходит к многочисленным аргументам, которые утверждают читателя в мысли о том, что не только этот цензурный закон, но и любые формы цензуры недопустимы в свободном обществе и ограничивают природную свободу людей. Считая эту свободу благом, рождающим многие положительные свойства человеческой души, Мильтон, таким образом, приходит к выводу о том, что ограничение свободы деформирует человеческую личность и рождает зло. Жесткому цензурному произволу Мильтон противопоставляет превентивные (преимущественно воспитательного характера) меры. Конечно, порой в рассуждениях Мильтон проявляет категоричность, рождающую логические ошибки. Ну, например, в качестве одного из основных доводов против цензуры Мильтон выдвигает то положение, что никто в точности не может сказать, будет ли книга вредна или полезна. Здесь автор, очевидно, нарушает логику аргументации, используя положение, которое само еще должно быть доказано, и опираясь на ошибку в связи между тезисом и доводом, поскольку невозможность реализации цензурных норм еще не доказывает безусловную пагубность самого института цензуры. Другое нарушение – использование аналогий в качестве аргумента. Например, институт цензуры Мильтон соотносит с институтом инквизиции, что искажает, естественно, и исторический факт рождения цензуры задолго до появления феномена инквизиции, и разность этих институтов по многим параметрам. Вместе с тем, такие логические несоответствия в избытке компенсируются высоким пафосом и эмоциональностью рассуждений. Сравнивая убийство хорошей книги с убийством человека и уничтожением образа божьего, Мильтон возводит цензурные нарушения в категорию смертных грехов и, бесспорно, решает поставленную задачу убеждения аудитории в ее порочности. Эта задача подкрепляется персонификацией полемического выпада – Мильтон обращается к лордам и общинам Англии, указывая таким образом тех, на плечи кого ложится груз персональной ответственности за результаты утверждения постыдного закона. Он использует прием «подмазывания аргумента», когда, расточая похвалы представителям власти, как бы к слову, говорит, что не сомневается в и разумности и в том, что закон будет отменен. С не меньшим пафосом Мильтон выступает в двух памфлетах «Защита английского народа» против проявлений феодальной реакции, используя и эмоциональные и логические средства аргументации и обращаясь к широким слоям аудитории. Эти идеи Мильтона развиваются и по-своему интерпретируются в работах многих философов эпохи Просвещения, основной полемический потенциал которой был направлен в сторону опровержения положений метафизики, концепций, основанных на умозаключениях и игнорирующих опыт. В Англии, пожалуй, ярче всего этот полемический накал продемонстрировали труды Дж. Локка, направленные в основном на опровержение концепции врожденных идей. Критика позиции Декарта становится отправной точкой для полемических выступлений философа, демонстрирующих особую, позитивную форму полемики, когда опровержение иной позиции строится полностью на попытке доказать состоятельность собственной без акцентуации критики позиции оппонента. Такая форма подчеркивает существенное различие между критикой и полемикой. Если первая может быть построена на анализе чужого материала, то последняя может избрать иную позицию как точку отсчета и построить собственный текст на позитивных утверждениях при абсолютном сохранении первоначальной задачи опровержения иной позиции. Основное сочинение Локка «Опыт о человеческом разуме» содержит как раз позитивную программу, однако, утверждая неотчуждаемые права человека на жизнь, свободу и собственность, Локк неоднократно прибегает к полемической форме и задача этого сочинения – через акцентирование своих идей опровергнуть устаревшие взгляды и подходы. Ну, например, утверждая доминанту опыта как источника знаний, Локк полемизирует с иными подходами, указывая на то, что «большинство находящихся в уме идей ощущения… мало похожи на нечто находящееся вне нас» [15]. Другой представитель эпохи Просвещения – Вольтер – также обращается к полемической форме, как в поэтических произведениях, так и в публицистических и исторических сочинениях. Выбирая для выражения своей концепции образные формы, он апеллирует, прежде всего, к эмоциональной сфере человека. Такой выбор закономерен – Вольтера неслучайно называют популяризатором философской мысли. В своих «Философских письмах» поэт выступает против религиозной нетерпимости и феодального абсолютизма, подчеркивая, а иногда и значительно утрируя полемический компонент. Такое тесное слияние философской и публицистической мысли в работах Вольтера показательно для развития философской мысли вообще. На протяжении многих веков полемическая форма выбирается философами для популяризации своих идей, для формирования общественного мнения в рамках той или иной проблемы. С появлением прессы эти словесные баталии фиксируются на ее страницах, долгое время сохраняя особенности, оформившиеся под воздействием философской полемики. Таким образом, полемика в прессе, выкристаллизовавшаяся из полемики литературной, философской и религиозной, впитала в себя многие черты, и особенностью ее стало очевидное «промежуточное» существование между полемикой межличностной и групповой, ориентированной и на конкретного оппонента, и на неограниченной число читателей. Многие обозначенн