Проблема жизни в философии

Проблема жизни в философии

О. Я. Бондаренко, Е. И. Самсонова

Как
ни странно, проблема жизни в философии долгое время не являлась центральной.
Речь идет о постановке проблемы в чистом виде, т.е. философском осмыслении
собственно понятия жизнь и всего, что напрямую связано именно с жизнью, живым;
можно сказать и так: философия на удивление редко задавала вопрос: “Что
есть жизнь?”, предпочитая размышлять о вариациях на тему жизни: смысл
жизни, происхождение жизни, жизнь и смерть, жизнь и бессмертие и т.п. Авторы
анализируют причину такого положения и то, как менялись представления о жизни с
течением времени, по мере развития философской мысли. Предлагается новое,
нестандартное определение жизни как управляемой самоорганизации системы – в
отличие от неживого (состояния отсутствия жизни), которое определяется как
стихийная самоорганизация системы.

Как
это ни странно, проблема жизни в философии долгое время не являлась
центральной. Речь идет о постановке проблемы в чистом виде, т.е. философском
осмыслении собственно понятия жизнь и всего, что напрямую связано именно с
жизнью, живым; можно сказать и так: философия на удивление редко задавала
вопрос: “Что есть жизнь?”, предпочитая размышлять о вариациях на тему
жизни: смысл жизни, происхождение жизни, жизнь и смерть, жизнь и бессмертие и
т.п. Для большинства философов прошлого такая постановка вопроса казалась
естественной, и ниже мы рассмотрим почему. Схема была достаточно стандартной,
если можно применить слово “стандарт” к истории человеческой мысли:
тот или иной мыслитель задумывался о проблеме жизни и почти сразу же переходил
к рассмотрению проблем смерти либо бессмертия (например, у античных авторов:
Лукреция Кара, Цицерона, стоиков или более поздних: Монтеня, Фейербаха,
Шопенгауэра и даже Фрейда), а то и смысла жизни (особенно это характерно для
русской идеалистической философии: Соловьева, Федорова, Бердяева, Розанова,
Тареева, Трубецкого, Франка и др.).

Несомненно,
всему этому есть объяснение. К.Маркс писал: “Всякая истинная философия
есть духовная квинтэссенция своего времени” (Собр. соч. Маркса и Энгельса,
т.1, с.105). Мыслители, философы, задумывавшиеся о категориях, производных от
категории жизнь, связанных с ней, но все же не являющихся жизнью в прямом смысле
слова, делали это не из желания умолчать о жизни как таковой, умалить ее,
сознательно не акцентировать на ней внимание. Просто вплоть до XIX–ХХ веков
человечество совершенно по-иному воспринимало жизнь. Может быть, даже
правильнее будет сказать, что оно ее, в общем-то, не воспринимало или
воспринимало неадекватно по сравнению с сегодняшними взглядами, поскольку на
первый план выдвигались нравственно-этические и философские категории другого
порядка, отвечавшие духовным потребностям тогдашнего общества. В конце концов
именно М.Франк-Каменецкий, выдающийся специалист в области молекулярной
биологии, популяризатор науки писал: “Из всего, что нас окружает, самой
необъяснимой кажется жизнь. Мы привыкли, что она всегда вокруг нас и в нас
самих, и потеряли способность удивляться…” (М.Д.Франк–Каменецкий.
“Самая главная молекула”. – М., “Наука”, 1988, с.3).

Между
тем, представляется чрезвычайно важным выделить проблему жизни – в ее
совокупности: с научной, биологической и философской, этической, нравственной,
познавательной стороны – в нечто совершенно самостоятельное, не смешивая ее с
вопросами смысла жизни и вопросами смерти. Грань между этими темами очень
условна, призрачна и поэтому наша задача представляется отнюдь нелегкой:
рассматривать проблему жизни, не касаясь поисков ее смысла и не затрагивая
состояния смерти, небытия, отсутствия жизни, можно лишь с соблюдением
определенной научной корректности, деликатности, рискуя не всегда быть
понятыми.

И
все же, согласитесь, что проблема жизни (живого) в философии и проблема поисков
смысла жизни, установки цели существования должны различаться между собой.
Отличие в нюансах, но это отличие есть.

Что
есть жизнь? – пусть таков будет вопрос, являющийся лейтмотивом данного
реферата. А ведь известно, что правильно поставленный вопрос заключает в себе
ответ на него.

Можно
сказать и так: вопрос “Что есть жизнь?” не всегда ставился философией
именно в такой форме, в какой его рассматриваем мы, но он всегда незримо
присутствовал в рассуждениях авторов прошлого. Видимо, такое утверждение будет
более корректным. Другое дело, что внутренне понимание этого вопроса менялось
от эпохи к эпохе, в зависимости от духовных потребностей того или иного
общества. Можно было рассматривать жизнь прямо или косвенно, как состояние или
как систему отношений, как некое рациональное начало или как нечто
непознаваемое, иррациональное, воплощающее в себе абсурд бытия, – но в любом
случае для нас важен тот внутренний, исходный стержень, от которого мыслители
“отплясывали”, вокруг которого наслаивались, модифицировались и
варьировались многочисленные формулировки, содержащие в себе осознание
ключевого понятия ЖИЗНЬ.

Мы
стоим на позициях, что все течет, все изменяется. При этом изменения касаются
не столько формальных, видимых, внешних сторон любого процесса, сколько
содержательных, качественных. Изменяется с течением времени именно сущность,
качества, свойства рассматриваемых систем. Не является исключением и
человеческое общество, сам человек – в смысле: человек прошлого, человек
настоящего, человек будущего. Наивно приписывать обществам прошлых веков те же
совокупные качественные характеристики, те социальные свойства, которыми
обладает мир сегодняшний, – это хорошо видно на примере сопоставления, скажем,
современных западных цивилизаций с родоплеменными обществами многих отсталых
регионов Африки, Южной Америки (Амазонии в частности) с их патриархальным
укладом жизни. Соответственно в разных обществах по-разному оценивается человек
как составляющая клеточка общества, его личность, его права и, естественно, принадлежащая
ему жизнь. По-разному будет оцениваться само содержание жизни.

В
прежние века или, скажем так, при более низких уровнях социального развития
человечества (либо его составных частей в тех или иных регионах, в те или иные
временные периоды) насилие, войны, одним словом, боль – боль, с философской
точки зрения, – являлась более распространенной, чем в целом сегодня. Хотя по
этому вопросу существует множество мнений, но трудно отрицать, что буквально
все: от систем воспитания и наказания до повседневного стиля общения между
людьми, их психологической готовности идти на компромисс друг с другом, так
вот, буквально все это при низком уровне развития человечества отличалось
большей жесткостью. Человек охотней причинял боль окружающим и фаталистически относился
к актам причинения боли по отношению к себе. В.Набоков в одном из романов прямо
пишет, вкладывая в уста своего героя профессора Пнина следующие слова:
“История человека – это история боли”.

Американский
автор д-р Хиллс, не понаслышке сталкивавшийся с жесткостью человеческого
общества в разные периоды его развития, признается, подводя итоги уходящего для
него XIX века: “Законы стали более справедливыми, музыка – более приятной,
книги – умнее, в домах больше счастья… Сердце каждого становится одновременно и
более справедливым и более мягким…” (А.И.Уткин. “Теодор
Рузвельт”. – Свердловск, изд-во Уральского ун-та, 1989, с.104).

Отсюда
мы делаем вывод, что при обилии насилия в прежние эпохи и большей жесткости
людей человек по-иному оценивал жизнь и уделял в ней гораздо больше внимания
страданию.

Тем
более это касалось мыслителей и людей ищущих, которые едва ли все поголовно
занимали “удобные места” в жизни и получали работу от господствующего
режима, способную решить их повседневные проблемы. “Печальна жизнь того,
кто лишь мудр”, – говорил Вольтер. Это находит отражение в жизненной
позиции большинства философов прошлого и их отношении к жизни как таковой.
“Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает
скорбь”, – учит нас Библия. И еще из Екклезиаста: “Сердце мудрых – в
доме плача, а сердце глупых – в доме веселья” (Еккл. 7:4). Ей вторят
античные мыслители: “Те, кто подлинно предан философии, заняты, по сути
вещей, только одним – умиранием и смертью” (Сократ); “Размышляй о
смерти! – кто говорит так, тот велит нам размышлять о свободе” (Сенека). И
даже Ф.Энгельс – хотя его слова и были сказаны немного в ином контексте, но
внутренне перекликаются с духовным пессимизмом авторов прошлого, размышлявших о
том, что значит жить: “Жить значит умирать” (“Диалектика
природы”, 1955, с.238).

“Философствовать
– значит умирать, умирать – значит философствовать, – писал по этому поводу с
некоторой иронией Л.Фейербах. – Философ… все делает не с радостью и любовью… он
делает это лишь из печальной необходимости…” (“Мир философии” в
двух книгах. – М., Политиздат, 1991, кн.2, с.104-105).

Лучше
всего такое состояние духа выразил, на наш взгляд, Шопенгауэр, правда, не с
иронией, как Фейербах, а с мрачной решимостью: “Оптимизм… представляется
мне не только нелепым, но и поистине бессовестным воззрением, горькой насмешкой
над невыразимыми страданиями человечества” (“Мир как воля и
представление” / Антология мировой философии в 4-х томах. – М., 1971, т.3,
с.336-337).

Совершено
естественно в таком случае, думая о жизни, переносить акцент на смерть.
Проблема жизни при такой постановке вопроса превращается в проблему смерти.
Вопрос “Что есть жизнь?” получает довольно странный ответ, впрочем,
вполне закономерный в рамках существовавшей парадигмы взглядов: “Жизнь
есть частный случай смерти”. И соответственно в дальнейшем авторы как само
собой разумеющееся переходят к рассмотрению процесса умирания и небытия, в
частности поэтапного процесса умирания, поскольку человеческие страдания нужно
признать одним из этапов.

Первым
о проблемах страдания в свете т.н. “жизни”, как ее понимали в прошлые
времена, задумалась самая ранняя идеология человечества – религия, причем те
виды религии, которые пришли из глубины веков. Зороастризм прямо уравнял в
правах добро и зло, богов Ахурамазду и Ангро-Майнью, тем самым
“узаконив” боль и страдания, сделав их своего рода “нормой”
мира. Но зороастризм, как и родственное ему мировоззрение – даосизм, –
дуалистическая религия, активно использовавшая методику дифференциации (раздвоения)
духа и бытия. Монистические религии, в каком-то смысле менее продвинутые,
поскольку они намеренно отказывались от уровня анализа (дифференцирования,
двойственности, дуализма), брали за основу не добро и зло, а, можно сказать,
только зло. Таковы ранние, наиболее простые – и народные – формы индуизма, а
также буддизм и в известной степени джайнизм, не рассматривающий такую
категорию, как жалость и сострадание.

По
мнению индуистов, этот мир – с его наслаждениями и страданиями, добром и злом –
несущественен, обманчив. Все, что окружает нас, – “майя”, иллюзия;
все сводится к некоему абстрактному, нейтральному единству. Отсюда: жизнь –
такая же иллюзия. Подобный подход позволял фаталистически относиться к жизни,
пассивно воспринимать идею кармы и самсары (перевоплощения), поскольку жизнь,
таким образом, на поверку оказывалась для индуиста и не жизнью, и не смертью.
Всякий индуист стремился освободиться от такого состояния (мокша –
освобождение, глубокая духовная необходимость для любого живого).

Буддизм
оказался еще более пессимистической системой взглядов. Он отрицает даже наличие
у человека души, т.е. существование загробной жизни. Существование для буддиста
– лишь набор чувств, впечатлений и мимолетных переживаний. Жизнь, учил Будда,
полна боли и страдания (принцип дукха). Особенно яркие проявления дукха –
рождение, болезнь, старость, смерть и назойливая необходимость всегда терпеть
вокруг себя то, что мы не любим, и чувствовать недостаток того, что мы любим.
Даже силы, поддерживающие в нас жизнь – тело, чувства, мысли и совесть
(сканды), полны страдания.

Жизнь
для буддиста – иллюзия. Т.е. иллюзорны и страдания. Иллюзорно желание
наслаждений, стремление к радости и надежде. Остается лишь кажущееся состояние,
следствие случайной природы мира, преодолеть которое можно лишь посредством
просветления, ухода в нирвану.

Джайнизм
(очень влиятельная, с духовной точки зрения, секта в Индии) признает жизненное
начало, противопоставляя живое (джива) и неживое (аджива). Джива имеет душу. Но
это не делает ее счастливей. Спасение – кайвалья – достигается путем отделения
души от вещества, освобождения живого от неживого. Джайны заняты лишь
собственным спасением (освобождением), им нет дела до спасения окружающих, да
джайн и не имеет право вмешиваться, чтобы что-либо изменить.

Примерно
те же мотивы – желание покинуть свою бренную (временную, во многом
“иллюзорную”) оболочку с целью обретения спокойствия, идеализация
небытия как высшей стадии сущего, фатализм и отказ от мирских радостей – можно
найти и в ряде других средневековых религиозных учений: у манихеев, альбигойцев
и др.

Уже
в концепции джайнов прослеживается смешение понятий живое (с их точки зрения) и
неживое (в том смысле, как это понимаем сегодня мы). Особое развитие получил, с
нашей точки зрения, такой подход в христианстве.

Христианство
философски относится к проблеме жизни. Все христианство – это сама жизнь, но
жизнь, надо сказать, весьма далекая от того, что под этим словом понимает
сегодня, скажем, биология.

С
одной стороны, Библия – это книга о жизни и торжестве жизни, с другой – сама
жизнь как таковая, в буквальном смысле, не рассматривается, и даже не
сообщается, что Бог сотворил жизнь как субстанцию: в тексте “Бытия”
мы находим лишь перечисление, что именно, что конкретно – какие живые формы –
сотворил Господь.

Т.о.
христианство, в общем-то, не задается вопросом: “Что есть жизнь?”
Т.е. жизнь как самостоятельная субстанция рассмотрению не подлежит. Напротив,
христианство, как и многие другие религии (ислам, например) дает косвенное
определение жизни как качественной формы проявления чего-то иного, следствие
чего-то более первичного, начального, важного, отождествление жизни с той
субстанцией, которая рассматривается христианством как начало всех начал.
“Я есмь путь и истина и жизнь”, – говорит Иисус Христос. Т.о., в
дальнейшем акцент переносится с рассмотрения собственно жизни на рассмотрение
Христа как носителя и вместилища жизни (имеется в виду – вечной жизни, жизни
как некоего абсолютного, универсального, перманентного состояния).

Вообще,
видимо, в христианстве правильнее говорить не “жизнь”, а “свет
жизни”, т.е. то, что вытекает из жизни (из Христа), что дает жизнь, что
воплощает и олицетворяет все лучшее, правильное, живое: “Я – свет миру;
кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет
жизни” (Ин 8:12). Т.о., проблема жизни в христианстве как-то ненавязчиво
подменяется проблемой света жизни.

Изучая
Библию, мы понимаем, что жизнь в ней рассматривается, главным образом, как
некая нравственная, моральная или, если угодно, этическая категория. Жизнь есть
состояние, а может быть, внутреннее духовное начало, имманентно присущее
праведникам. Неправедный не имеет Христа, а следовательно, и жизни.
“Предоставь мертвым погребать своих мертвецов”, – говорит Иисус,
подразумевая под мертвыми тех, кто не познал свет жизни (Мат. 22). И еще:
“Ведь только живые могут восхвалять; мертвые как более несуществующие
восхвалять не могут” (Сирах XVII, 25:27).

Внутри
духовного, нравственно–этического состояния жизнь есть и другое состояние –
греха первородного. Грех первородный – не действие, а именно состояние, в
которое повергло себя человечество искушением Евы и Адама. Т.о., в жизнь
изначально закладывается понятие проклятия (смерти, страданий, бедствий) как
состояния, и оно, это состояние, распространяется даже на грудных младенцев.
Цель человека, таким образом, искупить это состояние, отделаться от него,
получив взамен жизнь. Можно сказать, что мы все в какой-то степени рождаемся
мертвыми и ищем, зарабатываем для себя жизнь, а получив ее, остаемся вечно
живыми – даже на небесах. Тем более такое видение жизни было характерно для
раннего христианства.

Вдумчивые
– и более поздние – религиозные авторы чувствовали это несоответствие и
пытались его по-своему истолковывать. Вот как, например, это дается у Михаила
Тареева, профессора Московской духовной академии на рубеже XIX–XX вв.: “В
человеке различается жизнь душевная и жизнь духовная, плоть и дух, человек
внешний и человек внутренний.

Жизнь
душевная – это лично-человеческая жизнь, обнимающая душевно-телесные
потребности и стремление к счастию и совершенствованию и преимущественно
выражающаяся в том особом направлении душевно-телесной жизни, которое
называется личной жизнью. Характер личной жизни определяется сознанием: это моя
природа, мое достоинство, мое счастье, мое совершенство. Личная жизнь тесно
связана с внешнею ограниченностью: моим может быть только внешнее, видимое,
ограниченное. Поэтому душевно–личная жизнь в слове Божием называется внешним
человеком, видимою жизнью…

Кроме
жизни душевной, плотской, есть в нас жизнь духовная. Она прежде всего и вообще
есть царствование Божие внутри нас, – она состоит в том, что воля Божия
исполняется людьми, как на небе ангелами. Более существенно она определяется, с
отрицательной стороны как отречение человека от самого себя, от своей личности,
от себялюбивого стремления к личному счастью и абсолютному совершенству, как
невозлюбление им души своей даже до смерти, а с положительной, – как откровение
в человеке жизни божественной” (“Цель и смысл жизни” / Сборник
“Смысл жизни”. – М, “Прогресс”, 1994, с.186-187).

По
логике религиозных авторов, хотя жизнь и различается на собственно жизнь
(телесную плюс душевную) и жизнь духовную, вторая все же предпочтительнее –
настолько, что по существу религиозная философия ее одну и рассматривает как
центральное, исходное, ключевое от всего, что так или иначе имеет отношение к
категории жизнь.

Здесь,
на наш взгляд, мы напрямую сталкиваемся с известным смешением понятий. Вместо
противопоставления жизнь – смерть (с точки зрения сегодняшней науки, где жизнь
имеется в виду в буквальном смысле, как “способ существования белковых
тел”) мы имеем дело по существу с противопоставлением праведность – грех,
свет – тьма, Бог – силы, препятствующие торжеству Царства Божьего. Т.е. под
жизнью рассматривается не жизнь вообще, не “способ существования белковых
тел”, а лишь часть жизни, имеющая отношение к жизни во Христе, и состояние
загробного существования, которое даруется праведнику. Проблема жизни животных
(прочих живых существ) не поднимается совсем. Т.о., христианство одновременно
расширяло понятие жизнь, сводя ее в значительной степени к некоему внутреннему,
духовному началу, присущему как некоторым физически живым, так и многим ушедшим
из этого мира, и, с другой стороны, оно же сужало это понятие, отказываясь
считать жизнью многие “неправедные”, по его мнению, формы и жизнь
более низких уровней (не человека, а животных, насекомых, растений и т.п.), ибо
они внутренним духовным началом не обладали. За жизнь выдавалось не то, что
сегодня мы понимаем под этим словом. Мало того, в определенном смысле часть
реальной жизни рассматривалась как мертвое, и наоборот, т.е. граница между
жизнью и смертью была размыта, жизнь во многом не отделялась от смерти.

В
аналогичном аспекте рассматривалась жизнь в мусульманстве. Коран не акцентирует
внимание на собственно философской категории жизнь. Скорее рассматривается, чем
жизнь косвенно является, производной чего она по сути дела есть – жизнь есть
дар Аллаха. Впрочем, ислам – религия, на наш взгляд, в большей степени
поэтическая, чувственная, и в меньшей степени – философская, поэтому
останавливаться на ней мы не будем.

Размытость,
нечеткость границ между жизнью и смертью в религиозных воззрениях имеет
естественным следствием учение о бессмертии. Если разобраться, оба варианта
бессмертия души – жизнь вечная на небесах в христианстве, иудаизме, исламе и
реинкарнация в большинстве восточных религий – по сути дела есть суть одно.
Здесь мы говорим не о форме, а о содержании. Одна форма с легкостью переходит в
другую, что характерно для ряда современных религиозных представлений, при
которых идет мирный симбиоз христианских (например, православных) и восточных
(идеи Рериха, дзэн-буддизма) верований; идеологически это обосновывается идеей
евразийства. Впрочем, в ранних христианских текстах до VI века прямо
присутствовали упоминания о переселении душ, пока они ни были изъяты
Константинопольским собором.

Именно
в силу религиозного смешения воедино понятия жизнь и смерть категория
бессмертия (жизнь после физической смерти) рассматривалась философами прошлого
с большой готовностью, причем сами они были уверены, что говорят, в общем-то,
не о бессмертии, а именно о жизни. Хотя, по злой иронии, на самом деле
размышляли вовсе не о живом.

“Верно,
– писал Л.Фейербах, – что почти у большинства народов имеется… вера в бессмертие;
важно, однако, так же как и при рассмотрении веры в бога, распознать, что эта
вера в действительности собою выражает. Все люди верят в бессмертие. Это
означает: верующие в бессмертие не считают, что со смертью человека наступает
конец его существования… Умерший для живого не превратился в ничто, не
абсолютно уничтожен; он как бы изменил лишь форму своего существования; он лишь
превратился из телесного существа в духовное, то есть из подлинного существа в
существо представляемое… Необразованный человек не различает между субъективным
и объективным, то есть между мыслью и предметом, между представлением и
действительностью, он не различает между воображаемым, видимостью и
действительно зримым. Он не углубляется в размышления над самим собой и над своими
действиями; что он делает, по его пониманию, так и должно быть; активное
действие для него есть пассивное, а сон – истина, действительность; ощущение –
качество ощущаемого предмета или явления; предмет в представлении – явление
самого предмета. Поэтому мертвый, хотя он стал существом лишь представляемым,
воспринимается необразованным человеком как подлинно существующее существо и,
следовательно, как царство воспоминаний и представлений, как подлинно
существующее царство” (“Вопрос о бессмертии с точки зрения
антропологии” / “Мир философии”. – М., Политиздат, 1991,
с.98-99).

А
вот и М.Монтень: “Признаем чистосердечно, что бессмертие обещают нам
только бог и религия; ни природа, ни наш разум не говорят нам об этом”
(там же, в сборнике “Мир философии”, с.92). Б.Рассел: “Не думаю,
что идея бессмертия вообще возникла бы, если бы мы не боялись смерти”
(“Почему я не христианин”. – М., 1987, с.69).

Поэтому,
рассматривая проблему жизни в философии, представляется целесообразным четко
отделять жизнь от бессмертия и жизнь от смерти, не смешивая их, как это
практикует религия. Однако у религиозной философии есть одна отличительная
особенность: она в принципе не ставит вопрос о происхождении жизни и смысле
жизни (кроме русских авторов-идеалистов), которые мы также рассматривать не
хотели бы, поскольку они выходят за границы темы. И все же совершенно
игнорировать их нельзя.

Более
поздняя, нерелигиозная и, так сказать, “полурелигиозная”
(субъективный идеализм) философия нашла в себе силы разделять вопросы жизни и
вопросы смерти, по крайней мере, рассматривать их по отдельности; но она тут же
углубилась в дискуссии о том, откуда жизнь взялась и каковы ее цели, – пик этой
темы приходится на столетний интервал между серединой XIX века (виталисты,
креационисты и дарвинисты) и серединой века ХХ-го (экзистенциалисты). Хотя
формировалась она задолго до XIX века.

Это
понятно. Пока человек жил в состоянии гомеостаза – простого балансирования с
природой, энергетически не активного состояния, буквального подчинения природе,
которую он не мог понять и осознать, он не чувствовал себя собой и собственно
еще не научился открывать свое “Я”. Об этом идет речь в прекрасной,
на наш взгляд, работе И.С.Кона “Открытие “Я” (М., Политиздат,
1978). Соответственно такое существование предполагало преобладание безличного
в обществе; личность, индивидуальность начала формироваться довольно поздно – в
европейском мире, по Кону, лишь в средние века, в эпоху Возрождения. Для
человека прошлого, в значительной степени лишенного индивидуальности, на первое
место выходила ритмичность, бесконечная повторяемость события.
“Личностное” же чувство времени заставляло по-новому ставить вопрос о
соотношении жизни и смерти (Кон, с.190). “Первобытное сознание
рассматривает смерть и возрождение как посменное чередование циклов, подобное
смене времен года. При этом подчеркивается, с одной стороны, взаимосвязь жизни
и смерти (вплоть до того, что мертвые присутствуют среди живых), а с другой –
прерывность бытия” (там же, с.191). “В раннефеодальном обществе
смерть мыслится как коллективная судьба, требующая покорности, ибо “мы все
умрем”. “Прирученная смерть”, как назвал эту установку Филипп
Ариес” (там же). В результате люди прошлого не воспринимали смерть как
нечто негативное (жизнь есть частный случай смерти). Однако последние несколько
столетий в европейском обществе начало просыпаться осознание “Я”.
“В эпоху Возрождения личность начинают превозносить как высшую социальную
ценность…” (с.186). Соответственно меняется чувство времени и… отношение к
человеческой жизни, ценность ее. Люди осознают, что жизнь одна, и время,
отведенное ей, скоротечно. В искусстве приобретает смысл тема страдания
(например, распятого Христа) – этим самым подчеркивается ценность жизни,
которую мы приобрели через смерть Христа; ранее, до XI–XII вв., в искусстве – а
в народном примитивизме и позднее – страдания не фиксировались (поскольку
считались нормой, а замечаем мы обычно отклонения от нормы); мы, обращаясь к
такому искусству, можем видеть только бесстрастные лица персонажей лубков,
ранних икон или описание подвигов “безличных” (не имеющих ярко
выраженной индивидуальности, внутреннего мира, психологических переживаний)
героев народных сказаний и баллад.

Разделение
усредненного – между жизнью и смертью, не то жизнь, не то смерть – состояния на
собственно жизнь и собственно смерть заставляло задумываться о причинах такого
разделения. “Страх смерти, – пишет Кон, – несмотря на утешительную идею,
что смерть постигает тело, а не душу, говорит о растущей привязанности к жизни…
Земная жизнь начинает восприниматься как нечто самостоятельное, независимое от
небесного блаженства” (там же, с.192–193).

Именно
тогда, на рубеже “безличной” и “личностной” эпох – к началу
нового времени, ряд мыслителей, задумавшихся о ценности и неповторимости
человеческой личности и ее праве на жизнь, существование в этом мире, начал
активно возражать против массового увлечения смертью и страданиями в философии
как самоцели. По словам Спинозы, “человек свободный ни о чем так мало не
думает, как о смерти, и его мудрость состоит в размышлении не о смерти, а о
жизни” (Спиноза. Избранные произведения в двух томах. – М., 1957, т.I,
с.576; сравните с мнением Сенеки, приведенным в начале данного реферата).

Это
была новая концепция, и не сразу она была подхвачена большинством мыслителей, –
достаточно сказать, что Шопенгауэр и Ницше выступали против нее даже спустя
двести лет. И все же первый шаг был сделан. Уже в век просвещения философия, по
крайней мере, западноевропейская, активно заговорила о новом понимании
личности, свободы личности и как следствие жизни – состояния, данном личности
для воплощения себя. Достаточно вспомнить И.Канта, который первым в философии
подошел к пониманию человека как свободного и независимого существа,
отделенного от природы, и жизнь этого человека, по мнению Канта, священна.
(Позднее Л.Толстой напишет в своей знаменитой работе “Понятие жизни”:
“Личность есть только первое состояние, с которого начинается
жизнь”). Затем, после Канта, последовал Г.Гегель с его учением об уровнях
свободы – соответственно, развивая мысль Гегеля, дополним: одна эпоха
отличается от другой тем, насколько люди чувствуют себя, осознают свободными, а
следовательно, – возвращаемся к Спинозе – насколько они размышляют о жизни, а
не смерти. Беда немецких иррационалистов XIX в. (тех же Шопенгауэра, Ницше,
Гартмана) в том, что, проповедуя жизнь как мрачное иррациональное,
бессмысленно-волевое начало, они тем самым демонстрировали собственную
несвободу духа, мятущегося в поздней кайзеровской – казарменной – Германии, и,
в общем, вносили в развитие мировой философии личный трагизм, происшедший в них
надлом.

Поняв,
в чем различие между жизнью и смертью, освободив категорию жизнь от религиозной
оболочки, человек – на следующем этапе – задумался о смысле и цели жизни.
Религиозный, точнее, чисто, узко религиозный, догматический взгляд на жизнь не
позволял ему задумываться о смысле, поскольку в данной трактовке не
человеческое это было дело, а дело Господа: “Мои мысли – не ваши мысли, ни
ваши пути – пути Мои, говорит Господь” (Ис. 55:8).

Однако,
задумавшись о смысле, человек тем самым вновь уходил от прямого вопроса:
“Что такое жизнь?” Продолжалось некое легкое, слабо уловимое смещение
акцента и перенос внимания не на саму жизнь, а на нравственно-этическую сторону
самого факта ее существования. И.Кон пишет: “Как только вопрос о смысле
жизни приобретает светское звучание, он начинает переводиться на практическую
почву: как жить и что делать?” (Там же, с.194).

(Еще
за две тысячи лет до этого Сенека, размышляя о пользе смерти и страданий,
задавался аналогичным вопросом: “Все заботятся не о том, правильно ли
живут, а о том, долго ли проживут; между тем, жить правильно – это всем
доступно, жить долго – никому”).

Наиболее
концентрированное выражение поиск смысла жизни получил, на наш взгляд, в
русской идеалистической философии конца XIX века, а также в учении
экзистенциалистов. Строго говоря, ответ по большому счету так и не был найден;
философия показала бессилие человека на данном этапе ответить на этот вопрос.
Русская философия склонялась к пониманию цели жизни как поиску Бога, духовному
возвышению – этим самым круг как бы замыкался, и само определение жизни опять
упиралось в классическое христианство. Экзистенциалисты же шли совершенно
другим путем, и, по их мнению, смысл жизни заключался в отсутствии смысла, в том,
например, чтобы каждый индивидуум конструировал свой собственный смысл, свою
суть с нуля и для себя самого, ибо мир, в общем-то, абсурден, бессмыслен
(Ж.-П.Сартр).

На
наш взгляд, эти поиски приобретали более ясные, более законченные очертания
лишь в тех случаях, когда автор не стремился непосредственно дать ответ на
неразрешимый вопрос, а исследовал, так сказать, этические, нравственные аспекты
самой постановки вопроса. “Как жить и что делать?” – резюмирует
И.Кон. Классикой стала жизненная позиция и мнение Л.Н.Толстого.

В
работе “Понятие жизни” Лев Николаевич писал: “Вопрос,
неотделимый от понятия жизни, – не вопрос о том, откуда взялась жизнь, а о том,
как надо жить; и только начав с этого вопроса, можно прийти и к какому-нибудь
решению о том, что есть жизнь.

Ответ
на вопрос, как надо жить, представляется человеку столь известным, что ему
кажется, что и не стоит говорить об этом… Жить как лучше – вот и все. Это
кажется сначала очень простым и всем известным, но это совсем не так и просто и
известно…

Жизнь
наша с тех пор, как мы сознаем ее, – движение между двумя пределами.

Один
предел есть совершенное безучастие к жизни бесконечного мира, деятельность,
направленная только к удовлетворению потребностей своей личности. Другой предел
– это полное отречение от своей личности, наибольшее внимание к жизни
бесконечного мира и согласие с ним, перенесение желания блага со своей личности
на бесконечный мир и существа вне нас.

Чем
ближе к первому пределу, тем меньше жизни и блага, чем ближе ко второму
пределу, тем больше жизни и блага. И потому всякий человек всегда движется от
одного предела к другому, т.е. живет. Это-то движение и есть сама жизнь”
(Л.Н.Толстой. “Понятие жизни” / Полное собр. соч. – М., 1936, т.26,
с.883–884).

Здесь
Толстой, по сути дела, рассматривает жизнь с точки зрения ее внутренней
иерархии, уровневости, но уровни у него пока связаны лишь с духовным, а не
материальным, физическим и биологическим развитием, так сказать, с этикой,
нравственностью. Между тем, уровни живого присущи не только духовной стороне
эволюции. Представляется целесообразным увязывать уровень материального порядка
с уровнем духовного порядка, а не разделять их, ибо жизнь как явление сложное
не исчерпывается односторонней трактовкой, а является на деле многофакторной.

Чем
выше уровень живого, тем неразделимей становятся понятия жизни и смысла жизни.
Это закономерно, потому что чем выше уровень, тем лучше развита способность к
абстрагированию, абстракции (в значении: умению глобально обобщать), а уровни
невысокие – напротив, уровни конкретики (частного, отдельного, не во всем
показательного). Естественно, конкретная форма жизни с повышением по уровню
становится не так важна, уровни высокие намеренно абстрагируются от форм и
предпочитают иметь дело с содержанием, сущностью. Поэтому человек занимается
всеми живыми формами вообще, ибо видит в них прежде всего живое, а, например,
бактериям нет дела ни до кого, кроме самих себя. Абстрагируясь и наблюдая все
разнообразие живого, человек старается понять жизнь как таковую, что имеет
естественным следствием вопрос о смысле жизни. Человек задается таким вопросом,
бактерии – нет.

Человек
может себе позволить думать о смысле жизни. Его уровень развития это позволяет.
Но поскольку жизнь есть многоуровневая категория, то желательно, понимая жизнь,
видеть ее всю, сверху донизу. Нельзя понять, как держится здание, наблюдая лишь
верхний его этаж. И, думается, что, чтобы осознать смысл жизни высших уровней,
надо начинать с низших. Зачем существуют бактерии, простейшие и т.п.?.. Это
более серьезный вопрос, чем кажется на первый взгляд, и лишь присущий человеку
антропоцентризм заставляет его высокомерно относиться к самой постановке такого
вопроса. Между тем, не ответив на вопрос первого (нижнего) уровня, мы не сможем
ответить и на вопрос более высокого уровня.

Познаем,
зачем нужна жизнь прочих – нечеловеческих – живых форм. Расширим понятие жизни.
И этим мы сделаем шаг в сторону от моделей мышления, сформированных
традиционной религией и христианством в частности.

Тот
же Л.Толстой писал: “Если я говорю о жизни, то понятие о жизни неразрывно
связано во мне с понятием разумной жизни… Мы называем жизнью жизнь животную,
жизнь организма… Все это не жизнь, а только известное открывшееся нам состояние
жизни” (там же).

Такой
постановкой вопроса Толстой, с одной стороны, отмежевывается от науки, с другой
– резко сужает область понимания жизни вообще. Он действует в рамках
христианства, ибо Библия, как мы помним, и не рассматривает жизнь вообще как
самостоятельную субстанцию, и по сути отказывает тварям земным в чем-то, что
составляет их внутреннюю неотъемлемую сущность.

В
этом плане, видимо, ближе к сегодняшнему пониманию вещей взгляд
К.Э.Циолковского – при ближайшем рассмотрении нетрудно понять, что его позиция
не стыкуется с позицией Толстого:

“Мы
видим множество животных самых разнообразных размеров и масс. И каждое из них
чувствует. Отсюда видно, что эта способность не зависит от величины животного.
Стало быть, каждая организованная масса, как бы она мала ни была, способна
чувствовать. Конечно, большие массы животных могут быть более хитрого
устройства, и потому ощущения их, в общем, сильнее и сложнее.

Но
живое существо, как бы оно велико и сложно ни было, состоит из организованных
масс (например, клеточек). Оно есть только более тесный союз живых существ.
Поэтому каждое из них чувствует.

…Спрашивается,
где же предел малости массы существа, которое еще способно ощущать?
Одноклеточные существа очень малы, но от них никто не отнимает свойства
чувствовать (хотя и слабо) приятное и неприятное.

…Можно
отказать им в большой величине ощущения, можно сказать, что одно животное
ощущает в миллион, биллион, триллион раз слабее, чем другое, но отказать вполне
в ощущении, признать его за математический нуль невозможно”
(К.Э.Циолковский. “Научная этика” / “Грезы о земле и небе”.
– Тула, 1986, с.367–368).

Непременным
признаком жизни, ее характерной особенностью является способность чувствовать,
ощущать, эмоционально переживать – в конце концов раздражимость как свойство
живого есть следствие этой способности. Высшая стадия чувствования – глубокий
эмоциональный мир, внутренняя часть нашей жизни вообще; разумная жизнь
соответствует этой высшей стадии. Можно сказать, что разумная жизнь – сливки
жизни. Но так как об обществе не судят по сливкам общества (вернее, судят, но
до определенной степени, ибо такое суждение не претендует на полноту), так и о
жизни в целом нежелательно судить, основываясь лишь на сливках жизни. Для
человека разумная (в значении осознанная, сознательная) жизнь является
преобладающей, она, так сказать, занимает основной объем в структуре его
внутреннего мира, психики; у животных разумная часть неизмеримо меньше, можно
сказать, что объем ее резко уменьшается, но не исчезает совсем – современная
психология не отрицает у высших животных т.н. аналитические навыки. Почему не
считать, воспользовавшись подсказкой Циолковского, что для простейших эта
разумная часть уменьшается в миллион, биллион, триллион раз – если они могут,
пусть и слабо, чувствовать, то почему высшая часть их чувствования не может
быть уподоблена каким–то примитивным зачаткам аналитического – пусть не
мышления, но, по крайней мере, поведения? Аналитический подход предполагает
выбор действия, причем выбор в той или иной степени осмысленный; но ведь и
простейшие иногда стоят перед категорией самого простого, самого примитивного
выбора – мы имеем в виду тропизм (способность выбирать ту или иную среду, те
или иные условия, связанные с температурным режимом, насыщенностью
определенными химическими веществами, освещенностью и т.п., т.е. термотропизм,
хемотропизм, фототропизм и др.).

Бурное
развитие науки в XIX веке вынудило мыслителей все чаще и чаще обращаться к
понятию жизнь и в конце концов напрямую поставить вопрос: “Что есть
жизнь?” В то время такие дискуссии нередко оборачивались дискуссиями о
происхождении жизни, и через понимание ее пути философы пытались осознать ее
сущность.

Дарвинизм
способствовал массовому утверждению материалистических воззрений. Материалисты
на первых порах относились к жизни очень буквально – по существу они просто
описывали явление жизни точно, подробно, как бы со стороны, намеренно не
проникая в глубь (т.н. феноменология). Классикой – по крайней мере, в СССР –
стало определение жизни, данное Энгельсом: “Жизнь есть способ
существования белковых тел, и этот способ существования состоит по своему
существу в постоянном самообновлении химических составных частей этих тел”
(Философский энциклопедический словарь. – М., “Советская
энциклопедия”, 1989, с.192). Чуть позднее это определение было расширено и
дополнено, с учетом дальнейшего развития науки, но от этого оно не стало менее
феноменологическим: “Живые тела, существующие на Земле, представляют собой
открытые, саморегулирующиеся и самовоспроизводящиеся системы, построенные из
биополимеров – белков и нуклеиновых кислот” (определение М.В.Волькенштейна,
учебник биологии).

Диалектический
материализм, пытаясь осмыслить не только внешнюю сторону жизни, но и глубинную,
внутреннюю, определил жизнь как “одну из высших форм движения, закономерно
возникшую в процессе развития материи” (Философская энциклопедия в трех
томах. – М., 1962, с.130). Такой прием, на наш взгляд, заключал в себе
определенное лукавство, поскольку “что есть жизнь?” из этого
определения так и остается невыясненным, зато появляется возможным перевести
речь с собственно жизни на движение и в дальнейшем рассматривать именно
движение: от его низших форм до высших.

Метафизический
материализм поступал проще и, на наш взгляд, вульгарнее: он просто отрицал
качественное различие между живой и неживой материей, совершенно буквально
описывая материю как таковую и высмеивая всякие упоминания о некой
“жизненной силе”, якобы присущей одушевленной материи.

Всякое
действие рождает противодействие, равное ему по силе и противоположно
направленное – таков закон материи и, как мы думаем, бытия. Если материализм
активно начал рассматривать категорию жизнь, то соответственно, оппонируя ему,
активизировался идеализм. Тогда же, в XIX столетии, против теории эволюции
выступили сторонники создания мира и жизни в неизменном, готовом виде, т.н.
креационисты (от creation, т.е. “создание”). А вот виталисты (от vita
– “жизнь”) не всегда спорили с теорией эволюции и порой даже
поддерживали ее, но делали это односторонне, непоследовательно. В основе их
взглядов лежала идея нематериальности жизни, жизнь, по их мнению, есть
результат одушевления материи “жизненной силой”. Живое отличается от
неживого присутствием в живом особого нематериального принципа. Ведь живое
самостоятельно передвигается, производит какие-то осмысленные действия, делает
выбор, пусть и не всегда добровольный, в то время, как косная (неживая) материя
к этому в принципе не способна. В основе учения виталистов, как и многих других
идеалистов, лежала мысль Аристотеля об одушевляющем начале, заложенном в самих
живых существах и движущем их развитие в силу того, что оно является их
внутренней целью.

Жизнь
для виталистов существовала во вселенной вечно наравне с косной материей, т.е.
они как бы противопоставляли бесконечность живого и неживого. Здесь их взгляды
перекликались со взглядами древних восточных мыслителей – см. уже упоминавшиеся
в тексте ссылки на даосизм, индуизм, джайнизм.

Помимо
материалистической и идеалистической концепций жизни надо различать и
совершенно иной, так сказать, структурный подход, как бы не по вертикали, а по
горизонтали. Речь идет о рационализме и соответственно рационалистических
взглядах на жизнь и иррационализме.

Рационализм
– как ранний, идеалистический (Ньютон, Лаплас, Ламарк и др.), так и более
поздний, материалистический, считает, что окружающий мир является родственным человеку,
природа и сферы общественной жизни рациональны и познаваемы. Рационализм
оперирует определенными идеалами, в основе которых – восторг перед растущим
знанием человека, приоритет социально–исторической активности людей. Но тот
факт, что объективное движение мирового процесса не гарантировало коренное
изменение природы человека (постепенный переход от безличного к личностному не
всегда ощущался мыслителями прошлого), технический прогресс отнюдь не улучшал,
по мнению многих, внутреннюю жизнь большинства масс, – вел к социальному
пессимизму, скептицизму и неверию в конструктивно–созидательные силы общества.
В результате на свет появился иррационализм.

Иррационализм
отрицает упорядоченное, законообразное устройство мира, а основание бытия, по
его мнению, – неразумно. Жизнь воспринималась иррационалистами как нечто
бессмысленное, непоследовательное, алогичное (иррациональное), одним словом,
как случайность, хаос. Отсюда: основную задачу философии иррационалисты видели
не в познании якобы несуществующих законов мира, а в определении форм и норм
построения субъективного, внутреннего мира личности, выработке
эмоционально-нравственных установок, служащих для ориентировки человека в
межличностных ситуациях. На смену субъектно-объектным отношениям пришли субъектно-субъектные.
Одним словом, отношения между людьми становились у иррационалистов
приоритетными, и за их пределами не было ничего.

Упор
иррационалисты сделали на субъективно-психологические, подсознательные формы
человеческого познания. Они попросту отвергли способность понятийного
(логического) мышления адекватно отражать действительность и сделали основой
всего интуицию, чувственное восприятие, своего рода осенение, которое, может
быть, и не логично, зато, по мнению иррационалистов, верно.

Т.о.,
был сделан шаг назад в философском осмыслении жизни как высшего – а по
иррационалистам, бессмысленного – состояния сущего.

На
рубеже XIX и ХХ вв. появилась целая философия жизни, которая, вопреки названию,
была весьма мрачной по своей сути, если, конечно, под жизнью понимать нечто
светлое, тянущееся ввысь. Философия жизни выступала за очищение жизни от
рассудочных, политических, экономических и других подходов. Г.Зиммель считал,
что действительность – это то, что содержится в самом опыте жизни.
“Жизненный опыт” и выступает предметом познания, он иррационален.
Жизнь есть процесс творческого становления, он, естественно, постигается
интуитивно и индивидуально. В.Дильтей пытался понять жизнь, исходя из нее
самой, причем жизнь для него – индивидуальный способ бытия человека,
культурно-исторический процесс; понимание собственного внутреннего мира
(результат этого социального, культурного процесса) индивидуально для каждого и
достигается с помощью самонаблюдения.

Т.о.,
Зиммель, Дильтей и некоторые другие авторы, например, Ортега-и-Гассет, особое
внимание уделяли индивидуальным формам реализации жизни. Жизнь для них была не
всеобщее, но индивидуальное. Но они, по крайней мере, основывались на культуре.

Ф.Ницше
создал, на наш взгляд, самую мрачную трактовку понятия жизнь. Он развивал
концепцию “воли к власти” на основе “воли к жизни” (если
под волей понимать непреодолимое желание, стремление к чему-либо и
настойчивость в реализации этого желания, или стремления). Жизнь, по Ницше, для
своего сохранения стремится к максимуму чувства власти. Воля к власти –
критерий всех поступков. Хорошо то, что способствует власти (и соответственно
ницшеанскому пониманию жизни), укрепляет ее. Плохо то, что вытекает из
слабости. Преобладание интеллекта отвлекает и парализует волю, следовательно, интеллект
мешает жизнеутверждению… Воля к власти (и жизни) – основа права сильного, по
настоящему сильного, т.е. сверхчеловека. Здесь, как ни странно, чувствуются
отголоски мысли, носившейся в XIX в. в воздухе, о борьбе за выживание между
обществами (Г.Спенсер, социальный дарвинизм), т.е., в определенном смысле, идеи
Ницше не очень идеологически противоречили теории эволюции, как ее понимали сто
лет назад.

Ницше
в своем учении делал вывод о том, что жизнь есть безусловная ценность, но он же
далее утверждал, что существует природное неравенство людей, обусловленное
различием их жизненных сил (и уровнем воли к власти). Ницше по существу с
презрением относился к слабым, женщинам, евреям, считал мораль, в частности
“христианско-иудейскую”, вымыслом рабов… Хотя философию Ницше и
относят к философии жизни, очень не хотелось бы воспринимать ее в контексте
именно жизни. Как писал в середине ХХ века австрийский психиатр В.Франкль,
переживший ужасы концлагерей: “Я абсолютно убежден, что газовые камеры
Освенцима, Треблинки и Майданека были подготовлены в конечном счете не в том
или ином министерстве в Берлине, но скорее за столами и в аудиториях
нигилистических ученых и философов”.

Так
философский вопрос о жизни превращается в вопрос жизни и смерти.

К
чести философии, надо сказать, что не все мыслители, даже иррационалисты,
воспринимали жизнь в столь мрачном аспекте. А.Бергсон, один из немногих
философов на Земле, удостоившийся Нобелевской премии, очень много размышлял о
проблемах жизни. Бергсон опирался на естествознание. Центральное понятие в его
книгах – некий метафизически–космический процесс, “жизненный порыв”
(elan vital), своего рода могучий поток творческого формирования, возникающий
вновь и вновь: по мере ослабления этого потока жизнь должна распасться, превратиться
в материю, которая характеризуется автором как неодушевленная масса, вещество.
Носителем elan vital является человек. Способность к творчеству у него
врожденная, она иррациональна по своей природе, и в основе всего лежит
интуиция, высшее чувственное осознание. Жизнь, по Бергсону, – это непрерывный
процесс творческого становления, следствие elan vital, бесконечно возникающая,
если не ослабевает то, что творит человек. Человек – его внутреннее и великое
“Я” – является у Бергсона по существу носителем жизни как таковой; за
это Бергсон и получил в 1925 г. Нобелевскую премию. В дальнейшем, в годы второй
мировой войны, жизнеутверждающее, чувственное учение Бергсона, отрицающее
“мертвую” логику и закостенелую последовательность, было воспринято
многими деятелями французского сопротивления, в частности Ш. де Голлем, который
сделал его своей жизненной позицией.

Анализируя
весь процесс развития человеческого общества и соответственно изменения
отношения человека к понятию жизнь, мы можем уловить некоторую закономерность:
от изначально простого, религиозного отношения к жизни (не жизнь – не смерть,
жизнь как иллюзия, жизнь как форма воплощения смерти) к XIX–ХХ вв. мыслители
постепенно перешли к усложненному, двойственному, противоречивому взгляду на
проблему, при котором по сути дела сложилось противостояние категорий жизнь и
смерть: часть мыслителей приоритет отдавали жизни, причем в биологической ее
трактовке, а часть – так сказать, смерти (в философском понимании слова) либо
иллюзорному восприятию жизни, с переносом акцента на духовность, а не на
физическую сущность жизни как таковой. “Соседствовали” также
рациональное и иррациональное, а также – если смотреть под другим углом –
активное и пассивное, что также свидетельствовало о растущем усложнении
восприятия действительности человеком. “Разнствованием по вертикали и
горизонтали” называл такой подход Д.Андреев.

В
ХХ веке проблема жизни непрерывно освещалась большим числом авторов, нередко
весьма далеких от философии. Жизни уделяли внимание биологи и генетики, геологи
и геохимики (В.И.Вернадский), и даже физики; во всяком случае, известны статьи
и книги, рассматривающие категорию жизнь, написанные создателями квантовой
механики В.Гейзенбергом и Э.Шредингером (Э.Шредингер. “Что такое жизнь с
точки зрения физики?”), а также специалистом в области термодинамики
химических систем И.Пригожиным (И.Пригожин, И.Стенгерс. “Порядок из
хаоса”). Ученые воспринимали жизнь весьма конкретно, во всем ее
многообразии, не особенно вдаваясь в детали “жизненной силы” и “одушевленности
материи”, но расходились во взглядах на причинно–следственную связь,
благодаря которой жизнь появилась на свете. Так, Вернадский – страстный
материалист, рассматривавший совокупность живых организмов как “живое
вещество”, лишенное, впрочем, какой–либо внутренней идеалистической
сущности, – стоял на позициях неовиталистов (“живое из живого!”,
косная материя не эволюционирует!) и при этом видел развитие жизни как
результат строгого детерминизма, т.е. причинно–следственной взаимосвязи. Жизнь,
по его мнению, была занесена на Землю из космоса (обмен веществом с космосом в
виде атомов, молекул, спор Владимир Иванович называл дыханием Земли), но,
будучи занесенной, она развивалась согласно строгим законам и в определенном
направлении. “Жизнь есть космическое явление, в чем–то резко отличное от
косной материи”, “Жизнь есть такая же часть космоса, как материя и
энергия”, – писал Вернадский (Л.Гумилевский. “Вернадский” из
серии ЖЗЛ. – М., “Молодая гвардия”, 1961, с.292, 102). И еще: “Твари
Земли являются созданием сложного космического процесса, необходимой и
закономерной частью стройного космического механизма, в котором, как мы знаем,
нет случайности” (там же, с.152). “Эволюция живого вещества идет в
определенном направлении… Это явление было названо Даном “цефализацией”,
а Ле Контом “психозойской эрой”… В ходе геологического времени,
говоря современным языком, то есть на протяжении двух миллиардов лет по крайней
мере, а наверное, много больше, наблюдается (скачками) усовершенствование –
рост – центральной нервной системы (мозга)… Раз достигнутый уровень мозга
(центральной нервной системы) в достигнутой эволюции не идет уже вспять, только
вперед” (там же, с.293-294).

Т.о.,
жизнь, попадая из космоса на Землю, по Вернадскому, тут же начинает
эволюционировать и развиваться вверх по уровням, пока ни станет разумной.
Причем сам “Homo sapiens не есть завершение создания. Он служит
промежуточным звеном в цепи существ, которые имеют прошлое и, несомненно, будут
иметь будущее”. Здесь уже чувствуется своего рода вызов выводам Бергсона,
воспевавшего человека как венец творения, причем венец, который подчиняется не
закономерностями развития, а чувственному, иррациональному порыву внутренней,
имманентно присущей ему силы.

Вообще
вся русская философская мысль всегда тяготела к чему-то абсолютному,
закономерному (причем часто укладывающемуся в рамки единого закона), имеющему
начало и конец и подчиняющемуся достаточно строгой причинно-следственной
взаимосвязи – это характерно как для большинства идеалистов (религиозные
философы рубежа XIX–ХХ вв.), так и для материалистов (В.И.Вернадский). В этом,
на наш взгляд, сказывается присущая русскому научному и общественному мышлению
синтетичность. Хотя, с другой стороны, это можно трактовать и так, что уровень
развития России как сложной социальной системы еще не достиг того порога, за
которым приоритет отдается дифференцированию, анализу – в данном случае
глобальному анализу как состоянию развития общественной мысли вообще, с
философской точки зрения. Во всяком случае, такое мнение высказывает один из авторов
данной статьи в своей работе “Философия единства” (О.Бондаренко.
“Философия единства”, в четырех книгах. – Бишкек, 2001 г.). В отличие от
России, на Западе ученые и мыслители со временем (последние два века)
предпочитали использовать в большей степени аналитический, а не синтетический,
подход. И это вело к постоянному усложнению их моделей, росту структурного
многообразия, которое часто имело следствием рассеивание изначально единой
идеи. Т.е. западная мысль стала постепенно больше ориентироваться не на
абсолютное, а на относительное (одно относительно другого). Отсюда –
неосознанное стремление видеть во всем бесконечную множественность законов,
следствий, правил и присущих им исключений, вплоть до “особой любви”
к статистическим, т.е. формально необязательным, в некотором роде даже
случайным законам (законам случая). Это подразумевало как бы естественное
нарушение причинно-следственной взаимосвязи (индетерминизм), приоритет
неопределенности, спонтанности, непредсказуемости. В таком взгляде на мир кроется,
на наш взгляд, идеологическая основа экзистенциализма и синергетики.

(В
данной работе также прослеживается уровневая цепочка: абсолютное –
относительное – абсолютное-штрих либо начальный синтез – анализ – синтез
следующего порядка, или синтез-штрих, наконец, детерминизм (простой,
механический) – индетерминизм – детерминизм-штрих, т.е. усложненный детерминизм
более высокого уровня; по нашему мнению, западная мысль с присущем ей вечным
противостоянием кого-то кому-то, чего-то чему-то достигла среднего звена этой
цепочки).

Модный
в настоящее время на Западе синергетический подход был сформулирован в работах
Хакена, Пригожина – последний, несмотря на фамилию, является бельгийцем. Строго
говоря, позиция синергетики прямо противоположна позиции Вернадского – своего
рода отрицание отрицания; другое дело, что на этом обычно стараются не
акцентировать внимание. Если восточные, и русские в частности, мыслители видели
во всем нечто единое, универсальное (тот же Вернадский писал: “Одни и те
же законы господствуют как в великих небесных светилах и в планетных системах,
так и в мельчайших молекулах…” – там же, с.203), то синергетика видит мир
прежде всего как хаос, из которого порядок создается лишь случайно либо волевым
усилием специалистов. Упор в философии синергетики делается на
неопределенность, стихийность, постоянные нарушения причинно-следственной
взаимосвязи, во всяком случае, в открытых системах, которых в природе
большинство, и умение почувствовать эти нарушения и вовремя подстроиться под
них, “приручить” их. Хаос, конечно, разрушителен, считают сторонники
синергетического подхода, но, вместе с тем, он конструктивен в самой своей
разрушительности, ибо помогает строить упорядоченную структуру, убирая из нее
“все лишнее”. Мы живем в нелинейном, т.е. сложном, постоянно
меняющемся и необратимом мире, ежесекундно взрывающемся, катастрофическом –
мире, где властвует случайность. Бытие – временное, эфемерное образование, и
воспринимать его как догму нельзя. Помочь разобраться в ситуации, подсказать,
как быть, куда идти, естественно, могут лишь те, кто знает, кто почувствовал,
кому дано. Жизнь при таком подходе есть следствие случая, наития, ибо эволюция
– хаотический, во многом непредсказуемый процесс. Синергетика предпочитает
рассматривать уровни, качество развития процесса, но под качеством понимается
свойство улавливать суть и предсказывать развитие, т.е. процесс рассматривается
как заведомо спонтанный, и качество видится не в самом состоянии системы, а в
отношениях, которые характеризуют состояния. Опять здесь чувствуется едва
уловимый акцент на субъектно-субъектные отношения, по крайней мере, для
достаточно развитых систем, к которым относится и человеческое общество.

Многие
авторы, стоящие на синергетических позициях (например, Г.Дульнев,
В.Войцехович), нередко и не скрывают, что главное для них – то, как видит, как
воспринимает мир человек (субъективный фактор), а вовсе не то, каким мир есть
на самом деле. Это находит свое выражение в т.н. антропном принципе, который
можно сформулировать так: наблюдаемая реальность, вселенная таковы потому, что
в них существует человек.

Синергетика
идеологически не отрицает два совершенно разных типа законов, т.е. опять мы
сталкиваемся с множественностью законов: один тип характерен для неживой
природы, которая не эволюционирует (для косной материи действует закон
возрастания энтропии, т.е. постепенного рассеяния энергии с последующим
распадом), а другой тип – для живой материи, которая, наоборот, идет в
направлении роста многообразия форм, увеличения степени порядка с
соответствующим падением энтропии; кстати, саму мысль о разных законах для
живого и неживого, видимо, впервые сформулировали Э.Шредингер на Западе, в
упоминаемой выше книге, и А.И.Опарин в СССР. Что касается взглядов Вернадского,
то если они и пересекаются в чем-то с сегодняшней синергетикой, то лишь по
вопросу о том, что косная материя не эволюционирует.

Жизнь
и человеческое общество, по мнению синергетики, относятся к высшим системам,
которые не знают энтропии, поскольку жизнь по сути дела волевым порядком
развивает сама себя из хаоса и благодаря хаосу (он отсекает от нее все лишнее,
все не приспособленное к лучшему выживанию). Поэтому живое – это открытые
системы, т.е. саморегулирующиеся, самоорганизующиеся, вечно обновляющиеся;
такой взгляд на жизнь вызвал сочувствие даже у советских ученых-материалистов
конца ХХ века, в общем-то, идеологически далеких от синергетики, – достаточно
вспомнить определение жизни, данное М.В.Волькенштейном и уже приводившееся выше
в тексте.

Возможно,
синергетический взгляд на жизнь более совершенен по сравнению с предшествующими
взглядами, ибо развитый анализ выше первичного, неразвитого синтеза; вместе с
тем, учитывая продолжающееся развитие общественной мысли в сторону возможного
синтеза более высокого порядка (он предполагает интеграцию наук и всех
существующих учений, создание своего рода метанауки и метафилософии), нельзя
считать синергетику идеальной и законченной целостной системой взглядов.

Подводя
итог рассмотрению всех возможных трактовок понятия жизнь, можно выделить, по
крайней мере, четыре различных исключающих друг друга варианта:

I.
Жизнь как некая возвышенная одухотворенная категория, внутреннее духовное
начало, моральная, нравственная или этическая категория; это есть упорядоченное
состояние духа (религиозный аспект).

II.
Жизнь как иррациональное жизненное начало, абсурдное состояние материи либо
духа (нигилисты, ряд направлений иррационализма).

III.
Жизнь как способ существования материи, своего рода состояние материи (многие
материалисты).

IV.
Наконец, жизнь как отношения, а не состояние, причем отношения, естественно,
могут возникать в сфере личностной, субъектной, которая, как известна, носит
нематериальный характер, т.е. относится скорее к духу, нежели материи.

Последний
вариант более импонировал экзистенциалистам, а также мыслителям, бесконечно
далеким от экзистенциалистов, но объединенных с ними неким уровнем, при котором
акцент делается не на состояние, а на отношения, – речь здесь идет о создателях
и сторонниках системного анализа (например, Л.Берталанфи, Н.Винер). При системном
анализе обычно рассматривается не столько сама система, состоящая из
компонентов, сколько связи, возникающие между компонентами; скажем,
биологический вид определяется не по тому, как особь выглядит, а по тому, что
ее привязывает к другим аналогичным особям, что ее с ними объединяет, роднит.
Т.е. рассматривается не видимое, а невидимое (нематериальное), не состояние, а
отношения. Кстати, и синергетика во многом основана именно на системном
анализе. Естественно, жизнь при таком подходе также не воспринимается в
качестве какого-либо состояния, жизнь здесь может считаться лишь отношениями –
тем, что определяется исходя из взаимодействия сторон.

Н.Винер,
автор книг о кибернетике, так определял жизнь: “Жизнь представляет собой
непрерывное взаимодействие между индивидуумами, а не просто способ
существования, протянутый в вечность” (“Я – математик”. – М.,
“Наука”, 1967, с.314). Любопытно, что тот же Винер по-своему
определял и информацию, а ведь информация – это именно то, с чем имеет дело
кибернетика: “Информация есть информация, а не материя и не энергия”.
Это в какой-то степени пересекается с мыслью Вернадского: “Жизнь – это не
вещество, не материя и не энергия…” Можно ли в таком случае считать жизнь
информацией? А информацию – жизнью? Ведь в конце концов только живое способно к
восприятию и обработке информации, и именно это позволяет ему жить. В любом
случае и информация и жизнь относятся к чему-то нематериальному (и
характеризуются отношениями), поэтому идея о некоем “одушевляющем
начале”, о некой “жизненной силе”, которая, естественно,
нематериальна, видимо, не настолько примитивна, как ее пытались представить
диалектические материалисты в СССР.

Если
исходить из тезиса о появлении в перспективе метанауки, метафилософии,
объединяющей в себе все достижения человеческой мысли, то идея о синтезе на
определенном этапе (уровне) материализма и идеализма не представляется столь
абсурдной. В конце концов если материализм явился отрицанием идеализма, то по
закону отрицания отрицания в самом материализме заложено его закономерное
устаревание, во всяком случае, в сложившихся формах. Материальное (видимое,
внешнее) вполне можно рассматривать в единой увязке с нематериальным
(невидимым, внутренним), поэтому жизнь вполне может определяться и как
информация, как отношения – при условии включения в это определение
характеристик жизни, данных учеными-биологами, тем же Волькенштейном. Состояние
и отношения суть неразрывны, отсюда – понятие жизни может быть более сложным,
чем считали философы прошлого. Важно понимание, что застывших формулировок
жизни нет, и они принципиально не могут быть созданы, ибо все течет, все
изменяется – от уровня к уровню, все выше, все развитей, все совершенней.

В
этом плане представляет интерес взгляд на проблему жизни американского писателя
и ученого Л.Р.Хаббарда, которого из-за создания Церкви сайентологии многие
западные философы по существу подвергли обструкции. Учение Хаббарда далеко не
такое простое. Непонимание, возможно, возникло из-за того, что Хаббарда нельзя
отнести ни к материалистам, ни к идеалистам; его работы, во многом спорные,
носят экспериментальный характер. Исходная посылка этого автора такова: все
живое подчиняется только одной команде: выживай! Но выживание здесь имеется в
виду уровневое, по уровням: для более низких уровней выживание – это чисто
физиологический процесс, для более высоких – процесс творческий, т.е. выживание
есть активность, деятельность, движение вообще, включая активное творческое
созидание. Жизнь – это радость, зона удовольствия (для высших уровней под
удовольствием понимается все многообразие мира высоких ощущений), смерть – боль
(и физическая, и душевная, т.е. стрессы, шоки, весь болевой опыт). Живое
отталкивается от боли и стремится к удовольствию. Это происходит по четырем
направлениям, названным Хаббардом динамиками: для себя самого (эго), для своей
семьи и детей (секс), для своей группы и, наконец, для человечества в целом
(ощущение, что ты есть прежде всего Человек). У разных людей разные динамики
развиты в разной степени, но полноценная, гармоничная, сбалансированная
личность живет полнокровно по всем четырем динамикам, не выделяя среди них
приоритетные, т.е. в идеале они четыреедины. Здесь, при таком подходе, мы имеем
дело и с т.н. “вертикальной” структурой жизни – по всем ее возможным
направлениям, или динамикам, и “горизонтальной” – в уровневом,
этажном разрезе.

Человек,
по Хаббарду, – дух, духовное существо, что, естественно, не отрицает и телесную
оболочку. Духовное первично, но дух формирует тело, т.е. от нашего внутреннего
состояния зависит и состояние организма (психосоматика). Можно сказать так,
перефразировав древних: “При здоровом духе – здоровое тело”. Все
живое имеет свой дух (потенциальную ценность, которая, естественно, может быть
у кого-то больше, у кого-то меньше, но это, правда, воспринимается нами всегда
субъективно); единица жизни – имеется в виду нематериальная, внутренняя,
сидящая в живом, – тетан. Жизнь как таковая статична, т.е. в целом она не имеет
ни прошлого, ни настоящего, ни будущего (подобно энергии или, скажем,
электрическому току, которые также либо есть, либо их нет), но формы воплощения
жизни – динамичны. Жизнь может проявляться лишь в каждой отдельно взятой форме,
и эта форма бесконечно изменяется, изменяется и биологический вид, к которому
относится форма, т.е. сама конкретная форма находится в постоянной динамике.
Неживая природа воспринимается как низшая материя; принцип “выживай!”
для нее формулируется как “существуй!” (или “будь!”), что,
в общем-то, одно и то же, только последняя формулировка относится к низким
уровням. Жизнь как статика вездесуща, и если она иногда прерывается, то только
для того, чтобы вид в целом получил новый, еще более усовершенствованный набор
характеристик для выживания; таким образом, смерть рассматривается как частный,
но необходимый фактор жизни, способствующий повышению ее жизнестойкости.

Здесь,
в такой идеологии, смерть является частным случаем жизни.

Развивая
по-своему взгляды Хаббарда, один из авторов данной статьи в упомянутой выше
работе выделяет три составные части команды “выживай!”: необходимость
питания (“питайся!”), безопасности (“защищайся и
нападай!”), размножения (“позаботься о потомстве!”). Но это –
лишь для более простого, отнюдь не высокого уровня, например, для животных. При
повышении по уровням составные части команды остаются неизменными, но, так
сказать, наполняются новым, расширенным содержанием. Главная цель живого, живой
системы, например человека – активность, деятельность, постоянное движение
(“питайся!” – в переносном плане это нужно воспринимать как духовное
и физическое наполнение, потребление энергии для того, чтобы поддерживать и
реализовывать свою энергию, поглощение в себя всего, что дает мир, с целью
постоянного роста и утверждения себя в этом мире). Но активность может
оставаться активностью лишь в случае ее сохранения (“безопасности”:
“защищай свою активность и атакуй, т.е. внедряй ее в окружающий
мир!”), а также при условии ее постоянного воспроизводства (“создавай
новую активность вновь и вновь, т.е. все время увеличивай ее, созидай, твори,
чтобы изменять этот мир и иметь в нем свое место!”). Т.о., для высших
уровней мы имеем структурно тот же набор команд в составе команды
“выживай!”, но качественно он иной, более глобальный по содержанию,
ибо предполагает: 1) деятельность, 2) сохранение деятельности и 3) воспроизводство
деятельности.

Поскольку
команда “выживай!” действует по четырем направлениям (для себя, своей
семьи, своей группы и человечества в целом), то соответственно деятельность,
или активность, ее сохранение и воспроизводство будет осуществляться по каждому
направлению – динамике, и внутри каждой динамики существуют свои уровни
реализации команды “выживай!” и ее составных частей. Полноценная
личность сбалансирована не только по четырем динамикам, но и воспринимает как
целое деятельность, сохранение деятельности и воспроизводство деятельности –
для по-настоящему высоких уровней это все едино.

Все
живое, всякая живая система – любого уровня – заботится о реализации своей,
присущей и понятной ему (ей) деятельности, ее сохранении и воспроизводстве. Эта
триада характерна для клеток, простейших, растений, насекомых, животных – в
приемлемой для них форме. Эта триада характерна и для человека, о чем уже
говорилось. Эта триада характерна также для групп людей и организаций,
поскольку и они являются системами (пример с фирмой или производственным
коллективом: цель их – производить, поддерживать производство и расширять его;
пример с обществом или государством: цель – обеспечивать свое существование,
т.е. проявлять активность, сохранять дееспособность, т.е. защищать свои
институты, и, наконец, воспроизводить деятельность, т.е. развивать сферу
экономики, соцобеспечения и т.п.). У человека также есть цель: двигаться,
проявлять активность, деятельность, в т.ч. в форме созидания, творчества,
реализации себя там, где он себя найдет, по каждой из динамик. Т.е. у каждого
человека есть миссия, и цель – выполнение этой миссии. Так реализуется
“желание быть великим” (по Фрейду) или чувство собственной
значимости, причастности. Если мы говорим не об отдельном человеке, а о семье,
то и цель семьи будет аналогичной: выжить (в расширенном понимании слова) в
этом мире, причем мужчина будет в большей степени выполнять функции сохранения,
защиты и безопасности, а женщина – функции воспроизводства. Но и то, и другое –
разные стороны суть одного, чтобы система в целом как организм могла
функционировать. Даже религия использует по-своему такую триаду: в
христианстве, например, есть Бог-Создатель, который создает, т.е.
воспроизводит, Бог-Спаситель, который сохраняет и укрепляет, и Бог-Дух Святой,
который наполняет человека желанием жить и творить, возвышает его в вере,
делает неуязвимым для дьявола и причастным к Царству Божьему; все три ипостаси
являются разным выражением суть одного целого. О триаде богов в некоторых
других религиях, например индуизме (всеобщее начало Брама, хранитель Вишну и
разрушитель – с целью расчистить путь новому – Шива), также общеизвестно.

Отсюда:
единая побудительная мотивация для всего живого – выживай, или “будь
активен!”, причем сохранение и воспроизводство выживания, или активности,
деятельности, есть лишь вспомогательные, вторичные, хотя и обязательные
(“корректирующие”), принципы, так сказать, второго уровня. Для
неживой природы с ее установкой “существуй!” все они сливаются в
нечто целое, неразделимое. Здесь просматривается нижнее единое, простое, в то
время как, согласно предыдущему абзацу, существует и верхнее, или верховное,
единое, замыкающее уровень сверху (вот эта уровневая цепочка: простое – сложное
– простое-штрих, единое исходное – множественное – единое конечное,
первоначальное неживое – сложное по составу, включающее на равных и жизнь и
смерть, – бесконечно живое).

Один
из авторов статьи, о книге которого идет речь, имеет также ряд работ по
философии физики. В них он старается доказать: система, которая движется,
обладает большей внешней энергией – энергией движения, или кинетической
энергией; а, согласно физическим законам, чем больше кинетическая энергия, тем
устойчивей система, т.е. система, находящаяся в постоянном движении, дольше
существует (дольше живет). Жизнь – это активность, деятельность, движение, а
смерть – их отсутствие. Поскольку наш мир – это мир движения, то наш мир – это
мир жизни.

В
целом такое направление является относительно новым и, судя по нападкам на
Хаббарда, принимается философами с трудом.

Поскольку
все течет, все изменяется, то рано или поздно приходится пересматривать
практически все, что создано мудростью поколений, ибо меняются сами условия, в
которых жили и творили мудрецы. Каждому уровню развития – свое. Определение
жизни, которое вчера казалось незыблемым и классическим, сегодня подвергается
переосмыслению, пересмотру. В этом плане показательна ситуация с традиционными
дарвиновскими законами жизни (Дарвин сформулировал их в своей работе
“Происхождение видов”): “Эти законы, в самом широком смысле –
Рост и Воспроизведение, Наследственность, почти необходимо вытекающая из
воспроизведения, Изменчивость, зависящая от прямого или косвенного действия
жизненных условий…, Прогрессия размножения, столь высокая, что она ведет к
Борьбе за жизнь и ее последствию – Естественному Отбору…” (Философский
энциклопедический словарь. – М., 1989, с.192). Парадокс, но данные современной
неформальной науки вынуждают изъять из этого перечня, по крайней мере, две
характеристики как присущие только живому… Вот что пишет Н.Денисова, специалист
по физике твердого тела, или иначе конденсированной среды, автор ряда открытий
в области теории кристаллов: “Физика конденсированного состояния построена
на твердом убеждении, что неорганическая среда не развивается [Вспомним
Вернадского с его отрицанием эволюции косной среды. – О.Б. и Е.С.]. Все ее
теории используют лишь один подход – полностью исключается историзм изучаемого
объекта. В действительности неорганическая среда развивается от молекулы до
кристалла… Современная физика не ставит вопрос о возникновении и развитии
физических объектов, свойства и закономерности физических систем считаются не
меняющимися со временем… Мы имеем пренебрежение качественными изменениями в
процессе развития неорганической среды” (Н.А.Денисова.
“Фундаментальные ошибки фундаментальной науки”. – Бишкек,
“Илим”, 1998, с.3). “Если исходить из существующих
представлений, то ни развития, ни самоорганизации вещества в неорганической
среде нет и быть не может…” (Н.А.Денисова. “В чем заблуждаются
физики?” – Бишкек, “Илим”, 2000, с.4). Отсюда: неживая материя,
вопреки устоявшимся взглядам, по мнению специалиста по кристаллам, тоже растет,
эволюционирует?.. И еще: “Процесс роста кристалла – достаточно простая
форма динамики взаимодействия кристаллической системы и среды. Минеральный
кристалл… ассимилирует лишь свои элементы и отбраковывает все другие.
Посредством механизма селекции он сохраняет исходную структурную организацию,
целостность и качественную определенность.

Но
тот же самый минерал, оказываясь в силу изменения внешнего термодинамического
режима в неравновесном состоянии, изменяет свое отношение к
элементно–химическому содержанию среды. При такой ситуации кристаллическая
система меняет критерии контроля своего строительного материала. Теперь минерал
игнорирует свои атомы и включает в решетку определенный сорт частиц,
отсеивавшихся ранее. Путем применения новой программы выбора элементов система
минерала изменяет свою термодинамическую константу, достигая требуемого уровня
энергетической устойчивости. Внутренне реорганизуясь, система как бы малыми
усилиями нейтрализует мощное энергетическое воздействие. Она сопротивляется
дезорганизующим воздействиям внешней среды и даже устраняет их посредством
изменения своего состояния и состояния составляющих ее элементов.

Процессы
метафоризма природных кристаллов выявляют гораздо более высокую, по сравнению с
процессом роста, форму самоорганизации…” (там же, с.49). Но что это, как
не изменчивость?

То,
что пишет Денисова – новое слово в физике, и ее труды получили адекватную
оценку на международных конгрессах в Москве. Но мнение Денисовой по существу
стирает определенную грань между живой и неживой природой, одушевляя в
известном смысле неорганическую среду… Переход от органического кристалла к
живой клетке более закономерен, чем представлялось до сих пор, особенно если
учесть, что РНК и ДНК являются органическими кристаллами. Отрицая эволюцию
кристаллов – а, как известно, 80 процентов твердых веществ состоит из
кристаллов, включая вещества в теле человека, – физика тем самым не может
переступить некую установленную ею же самой для себя черту. “Физика
сегодня блестяще описывает процессы в неорганической среде, – пишет Денисова, –
но совершенно беспомощна перед загадкой живой клетки”. Беспомощна ли
физика или тот взгляд, который сложился у ученых на физику за последние сто
лет, так сказать, существующая физическая парадигма взглядов?..

Новая,
рождающаяся система взглядов резко расширяет понятие жизнь – как с духовной,
так и с собственно научной (физической, биологической) точек зрения. До сих пор
мы считали, что существует четкая граница между живым и неживым. Но уже
открытие вирусов и, тем более, вироидов (у последних молекула ДНК состоит из
360 пар нуклеотидов, в то время как у вирусов – от 3 до 300 тысяч пар)
заставило усомниться в том, что живое от неживого можно четко отделить. Ведь у
вироидов нет даже белковой оболочки, они представляют собой органические
кристаллы, способные вести себя, подобно живым существам внутри живых клеток;
между тем, в определении Волькенштейна, тоже классическом, наличие белков
считается для живого обязательным условием. Нет сомнения, что живое произошло
от органических кристаллов путем естественного упорядочения неживых систем,
причем процесс этот растянулся на миллиарды лет; сами же органические
кристаллы, в свою очередь, являются результатом эволюции (постепенного
упорядочения) кристаллов неорганических при их взаимодействии с углеродом –
ведь органика отличается от неорганики наличием углерода и углеродистых
соединений. И вновь мы видим постепенное продвижение вверх по уровням, от
уровня к уровню, с соответствующей выработкой все новых и новых, более
совершенных свойств материи; напомним слова Вернадского о том, что природа, раз
достигнув определенного уровня, не развивается вспять, а идет только вверх… К
сожалению, Владимир Иванович не знал об эволюции конденсированной среды.

Чем
выше уровень материи, тем в большей степени она способна контролировать сама
себя, вернее, тем выше в ней уровень самоорганизации и саморегуляции. Поскольку
до сих пор физики, игнорируя качественную сторону развития процесса (см. ссылки
на Денисову), рассматривали только лишь одно-единственное для них,
“застывшее” качественное состояние объекта, физического тела, то они
не могли допустить постепенного (эволюционного) качественного перехода материи
от одного уровня самоорганизации к другому. “В общем случае исследователи
рассматривают механизм регуляции как ту часть системы, которая определяет ее
самоорганизующийся характер, несет ответственность за управление и
самоорганизацию… Решение вопроса о физической сущности этого механизма
разделяет исследователей на два лагеря [соответственно приверженцев одного либо
другого рассматриваемого качественного состояния, без постепенного перехода от
одного к другому. – О.Б. и Е.С.] Согласно мнению одной группы философов,
механизм регуляции воплощается материально как определенный регулирующий орган
системы [у человека – мозг. – О.Б. и Е.С.]. Другие считают, что механизм можно
рассматривать как некоторый закон, которому следует система” (“В чем
заблуждаются физики?”, с.46-47). Но взгляд на постепенную уровневую
эволюцию от неживой – полностью неживой, лишенной всяческого внутреннего
управления – среды к среде, обладающую способностью к такому управлению,
допускает сосуществование обеих точек зрения, которые рассматривает Денисова.
Они по сути не должны противоречить, противостоять друг другу, а должны друг
друга дополнять. Сначала – пройдемся снизу вверх по уровням – никаких элементов
управления саморегуляцией и самоорганизацией в системе (неорганической среде)
нет, все осуществляется стихийно; затем на некотором этапе система в ходе
закономерной эволюции приобретает свойства первичной регуляции самой себя – у
нее появляется соответствующий механизм, предстающий перед нами как закон,
которому следует система; наконец, этот механизм в ходе дальнейшей эволюции
реализуется в виде конкретного материального органа, который берет на себя все
функции управления системой. Высшая стадия такого развития предполагает
образование центральной нервной системы. Если такая схема может в
действительности существовать, то нам придется признать, что живому присуща
управляемая самоорганизация и саморегуляция (если рассматривать живое как
систему), и она предполагает гибкое внутреннее саморазвитие живой системы как
ответ на воздействие внешней среды; что же касается неживых систем, то такая
самоорганизация и саморегуляция происходит у них стихийно как следствие прямого
механического воздействия внешней среды.

Отсюда
выводим новое определение жизни: жизнь есть управляемая самоорганизация и
саморегуляция системы. Конечно, управлять можно по-разному, есть бесчисленное
множество уровней (и вариантов, модификаций схем управления внутри уровня), от
самых примитивных до чрезвычайно сложных, от едва справляющихся со своей
задачей до полностью регулирующих весь внешний и внутренний мир системы, – но
ведь и жизнь имеет много уровней. Каждый новый уровень – это, можно сказать,
новая, более совершенная степень управления системой.

В
приведенном выше определении жизни, по нашему мнению, присутствуют и
материалистический, и идеалистический взгляды на жизнь, и восприятие жизни как
состояния, и как отношений, наконец, рационалистический (закономерный) подход и
в какой-то степени подход иррационалистический (спонтанный, вытекающий из
индетерминизма). Все зависит от того, с какого уровня, или какой стороны мы
смотрим: мы можем увидеть при желании в системе стихийность или элементы
управления, различать степень управления; можем уделять больше внимания самим
компонентам, составляющим систему (их состояниям), либо переносить акцент на
взаимодействие между этими компонентами (отношениям); можем рассматривать
систему с физической, материальной точки зрения, т.е. описывать по внешним
признакам, а можем постараться увидеть то, что не лежит на поверхности и что
является причиной самоорганизации и саморегуляции (соответственно уровню
системы), т.е. делать упор на внутреннее, невидимое содержание. Духовность –
если исходить из идеи уровневого развития систем – есть иерархически высшая
ступень тех внутренних, невидимых свойств, которыми обладает живая система; дух
(потенциальная ценность, значимость, внутренний, невидимый, но реальный
признак, воспринимаемый субъективно) есть сливки разумной жизни, т.е. сливки,
высшая верховная часть, разума и чувств, глубинного мира живого существа. По
Циолковскому, каждая составная часть живого может чувствовать, воспринимать,
хотя и с разной силой; следовательно, каждой части живого присущ свой дух
(потенциальная ценность, внутренний признак), хотя дух микроба несопоставим с
духом, например, человека. Духовное – нематериальное – определяет телесное,
материальное. Чем выше уровень живого, тем больше дух и тем качественнее
присущее ему материальное выражение; имеется в виду не возрастающие объемы материи
(не количественный аспект), а именно качество, свойства материи – высокий по
духу человек не делается физически больше, но зато он объединяется с такими же,
как он, братьями по духу, и совокупность этих материальных существ приобретает
объединенные свойства, с помощью которых можно, например, построить город или
снести гору, что маленьким, разрозненным массам материи не под силу.

Человеческая
система – саморегулирующаяся, самоорганизующаяся система, но процессы
саморегуляции и самоорганизации находятся под ее контролем – как с физической,
так и с духовной, нематериальной стороны. Впрочем, и человек бывает разным по
своему уровню; есть общества, ушедшие вперед, с точки зрения социального
развития, разумности своего устройства, а есть лишь догоняющие их; но каждому
обществу, каждой совокупности людей присуще, если верить Вернадскому,
необратимое стремление к совершенству, постепенное продвижение от низшего к
высшему в определенном направлении (“раз достигнутый уровень… в
достигнутой эволюции не идет уже вспять, только вперед”).

Внутри
любого уровня существуют подуровни. Есть уровень рептилий и есть уровень
человека, а есть подуровни выживания внутри уровня рептилий (какие-то виды
сходят с исторической сцены, как сошли в свое время динозавры, а какие-то, наоборот,
расцветают) и есть подуровни выживания – выживания с расширенной точки зрения,
о чем мы говорили выше, – внутри уровня человек. Низкие уровни – неразвитая
духовность, ведь мы рассмеемся, если зайдет речь о духовности динозавра, хотя,
если вдуматься, дух есть внутренняя ценность, и динозавр был в чем-то полезен,
ценен по-своему. Просто духовность динозавра была в миллион, биллион, триллион
раз меньше духовности человека, однако, перефразируя Циолковского, принять ее
за математический нуль невозможно.

Поэтому,
кстати, уровень самоорганизации и саморегуляции динозавров как системы оставлял
желать лучшего. К чему это привело динозавров, мы знаем.

Нужно
отметить, что вопросами перехода с уровня на уровень и продвижения внутри
уровня сегодня занимается новая отрасль философии – философия ТРИЗ (теории
решения изобретательских задач), начало которой положили исследования
советского ученого, изобретателя Г.Альтшуллера. Философия ТРИЗ по существу
также не классифицирована и не систематизирована сегодня в системе мировой
философии, поскольку она не укладывается в традиционные рамки материализма и
идеализма: в одинаковой степени она имеет дело с материальными (техническими)
системами и системами идеальными, формально несуществующими, ибо идеальная
система, по Альтшуллеру, – это система, которой нет, а функции ее выполняются.
Интересно было бы в этом плане поразмышлять об идеальных системах Бог,
Правительство и, конечно, ЖИЗНЬ.

Разумеется,
мы не можем претендовать на полноту определения жизни, которое приводится выше.
Это, возможно, лишь один из аспектов жизни как таковой. Мало того, мы должны
отдавать себе отчет в том, что каким бы ни было определение и насколько бы оно
ни казалось полным, рано или поздно развитие общественной мысли подойдет к
необходимости его пересмотра. Это так же верно, как и то, что периодически
человек меняет свои взгляды на жизнь и каждый раз дает ей новую оценку.

Чуть
ранее мы рассматривали процесс формирования личностного в безличном обществе, и
при этом ссылались на Кона. Факт в том, что, начиная с эпохи возрождения,
человек, постигая свое “Я”, не удовлетворялся той узкой трактовкой
жизни (полужизни-полусмерти под личиной т.н. “духовной”,
“бессмертной” жизни), которую по существу навязывало ему
ортодоксальное христианство. Взаимосвязь прослеживается очень четко. Раннее,
обезличенное общество, в котором все люди жили на виду друг у друга, нередко в
одном помещении, стадом, и в котором весь быт был мелочно регламентирован
тысячами неписаных правил – отклонение от них (следствие индивидуального
понимания правил) не допускалось, – стало изживать себя к новому времени, по
крайней мере, в Западной Европе. Результатом стал распад родовых, племенных,
общинных, а чуть позже – и цеховых связей. Новый, формирующийся класс частных
собственников, утверждавших свое личное “Я”, свою растущую
индивидуальность, ступил на путь реформации: и в экономике, и в идеологии
(религии), и в праве. К XVII в. в Англии появляются в языке термины
“характер”, “личность”, “индивидуальное”,
становятся популярными такие направления искусства, как, например, автопортрет,
утверждается авторское право, да и целые другие разделы юриспруденции,
ориентированные на защиту чести и достоинства, чего не существовало раньше
(И.Кон, с.180-181, 201-206). Жизнь становится вровень со смертью, начинает
рассматриваться отдельно от нее, по крайней мере, не в контексте смерти, и это
находит свое отражение в различных философских трактатах. Тогда же Ф.Бэкон
научил мыслителей мыслить, т.е. быть неповторимыми, индивидуальными, а не
механически ссылаться на чужие авторитеты, придерживаясь мертвой схоластики. А
Т.Гоббс исследовал природу прав человека: “Естественное право, – писал он,
– есть свобода всякого человека использовать собственные силы по своему
усмотрению для сохранения своей собственной природы, т.е. собственной жизни…
Естественный закон есть предписание или найденное разумом общее правило,
согласно которому человеку запрещается делать то, что пагубно для его жизни или
что лишает его средств к ее сохранению…” (“Мир философии”. – М.,
Политиздат, 1991, с.175). Вскоре Европа подстраивается под новые потребности
растущих собственников. Право – это священно. Право на собственность – это не
подлежит обсуждению (ранее собственность на недвижимость, земли феода нередко
принимала родовой, общинный характер, при котором номинальный глава рода или
феодал – Pater familias, отец семейства – выступал лишь олицетворением
фактически коллективного владения и подстраивал свои желания, интересы под
потребности “семьи”, “дома”, всех зависящих от него).
Отдельно рассматривалось право на жизнь. Жизнь стала восприниматься как нечто
исключительное, данное Богом и принадлежащее лично индивидууму – ранее она
могла завуалировано принадлежать всему роду в целом, т.е. “владелец”
жизни как бы не располагал ею в полной мере. В этом плане, кстати, показательны
факты, приводимые профессором А.С.Ахиезером в книге “Россия: критика
исторического опыта” (Новосибирск, “Сибирский хронограф”, 1996)
– согласно Ахиезеру, в русской сельской общине вплоть до XIX века существовала
практика коллективно избирать кого-то из своей среды, чтобы выдать его по
требованию: “солдата” – если требуется кого-то отдать в армию,
“преступника” – если нужно умилостивить полицейские власти и т.п.

Право
на индивидуальную жизнь постепенно закреплялось и реализовывалось на практике,
особенно в Западной Европе в т.н. век просвещения. Никогда раньше за убийство
или причиненные увечья общество не карало так строго. В Англии, например, во
всем было принято ссылаться на Библию, особенно на Ветхий Завет (к которому пуритане
испытывали слабость); установка Ветхого Завета, как известно, гласила: око за
око, зуб за зуб. В результате к XVI–XVII векам в этой стране беспрецедентно
ужесточилось наказание за убийство, т.е. лишение кого бы то ни было жизни. За
любое убийство, в т.ч. непреднамеренное, случайное, по неосторожности или
совершенное при самообороне, преступник подлежал смертной казни (общество в
целом в лице судей позволяло себе карать преступников, ссылаясь на разрешение
Господа). Не делалось исключение ни для маленьких детей, ни для женщин – об
этом, например, идет речь в романе Т.Гарди “Тэсс из рода
д’Эрбервиллей”.

В
XIX веке ужесточились законы против самоубийц, вернее, тех, кто покушался на
самоубийство. Церковь и раньше отрицательно относилась к суициду, но общество,
как правило, законодательно не регулировало неудавшиеся акты убиения гражданами
самих себя. Идеологическое обоснование находим у того же Гоббса:
“Отказаться от человеческого права на что-нибудь – значит лишиться свободы
препятствовать другому пользоваться выгодой от права на то же самое. Ибо тот,
кто отрекается или отступается от своего права, не дает этим ни одному человеку
права, которым последний не обладал бы ранее, так как от природы все люди имеют
право на все” (там же). В результате, например, в США неудавшихся
самоубийц… заключали в тюрьму или казнили (!) за попытку убийства человека,
т.е. самого себя. Так реализовывалось на практике право на жизнь,
законодательно закрепленное в Конституции США еще со времени войны за
независимость.

Вообще
в этом плане – в области соблюдения права на жизнь – США по традиции лидируют в
мире. Достаточно вспомнить, как трепетно относятся американцы к чьей–либо
жизни, во всяком случае, с юридической и физиологической стороны; это и
готовность немедленно помочь умирающему, и совершенно беспрецедентная по своей
организации служба спасения 911, и стиль политиков, способных отправить армию
для того, чтобы выручить соотечественника, которому угрожает смертельная
опасность.

В
европейских странах право на жизнь часто реализуется в неожиданных и логически
необоснованных (скорее чувственных, эмоциональных, чем логических) формах.
Речь, например, идет об отмене смертной казни во всех странах – членах
европейского сообщества, несмотря на то, что содержание одного преступника, приговоренного
к пожизненному заключению, обходится чрезвычайно дорого.

С
правом на жизнь в наше время тесно связано право на смерть, которое по существу
является обратной стороной, изнанкой вышеуказанного права. Напомним, что
современное общество, научившись четко отделять жизнь от смерти и не смешивать
одно с другим, как это практиковала ранняя религия (на базе скорее смерти, чем
жизни), дифференцировало не только понятия жизнь и смерть, но и права на жизнь
и смерть. Может ли человек добровольно избрать для себя смерть, если по
каким–либо причинам он считает это целесообразным? Этическая сторона этого
вопроса до сих пор обсуждается в цивилизованном мире. Гоббс, как видно выше,
отрицал право на смерть, поскольку отказ от права на жизнь, по его мнению,
ведет к нарушению прав на жизнь других людей; никто не может отказаться от
своего права (в данном случае права на жизнь). Вместе с тем, реальная
действительность показывает, что огромное число жителей западных стран
используют на практике свое право на смерть, либо, иначе, отказываются от права
на жизнь; так, по сообщению СМИ, каждые 17 минут в США происходит попытка
суицида.

Много
десятилетий в мире идут дискуссии по поводу правомерности применения эвтаназии
(безболезненной, “гуманной” смерти) в учреждениях здравоохранения по
отношению к обреченным больным и тем, кто добровольно желает эвтаназии. По
существу эвтаназия узаконена (при соответствующем заключении врачей) лишь в
Колумбии, Нидерландах и австралийском штате Новый Южный Уэльс, хотя активность
в легализации эвтаназии проявляется законодателями Италии, Японии, ЮАР.

Право
на смерть, если вдуматься, является логическим противовесом праву на жизнь лишь
в том случае, если смерть противостоит жизни, и между ними проводится четкая
граница, осознаваемая обществом. С другой стороны, право на жизнь, как и право
на смерть, является следствием осознания человеком своей индивидуальности,
неповторимости, т.е. личность отождествляется с носителем и вместилищем жизни,
о чем мы уже говорили чуть выше; безличному обществу, состоявшему из
индивидуумов со смазанным осознанием своего “Я”, было присуще
аморфное отношение к жизни, поскольку между смертью и жизнью не делалось
принципиальной разницы. Сегодня, как отмечалось, возможно вступление
человечества в новую стадию оценки жизни как таковой, при которой понятие жизнь
будет чрезвычайно расширено даже по сравнению с той широкой ее трактовкой,
которая практикуется нынешней биологией. Границы жизни, особенно в свете
рассматриваемых выше авторов (Денисовой, Циолковского, Хаббарда, Бондаренко),
могут быть раздвинуты чуть ли не до бесконечности, по крайней мере,
теоретически. Сама такая посылка несет в себе отрицание смерти как чего-то
самостоятельного, что естественно, ставит под сомнение само право на смерть,
вернее, лишает это право смысла, сущности. Возможно, это спорное положение, но
современный западный мир неосознанно во многом начинает исходить из него. На
смену противостоянию жизни и смерти при определенных обстоятельствах приходит
признание жизни как единственно возможной субстанции.

Наряду
с этим в недрах общества протекает еще один интересный процесс. Если в
последние несколько столетий человечество качественно перестраивалось,
выкристаллизовывая в себе ЛИЧНОСТЬ, т.е. уходило от безличного состояния к
состоянию совокупности индивидуальностей, то сегодня мы наблюдаем странное
явление смазывания личного и перешагивания через свою индивидуальность,
независимость с целью подстройки, так сказать, под общекомандную игру. Человек
научился сдерживать свои амбиции и идти с другими на компромисс, что, с
определенной точки зрения, можно воспринимать как умение подавлять свое
“Я” (эго), частично отказываться от чувства собственной
исключительности для того, чтобы вся система, весь общественный механизм,
состоящий из многих эго, мог существовать и успешно функционировать. Посмотрим
на биографии людей, живших в XIX веке. Многие биографии составлены на основании
переписки, специфических документов, раскрывавших индивидуальный внутренний мир
того или иного человека со всеми нюансами, оттенками, переживаниями; не
оставалось незамеченным портретное искусство, фотографии и т.д. Что мы имеем
сегодня? Чтобы написать биографию современного деятеля, придется прибегать к
его переписке по электронной почте с ее телеграфным стилем – нынешнему
“эпистолярному жанру”. Счета, реклама и пиаровские характеристики –
вот каким образом отражает человека сегодняшний, вечно спешащий мир. Плюс
абстрактность в искусстве, принижающая конкретные формы, вездесущие дежурные
улыбки на фотографиях, не дающие заглянуть внутрь человека, узнать, что
действительно скрывается у него на душе. Современный стиль подачи материалов –
например, в журналистике – требует от авторов отказа от собственных оценок и
точного, во многом обезличенного, сухого освещения фактов, которые, как предполагается,
проанализирует читатель, зритель сам для себя. Можно ли сказать, что
индивидуальность, личность, по крайней мере, с внешней, наружной точки зрения,
начинает отступать или, скажем, видоизменяться по сравнению с тем, что было
присуще человеку еще сто лет назад?..

Мы
далеки от мысли скептически относиться к происходящим переменам лишь на том
основании, что новые надвигающиеся формы отличаются от тех, к которым мы
привыкли. Возможно, что на смену видимой личности идет личность действительная,
но видимое не значит действительное, и то и другое не всегда совпадает.
Общечеловеческая команда – один организм, одна огромная жизнь на всех –
заставляет переосмысливать многое, включая саму трактовку жизни как производной
от личностного, индивидуального. Надвигается эпоха иного права – мы чувствуем
ее дыхание в постепенном появлении т.н. надзаконного права – системы
международных деклараций и механизмов по их защите и реализации; ведь, согласно
таким воззрениям, отдельными законами (правовыми нормами) того или иного
государства, общества можно пренебречь, если они входят в противоречие с
моральными и этическими установками всего человечества. Это – новое в мировом
праве, хотя и недостаточно осознанное на нынешнем этапе. Иное отношение к праву
вообще может иметь следствием иное отношение к тем или иным отдельным правам,
декларированным человечеством ранее, – например, праву на жизнь (праву на
смерть)… Глобальное расширение жизненного права способно просто уничтожить само
понятие о праве на смерть, ибо смерть рассматривается как частный, а потому
непоказательный, случай жизни. Ошибаемся ли мы?.. Сейчас трудно что-либо
прогнозировать. Но факт остается фактом, что все течет, все изменяется, и новые
веяния в философии, возможно, со временем совершенно в ином ключе заставят
посмотреть на проблему жизни как таковой – жизни как всеобщей и единственно
существующей, одухотворяющей и при этом тесно связанной с материей субстанцией.
Список литературы

Библия.

Коран.

Г.Альтшуллер.
“Найти идею”. – Новосибирск, “Наука”, 1991.

А.С.Ахиезер.
“Россия: критика исторического опыта”. – Новосибирск, “Сибирский
хронограф”, 1996.

К.Боа.
“Лабиринты веры”. – Мытищи, БИБЛЕЙСКАЯ МИССИЯ – СЕО, 1992.

О.Бондаренко.
“Философия выживания этноса”. В двух книгах. – Бишкек,
“Илим”, 1998.

О.Бондаренко.
“Философия единства”. – Бишкек, 2001.

Н.Винер.
“Я – математик”. – М., “Наука”, 1967.

В.Войцехович.
“Синергизм математики как диалог структур” / “Философские
исследования” №1 за 2000.

В.И.Говалло.
“Почему мы не похожи друг на друга?” – М., “Знание”, 1984.

Л.Гумилевский.
“Вернадский” из серии ЖЗЛ. – М., “Молодая гвардия”, 1961.

Н.А.Денисова.
“Фундаментальные ошибки фундаментальной науки”. – Бишкек, 1998,
“Илим”.

Н.А.Денисова.
“В чем заблуждаются физики?” – Бишкек, “Илим”, 2000.

Г.Н.Дульнев.
“Введение в синергетику”. – СПб, “Проспект”, 1998.

И.С.Кон.
“Открытие “Я”. – М., Политиздат, 1978.

Курс
лекций “Современные направления философии”. – Академия управления при
Президенте КР.

“Мир
как воля и представление” / Антология мировой философии в 4–х томах. – М.,
1971, т.3.

“Мир
философии” в двух книгах. – М ., Политиздат, 1991, кн.2.

И.Пригожин,
И.Стенгерс. “Порядок из хаоса”. – М., 1986.

Б.Рассел.
“Почему я не христианин”. – М ., 1987.

Спиноза.
Избранные произведения в двух томах. – М., 1957, т.I.

Л.Н.Толстой.
“Понятие жизни” / Полное собр. соч. – М., 1936, т.26.

А.И.Уткин.
“Теодор Рузвельт”. – Свердловск, изд–во Уральского ун–та, 1989.

Философский
энциклопедический словарь. – М., “Советская энциклопедия”, 1989.

Философская
энциклопедия в трех томах. – М., 1962.

М.Д.Франк–Каменецкий.
“Самая главная молекула”. – М., “Наука”, 1988.

И.Т.Фролов.
“Жизнь и познание”. – М., 1981.

Л.Р.Хаббард.
“Дианетика”. – М., Нью–Эра, 1996.

“Цель
и смысл жизни” / Сборник “Смысл жизни”. – М.,
“Прогресс”, 1994.

Э.Шредингер.
“Что такое Жизнь с точки зрения физики?”. – М., 1947.

К.Э.Циолковский.
“Научная этика” / “Грезы о земле и небе”. – Тула, 1986.

В.А.Энгельгардт.
“О некоторых атрибутах жизни: иерархия, интеграция, “узнавание”.
– “Вопросы философии”, №7 за 1976.

Ф.Энгельс.”Диалектика
природы”. – Собр. соч., М., 1955, т.20.

Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.sciteclibrary.ru