Ocr&spellcheck: Reliquarium by

Свой сайт на BY.RUЗакрыть[¤]Милан Кундера. Невыносимая легкость бытия—————————————————————————-Перевод с чешского Н.ШульгинойOCR&spellcheck:Reliquarium.by.ru—————————————————————————-Часть перваяЛЕГКОСТЬ И ТЯЖЕСТЬ1Идея вечного возвращения загадочна, и Ницше поверг ею в замешательствопрочих философов: представить только, что когда-нибудь повторится всепережитое нами и что само повторение станет повторяться до бесконечности!Что хочет поведать нам этот безумный миф? Миф вечного возвращения per negationem /В отрицании (лат.)/ говорит,что жизнь, которая исчезает однажды и навсегда, жизнь, которая неповторяется, подобна тени, она без веса, она мертва наперед и как бы ни былаона страшна, прекрасна или возвышенна, этот ужас, возвышенность или красотаровно ничего не значат. Мы должны воспринимать ее не иначе, как, скажем,войну между двумя африканскими государствами в четырнадцатом столетии,ничего не изменившую в облике мира, невзирая на то, что в ней погибло внесказанных мучениях триста тысяч чернокожих. Изменится ли что-то в войне двух африканских государств в четырнадцатомстолетии, повторяйся она бессчетное число раз в вечном возвращении? Несомненно, изменится: война превратится в вознесшийся на века монолит,и ее нелепость станет непоправимой. Если бы Французской революции суждено было вечно повторяться,французская историография куда меньше гордилась бы Робеспьером. Но посколькуона повествует о том, что не возвращается, кровавые годы претворились впростые слова, теории, дискуссии и, став легче пуха, уже не вселяют ужаса.Есть бесконечная разница между Робеспьером, лишь однажды объявившимся вистории, и Робеспьером, который вечно возвращался бы рубить французамголовы. Итак, можно сказать: идея вечного возвращения означает определеннуюперспективу, из ее дали вещи предстают в ином, неведомом нам свете;предстают без облегчающего обстоятельства своей быстротечности. Этооблегчающее обстоятельство и мешает нам вынести какой-либо приговор. Какможно осудить то, что канет в Лету? Зори гибели озаряют очарованиемностальгии все кругом; даже гильотину. Недавно я поймал себя на необъяснимом ощущении: листая книгу о Гитлере,я растрогался при виде некоторых фотографий, они напомнили мне годы моегодетства; я прожил его в войну; многие мои родственники погибли вгитлеровских концлагерях; но что была их смерть по сравнению с тем, чтофотография Гитлера напомнила мне об ушедшем времени моей жизни, о времени,которое не повторится? Это примирение с Гитлером вскрывает глубокую нравственную извращенностьмира, по сути своей основанного на несуществовании возвращения, ибо в этоммире все наперед прощено и, стало быть, все цинично дозволено.2Если бы каждое мгновение нашей жизни бесконечно повторялось, мы были быприкованы к вечности, как Иисус Христос к кресту. Вообразить такое ужасно. Вмире вечного возвращения на всяком поступке лежит тяжесть невыносимойответственности. Это причина, по которой Ницше называл идею вечноговозвращения самым тяжким бременем (das schwerste Gewicht). А коли вечное возвращение есть самое тяжкое бремя, то на его фоне нашижизни могут предстать перед нами во всей своей восхитительной легкости. Нодействительно ли тяжесть ужасна, а легкость восхитительна? Самое тяжкоебремя сокрушает нас, мы гнемся под ним, оно придавливает нас к земле. Но влюбовной лирике всех времен и народов женщина мечтает быть придавленнойтяжестью мужского тела. Стало быть, самое тяжкое бремя суть одновременно иобраз самого сочного наполнения жизни. Чем тяжелее бремя, тем наша жизньближе к земле, тем она реальнее и правдивее. И, напротив, абсолютное отсутствие бремени ведет к тому, что человекделается легче воздуха, взмывает ввысь, удаляется от земли, от земногобытия, становится полуреальным, и его движения столь же свободны, сколь ибессмысленны. Так что же предпочтительнее: тяжесть или легкость? Этот вопрос в шестомвеке до Рождества Христова задавал себе Парменид. Он видел весь мирразделенным на пары противоположностей: свет – тьма; нежность – грубость; тепло – холод; бытие – небытие. Одинполюс противоположности был для него позитивным (свет, тепло, нежность,бытие), другой негативным. Деление на полюс позитивный и негативный можетнам показаться по-детски простым. За исключением одного примера: что жепозитивно – тяжесть или легкость? Парменид ответил: легкость – позитивна, тяжесть – негативна. Прав ли онбыл или нет? Вот в чем вопрос. Несомненно одно: противоположность “тяжесть -легкость” есть самая загадочная и самая многозначительная из всехпротивоположностей.3Я думаю о Томаше уже много лет, но лишь в свете этих раздумий увиделего явственно. Увидел, как он стоит у окна своей квартиры, смотрит поверхдвора на стены супротивного дома и не знает, что делать. Он впервые встретил Терезу три недели назад в одном маленьком чешскомгородке. Едва ли час провели они вместе. Она проводила его на вокзал иждала, пока он не сел в поезд. Десятью днями позже она приехала к нему вПрагу. Они познали друг друга еще в тот же день. Ночью начался у нее жар, изатем она неделю пролежала в гриппе у него дома. Томаш почувствовал тогда неизъяснимую любовь к этой почти незнакомойдевушке; ему казалось, что это ребенок, которого положили в просмоленнуюкорзинку и пустили по реке, чтобы он выловил ее на берег своего ложа. Она пробыла у него неделю, пока не поправилась, а потом снова уехала всвой городок, что в двухстах километрах от Праги. И тут наступила та минута,о которой я говорил и которая представляется мне ключом к его жизни: онстоит у окна, смотрит поверх двора на стены супротивного дома и размышляет. Надо ли ему навсегда позвать ее в Прагу? Он боялся этойответственности. Позови он ее сейчас, она приедет и предложит ему всю своюжизнь. Или уж вовсе не напоминать ей о себе? Это значит, Тереза останетсяофицианткой в ресторане того захолустного городка, и он никогда не увидитее. Хотел ли он, чтобы она приехала к нему, или не хотел? Он смотрел поверх двора на супротивные стены и искал ответ. Вновь и вновь он вспоминал, как она лежала на тахте; она не вызывала впамяти никого из его прошлой жизни. Она не была ни возлюбленной, ни женой.Это был ребенок, которого он вынул из просмоленной корзинки и опустил наберег своего ложа. Она уснула. Он наклонился к ней. Ее горячечное дыханиеучастилось, раздался слабенький стон. Он прижался лицом к ее лицу и сталшептать ей в сон утешные слова. Вскоре он заметил, что ее дыханиеуспокаивается, и ее лицо невольно приподнимается к его лицу. Он слышал из еерта нежное благоухание жара и вдыхал его, словно хотел наполнитьсядоверчивостью ее тела. И вдруг он представил, что она уже много лет у него ичто она умирает. Им сразу же овладело отчетливое ощущение, что смерти ее онне вынесет. Ляжет возле и захочет умереть вместе с нею. Растроганный этимвоображаемым образом, он зарылся лицом в подушку рядом с ее головой иоставался так долгое время. Теперь он стоял у окна и воскрешал в памяти ту минуту. Что это моглобыть еще, как не любовь, которая вот так пришла к нему заявить о себе? Но была ли это любовь? Ощущение, что он хочет умереть возле нее былоявно преувеличенным: он тогда виделся с ней лишь второй раз в жизни! Уж неистерия ли это человека, осознавшего свою неспособность к любви и потомуразыгравшего перед самим собой это чувство? К тому же его подсознаниеоказалось столь малодушным, что избрало для своей комедии всего-навсегожалкую официантку из захолустного городка, не имевшую почти никакого шансавойти в его жизнь! Он смотрел поверх двора на грязные стены и понимал, что так до конца ине знает, была ли это истерия или любовь. И ему было грустно, что в таком положении, когда настоящий мужчинасумел бы не мешкая действовать, он колеблется и лишает самые прекрасныемгновения в жизни (он стоял на коленях у изголовья Терезы, и казалось ему,что он не вынесет ее смерти) их значения. Он злился на себя, но потом вдруг его осенило, что не знать, чего онхочет, вполне, по сути, естественно. Мы никогда не можем знать, чего мы должны хотеть, ибо проживаем одну-единственную жизнь и не можем ни сравнить ее со своими предыдущими жизнями,ни исправить ее в жизнях последующих. Лучше ли быть с Терезой или остаться одному? Нет никакой возможности проверить, какое решение лучше, ибо нетникакого сравнения. Мы проживаем все разом, впервые и без подготовки. Какесли бы актер играл свою роль в спектакле без всякой репетиции. Но чегостоит жизнь, если первая же ее репетиция есть уже сама жизнь? Вот почемужизнь всегда подобна наброску. Но и “набросок” не точное слово, посколькунабросок всегда начертание чего-то, подготовка к той или иной картине, тогдакак набросок, каким является наша жизнь, – набросок к ничему, начертание,так и не воплощенное в картину. Einmal ist keinmal, повторяет Томаш немецкую поговорку. Единожды – всеравно что никогда. Если нам суждено проживать одну-единственную жизнь – этозначит, мы не жили вовсе.4Но как-то раз, в перерыве между двумя операциями, сестра подозвала егок телефону. В трубке он услышал Терезин голос. Звонила она с вокзала. Онобрадовался. К сожалению, на сегодняшний вечер у него уже было назначеносвидание, и ему пришлось пригласить ее к себе на следующий день. Но едва онповесил трубку, как стал попрекать себя, что не позвал ее тотчас. Еще быловремя отменить свидание! Он представил, как Тереза проведет в Праге целыхполтора дня до их встречи, и его охватило желание немедля сесть в машину ипоехать искать ее на пражских улицах. Пришла Тереза вечером следующего дня. На плече у нее висела сумка надлинном ремне, и она показалась ему элегантнее, чем в прошлый раз. В рукеона держала книгу. Это была “Анна Каренина” Толстого. Вела она себяоживленно, даже несколько шумно и старалась всячески подчеркнуть, что зашлак нему случайно, благодаря особым обстоятельствам: в Праге она по делу,возможно (ее объяснения были весьма туманны), ей удастся найти здесь работу. Потом они лежали рядом, голые и уставшие, на тахте. Была уже ночь. Онспросил ее, где она поселилась, чтобы отвезти ее туда на машине. Она врастерянности ответила, что гостиницу только собирается поискать и что еечемодан в камере хранения на вокзале. Eine вчера он боялся, что позови он ее к себе в Прагу, она приедет ипредложит всю свою жизнь. Когда она сейчас сказала ему, что ее чемодан вкамере хранения, у него вдруг мелькнула мысль, что в том чемодане ее жизнь ичто прежде, чем предложить ему, она ее оставила пока на вокзале. Он сел с ней в машину, стоявшую перед домом, заехал на вокзал, взялчемодан (большой и невероятно тяжелый) и повез его вместе с ней обратно ксебе. Как же случилось, что он так быстро принял решение, если чуть не двенедели колебался и не мог заставить себя послать ей даже открытку? Он сам был поражен. На этот раз он поступал вопреки своим принципам.Десять лет назад он развелся с женой и переживал развод в праздничномнастроении, в каком иные празднуют свадьбу. Он понял, что не создан житьвместе ни с одной женщиной и что может оставаться самим собой лишь вположении холостяка. Он всеми силами старался создать такую систему жизни,при которой уже ни одна женщина не смогла бы поселиться у него с чемоданом.Из этих соображений в его квартире стояла лишь одна тахта. Хотя она и быладостаточно широкой, Томаш уверял всех своих возлюбленных, что не способен нис кем уснуть в одной постели, и после полуночи всегда отвозил их домой.Впрочем, и когда у него впервые оказалась Тереза, больная гриппом, он не легс нею рядом. Первую ночь он провел в большом кресле, а затем уезжал вбольницу, где у него был свой кабинет, а в нем кушетка, которой онпользовался в ночные дежурства. На этот раз он уснул возле нее. Проснулся рано и обнаружил, что она,все еще продолжая спать, держит его за руку. Неужели они провели так всюночь? Это казалось ему фантастичным. Во сне она глубоко дышала, держала его за руку (так крепко, что он немог высвободиться из этих тисков), а немыслимо тяжелый чемодан стоял возлепостели. Боясь разбудить Терезу, он, не высвобождая своей руки, лишь осторожноповернулся на бок, чтобы лучше видеть ее. И снова подумалось, что Тереза ребенок, которого положили впросмоленную корзинку и пустили по течению. Но можно ли позволить корзинке сребенком плыть по бушующей реке?! Если бы дочь фараона не выловила из волнкорзинку с младенцем Моисеем, не было бы Ветхого Завета и всей нашейцивилизации! Столько старых мифов начинается с того, что кто-то спасаетподкидыша. Не прими Полиб маленького Эдипа, Софокл не написал бы своей самойпрекрасной трагедии! Томаш тогда еще не понимал, что метафора – опасная вещь. С метафорамишутки плохи. Даже из единственной метафоры может родиться любовь.5Он жил с женой менее двух лет и произвел с ней на свет одного ребенка.На бракоразводном процессе суд присудил ребенка матери, а Томаша обязалплатить на него треть своего заработка. При этом гарантировал ему правовидеть сына каждое второе воскресенье. Однако всякий раз, когда Томаш собирался встретиться с мальчиком, егомать находила какую-нибудь отговорку. Конечно, приноси он им дорогиеподарки, свиданий он добивался бы куда легче. Да, за любовь сына надо былоплатить, а то и переплачивать. Он представлял себе, как в будущемпо-донкихотски захочет привить сыну свои взгляды, в корне противоположныевзглядам матери, и его уже заранее охватывала усталость. Когда в очередноевоскресенье бывшая жена снова в последнюю минуту отказала ему в свидании ссыном, он внезапно решил, что уже никогда в жизни не пожелает его видеть. Почему, впрочем, он должен был испытывать к этому ребенку, с которымего не связывало ничего, кроме одной неосмотрительной ночи, нечто большее,чем к любому другому? Он будет аккуратно платить алименты, но пусть уж никтоне заставляет его бороться за право на сына в угоду каким- то отцовскимчувствованиям. Естественно, такие рассуждения ни у кого не вызвали симпатии. Егособственные родители осудили его и объявили, что коль скоро Томашотказывается интересоваться своим сыном, то и они, родители Томата,перестают интересоваться своим. При этом они остались в демонстративнохороших отношениях с невесткой и похвалялись всем и вся своим примернымповедением и чувством справедливости. Так, в течение короткого времени, ему удалось избавиться от жены, сына,матери и отца. Единственное, что они по себе оставили в нем – это страхперед женщинами. Он желал их, но боялся. Между страхом и желанием емупришлось создать некий компромисс; он определял его словами “эротическаядружба”. Он убеждал своих любовниц: лишь те отношения, при которых нет ниследа сентиментальности и ни один из партнеров не посягает на жизнь исвободу другого, могут принести обоим счастье. И желая заручиться уверенностью, что так называемая эротическая дружбаникогда не перерастет в агрессивность любви, он встречался с каждой из своихпостоянных любовниц лишь после весьма длительных перерывов. Он считал этотметод совершенным и пропагандировал его среди друзей. “Следуетпридерживаться правила тройного числа. Либо видеться с одной женщиной втечение короткого промежутка времени, но при этом не более трех раз. Либовстречаться с ней долгими годами, но при условии, что между свиданиямипроходит по меньшей мере три недели”. Эта система давала Томашу возможность не расходиться со своимипостоянным любовницами и параллельно иметь множество непостоянных. Его невсегда понимали. Среди подруг с наибольшим пониманием к нему относиласьСабина. Будучи художницей, она говорила: “Я люблю тебя, поскольку ты полнаяпротивоположность кича. В империи кича ты считался бы монстром. В любомсценарии американского или русского фильма ты не мог бы представлять собоюничего, кроме примера устрашающего”. Именно к Сабине Томаш обратился за помощью, когда ему понадобилосьподыскать для Терезы работу в Праге. Следуя неписаным правилам эротическойдружбы, Сабина пообещала ему сделать все, что в ее силах, и вскоренашла-таки место в фотолаборатории одного иллюстрированного еженедельника.Это место не требовало никакой особой квалификации, однако сразу жевозвысило Терезу: от уровня официантки до статуса сотрудника прессы. Онасама привела Терезу в редакцию, и Томаш тогда говорил себе, что в жизни унего не было лучшей подруги, чем Сабина.6Неписаный договор эротической дружбы предполагал, что Томаш исключаетлюбовь из своей жизни. Если бы он нарушил это условие, все прочие еголюбовницы сразу бы оказались на второстепенных ролях и взбунтовались. Вот почему он постарался снять для Терезы квартиру, куда ей пришлосьотнести свой тяжелый чемодан. Ему хотелось заботиться о ней, оберегать ее,наслаждаться ее присутствием, но у него не было ни малейшего желанияизменить свой образ жизни. Никто не должен знать, что Тереза спит в егодоме. Общий сон, выходит, был corpus delicti [Вещественными доказательствами(лат.)] любви. С другими любовницами он не спал никогда. Посещая их, он мог уйти влюбое время. Хуже было, когда они приходили к нему, и он вынужден был имобъяснять, что страдает бессонницей, что рядом с другим человеком не можетуснуть и потому после полуночи отвезет их домой. Эти объяснения былинедалеки от правды, но главная причина крылась в другом, гораздо худшем, ион не осмеливался ее высказать: в минуту, следовавшую за любовной близостью,его охватывало непреодолимое желание остаться одному; пробуждаться посрединочи рядом с чужим существом ему было неприятно; общее утреннее вставаниеего отвращало; ему вовсе не хотелось, чтобы кто- то слышал, как в ванной ончистит зубы, не привлекал его и завтрак тет-а- тет. Поэтому он был так поражен, когда, проснувшись, осознал, что Терезакрепко держит его за руку. Он смотрел на нее и не мог достаточно яснопонять, что случилось. Он вспомнил о только что пережитых часах, и емуказалось: от них исходит запах какого-то неизведанного счастья. С той поры они оба наслаждались совместным сном. Я бы даже сказал,целью соития был для них не оргазм, а сон, следовавший за ним. И особенноона не могла спать без него. Когда случалось ей оставаться одной в снятой еюквартирке (все больше становившейся лишь алиби), она не могла уснуть всюночь. А в его объятиях засыпала, какой бы возбужденной она ни была. Оншепотом рассказывал сказки, которые сочинял для нее, молол всякую чепуху илимонотонно повторял слова, то успокоительные, то смешные. Эти словапревращались в путаные видения, которые уводили ее в первое забытье. Онполностью владел ее сном, и она засыпала в то мгновение, какое избирал он. Когда они спали, она держалась за него, как в первую ночь: крепкосжимала его запястье, палец, лодыжку. Если он хотел удалиться, не разбудивее, ему приходилось пускаться на хитрости. Он высвобождал из ее тисков палец(запястье, лодыжку), что всегда отчасти будило ее, поскольку и во сне оначутко сторожила его. И успокаивалась лишь тогда, когда он всовывал ей в рукувместо пальца какую-нибудь вещь (свернутую пижаму, туфлю, книгу), которуюона сжимала затем так же крепко, как если бы это был кусочек его тела. Однажды, когда он только усыпил ее и она, пребывая еще на первойступеньке сна, способна была отвечать на его вопросы, он сказал ей: “Так. Атеперь я уйду”. – “Куда?” – спросила она. “Ухожу отсюда”, – сказал онстрогим голосом. “Я иду с тобой!” – сказала она и привстала на постели.”Нет, нельзя. Я ухожу навсегда”, – сказал он и вышел из комнаты в переднюю.Она поднялась и с прищуренными глазами пошла за ним. В одной короткойсорочке, под которой ничего не было. Лицо неподвижное, без выражения, нодвижения энергичны. Он из передней вышел в коридор (общий коридор многихобитателей дома) и закрыл перед ней дверь. Она тут же отворила ее и пошла заним, убежденная во сне, что он хочет уйти от нее навсегда и что надоудержать его. Он спустился на лестничную площадку этажом ниже и там подождалее. Она сошла к нему, взяла его за руку и повела назад в постель. Томаш говорил себе: быть в близких отношениях с женщиной и спать сженщиной – две страсти не только различные, но едва ли не противоположные.Любовь проявляется не в желании совокупления (это желание распространяетсяна несчетное количество женщин), но в желании совместного сна (это желаниеограничивается лишь одной женщиной).7Среди ночи Тереза начала стонать во сне. Томаш разбудил ее, но, увидавего лицо, она сказала с ненавистью: “Уходи! Поди прочь!” А чуть погодярассказала ему, что ей снилось: они вдвоем и Сабина оказались в большойкомнате, в центре которой была постель, точно подмостки в театре. Томашвелел ей стоять в углу, а сам у нее на глазах стал любить Сабину. Этозрелище причиняло ей невыносимые страдания. Стремясь перебить боль душиболью тела, она стала всаживать себе под ногти иголки. “Было ужасно больно”,- говорила она и сжимала в кулак пальцы, словно они и вправду были изранены. Он обнял ее, и она медленно (еще долго дрожа) засыпала в его объятиях. Думая об этом сне на следующий день, он кое-что вспомнил. Он открылписьменный стол и вынул из него пачку писем, которые ему писала Сабина. Онбыстро нашел это место: “Я хотела бы любить тебя в своей мастерской, словноэто сцена. Вокруг стояли бы люди, не смея приблизиться ни на шаг. Но и глазони не могли б от нас оторвать…” И что хуже всего: на письме была дата. Была сравнительно свежей, тогдакак Тереза уже долгое время жила у Томаша. – Ты рылась в моих письмах! – накинулся он на нее. Не отпираясь, она сказала: – Ну так выгони меня! Но он не выгнал ее. Он будто видел ее перед глазами: она стоит,прижавшись к стене Сабининой мастерской и вонзает себе иголки под ногти. Онвзял ее пальцы, стал гладить их и, поднеся к губам, целовать, словно на нихеще были следы крови. Но с той поры словно все взбунтовалось против него. Почти каждый деньона узнавала какие-то новые подробности его тайной интимной жизни. Поначалу он все отрицал. Если находились доказательства слишкомочевидные, он утверждал, что его полигамная жизнь отнюдь не перечеркиваетего любви к ней. Правда, он не отличался последовательностью: то отрицалсвои измены, то оправдывал их. Однажды он позвонил какой-то женщине, чтобы договориться о встрече.Когда кончил разговаривать, услышал из соседней комнаты какой-то странныйзвук, точно у кого-то громко стучали зубы. Оказалось, Тереза по чистой случайности пришла к нему, а он и незаметил этого. Сейчас она держала пузырек с успокоительным, лила содержимоепрямо в рот, и рука ее так тряслась, что пузырек стучал о зубы. Он бросился к ней, будто хотел спасти утопающую от гибели. Пузырек упална пол, забрызгав валерьяновыми каплями ковер. Она сопротивлялась, пыталасьвырваться, но он чуть ли не четверть часа сжимал ее в объятиях, словно всмирительной рубашке, пока она не успокоилась. Он понимал, что оказался в положении, которому нет оправдания, ибо оноосновано на полном неравенстве. Еще до того как она обнаружила его переписку с Сабиной, он был с нею инесколькими друзьями в баре. Отмечали новую Терезину должность. Она покинулалабораторию и стала фотографом еженедельника. Поскольку он сам не любилтанцевать, Терезой завладел его молодой коллега. Эта пара прекрасносмотрелась на танцевальной площадке бара, и Тереза казалась ему красивейобычного. Он изумленно наблюдал, с какой точностью и послушностью она накакую-то долю секунды предупреждает волю своего партнера. Этот танец словнобы говорил о том, что ее жертвенность, какая- то возвышенная мечта исполнитьто, что она читает в глазах Томаша, вовсе не была нерасторжимо связанатолько с ним, а готова была ответствовать зову любого мужчины, которыйвстретился бы ей вместо него. Не было ничего проще вообразить себе, чтоТереза и его коллега – любовники. Простота этого воображаемого образа больноранила его! Он вдруг осознал, что Терезино тело без труда представляемо влюбовном соитии с другим мужским телом, и впал в уныние. Лишь поздно ночью,когда они вернулись домой, он признался ей в своей ревности. Эта абсурдная ревность, исходившая всего лишь из теоретическойвозможности, была доказательством того, что Терезину верность он считалбезусловной предпосылкой их любви. Так мог ли он попрекать ее тем, что онаревновала к вполне реальным его любовницам?8Днем она старалась (хоть и с частичным успехом) верить тому, чтоговорил Томаш, и быть веселой, какой была до сих пор. Однако ревность,укрощенная днем, тем безудержнее проявлялась в ее снах, кончавшихсярыданиями, которые он обрывал, лишь разбудив ее. Сны повторялись, как темы с вариациями или как телевизионныемногосерийные фильмы. Ей часто, например, снились сны о кошках, которыепрыгали на лицо и впивались когтями в кожу. Мы можем найти для этогодостаточно простое объяснение: “кошка” в чешском арго означает красивуюженщину. Тереза постоянно чувствовала над собой угрозу, исходившую отженщин, от всех женщин. Все женщины были потенциальными любовницами Томаша,и она боялась их. В другом цикле снов ее посылали на смерть. Однажды, среди ночи, когдаон разбудил ее, кричавшую от ужаса, она стала рассказывать: “Это был большойкрытый бассейн. Нас было около двадцати. Одни женщины. Мы все были голые имаршировали вокруг бассейна. Под потолком была подвешена корзина, и в нейстоял мужчина. На нем была широкополая шляпа, затенявшая его лицо, но язнала, что это ты. Ты подавал нам команды. Кричал. В строю мы должны былипеть и делать приседания. Стоило какой-нибудь женщине неудачно присесть, тыстрелял в нее из пистолета, и она мертвая падала в бассейн. В ту минуту всеначинали смеяться и петь еще громче. А ты не спускал с нас глаз, и есликакая снова допускала оплошность, ты убивал ее. Бассейн был полон трупов,они плавали под самой водяной гладью. Я чувствовала, что у меня нет уже силсделать еще одно приседание, и что ты застрелишь меня!” В третьем цикле снов она была мертвой. Она лежала на катафалке, таком же большом, как фургон для перевозкимебели. Вокруг нее были одни мертвые женщины. Было их столько, что задниедвери не закрывались, и ноги некоторых торчали наружу. Тереза кричала: “Я же не мертвая! Я все чувствую!” “Мы тоже все чувствуем”, – смеялись трупы. Они смеялись совершенно таким же смехом, как и те живые женщины,которые когда-то с радостью убеждали ее, что если у нее будут плохие зубы,больные яичники и морщины, так это в порядке вещей: у них тоже плохие зубы,больные яичники и морщины. С таким же смехом они теперь объясняли ей, чтоона мертвая и что это совершенно нормально! Потом ей вдруг захотелось помочиться. Она крикнула: “Мне же хочется по-маленькому! Это доказывает, что я не мертвая!” А они снова смеялись: “Это нормально, что тебе хочется писать. Все этиощущения надолго еще останутся. Как если кому отнимают ногу, а он потом ещедолго ее чувствует. У нас уже нет мочи, а нам все время хочется по-маленькому”. Тереза прижималась в постели к Томашу: – И все мне говорили “ты”, будтоиздавна знали меня, будто это были мои подруги, и меня обуял ужас, чтотеперь я останусь с ними навеки!9Все языки, восходящие к латыни, образуют слово “сострадание” с помощьюприставки “со-” (corn-) и корня, который изначально означал “страдание”(поздняя латынь: passio). На другие языки – например, на чешский, польский,немецкий, шведский – это слово переводится существительным, состоящим изприставки того же значения, сопровождаемой словом “чувство” (по-чешски:soucit; по-польски: wspolczucie; по-немецки: Mitgefuhl; по- шведски:medkansla). В языках, восходящих к латыни, слово “сострадание” (compassion)означает: мы не можем с холодным сердцем смотреть на страдания другого; или:мы соболезнуем тому, кто страдает. От другого слова, имеющего приблизительното же значение (от французского pitie, от английского pity, от итальянскогоpieta и так далее), исходит даже некая снисходительность по отношению ктому, кто страдает. Avoir de la pitie pour une femme означает, что намлучше, чем женщине, что мы с жалостью склоняемся над ней, снисходим до нее. Вот причина, по которой слово “сострадание” вызывает определенноенедоверие; кажется, что оно выражает какое-то худшее, второразрядноечувство, имеющее мало общего с любовью. Любить кого-то из сострадания значитне любить его по-настоящему. В языках, образующих слово “сочувствие” не от корня “страдание”(passio), а от корня “чувство”, это слово употребляется приблизительно в томже смысле, но сказать, что оно выражает какое-то худшее, второразрядноечувство, было бы нельзя. Тайная сила этимологии этого слова озаряет его инымсветом и придает ему более широкий смысл: сочувствовать (или же иметьсочувствие) значит не только уметь жить несчастьем другого, но и разделять сним любое иное чувство: радость, тревогу, счастье, боль. Такого рода”сочувствие” (в смысле soucit, wspolczucie, Mitgefuhl, medkansla) означает,стало быть, максимальную способность эмоционального воображения, искусствоэмоциональной телепатии. В иерархии чувств это чувство самое высокое. Когда Тереза рассказывала Томашу о своем сне, в котором вонзала себепод ногти иголки, она тем самым призналась в том, что украдкой просматривалаего ящики. Сделай это какая-нибудь другая женщина, он бы в жизни уже с неюне разговаривал. Тереза это знала и потому сказала ему: “Выгони меня!” Но онне только не выгнал ее, но схватил ее за руку и стал целовать кончикипальцев, ибо в ту минуту сам почувствовал боль под ее ногтями, словно нервыее пальцев врастали прямо в кору его мозга. Любой, кто не наделен дьявольским даром, называемым “сочувствие”,способен лишь холодно осудить Терезу за ее поступок, ибо личная жизнь другоючеловека – священна, и ящики с его интимными письмами открывать не положено.Но поскольку сочувствие стало уделом Томаша (или проклятием), емупредставилось, что это он сам стоял на коленях перед открытым ящикомписьменного стола и не мог оторвать взгляда от фраз, написанных Сабиной. Онпонимал Терезу и не только не в состоянии был сердиться на нее, но любил еееще больше.10Ее движения становилась резкими и беспорядочными. С тех пор как онаобнаружила его измены, прошло два года, но чем дальше, тем становилось ейхуже. Выхода не было. В самом деле, неужто он не мог оборвать свои эротические дружбы? Нет,не мог. Это разрушило бы его. У него не было сил перебороть свою тягу кдругим женщинам. Да он и не видел в том нужды. Никто не знал лучше, чем он,что все его похождения ничем не угрожают Терезе. Так надо ли отказываться отних? Ему казалось это столь же бессмысленным, как если бы он ни с того ни ссего перестал ходить на футбол. Но можно ли при этом говорить о радости? Уже в ту минуту когда онуходил к своей очередной любовнице, он испытывал к ней неприязнь и зарекалсябольше никогда не встречаться с нею. Перед его мысленным взором стоялаТереза, и дабы не думать о ней, он был вынужден оглушать себя алкоголем. Да.с той поры как он познал Терезу, он не мог сблизиться ни с одной женщинойбез спиртного. Но именно дыхание, отдававшее алкоголем, было тем следом, покоторому Тереза еще легче дознавалась о его изменах. За ним захлопнулась ловушка: в минуту, когда он шел к любовнице, онпереставал желать ее, но стоило ему остаться хоть на день без женщины, какон уже набирал номер телефона, мечтая о встрече с одной из них. По-прежнему ему ни с кем не было так хорошо, как с Сабиной. Он знал,что она не болтлива и что не надо опасаться разглашения их тайны. Еемастерская встречала его как воспоминание о его прошлой жизни, идиллическойжизни холостяка. Он, пожалуй, и сам не сознавал, как изменился: боялся поздно прийтидомой, ибо там его ждала Тереза. Сабина однажды даже заметила, что онсмотрит на часы во время любовных утех и тщится ускорить их завершение. Затем, все еще обнаженная, она прошлась ленивым шагом по мастерской,остановилась перед мольбертом с начатой картиной и краем глаза сталанаблюдать, как Томаш поспешно одевается. Вот он уже оделся, хотя одна нога все еще была босая. Он поозирался,потом встал на четвереньки и заглянул под стол. Сабина сказала: – Смотрю на тебя, и у меня возникает ощущение, что тыпревращаешься в вечную тему моих картин. Встреча двух миров. Двойнаяэкспозиция. За силуэтом Томаша-либертина проглядывает удивительное лицоромантического любовника. Или наоборот: сквозь фигуру Тристана, который недумает ни о чем другом, кроме как о своей Терезе, виден прекрасный,отверженный мир либертина. Томаш выпрямился, рассеянно слушая Сабинины слова. – Что ты ищешь? – спросила она. – Носок. Она вместе с ним оглядела комнату, и он снова встал на четвереньки ипосмотрел под стол. – Нет здесь твоего носка, – сказала Сабина. – Ты, наверное, пришел безнего. – Как я мог прийти без него? – вскричал Томаш и посмотрел на часы. – Непришел же я в одном носке! – Не исключено. В последнее время ты ужасно рассеян. Все куда-тоторопишься, смотришь на часы и потому неудивительно, что забываешь о носке. Он уж был готов надеть ботинок на босу ногу. – На улице холодно, – сказала Сабина. – Возьми мой чулок. Она подала ему длинный белый модный чулоЧасть втораяДУША И ТЕЛО1Было бы глупо пытаться автору убедить читателя, что его герои жили насамом деле. Они родились вовсе не из утробы матери, а из одной-двухвпечатляющих фраз или из одной решающей ситуации. Томаш родился из фразы:Einmal ist keinmal. Тереза из урчания в животе. Когда она