OCR Nina & Leon Dotan (07.2003) ldn-knigi.narod.ru ldn-knigi.russiantext.com ([email protected]) (наши пояснения и дополнения – шрифт меньше, курсивом){Х} – Номера страниц ( ldn-knigi – Текст книги напечатан на пишущей машинке, с рисунками автора)( дополнение ldn-knigi: Воронович Николай Владимирович (?-1967) – участник русско-японской и первой мировой войн, в гражданскую командир (начальник штаба) “зеленых”, в 1920 эмигрировал в Чехословакию, затем во Францию, в конце 40-х в США, сотрудничал в “Новом русском слове”.^ Воронович Николай Владимирович, камер-паж при Марии Федоровне, вдове Александра III, при ВП командующий гарнизоном г. Луга, в гражданскую войну сотрудничал с бандитами.( Источник О. Платонов – ldn-knigi)Воронович Н.Н. (другое отчество? – ldn-knigi) «Зеленые повстанцы на Черноморском побережье» «Революция и гражданская война в описаниях белогвардейцев». – М.: Отечество, 1991.){3}^ ОТ АВТОРАЧерез 2 года исполнится 50 лет со времени объявления русско-японской воины, явившейся одним из величайших пораже­ний русского оружия. Впервые за все время существования русской регулярной армии она испытала такое полное поражение, наглядно показавшее все не­совершенство русских мобилизационных планов, методов развертывания запасных частей и непо­дготовленность высшего командного состава. Причины наших неудач в Манджурии бы­ли поняты не только военными специалистами, но и широкой солдатской массой. Вслед за во­енным разгромом начались никогда до этого не наблюдавшиеся в России солдатские беспорядки и восстания целых воинских частей в армии и во флоте. Но в 1905-м году, кроме 800.000 моби­лизованных запасных, в распоряжении правите­льства было более миллиона кадрового войска. Особенно крепкой и надежной силой являлись вся оставшаяся на месте гвардия и регулярная кавалерия. Опираясь на эту силу, правительство сохранило власть и подавило революцию 1905 года. Манджурский разгром и революция 1905 года явились теми истоками, из которых выли­лись революция и развал 10-ти миллионной рус­ской армии в 1917-м году. В истории — все повторяется. Поэтому революция 1917 года не может быть названа не­ожиданной. Точно также можно было предвидеть и предотвратить разложение русской армии, {4} которое было вызвано совсем не «демократически­ми мероприятиями» временного правительства. Ведь в 1905-м году не было ни демократическо­го правительства, ни штатских военных минист­ров, однако отсутствие этих факторов не поме­шало разложению манджурской армии. Ошибки русского военного министерства в 1914 – 16 г.г. явились повторением ошибок 1904 – 05 г.г. и естественно привели к тем же результатам. Мобилизовав во время первой ми­ровой войны 16 миллионов людей, наша военная бюрократия противупоставила современной технике лишь «пушечное мясо», стараясь восполнить пробелы в снарядах, орудиях и аэропланах возможно большим числом мобилизованных. В ре­зультате — уже на второй год войны 80 процен­тов кадровых офицеров и солдат навсегда выбы­ли из строя, и армия превратилась в недисцип­линированную вооруженную толпу. Но, в отличие от 1905 года, ни у царско­го, ни у временного правительств не оказалось под рукой верных и послужных воинских частей, т.е. той единственной силы, без которой немы­слимо было остановить начавшийся на фронте и в тылу развал. Хотя печальный опыт злополучного 1905-го года и не был учтен русской военной бюрократией, тем не менее, уроки русско-японской вой­ны послужили на пользу русской армии и, в осо­бенности, флоту. Благодаря вынесенному млад­шим и средним командным составом из этой вой­ны боевому опыту, наши вооруженные силы могли выдержать в 1914 – 17 г.г. борьбу с Германией и не только выдержать эту борьбу, но в целой ряде боевых операций одержать решительные ус­пехи над противником. Более грандиозная война и революция затмили собой события 1904 – 05 г.г. Широкие круги читающей публики совершен­но с ними не знакомы, а более старшее {5} поколение основательно их позабыло. Поэтому автор, бывший свидетелем де­морализации манджурской армии, явившейся ре­зультатом мукденского поражения, и пережив­ший в рядах этой армии дни охватившего ее уныния после нового, еще более тяжелого, по­ражения в Цусимском проливе, решается теперь опубликовать свои воспоминания об этом чер­ном для русского оружия годе, записанные 47 лет тому назад.Н. Воронович. Нью Йорк.{6}^ ГЛАВА ПЕРВАЯ.Еще в начале 1904-го года, тотчас по­сле объявления русско-японской войны, я решил, во что бы то ни стало принять участие в этой войне. Но так как все мои попы­тки поступить в одну из частей действующей армии кончились неудачей, то в декабре месяце, воспользовавшись рождественскими каникулами, я «самовольно отлучился» из Пажеского корпуса и, имея на руках заблаговременно припасенное свидетельство об успешном окончании шести сре­дних классов, которое давало права вольноопре­деляющегося 1-го разряда, определился канони­ром (рядовым) в предназначенную к отправлению в действующую армию 16-ю артиллерийскую бригаду. Корпусное начальство узнало об этом слишком поздно: я принял присягу, числился в списках мобилизованной части и вернуть меня на школьную скамью, без нарушения военных за­конов, было уже невозможно. За этот «проступок» я был исключен из списков «пажей высочайшего двора», а через год, когда по приказу Государя я был снова принят в Пажеский корпус, то, несмотря на по­лученные мной за боевые отличия нашивки стар­шего фейерверкера (взводного унтер офицера) и представление к Георгиевскому кресту, попал в карцер, в котором обиженное моим побегом нача­льство продержало меня 30 суток. 16-я артиллерийская бригада квартиро­вала в городе Волковыске, Гродненской губер­нии, и входила в состав 6-го армейского кор­пуса, Будучи в 1904-м году перевооружена но­выми скорострельными пушками, она была {7} переведена в мобилизованный 4-й корпус и придана к 40-й пехотной дивизии. К концу 1904 года, после ряда военных неудач, наше военное министерство поняло, на­конец, что война с японцами дело не шуточное, что противник наш не только хорошо вооружен, но и достаточно многочислен и что для одержания над ним победы необходимо подкрепить манджурскую армию первоочередными частями. Поэтому в виленском, киевском, московском и одесском военных округах были мобилизованы 4-й, 9-й, 13-й и 2-й сводно-стрелковый корпуса. С эти­ми корпусами состав манджурских армий доводи­лся до 32-х пехотных дивизий, т.е. до 500 ты­сяч штыков, что признавалось тогда нашими военными авторитетами совершенно достаточным для одержания решительных успехов над японцами. Но русское военное министерство не могло отрешиться от своего излюбленного метода вся­ких импровизаций и несоблюдения основных начал военной организации. И, если в первую по­ловину японской войны на театр военных дейст­вий посылались наспех сколоченные, состоявшие исключительно из запасных старших возрастов, второочередные части, то во вторую половину кампании, при мобилизации первоочередных корпусов, как будто умышленно старались перета­совать части этих корпусов. Так в состав 4-го корпуса была переведена из 6-го корпуса наша 16-я артиллерийская бригада, в 16-й армейский корпус переведена из 20-го корпуса 26-я арти­ллерийская бригада, а саперный баталион и парковая бригада 4-го корпуса были взяты из ко­рпусов соседнего – Варшавского округа. Поэтому все наше высшее начальство — ко­мандир корпуса, начальник артиллерии и начальник дивизии — оказались совершенно незнако­мыми офицерам и солдатам нашей бригады и, в свою очередь, также не знали своих новых {8} подчиненных. Им приходилось наскоро знакомить­ся с состоянием и обучением личного состава бригады. Знакомство это происходило на уско­ренных смотрах, весьма поверхностно. В конце декабря я приехал в Волковыск и, явившись временно командующему бригадой был назначен в 5-ю батарею. Весь старший командный состав бригады — командир, оба дивизионера и две трети бата­рейных командиров — также были вновь назначе­ны и переведены из других бригад. Мой батарей­ный командир, подполковник Деггелер, только что прибыл из 40-й бригады и принимал батарею. Из офицеров батареи только один прослужил в ней несколько лет, второй был прикомандирован из академии Генерального штаба, третий и чет­вертый — только что произведены из юнкеров дополнительного курса артиллерийского училища, а пятый — призван из запаса. Получалось, что не только высшее начальство, но также средний и младший командный состав являлись в батарее людьми новыми и солдаты, идущие в бой, посту­пали под начальство совершенно незнакомых им офицеров. Три четверти нижних чинов были запас­ные и притом самых старших сроков службы, по десяти и более лет не призывавшиеся на повто­рительные сборы, позабывшие все, чему их учи­ли на действительной службе и совершенно не знавшие материальной части новых скорострель­ных пушек, которыми была вооружена бригада. Таким образом, несмотря на печальные уроки первой половины войны, военное министер­ство с каким-то непонятным упрямством продол­жало политику роковых ошибок. Вновь отправля­емые на театр военных действий первоочередные части почти ничем не отличались по своей спа­янности и боеспособности от отправленных в начале 1901 года в Манджурию второочередных корпусов. И в тех и в других начальники были {9} новые, а большинство солдат — запасные стар­ших сроков службы, плохо или совершенно необученные. Единственным преимуществом нашей «кадровой» батареи перед второочередными яв­лялось наличие 13-ти кадровых фейерверкеров (унтер офицеров) и 90 кадровых канониров (ря­довых). А в батарее по спискам числилось 28 фейерверкеров и 248 канониров, т.е. кадровые составляли всего 33 процента. Командиры батарей (личный состав дру­гих батарей ничем не отличался от нашей) со­знавали эти дефекты и видели, что, не говоря уже о нижних чинах, даже офицерский состав не был достаточно подготовлен для войны. Но при суматохе мобилизации, когда все время батарей­ных командиров было поглощено вопросами хозяй­ственными, им некогда было заниматься обучени­ем своих подчиненных. Офицеры батареи приняли меня, единстве­нного в бригаде вольноопределяющегося, очень радушно и по их инициативе командир предоста­вил мне место в офицерском вагоне, так что я совершил длинное путешествие с большим, по сравнению с солдатами, комфортом. Наш командир, подполковник Деггелер, был пожилой, совершенно седой человек, более 25 лет прослуживший в захолустном гарнизоне западного края. Тяжелые условия службы отра­зились на его характере: он был угрюм, нераз­говорчив, а подчас — резок и груб. Кроме того, он питал большое пристрастие к спиртным напи­ткам и почти всю дальнюю дорогу находился под винными парами. Старший офицер батареи, штабс-капитан Падейский, по собственному желанию откоманди­ровался из академии Генерального штаба, чтобы принять участие в войне. Это был светский, на­читанный, остроумный и веселый человек, обще­ство которого доставляло всем большое удоволь­ствие. Номинально он числился заведывающим {10} хозяйством, но, так как Деггелер хотел сосредо­точить в своих руках и строевую и хозяйствен­ную часть, то Падейский охотно передал командиру фактическое ведение хозяйства, подписы­вая лишь для проформы разные ведомости и тре­бования. Поручик Митрофанов, добродушный толс­тяк, был единственным офицером, прослужившим три года в батарее, которого хорошо знали и любили солдаты. Два подпоручика — Беляев и Пашков — не успели еще освоиться с новизной своего офицерского положения, любовались звездочками на своих погонах и прислушивались к «малино­вому» звону савельевских шпор. Из двух прапорщиков запаса на лицо был лишь один — 40 летний московский купчик Саха­ров, принявший заведывание артельным довольствием (продовольствием солдат). Должность эта привлекала прапорщика по двум причинам: во-первых, избавляла его от опасностей строе­вой службы, во-вторых, давала возможность скопить во время похода изрядную «экономию». Сахаров оказался большим трусом и ны­тиком. При всяком удобном и неудобном случае он уверял собеседников, что непременно поги­бнет в Манджурии, если не от японской шимозы, то, во всяком случае — от сердечной болезни. Весельчак Митрофанов предсказывал ему более прозаический конец на рогах «порционного» бы­ка. Прапорщик отвечал на шутки Митрофанова сердитыми взглядами и продолжал охать, зара­нее оплакивая горькую участь своих детей, ко­торым суждено остаться сиротами. Но предстоящие опасности не помешали Сахарову быстро сойтись с угрюмым командиром, с которым он вместе выпивал и сообща заведывал хозяйством батареи, деля с Деггелером «экономические остатки». Еще задолго до погрузки батареи, {11} Деггелер и Сахаров, запершись в канцелярии, высчи­тывали возможности наиболее выгодных закупок фуража и продуктов. Они достали «справочные цены» из лежавших по нашему маршруту городов. Цены эти оказались на много выше существовав­ших в Волковыске и закупка овса, сена и мяса на месте могла принести большую «экономию». Поэтому в батарее началось лихорадочное заго­товление фуража. Количество вагонов и платфо­рм, предназначенных для перевозки батареи, бы­ло точно определено и рассчитано на самый мини­мальный запас фуража и продуктов. Деггелеру предстояла трудная задача: либо выхлопотать для заготовленных им громадных запасов добаво­чные вагоны, либо умудриться втиснуть их в те­плушки, конские вагоны и на орудийные платфор­мы. Но Деггелеру удались обе комбинации. Нача­льник станции прицепил к эшелону лишний вагон под канцелярию, а фельдфебель, каптенармусы и взводные не только потеснили, в угоду команди­ру, людей в теплушках, но даже оставили в Вол­ковыске часть так называемого «неприкосновен­ного артиллерийского запаса». День отправки батареи был известен за две недели. Подвижной состав был подан за два дня и оба эти дня батарея свозила на вокзал и грузила обоз, фураж и продукты. Погрузка орудий и лошадей происходила поздно вечером, перед самым отправлением эше­лона. Наконец, к 10 часам вечера погрузка бы­ла закончена. На платформе собрались провожающие семьи и знакомые офицеров, представители горо­да и гарнизона. Было подано шампанское, произ­несены подобающие случаю речи, а солдатам роз­даны кисеты с подарками — папиросами, махоркой и мылом. Раздалась команда «по вагонам», про­звенел третий звонок, паровоз протяжно свист­нул и эшелон, поскрипывая обмерзшими буферами, тронулся в далекий путь.{12}^ ГЛАВА ВТОРАЯКроме офицеров нашей батареи, с эшелоном ехал младший врач бригады, призванный из запаса доктор Гогин. Доктор оказался очень симпатичным, но проповедывал довольно либеральные для нашего общества идеи, чем сразу вооружил против себя Сахарова. Прапорщик наш любил похвастать сво­им патриотизмом, подчеркивая при каждом удоб­ном случае, что, хотя он и мог «при своем ка­питале» отделаться от мобилизации, но, как до­брый патриот, принес себя в жертву отечеству. Офицеры наши были самых правых убеж­дений, но, ненавидя Сахарова за вечное нытье и, в особенности, за подозрительные «гешефты» с солдатским продовольствием, все они при сто­лкновениях прапорщика с доктором принимали сторону последнего. Сахаров страшно этим воз­мущался и шел искать защиты у командира. Но Деггелер, озабоченный хозяйственными расчетами не обращал внимания на жалобы прапорщика и, же­лая перевести разговор на другие, более прият­ные, темы, приглашал Сахарова в свое купе «про­пустить по маленькой». За этим любезным заня­тием прапорщик вскоре забывал свои обиды и, успокоившись, строил новые планы увеличения сек­ретных экономических сумм. Обычно столкновения доктора с Саха­ровым начинались рассуждениями о наших военных неудачах. Гогин, перечисляя ошибки высшего командования, предсказывал ожидающий нас в Манджурии полный разгром. Сахаров, горячась и размахивая руками, возражал и доказывал, что наши солдаты горят желанием отомстить врагу, {13} поэтому не может быть и речи об окончательном поражении. Наши неудачи он объяснял исключительно неравенством сил и выражал уверенность в разгроме японцев, как только на театр воен­ных действий прибудут вновь мобилизованные корпуса. — Полно вам, прапорщик, поражать перстом супостатов, — говорил доктор: дело совсем не в том, что у японцев на две – три дивизии больше, чем у нас, а в том, что, во-первых, каж­дый японец знает, за что он воюет, во-вторых, с радостью идет в бой и, в-третьих, верит в своих начальников. А полюбуйтесь-ка на наших «курлябчиков» (так называл фельдфебель Оцепа призванных из запаса польских крестьян), ко­торые, по-вашему, горят желанием сразиться с супостатом. Да ведь они волками воют в теплу­шках и проклинают совсем не японского Микадо, а скорее нас с вами. — Что с вами спорить, перебивал его Сахаров: вы — нигилист и радуетесь каждому пора­жению России. Я и говорить с вами больше не хочу. Но доктор был прав. Отбывая дневальс­тва в теплушках моего взвода, я наблюдал за настроением наших солдат и видел, как они «рвались в бой». Три четверти из них были крестьянами Седдецкой, Ломжинской и Люблин­ской губерний и плохо говорили по-русски. Будучи отцами семейств (некоторые имели даже же­натых сыновей), они тосковали по оставленным хозяйствам и целыми днями мрачно молчали, по­куривая трубки и греясь у печки. Ни смеха, ни песен никогда не доносилось из их теплушек. Но «курлябчики» оказались, однако, более дис­циплинированными, чем наши кадровые солдаты. Последние, люди молодые и в большинстве неже­натые, ехали на войну с легким сердцем, все время горланили песни, играли на гармониях, шутили и смеялись, но одновременно — жестоко {14} пьянствовали и почти на каждой большой стан­ции устраивали дебоши. Ежедневно на тех разъ­ездах, на которых наш эшелон простаивал по несколько часов, пропуская вперед пассажирские поезда, фельдфебель Иван Иванович Оцепа выстраивал перед окнами офицерского вагона шеренгу протрезвившихся буянов, осужденных простоять положенное число часов «под шашкой». Право наложения такого наказания прина­длежало по уставу лишь командиру и старшему офицеру, но в нашей батарее большинство поставленных под шашку было наказано прапорщиком Сахаровым, который сам постоянно находился в полупьяном состоянии. Гогин открыто возмущался этим, но Саха­ров отвечал доктору, что он по долгу службы обязан наказывать солдат и что такими наказа­ниями он «подымает дух батареи». По расписанию мы должны были прибыть в Мукден на 40-й день, но уже вскоре после Вязь­мы начали сильно опаздывать, а в Челябинск прибыли с опозданием на 48 часов. Перевозка войск на театр военных дейс­твий происходила удивительно медленно и небре­жно. Казалось, что мы хотели показать Европе, что события на Дальнем Востоке нас совершенно не беспокоят. Следуя по одноколейному пути, эшелоны простаивали часами на каждом разъезде, не только ожидая встречные, но и пропуская вперед все пассажирские и даже товаропассажирские поезда. Такой порядок можно было еще как-нибудь оправдать в Европейской России, где и движение было более интенсивным и где задержка пассажирских поездов отражалась на согласовании их в узловых пунктах. Но на Самаро-Златоустовской и Сибирской дорогах, на которых в то время не было ни одного узлового пункта, это ничем не оправдывалось. К концу 1904 года Сибирская, Забайкаль­ская и Вост. Китайская дороги, несмотря на одну {15} колею, могли пропускать до 16 пар поездов в сутки, следовательно перевозить ежедневно це­лую дивизию. А на самом деле в Харбин прибыва­ло всего 4 эшелона в сутки, т. е. не более одного полка. В результате — перевозка 4-х корпусов, начавшаяся в декабре 1904 года, закончилась лишь в июне 1905 года и к началу мукденского боя ни один из мобилизованных осенью 1904 года корпусов не прибыл в действующую армию. А кто знает — не сыграли бы эти корпу­са решающей роли под Мукденом?Перевалив через Урал, наш эшелон послал в “Новое Время” традиционную телеграмму, в ко­торой были указаны номер эшелона, батареи и бригады. Тогда никому и в голову не приходило, что по таким телеграммам японский генеральный штаб определял с точностью какие новые части вливаются в нашу Манджурскую армию. Как, вероятно, смеялись японцы, читая в наших газетах громовые статьи о необходимо­сти борьбы с японским шпионажем! {16}^ ГЛАВА ТРЕТЬЯ.Эшелон наш продвигался с большим опозда­нием, простаивая на некоторых станциях и разъездах по 5 – 6 часов. Стояли си­льные морозы. Как в офицерском вагоне, так и в солдатских теплушках было холодно и ощущал­ся недостаток в дровах. Мы проезжали по без­лесной Барабинской степи и, хотя на всех разъездах имелись большие запасы дров, но эшелон не имел права пользоваться ими. В расписании были точно указаны станции, где эшелоны могли снабжаться дровами, получать хлеб и горячую пищу, А отступлений от расписания (за исклю­чением самого главного — расписания движения) не полагалось. К счастью у нас была своя походная ку­хня, почему мы, независимо от расписания, мо­гли аккуратно два раза в день получать горя­чие обед и ужин. Но с дровами дело обстояло плохо. Сол­даты были вынуждены либо красть железнодорож­ные дрова, либо жечь деревянные приспособления теплушек. Подъезжая к Иркутску, мы узнали из мос­ковских газет (скорый поезд доставлял их на шестой день) о начавшемся под Мукденом большом сражении. Первые донесения главнокомандующего дышали бодростью и наш «непобедимый» прапор­щик с торжеством потрясал газетами перед доктором. Но Гогин не сдавался и советовал Са­харову не праздновать заранее победы. — Так, по-вашему, мы и этот бой проиграем? — спрашивал Сахаров.{17} — Обязательно проиграем, если еще не проиграли. — Да как же мы можем его проиграть, если после Шахэ в армию прибыли три свежих корпуса и начинает прибывать еще наш, четвер­тый? — Видите ли, отвечал доктор: если наша армия усилилась на три корпуса, то за это вре­мя японский главнокомандующий получил целую армию Ноги, освободившуюся после сдачи Порт-Артура. Это, во-первых. А, во-вторых, вы сами видите, как нас везут на фронт. Бой начался, судя по телеграммам, 8 дней тому назад, а мы еще и до Иркутска не доехали. В лучшем случае мы доползем до Мукдена через две недели, но я готов держать пари, что мы до Мукдена вооб­ще не доедем, так как к этому времени он бу­дет уже в японских руках. Доктор и на этот раз оказался прав, однако не только Сахаров, но и другие попут­чики не хотели верить его предсказаниям. Медленность нашего продвижения нер­вировала молодежь (меня и двух подпоручиков). Мы боялись, что опоздаем к развязке и не при­мем участия в происходящем решительном сражении. На каждой большой станции мы броса­лись к книжному киоску и покупали свежие га­зеты, впиваясь глазами в телеграммы главнокомандующего. Но из этих телеграмм трудно было выяснить действительное положение на фронте. В них говорилось об отдельных мало­важных эпизодах: о геройском подвиге какой-либо охотничьей команды, о лихом отражении японской атаки на какую-то сопку, или о пле­нении одного японского офицера. Под впечатлением известий о завязав­шемся сражении, Деггелер счел нужным начать занятия с батареей. Во время движения поезда он собирал в своем купе офицеров и {18} фейерверкеров, а на остановках вызывал из теплушек солдат, которых заставлял упражняться в сигнализации. Мукденский бой отразился также и на движении нашего эшелона. Очевидно было дано распоряжение ускорить движение воинских поез­дов. Поэтому от станции «Зима» мы помчались вперед со скоростью курьерского поезда, не пропуская больше пассажирских поездов и не останавливаясь на разъездах. Простояв под Иркутском, на станции Иннокентьевской три часа, чтобы дать возможно­сть нашим солдатам попариться в прекрасно оборудованной этапной бане (а это было далеко не лишним после 30-ти дневной дороги), мы поздно вечером двинулись к Байкалу и на рассвете при­были на станцию Лиственничную, на берег озера. Никогда не забуду того впечатления, которое произвел на меня Байкал. Поезд наш ти­хо шел по самому берегу скованного льдом «свя­щенного моря», противулежащий берег которого, окаймленный высокими горами, казался таким близким, а на самом деле находился от нас в 80-90 верстах. Жуткая, дикая красота, мерт­вое и в то же время прекрасное царство. И сре­ди этой, скованной льдом пустыни, — извивающаяся по крутому обрыву бесконечная пара рельс скрывающаяся на каждой версте в прорезанных сквозь грандиозные скалы туннелях. К вечеру мы прибыли на восточный бе­рег Байкала, на станцию Мысовую, откуда начи­нается Забайкальская дорога. Через день мы поднялись по красивой петле на перевал Яблонового хребта и поезд наш вошел в длинный туннель, на западном пор­тале которого было написано «к Великому оке­ану», а на восточном — «к Атлантическому оке­ану». Спустившись с Яблонового хребта мы ста­ли приближаться к границам Китая. В Чите мы узнали из газет об {19} оставлении Мукдена. Известие это сильно нас удручило. Наше маленькое общество собралось в купе, отведенное под столовую. Обыкновенно наши обеды протекали шумно и весело. Штабс-капитан Падейский развлекал нас интересной беседой, весельчак Митрофанов острил, Саха­ров спорил с доктором, а подпоручики подзадаривали спорящих. На этот раз в столовой цари­ло угрюмое молчание. Даже никогда неунывающий Митрофанов и тот сидел молча, нахохлившись в своем углу. Штабс-капитан нервно курил, а ко­мандир с Сахаровым молча чокались и хлопали рюмку за рюмкой. Доктор не напоминал прапорщику о сво­ем предсказании. Он был также расстроен и, ви­димо не ожидал, что его пророчество так быс­тро исполнится. Только в конце обеда, Сахаров, нагру­зившийся по случаю поражения более обыкновен­ного, не выдержал и, злобно взглянув на Гогина, процедил сквозь зубы; — Ну что, накаркали? Довольны? Доктор отмахнулся от него и ничего не ответил. Наш «нигилист» не менее нас чувствовал горечь поражения… На станции Манджурия нам встретились санитарные поезда, перевозившие раненых из-под Мукдена. Легко раненые выходили на площа­дки вагонов, их тотчас окружали наши солдаты, расспрашивая о подробностях боя. Большинство этих раненых были совер­шенно деморализованы и утверждали, что армия погибла, вся артиллерия оставлена японцам, Куропаткин застрелился, а остатки разбитых пол­ков бегут к Харбину. Один из раненых офицеров рассказал нам кошмарные подробности отступления от Мук­дена. Паника, по его словам, охватила всех, начиная с корпусных командиров и кончая каше­варами. Пехота пробивалась штыками через {20} отступавшие обозы, артиллеристы, спасаясь, ру­били постромки, бросая орудия и зарядные ящи­ки, а кавалерия опережала в бегстве пехоту. Но на вопрос, сохранилась ли хоть ча­сть армии и где она теперь находится, офицер с уверенностью ответил, что наименее деморализованная армия Линевича стягивается к Телину, под которым отступление будет вероятно приостановлено. Через три дня мы прибыли в Харбин. Здесь царил полный хаос. Все пути на станции были забиты составами с санитарными и интендантскими эшелонами. На одном из тупи­ков стоял длинный ряд платформ с тяжелыми ору­диями, при виде которых мы облегченно вздохну­ли, полагая, что эти орудия были благополучно вывезены после боя. Но оказалось, что их пог­рузили и вывезли еще в начале сражения, учас­тия в котором они не приняли. Вокзал был битком набит «эвакуирова­вшимися» с фронта офицерами и чиновниками. Было невозможно пробиться к буфету и газетно­му киоску. Настроение прибывших с фронта было подавленное, они считали войну безнадежно про­игранной. Но многочисленные офицеры располо­женных в Харбине тыловых учреждений были на­против бодры и уверяли, что никакого разгро­ма не произошло, а было — заранее предусмотренное отступление. Конечно, каждое отступление сопровождается неизбежными потерями складов и материальной части, но панику раз­водят лишь бежавшие с фронта трусы. Потолкавшись на вокзале и поговорив с тыловыми героями, прапорщик наш воспрянул духом и с новой энергией набросился на докто­ра, который недоумевал, почему нас везут да­льше, когда война кончена? Эшелон наш простоял в Харбине целый день, не получая дальнейшего маршрута. Только поздно вечером в наш вагон {21} явился комендант станции и передал новое на­значение: вместо Мукдена — Гунжулин. Из железнодорожного указателя (карт у нас не было) мы узнали, что наш конечный пункт находится в 100 верстах к северу от Телина. Комендант сообщил нам также, что в Гунжулине находится штаб вновь назначенного главнокомандующего генерала Линевича и что части отступивших армий расположены между Телином и Маймакаем.{22}^ ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.От Харбина поезд наш снова пополз чере­пашьим шагом. На каждой станции нас встречали толпы китайцев. В теплых си­них кофтах, с неизменными трубками в зубах, они с любопытством посматривали на на­ши пушки, переговаривались между собой, кача­ли головами и любезно улыбались, когда кто-ни­будь из офицеров подходил к ним. Чумазые китайчата с корзинками, напол­ненными яйцами и издававшими противный запах бобового масла лепешками шмыгали вокруг ваго­нов, предлагая свой товар: — Валоньи яйца, валоньи яйца, китайска лепеска, шибко шанго — Вишь, вороньи яйца продают, смеялись солдаты, но, желая вступить в разговор с «китаем», покупали у китайчат и яйца и лепешки. Китайчата бойко говорили на ломанном русском языке, вставляя слова и выражения, ко­торые мы считали чисто китайскими, а китайцы — истинно русскими. — Луска капитана шибко танго, ипонска капитана — пу шанго (русский офицер хороший, а японский офицер — не хороший) — лебезил пе­ред нашими офицерами старый китаец со слезя­щимися косыми глазами. После такого предисло­вия он хотел что-то спросить, но не мог, ибо весь его запас «русских» слов был им исчерпан. Позже мы узнали, что китайцы приходи­ли на железную дорогу, чтобы выяснить, будут ли русские отступать дальше, или остановятся здесь. Этот вопрос был для них чрезвычайно ва­жен: если русская армия придет сюда, то им на­до сниматься с мест, оставлять свои фанзы, бросать необработанными поля и уходить на {23} запад, к границам Монголии, или на восток, в горы. Ибо, к нашему стыду, совместная жизнь русских войск с местным населением оказыва­лась невозможной. Мы не давали «манзам» (кре­стьянам) обрабатывать полей, отбирая от них семена для прокорма наших лошадей, а, разме­щаясь по фанзам, выгоняли из них хозяев. По­этому китайцы, узнавая о приближении русских, покидали насиженные гнезда и, погрузив на двухколесные арбы весь свой скарб, жен и де­тей, спешили уйти подальше от названых го­стей. У самого Гунжудина поезд наш был заде­ржан на несколько часов: японский разъезд взорвал небольшой железнодорожный мост на последнем перегоне. Когда путь был исправлен, мы тронулись дальше и к вечеру, на 48-й день путешествия, прибыли по назначению. Гунжулин — маленькая станция южной ве­тки Восточно-Китайской дороги — стал центром расстроенной после небывалого разгрома полу­миллионной армии. Небольшой вокзал, как и в Харбине, был битком набит офицерами, врачами, интендантами и сестрами милосердия. Проник­нуть в буфетный зал было немыслимо и офицеры составляли длинную очередь, чтобы добраться до буфета и там закусить окаменелой колбасой или выпить стакан полухолодного мутного чаю. Через два часа после прибытия эшелон был разгружен, орудия и зарядные ящики — за­пряжены и, с наступлением сумерок, батарея двинулась со станции на отведенный ей бивак. Так как все находившиеся вокруг стан­ции казенные здания, домики железнодорожных служащих и казармы пограничников были заня­ты штабами, канцеляриями и лазаретами, нам пришлось расположиться на ночлег под откры­тым небом. Было уже поздно, люди устали. Поэтому, разбив коновязи и установив в «парке» орудия, {24} солдаты разложили костры и расположились во­круг них. Никому не хотелось возиться с рас­становкой палаток, которые нужно было доста­вать из обозных повозок. Офицеры, кроме командира, оставшегося на станции со своим неизменные спутником Са­харовым, расположились пить чай также вокруг костра. Напившись чаю и завернувшись в бурки, мы, несмотря на сильный холод, быстро засну­ли. Ночью костер погас, но мы этого не заме­тили. Проснувшись на рассвете, я понял, поче­му мне под буркой стало теплее; за ночь выпад снег и покрыл нас толстым пушистым слоем. Взглянув на моих соседей по ночлегу, я уви­дел огромные кучи снега, из которых подымал­ся пар. Тому, кто никогда не бывал на маневрах, или в походе, незнакома картина ночного би­вака. А картина эта не только оригинальна, но, пожалуй, даже поэтична. Привязанные к коновя­зям лошади фыркают и громко жуют сено. Иногда какая-нибудь задира, прижав уши, набрасывае­тся на свою соседку и начинает ее кусать. Обиженная таким нападением соседка визжит и брыкается. На шум подбегает дневальный и гро­мкими окликами разгоняет драчунов. Когда во­зня на коновязи стихает, слышатся приглушен­ные голоса переговаривающихся дневальных. В ночной тишине отчетливо раздаются шаги совершающего в «парке» обход часового. С рассветом бивак оживает. Солдаты со смехом борятся друг с другом, чтобы отогреть закоченевшие за ночь руки и ноги, шумно умываются и, вскочив на неоседланных лошадей, отправляются на водопой. Взводные громко по­крикивают, стараясь установить порядок, но лошади, также продрогшие за ночь, не слушаю­тся начальства и, распустив хвосты, прыгают («козлят»), пытаясь сбросить с себя всадни­ков» Но, напрыгавшись и напившись, лошади {25} успокаиваются. Начинается «уборка» – тщательный туалет лошадей, которые ежатся и жмутся от скребниц. Затем раздается команда: «навешивать торбы» (мешки с овсом). Когда лошади напоены, вычищены и накормлены, тогда и солдаты присту­пают к чаепитию. Офицеры еще спят, и сонные денщики начищают их сапоги и ставят самовары. Напоив и почистив свою лошадь, я верну­лся к нашему костру и в компании с проснувшим­ся доктором напился горячего чаю. Так начался мой первый день на войне. В этот же день начали прибывать и дру­гие батареи и вскоре вся наша бригада собралась в Гунжулине. Целую неделю мы простояли на этом бива­ке, ожидая дальнейших приказаний. Части отсту­пивших армий все еще не были приведены в поря­док. Отдельные роты и полковые обозы искали свои полки, полки не могли найти штабов своих дивизий, а начальники дивизий тщетно пытались узнать в штабе армии, где находятся штабы их корпусов. Некоторые части при отступлении про­скочили за Гунжулин, другие остались далеко позади. Уцелевшие дивизионные обозы, полевые госпиталя и артиллерийские парки самовольно располагались в чужих корпусных районах. При­ходившие на назначенные им стоянки части тре­бовали очищения захваченных квартир. Происходи ли бесконечные пререкания между начальниками. У всех участников мукденского сражения были еще свежи в памяти переживания кошмарно­го отступления и люди, благополучно вышедшие из опасности, охотно делились ими и рассказы­вали подробности. На наш бивак часто заходили офицеры ра­сположившейся по соседству с нами 25-й артил­лерийской бригады и их рассказы давали нам представление о причинах происшедшей катаст­рофы. По их словам положение наших армий пе­ред началом боя было вполне удовлетворительное.{26} У японцев отнюдь не было значительного прево­сходства в силах. Но японцы удивительно смело и с большим искусством маневрировали, а мы никогда не могли во время парировать их мане­вров. Целые японские дивизии неизвестно куда исчезали и наши войска стреляли по пустым окопам, а в то же время на наши фланги нео­жиданно набрасывался вдвое превосходивший нас противник, сбивавший и легко обходивший наши фланги. Наше же маневри

OCR Nina & Leon Dotan (07.2003) ldn-knigi.narod.ru ldn-knigi.russiantext.com ([email protected]) (наши пояснения и дополнения – шрифт меньше, курсивом){Х} – Номера страниц ( ldn-knigi – Текст книги напечатан на пишущей машинке, с рисунками автора)( дополнение ldn-knigi: Воронович Николай Владимирович (?-1967) – участник русско-японской и первой мировой войн, в гражданскую командир (начальник штаба) “зеленых”, в 1920 эмигрировал в Чехословакию, затем во Францию, в конце 40-х в США, сотрудничал в “Новом русском слове”.^ Воронович Николай Владимирович, камер-паж при Марии Федоровне, вдове Александра III, при ВП командующий гарнизоном г. Луга, в гражданскую войну сотрудничал с бандитами.( Источник О. Платонов – ldn-knigi)Воронович Н.Н. (другое отчество? – ldn-knigi) «Зеленые повстанцы на Черноморском побережье» «Революция и гражданская война в описаниях белогвардейцев». – М.: Отечество, 1991.){3}^ ОТ АВТОРАЧерез 2 года исполнится 50 лет со времени объявления русско-японской воины, явившейся одним из величайших пораже­ний русского оружия. Впервые за все время существования русской регулярной армии она испытала такое полное поражение, наглядно показавшее все не­совершенство русских мобилизационных планов, методов развертывания запасных частей и непо­дготовленность высшего командного состава. Причины наших неудач в Манджурии бы­ли поняты не только военными специалистами, но и широкой солдатской массой. Вслед за во­енным разгромом начались никогда до этого не наблюдавшиеся в России солдатские беспорядки и восстания целых воинских частей в армии и во флоте. Но в 1905-м году, кроме 800.000 моби­лизованных запасных, в распоряжении правите­льства было более миллиона кадрового войска. Особенно крепкой и надежной силой являлись вся оставшаяся на месте гвардия и регулярная кавалерия. Опираясь на эту силу, правительство сохранило власть и подавило революцию 1905 года. Манджурский разгром и революция 1905 года явились теми истоками, из которых выли­лись революция и развал 10-ти миллионной рус­ской армии в 1917-м году. В истории — все повторяется. Поэтому революция 1917 года не может быть названа не­ожиданной. Точно также можно было предвидеть и предотвратить разложение русской армии, {4} которое было вызвано совсем не «демократически­ми мероприятиями» временного правительства. Ведь в 1905-м году не было ни демократическо­го правительства, ни штатских военных минист­ров, однако отсутствие этих факторов не поме­шало разложению манджурской армии. Ошибки русского военного министерства в 1914 – 16 г.г. явились повторением ошибок 1904 – 05 г.г. и естественно привели к тем же результатам. Мобилизовав во время первой ми­ровой войны 16 миллионов людей, наша военная бюрократия противупоставила современной технике лишь «пушечное мясо», стараясь восполнить пробелы в снарядах, орудиях и аэропланах возможно большим числом мобилизованных. В ре­зультате — уже на второй год войны 80 процен­тов кадровых офицеров и солдат навсегда выбы­ли из строя, и армия превратилась в недисцип­линированную вооруженную толпу. Но, в отличие от 1905 года, ни у царско­го, ни у временного правительств не оказалось под рукой верных и послужных воинских частей, т.е. той единственной силы, без которой немы­слимо было остановить начавшийся на фронте и в тылу развал. Хотя печальный опыт злополучного 1905-го года и не был учтен русской военной бюрократией, тем не менее, уроки русско-японской вой­ны послужили на пользу русской армии и, в осо­бенности, флоту. Благодаря вынесенному млад­шим и средним командным составом из этой вой­ны боевому опыту, наши вооруженные силы могли выдержать в 1914 – 17 г.г. борьбу с Германией и не только выдержать эту борьбу, но в целой ряде боевых операций одержать решительные ус­пехи над противником. Более грандиозная война и революция затмили собой события 1904 – 05 г.г. Широкие круги читающей публики совершен­но с ними не знакомы, а более старшее {5} поколение основательно их позабыло. Поэтому автор, бывший свидетелем де­морализации манджурской армии, явившейся ре­зультатом мукденского поражения, и пережив­ший в рядах этой армии дни охватившего ее уныния после нового, еще более тяжелого, по­ражения в Цусимском проливе, решается теперь опубликовать свои воспоминания об этом чер­ном для русского оружия годе, записанные 47 лет тому назад.Н. Воронович. Нью Йорк.{6}^ ГЛАВА ПЕРВАЯ.Еще в начале 1904-го года, тотчас по­сле объявления русско-японской войны, я решил, во что бы то ни стало принять участие в этой войне. Но так как все мои попы­тки поступить в одну из частей действующей армии кончились неудачей, то в декабре месяце, воспользовавшись рождественскими каникулами, я «самовольно отлучился» из Пажеского корпуса и, имея на руках заблаговременно припасенное свидетельство об успешном окончании шести сре­дних классов, которое давало права вольноопре­деляющегося 1-го разряда, определился канони­ром (рядовым) в предназначенную к отправлению в действующую армию 16-ю артиллерийскую бригаду. Корпусное начальство узнало об этом слишком поздно: я принял присягу, числился в списках мобилизованной части и вернуть меня на школьную скамью, без нарушения военных за­конов, было уже невозможно. За этот «проступок» я был исключен из списков «пажей высочайшего двора», а через год, когда по приказу Государя я был снова принят в Пажеский корпус, то, несмотря на по­лученные мной за боевые отличия нашивки стар­шего фейерверкера (взводного унтер офицера) и представление к Георгиевскому кресту, попал в карцер, в котором обиженное моим побегом нача­льство продержало меня 30 суток. 16-я артиллерийская бригада квартиро­вала в городе Волковыске, Гродненской губер­нии, и входила в состав 6-го армейского кор­пуса, Будучи в 1904-м году перевооружена но­выми скорострельными пушками, она была {7} переведена в мобилизованный 4-й корпус и придана к 40-й пехотной дивизии. К концу 1904 года, после ряда военных неудач, наше военное министерство поняло, на­конец, что война с японцами дело не шуточное, что противник наш не только хорошо вооружен, но и достаточно многочислен и что для одержания над ним победы необходимо подкрепить манджурскую армию первоочередными частями. Поэтому в виленском, киевском, московском и одесском военных округах были мобилизованы 4-й, 9-й, 13-й и 2-й сводно-стрелковый корпуса. С эти­ми корпусами состав манджурских армий доводи­лся до 32-х пехотных дивизий, т.е. до 500 ты­сяч штыков, что признавалось тогда нашими военными авторитетами совершенно достаточным для одержания решительных успехов над японцами. Но русское военное министерство не могло отрешиться от своего излюбленного метода вся­ких импровизаций и несоблюдения основных начал военной организации. И, если в первую по­ловину японской войны на театр военных дейст­вий посылались наспех сколоченные, состоявшие исключительно из запасных старших возрастов, второочередные части, то во вторую половину кампании, при мобилизации первоочередных корпусов, как будто умышленно старались перета­совать части этих корпусов. Так в состав 4-го корпуса была переведена из 6-го корпуса наша 16-я артиллерийская бригада, в 16-й армейский корпус переведена из 20-го корпуса 26-я арти­ллерийская бригада, а саперный баталион и парковая бригада 4-го корпуса были взяты из ко­рпусов соседнего – Варшавского округа. Поэтому все наше высшее начальство — ко­мандир корпуса, начальник артиллерии и начальник дивизии — оказались совершенно незнако­мыми офицерам и солдатам нашей бригады и, в свою очередь, также не знали своих новых {8} подчиненных. Им приходилось наскоро знакомить­ся с состоянием и обучением личного состава бригады. Знакомство это происходило на уско­ренных смотрах, весьма поверхностно. В конце декабря я приехал в Волковыск и, явившись временно командующему бригадой был назначен в 5-ю батарею. Весь старший командный состав бригады — командир, оба дивизионера и две трети бата­рейных командиров — также были вновь назначе­ны и переведены из других бригад. Мой батарей­ный командир, подполковник Деггелер, только что прибыл из 40-й бригады и принимал батарею. Из офицеров батареи только один прослужил в ней несколько лет, второй был прикомандирован из академии Генерального штаба, третий и чет­вертый — только что произведены из юнкеров дополнительного курса артиллерийского училища, а пятый — призван из запаса. Получалось, что не только высшее начальство, но также средний и младший командный состав являлись в батарее людьми новыми и солдаты, идущие в бой, посту­пали под начальство совершенно незнакомых им офицеров. Три четверти нижних чинов были запас­ные и притом самых старших сроков службы, по десяти и более лет не призывавшиеся на повто­рительные сборы, позабывшие все, чему их учи­ли на действительной службе и совершенно не знавшие материальной части новых скорострель­ных пушек, которыми была вооружена бригада. Таким образом, несмотря на печальные уроки первой половины войны, военное министер­ство с каким-то непонятным упрямством продол­жало политику роковых ошибок. Вновь отправля­емые на театр военных действий первоочередные части почти ничем не отличались по своей спа­янности и боеспособности от отправленных в начале 1901 года в Манджурию второочередных корпусов. И в тех и в других начальники были {9} новые, а большинство солдат — запасные стар­ших сроков службы, плохо или совершенно необученные. Единственным преимуществом нашей «кадровой» батареи перед второочередными яв­лялось наличие 13-ти кадровых фейерверкеров (унтер офицеров) и 90 кадровых канониров (ря­довых). А в батарее по спискам числилось 28 фейерверкеров и 248 канониров, т.е. кадровые составляли всего 33 процента. Командиры батарей (личный состав дру­гих батарей ничем не отличался от нашей) со­знавали эти дефекты и видели, что, не говоря уже о нижних чинах, даже офицерский состав не был достаточно подготовлен для войны. Но при суматохе мобилизации, когда все время батарей­ных командиров было поглощено вопросами хозяй­ственными, им некогда было заниматься обучени­ем своих подчиненных. Офицеры батареи приняли меня, единстве­нного в бригаде вольноопределяющегося, очень радушно и по их инициативе командир предоста­вил мне место в офицерском вагоне, так что я совершил длинное путешествие с большим, по сравнению с солдатами, комфортом. Наш командир, подполковник Деггелер, был пожилой, совершенно седой человек, более 25 лет прослуживший в захолустном гарнизоне западного края. Тяжелые условия службы отра­зились на его характере: он был угрюм, нераз­говорчив, а подчас — резок и груб. Кроме того, он питал большое пристрастие к спиртным напи­ткам и почти всю дальнюю дорогу находился под винными парами. Старший офицер батареи, штабс-капитан Падейский, по собственному желанию откоманди­ровался из академии Генерального штаба, чтобы принять участие в войне. Это был светский, на­читанный, остроумный и веселый человек, обще­ство которого доставляло всем большое удоволь­ствие. Номинально он числился заведывающим {10} хозяйством, но, так как Деггелер хотел сосредо­точить в своих руках и строевую и хозяйствен­ную часть, то Падейский охотно передал командиру фактическое ведение хозяйства, подписы­вая лишь для проформы разные ведомости и тре­бования. Поручик Митрофанов, добродушный толс­тяк, был единственным офицером, прослужившим три года в батарее, которого хорошо знали и любили солдаты. Два подпоручика — Беляев и Пашков — не успели еще освоиться с новизной своего офицерского положения, любовались звездочками на своих погонах и прислушивались к «малино­вому» звону савельевских шпор. Из двух прапорщиков запаса на лицо был лишь один — 40 летний московский купчик Саха­ров, принявший заведывание артельным довольствием (продовольствием солдат). Должность эта привлекала прапорщика по двум причинам: во-первых, избавляла его от опасностей строе­вой службы, во-вторых, давала возможность скопить во время похода изрядную «экономию». Сахаров оказался большим трусом и ны­тиком. При всяком удобном и неудобном случае он уверял собеседников, что непременно поги­бнет в Манджурии, если не от японской шимозы, то, во всяком случае — от сердечной болезни. Весельчак Митрофанов предсказывал ему более прозаический конец на рогах «порционного» бы­ка. Прапорщик отвечал на шутки Митрофанова сердитыми взглядами и продолжал охать, зара­нее оплакивая горькую участь своих детей, ко­торым суждено остаться сиротами. Но предстоящие опасности не помешали Сахарову быстро сойтись с угрюмым командиром, с которым он вместе выпивал и сообща заведывал хозяйством батареи, деля с Деггелером «экономические остатки». Еще задолго до погрузки батареи, {11} Деггелер и Сахаров, запершись в канцелярии, высчи­тывали возможности наиболее выгодных закупок фуража и продуктов. Они достали «справочные цены» из лежавших по нашему маршруту городов. Цены эти оказались на много выше существовав­ших в Волковыске и закупка овса, сена и мяса на месте могла принести большую «экономию». Поэтому в батарее началось лихорадочное заго­товление фуража. Количество вагонов и платфо­рм, предназначенных для перевозки батареи, бы­ло точно определено и рассчитано на самый мини­мальный запас фуража и продуктов. Деггелеру предстояла трудная задача: либо выхлопотать для заготовленных им громадных запасов добаво­чные вагоны, либо умудриться втиснуть их в те­плушки, конские вагоны и на орудийные платфор­мы. Но Деггелеру удались обе комбинации. Нача­льник станции прицепил к эшелону лишний вагон под канцелярию, а фельдфебель, каптенармусы и взводные не только потеснили, в угоду команди­ру, людей в теплушках, но даже оставили в Вол­ковыске часть так называемого «неприкосновен­ного артиллерийского запаса». День отправки батареи был известен за две недели. Подвижной состав был подан за два дня и оба эти дня батарея свозила на вокзал и грузила обоз, фураж и продукты. Погрузка орудий и лошадей происходила поздно вечером, перед самым отправлением эше­лона. Наконец, к 10 часам вечера погрузка бы­ла закончена. На платформе собрались провожающие семьи и знакомые офицеров, представители горо­да и гарнизона. Было подано шампанское, произ­несены подобающие случаю речи, а солдатам роз­даны кисеты с подарками — папиросами, махоркой и мылом. Раздалась команда «по вагонам», про­звенел третий звонок, паровоз протяжно свист­нул и эшелон, поскрипывая обмерзшими буферами, тронулся в далекий путь.{12}^ ГЛАВА ВТОРАЯКроме офицеров нашей батареи, с эшелоном ехал младший врач бригады, призванный из запаса доктор Гогин. Доктор оказался очень симпатичным, но проповедывал довольно либеральные для нашего общества идеи, чем сразу вооружил против себя Сахарова. Прапорщик наш любил похвастать сво­им патриотизмом, подчеркивая при каждом удоб­ном случае, что, хотя он и мог «при своем ка­питале» отделаться от мобилизации, но, как до­брый патриот, принес себя в жертву отечеству. Офицеры наши были самых правых убеж­дений, но, ненавидя Сахарова за вечное нытье и, в особенности, за подозрительные «гешефты» с солдатским продовольствием, все они при сто­лкновениях прапорщика с доктором принимали сторону последнего. Сахаров страшно этим воз­мущался и шел искать защиты у командира. Но Деггелер, озабоченный хозяйственными расчетами не обращал внимания на жалобы прапорщика и, же­лая перевести разговор на другие, более прият­ные, темы, приглашал Сахарова в свое купе «про­пустить по маленькой». За этим любезным заня­тием прапорщик вскоре забывал свои обиды и, успокоившись, строил новые планы увеличения сек­ретных экономических сумм. Обычно столкновения доктора с Саха­ровым начинались рассуждениями о наших военных неудачах. Гогин, перечисляя ошибки высшего командования, предсказывал ожидающий нас в Манджурии полный разгром. Сахаров, горячась и размахивая руками, возражал и доказывал, что наши солдаты горят желанием отомстить врагу, {13} поэтому не может быть и речи об окончательном поражении. Наши неудачи он объяснял исключительно неравенством сил и выражал уверенность в разгроме японцев, как только на театр воен­ных действий прибудут вновь мобилизованные корпуса. — Полно вам, прапорщик, поражать перстом супостатов, — говорил доктор: дело совсем не в том, что у японцев на две – три дивизии больше, чем у нас, а в том, что, во-первых, каж­дый японец знает, за что он воюет, во-вторых, с радостью идет в бой и, в-третьих, верит в своих начальников. А полюбуйтесь-ка на наших «курлябчиков» (так называл фельдфебель Оцепа призванных из запаса польских крестьян), ко­торые, по-вашему, горят желанием сразиться с супостатом. Да ведь они волками воют в теплу­шках и проклинают совсем не японского Микадо, а скорее нас с вами. — Что с вами спорить, перебивал его Сахаров: вы — нигилист и радуетесь каждому пора­жению России. Я и говорить с вами больше не хочу. Но доктор был прав. Отбывая дневальс­тва в теплушках моего взвода, я наблюдал за настроением наших солдат и видел, как они «рвались в бой». Три четверти из них были крестьянами Седдецкой, Ломжинской и Люблин­ской губерний и плохо говорили по-русски. Будучи отцами семейств (некоторые имели даже же­натых сыновей), они тосковали по оставленным хозяйствам и целыми днями мрачно молчали, по­куривая трубки и греясь у печки. Ни смеха, ни песен никогда не доносилось из их теплушек. Но «курлябчики» оказались, однако, более дис­циплинированными, чем наши кадровые солдаты. Последние, люди молодые и в большинстве неже­натые, ехали на войну с легким сердцем, все время горланили песни, играли на гармониях, шутили и смеялись, но одновременно — жестоко {14} пьянствовали и почти на каждой большой стан­ции устраивали дебоши. Ежедневно на тех разъ­ездах, на которых наш эшелон простаивал по несколько часов, пропуская вперед пассажирские поезда, фельдфебель Иван Иванович Оцепа выстраивал перед окнами офицерского вагона шеренгу протрезвившихся буянов, осужденных простоять положенное число часов «под шашкой». Право наложения такого наказания прина­длежало по уставу лишь командиру и старшему офицеру, но в нашей батарее большинство поставленных под шашку было наказано прапорщиком Сахаровым, который сам постоянно находился в полупьяном состоянии. Гогин открыто возмущался этим, но Саха­ров отвечал доктору, что он по долгу службы обязан наказывать солдат и что такими наказа­ниями он «подымает дух батареи». По расписанию мы должны были прибыть в Мукден на 40-й день, но уже вскоре после Вязь­мы начали сильно опаздывать, а в Челябинск прибыли с опозданием на 48 часов. Перевозка войск на театр военных дейс­твий происходила удивительно медленно и небре­жно. Казалось, что мы хотели показать Европе, что события на Дальнем Востоке нас совершенно не беспокоят. Следуя по одноколейному пути, эшелоны простаивали часами на каждом разъезде, не только ожидая встречные, но и пропуская вперед все пассажирские и даже товаропассажирские поезда. Такой порядок можно было еще как-нибудь оправдать в Европейской России, где и движение было более интенсивным и где задержка пассажирских поездов отражалась на согласовании их в узловых пунктах. Но на Самаро-Златоустовской и Сибирской дорогах, на которых в то время не было ни одного узлового пункта, это ничем не оправдывалось. К концу 1904 года Сибирская, Забайкаль­ская и Вост. Китайская дороги, несмотря на одну {15} колею, могли пропускать до 16 пар поездов в сутки, следовательно перевозить ежедневно це­лую дивизию. А на самом деле в Харбин прибыва­ло всего 4 эшелона в сутки, т. е. не более одного полка. В результате — перевозка 4-х корпусов, начавшаяся в декабре 1904 года, закончилась лишь в июне 1905 года и к началу мукденского боя ни один из мобилизованных осенью 1904 года корпусов не прибыл в действующую армию. А кто знает — не сыграли бы эти корпу­са решающей роли под Мукденом?Перевалив через Урал, наш эшелон послал в “Новое Время” традиционную телеграмму, в ко­торой были указаны номер эшелона, батареи и бригады. Тогда никому и в голову не приходило, что по таким телеграммам японский генеральный штаб определял с точностью какие новые части вливаются в нашу Манджурскую армию. Как, вероятно, смеялись японцы, читая в наших газетах громовые статьи о необходимо­сти борьбы с японским шпионажем! {16}^ ГЛАВА ТРЕТЬЯ.Эшелон наш продвигался с большим опозда­нием, простаивая на некоторых станциях и разъездах по 5 – 6 часов. Стояли си­льные морозы. Как в офицерском вагоне, так и в солдатских теплушках было холодно и ощущал­ся недостаток в дровах. Мы проезжали по без­лесной Барабинской степи и, хотя на всех разъездах имелись большие запасы дров, но эшелон не имел права пользоваться ими. В расписании были точно указаны станции, где эшелоны могли снабжаться дровами, получать хлеб и горячую пищу, А отступлений от расписания (за исклю­чением самого главного — расписания движения) не полагалось. К счастью у нас была своя походная ку­хня, почему мы, независимо от расписания, мо­гли аккуратно два раза в день получать горя­чие обед и ужин. Но с дровами дело обстояло плохо. Сол­даты были вынуждены либо красть железнодорож­ные дрова, либо жечь деревянные приспособления теплушек. Подъезжая к Иркутску, мы узнали из мос­ковских газет (скорый поезд доставлял их на шестой день) о начавшемся под Мукденом большом сражении. Первые донесения главнокомандующего дышали бодростью и наш «непобедимый» прапор­щик с торжеством потрясал газетами перед доктором. Но Гогин не сдавался и советовал Са­харову не праздновать заранее победы. — Так, по-вашему, мы и этот бой проиграем? — спрашивал Сахаров.{17} — Обязательно проиграем, если еще не проиграли. — Да как же мы можем его проиграть, если после Шахэ в армию прибыли три свежих корпуса и начинает прибывать еще наш, четвер­тый? — Видите ли, отвечал доктор: если наша армия усилилась на три корпуса, то за это вре­мя японский главнокомандующий получил целую армию Ноги, освободившуюся после сдачи Порт-Артура. Это, во-первых. А, во-вторых, вы сами видите, как нас везут на фронт. Бой начался, судя по телеграммам, 8 дней тому назад, а мы еще и до Иркутска не доехали. В лучшем случае мы доползем до Мукдена через две недели, но я готов держать пари, что мы до Мукдена вооб­ще не доедем, так как к этому времени он бу­дет уже в японских руках. Доктор и на этот раз оказался прав, однако не только Сахаров, но и другие попут­чики не хотели верить его предсказаниям. Медленность нашего продвижения нер­вировала молодежь (меня и двух подпоручиков). Мы боялись, что опоздаем к развязке и не при­мем участия в происходящем решительном сражении. На каждой большой станции мы броса­лись к книжному киоску и покупали свежие га­зеты, впиваясь глазами в телеграммы главнокомандующего. Но из этих телеграмм трудно было выяснить действительное положение на фронте. В них говорилось об отдельных мало­важных эпизодах: о геройском подвиге какой-либо охотничьей команды, о лихом отражении японской атаки на какую-то сопку, или о пле­нении одного японского офицера. Под впечатлением известий о завязав­шемся сражении, Деггелер счел нужным начать занятия с батареей. Во время движения поезда он собирал в своем купе офицеров и {18} фейерверкеров, а на остановках вызывал из теплушек солдат, которых заставлял упражняться в сигнализации. Мукденский бой отразился также и на движении нашего эшелона. Очевидно было дано распоряжение ускорить движение воинских поез­дов. Поэтому от станции «Зима» мы помчались вперед со скоростью курьерского поезда, не пропуская больше пассажирских поездов и не останавливаясь на разъездах. Простояв под Иркутском, на станции Иннокентьевской три часа, чтобы дать возможно­сть нашим солдатам попариться в прекрасно оборудованной этапной бане (а это было далеко не лишним после 30-ти дневной дороги), мы поздно вечером двинулись к Байкалу и на рассвете при­были на станцию Лиственничную, на берег озера. Никогда не забуду того впечатления, которое произвел на меня Байкал. Поезд наш ти­хо шел по самому берегу скованного льдом «свя­щенного моря», противулежащий берег которого, окаймленный высокими горами, казался таким близким, а на самом деле находился от нас в 80-90 верстах. Жуткая, дикая красота, мерт­вое и в то же время прекрасное царство. И сре­ди этой, скованной льдом пустыни, — извивающаяся по крутому обрыву бесконечная пара рельс скрывающаяся на каждой версте в прорезанных сквозь грандиозные скалы туннелях. К вечеру мы прибыли на восточный бе­рег Байкала, на станцию Мысовую, откуда начи­нается Забайкальская дорога. Через день мы поднялись по красивой петле на перевал Яблонового хребта и поезд наш вошел в длинный туннель, на западном пор­тале которого было написано «к Великому оке­ану», а на восточном — «к Атлантическому оке­ану». Спустившись с Яблонового хребта мы ста­ли приближаться к границам Китая. В Чите мы узнали из газет об {19} оставлении Мукдена. Известие это сильно нас удручило. Наше маленькое общество собралось в купе, отведенное под столовую. Обыкновенно наши обеды протекали шумно и весело. Штабс-капитан Падейский развлекал нас интересной беседой, весельчак Митрофанов острил, Саха­ров спорил с доктором, а подпоручики подзадаривали спорящих. На этот раз в столовой цари­ло угрюмое молчание. Даже никогда неунывающий Митрофанов и тот сидел молча, нахохлившись в своем углу. Штабс-капитан нервно курил, а ко­мандир с Сахаровым молча чокались и хлопали рюмку за рюмкой. Доктор не напоминал прапорщику о сво­ем предсказании. Он был также расстроен и, ви­димо не ожидал, что его пророчество так быс­тро исполнится. Только в конце обеда, Сахаров, нагру­зившийся по случаю поражения более обыкновен­ного, не выдержал и, злобно взглянув на Гогина, процедил сквозь зубы; — Ну что, накаркали? Довольны? Доктор отмахнулся от него и ничего не ответил. Наш «нигилист» не менее нас чувствовал горечь поражения… На станции Манджурия нам встретились санитарные поезда, перевозившие раненых из-под Мукдена. Легко раненые выходили на площа­дки вагонов, их тотчас окружали наши солдаты, расспрашивая о подробностях боя. Большинство этих раненых были совер­шенно деморализованы и утверждали, что армия погибла, вся артиллерия оставлена японцам, Куропаткин застрелился, а остатки разбитых пол­ков бегут к Харбину. Один из раненых офицеров рассказал нам кошмарные подробности отступления от Мук­дена. Паника, по его словам, охватила всех, начиная с корпусных командиров и кончая каше­варами. Пехота пробивалась штыками через {20} отступавшие обозы, артиллеристы, спасаясь, ру­били постромки, бросая орудия и зарядные ящи­ки, а кавалерия опережала в бегстве пехоту. Но на вопрос, сохранилась ли хоть ча­сть армии и где она теперь находится, офицер с уверенностью ответил, что наименее деморализованная армия Линевича стягивается к Телину, под которым отступление будет вероятно приостановлено. Через три дня мы прибыли в Харбин. Здесь царил полный хаос. Все пути на станции были забиты составами с санитарными и интендантскими эшелонами. На одном из тупи­ков стоял длинный ряд платформ с тяжелыми ору­диями, при виде которых мы облегченно вздохну­ли, полагая, что эти орудия были благополучно вывезены после боя. Но оказалось, что их пог­рузили и вывезли еще в начале сражения, учас­тия в котором они не приняли. Вокзал был битком набит «эвакуирова­вшимися» с фронта офицерами и чиновниками. Было невозможно пробиться к буфету и газетно­му киоску. Настроение прибывших с фронта было подавленное, они считали войну безнадежно про­игранной. Но многочисленные офицеры располо­женных в Харбине тыловых учреждений были на­против бодры и уверяли, что никакого разгро­ма не произошло, а было — заранее предусмотренное отступление. Конечно, каждое отступление сопровождается неизбежными потерями складов и материальной части, но панику раз­водят лишь бежавшие с фронта трусы. Потолкавшись на вокзале и поговорив с тыловыми героями, прапорщик наш воспрянул духом и с новой энергией набросился на докто­ра, который недоумевал, почему нас везут да­льше, когда война кончена? Эшелон наш простоял в Харбине целый день, не получая дальнейшего маршрута. Только поздно вечером в наш вагон {21} явился комендант станции и передал новое на­значение: вместо Мукдена — Гунжулин. Из железнодорожного указателя (карт у нас не было) мы узнали, что наш конечный пункт находится в 100 верстах к северу от Телина. Комендант сообщил нам также, что в Гунжулине находится штаб вновь назначенного главнокомандующего генерала Линевича и что части отступивших армий расположены между Телином и Маймакаем.{22}^ ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.От Харбина поезд наш снова пополз чере­пашьим шагом. На каждой станции нас встречали толпы китайцев. В теплых си­них кофтах, с неизменными трубками в зубах, они с любопытством посматривали на на­ши пушки, переговаривались между собой, кача­ли головами и любезно улыбались, когда кто-ни­будь из офицеров подходил к ним. Чумазые китайчата с корзинками, напол­ненными яйцами и издававшими противный запах бобового масла лепешками шмыгали вокруг ваго­нов, предлагая свой товар: — Валоньи яйца, валоньи яйца, китайска лепеска, шибко шанго — Вишь, вороньи яйца продают, смеялись солдаты, но, желая вступить в разговор с «китаем», покупали у китайчат и яйца и лепешки. Китайчата бойко говорили на ломанном русском языке, вставляя слова и выражения, ко­торые мы считали чисто китайскими, а китайцы — истинно русскими. — Луска капитана шибко танго, ипонска капитана — пу шанго (русский офицер хороший, а японский офицер — не хороший) — лебезил пе­ред нашими офицерами старый китаец со слезя­щимися косыми глазами. После такого предисло­вия он хотел что-то спросить, но не мог, ибо весь его запас «русских» слов был им исчерпан. Позже мы узнали, что китайцы приходи­ли на железную дорогу, чтобы выяснить, будут ли русские отступать дальше, или остановятся здесь. Этот вопрос был для них чрезвычайно ва­жен: если русская армия придет сюда, то им на­до сниматься с мест, оставлять свои фанзы, бросать необработанными поля и уходить на {23} запад, к границам Монголии, или на восток, в горы. Ибо, к нашему стыду, совместная жизнь русских войск с местным населением оказыва­лась невозможной. Мы не давали «манзам» (кре­стьянам) обрабатывать полей, отбирая от них семена для прокорма наших лошадей, а, разме­щаясь по фанзам, выгоняли из них хозяев. По­этому китайцы, узнавая о приближении русских, покидали насиженные гнезда и, погрузив на двухколесные арбы весь свой скарб, жен и де­тей, спешили уйти подальше от названых го­стей. У самого Гунжудина поезд наш был заде­ржан на несколько часов: японский разъезд взорвал небольшой железнодорожный мост на последнем перегоне. Когда путь был исправлен, мы тронулись дальше и к вечеру, на 48-й день путешествия, прибыли по назначению. Гунжулин — маленькая станция южной ве­тки Восточно-Китайской дороги — стал центром расстроенной после небывалого разгрома полу­миллионной армии. Небольшой вокзал, как и в Харбине, был битком набит офицерами, врачами, интендантами и сестрами милосердия. Проник­нуть в буфетный зал было немыслимо и офицеры составляли длинную очередь, чтобы добраться до буфета и там закусить окаменелой колбасой или выпить стакан полухолодного мутного чаю. Через два часа после прибытия эшелон был разгружен, орудия и зарядные ящики — за­пряжены и, с наступлением сумерок, батарея двинулась со станции на отведенный ей бивак. Так как все находившиеся вокруг стан­ции казенные здания, домики железнодорожных служащих и казармы пограничников были заня­ты штабами, канцеляриями и лазаретами, нам пришлось расположиться на ночлег под откры­тым небом. Было уже поздно, люди устали. Поэтому, разбив коновязи и установив в «парке» орудия, {24} солдаты разложили костры и расположились во­круг них. Никому не хотелось возиться с рас­становкой палаток, которые нужно было доста­вать из обозных повозок. Офицеры, кроме командира, оставшегося на станции со своим неизменные спутником Са­харовым, расположились пить чай также вокруг костра. Напившись чаю и завернувшись в бурки, мы, несмотря на сильный холод, быстро засну­ли. Ночью костер погас, но мы этого не заме­тили. Проснувшись на рассвете, я понял, поче­му мне под буркой стало теплее; за ночь выпад снег и покрыл нас толстым пушистым слоем. Взглянув на моих соседей по ночлегу, я уви­дел огромные кучи снега, из которых подымал­ся пар. Тому, кто никогда не бывал на маневрах, или в походе, незнакома картина ночного би­вака. А картина эта не только оригинальна, но, пожалуй, даже поэтична. Привязанные к коновя­зям лошади фыркают и громко жуют сено. Иногда какая-нибудь задира, прижав уши, набрасывае­тся на свою соседку и начинает ее кусать. Обиженная таким нападением соседка визжит и брыкается. На шум подбегает дневальный и гро­мкими окликами разгоняет драчунов. Когда во­зня на коновязи стихает, слышатся приглушен­ные голоса переговаривающихся дневальных. В ночной тишине отчетливо раздаются шаги совершающего в «парке» обход часового. С рассветом бивак оживает. Солдаты со смехом борятся друг с другом, чтобы отогреть закоченевшие за ночь руки и ноги, шумно умываются и, вскочив на неоседланных лошадей, отправляются на водопой. Взводные громко по­крикивают, стараясь установить порядок, но лошади, также продрогшие за ночь, не слушаю­тся начальства и, распустив хвосты, прыгают («козлят»), пытаясь сбросить с себя всадни­ков» Но, напрыгавшись и напившись, лошади {25} успокаиваются. Начинается «уборка» – тщательный туалет лошадей, которые ежатся и жмутся от скребниц. Затем раздается команда: «навешивать торбы» (мешки с овсом). Когда лошади напоены, вычищены и накормлены, тогда и солдаты присту­пают к чаепитию. Офицеры еще спят, и сонные денщики начищают их сапоги и ставят самовары. Напоив и почистив свою лошадь, я верну­лся к нашему костру и в компании с проснувшим­ся доктором напился горячего чаю. Так начался мой первый день на войне. В этот же день начали прибывать и дру­гие батареи и вскоре вся наша бригада собралась в Гунжулине. Целую неделю мы простояли на этом бива­ке, ожидая дальнейших приказаний. Части отсту­пивших армий все еще не были приведены в поря­док. Отдельные роты и полковые обозы искали свои полки, полки не могли найти штабов своих дивизий, а начальники дивизий тщетно пытались узнать в штабе армии, где находятся штабы их корпусов. Некоторые части при отступлении про­скочили за Гунжулин, другие остались далеко позади. Уцелевшие дивизионные обозы, полевые госпиталя и артиллерийские парки самовольно располагались в чужих корпусных районах. При­ходившие на назначенные им стоянки части тре­бовали очищения захваченных квартир. Происходи ли бесконечные пререкания между начальниками. У всех участников мукденского сражения были еще свежи в памяти переживания кошмарно­го отступления и люди, благополучно вышедшие из опасности, охотно делились ими и рассказы­вали подробности. На наш бивак часто заходили офицеры ра­сположившейся по соседству с нами 25-й артил­лерийской бригады и их рассказы давали нам представление о причинах происшедшей катаст­рофы. По их словам положение наших армий пе­ред началом боя было вполне удовлетворительное.{26} У японцев отнюдь не было значительного прево­сходства в силах. Но японцы удивительно смело и с большим искусством маневрировали, а мы никогда не могли во время парировать их мане­вров. Целые японские дивизии неизвестно куда исчезали и наши войска стреляли по пустым окопам, а в то же время на наши фланги нео­жиданно набрасывался вдвое превосходивший нас противник, сбивавший и легко обходивший наши фланги. Наше же маневри