Кучина E. A., кандидат филологических наук, доцент кафедры филологии, Академия социального управления
Пушкинское преодоление смерти репрезентируют две линии его творчества: стоическое христианское ее принятие и отождествление бессмертия души с творческим наследием. Особое место в разрешении этого вопроса занимает Каменноостровский цикл. В семантических контрполюсах цикла Пушкин абсолютной духовной смерти («(Подражание италиянскому)») противопоставляет смерть Иную – Искупительную, которая приобщает к вечной Жизни («Мирская власть»). Итоговое созерцание идеалов прошлых лет в стихотворении «Из Пиндемонти» указывает на смещение мировоззренческих акцентов в творческом сознании Пушкина: античный вектор получает направленность в чистую эстетику, тогда как пушкинская смертная тоска избывается в ценностях христианства. Эти идеи достигают апофеоза в стихотворении «Я памятник себе воздвиг», венчающем пушкинские духовные искания последних лет, однако остающемся за скобками Каменноостровского цикла. Как выясняется, темы и мотивы манифеста-завещания появляются еще в лицейской лирике и просматриваются на протяжении всего творчества Пушкина.
Пушкина всегда глубоко волновала мысль о смерти. О загробной участи и бессмертии души он начал задумываться рано («Безверие» (1817), «Люблю ваш сумрак неизвестный» (1822), «Надеждой сладостной младенчески дыша» (1823), и др.). На протяжении всего творчества поэт невольно сравнивает тщеславное тление («Послание Дельвигу» (1827), «Когда за городом, задумчив, я брожу» (1836)) и святое нетление (преподобного «На тихих берегах Москвы» (1822), убиенного царевича Димитрия в «Борисе Годунове» (1825), неизвестного отшельника в стихотворении «На Испанию родную» (1835)). Пушкинские томленье и тоска при наступлении «реальной» весны связаны с осознанием приближения собственной смерти, в чем он признается в начале седьмой главы «Евгения Онегина».
Каменноостровский цикл (1836) занимает особое место в пушкинском преодолении смерти [10], [11], [13], [7], [3], [I]1. События, которым посвящены «(Подражание италиянско- му)» (предательство и самоубийство Иуды) и «Мирская власть» (Распятие и Крестная мука Христа), пребывают в Вечности. Эти «событийные» стихотворения являются к тому же семантическими контрполюсами всего цикла: страшная телесная и духовная смерть предателя-ученика и последующие муки посмертной «жизни», инспирированной дыханьем дьявола, в «(Подражании италиянскому)» и смерть иная – Искупительная – в «Мирской власти». Знаменательно, что Пушкин расставил стихотворения в цикле в той очередности (а не в той, что написал их!), в какой соответствующие им события идут Великим постом. Сначала – покаянная молитва Ефрема Сирина, которая очищает и готовит сердце к сопереживанию и откровению событий Страстной седмицы. Смысловые истоки и нюансы пушкинской «Молитвы» достаточно глубоко исследованы и сравнивались не раз с оригиналом [10,195-200], [3, 87-89], [5, 243- 259]. Ведь святая Четыредесятница, совершаемая в память этих событий, приобщает христианина к вечности и вызывает «в текущую реальность момент теофании» [15, 358], [14]2.
В «(Подражании италиянскому)» изображенная смерть страшит символической многомерностью и в то же время предельной конкретикой: тление плоти, приобщение к духовной смерти (дхнул) и муки посмертной «жизни». Американский славист С. Давыдов счел лексему «дхнул» звуковым «ублюдком» [3, 93]. И все-таки ученый не прав. В русской культуре этот старославянизм восходит к Псалтири и говорит о дыхании Бога-Духа: «Послет слово Свое, и истает я, дхнет дух Его, и потекут воды» (Пс. 147:7). Несомненно то (и об этом не раз говорилось), что в пушкинском стихотворении очевидна проекция (со знаком «минус») на акт творения человека в Книге Бытия: «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою» (Быт. 2:7). Только в «наоборотной» логике «(Подражания италиянскому)» дьявол оживляет дыханьем труп ученика-предателя, оставляя его без души… Самое главное, лексемой 'дхнул' Пушкин обозначает духовную сторону процесса. В творчестве Пушкина этот старославянизм встречается еще один раз (!), причем в ситуации противоположной дыханью диявола. В поэме «Анджело» (1833) Изабела умоляет узурпатора о помиловании брата, напоминая о Том, «чья праведная сила / Прощает и целит», и утверждает, что этим поступком Анджело возродится духовно: «Подумай – и любви услышишь в сердце глас, / И милость нежная твоими дхнетустами, IИ новый человек ты будешь»3. Бесспорно, в «(Подражании италиянскому)» Пушкин дыханьем диявола знаменует духовную смерть Иуды.
Следом за «(Подражанием италиянскому)» Пушкин поставил стихотворение «Мирская власть». В сущности, он противопоставил абсолютной смерти иную – Искупительную, которая приобщает к вечной Жизни. Подразумевая эти логические отношения между стихотворениями, Пушкин изобразил только казнь Христа, не посмел представить то, что следует за Этой смертью. И тем не менее поэт думал о Воскресении. Очень возможно, что за пятым номером автор цикла мог поместить «Когда за городом, задумчив, я брожу», являя взору смерть обычных людей и раздумывая об итогах их устремлений (но не о загробной участи). Во второй части этого стихотворения ощутимо ожидание Воскресения – «дремлют мертвые в торжественном покое» (III, 422) – сокровенный смысловой пласт, присутствующий и в «Мирской власти». Это предположение подтверждает тематика следующего стихотворения – «Из Пиндемонти»: «громкие права», которые «не дорого» ценит лирический автор (III, 420), итогом имеют смерть и в действительности соответствуют «правам» жадных гостей «за нищенским столом» на публичном кладбище (III, 422).
В стихотворении «Из Пиндемонти» итоговое созерцание идеалов прошлых лет указывает на смещение мировоззренческих акцентов в творческом сознании Пушкина4. Как видно, античный вектор получает направленность в чистую эстетику, тогда как пушкинская смертная тоска избывается в ценностях христианства.
И все же стихотворение «Я памятник себе воздвиг» (в дальнейшем используем распространенное название – «Памятник») находится за пределами Каменноостровского цикла: Пушкин не мог завершить им весь цикл, в котором первостепенными по отношению ко всем темам является Распятие и Смерть на Кресте, хотя тема Воскресения и обретения жизни вечной во Христе в «Памятнике» ключевая (и об этом чуть позже). Потому Пушкин вынес «Памятник» за скобки, венчая им «духовный цикл» последних лет и отвечая на собственные смертные томления. Несомненно, в этом стихотворении вопросы о тленном и бессмертном достигают наивысшего напряжения. Как представляется, пушкинский манифест сосредотачивает и объединяет в теме эсхатологической вечности две линии пушкинского творчества: стоическое христианское принятие-преодоление смерти и отождествление бессмертия души с творческим наследием, заявленное поэтом еще в лицейской лирике.
Действительно, Пушкин стремился преодолеть смерть прежде всего через идею творчества. Идея «бессмертия творений» возникает впервые в его лицейском стихотворении «В альбом Илличевскому» (1817): «Ах! ведает мой добрый гений, / Что предпочел бы я скорей / Бессмертию души моей / Бессмертие своих творений» (I, 258). Шутливое предпочтение вечной жизни творений, а не собственной души, изменяет смысл начальных строк: «Мой друг! неславный я поэт, / Хоть христианин православный…» (I, 258) Однако финал стихотворения свидетельствует о пушкинском выборе между «бессмертием творений», оживленных «идеальной аудиторией его поэзии», и «идеальным царством дружбы» [6, 35] в пользу последнего5:
Но пусть напрасен будет труд,
Твоею дружбой оживленный –
Мои стихи пускай умрут –
Глас сердца, чувства неизменны Наверно их переживут! (I, 258)
Тема, намеченная в раннем стихотворении, с годами духовного роста автора наполняется иным содержанием и достигает апофеоза в «Памятнике»6.
X- X- *
Exegi monumentum Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не заростет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит –
И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгуз, и друг степей калмык.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокой век восславил я Свободу И милость к падшим призывал.
Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно,
И не оспоривай глупца.
Несомненно, эмоциональный фокус стихотворения заключается в строфах: Нет, весь я не умру – душа в заветной лире IМой прах переживет и тленья убежит (III, 424). Последующие строфы раскрывают пушкинскую идею бессмертия. Поразительно то, что Пушкин выстрадал эти строфы на протяжении всей жизни. Можно сказать, что мысли «Памятника» начинают «биться» с первых поэтических опытов. Традиционно «Памятник» соотносят с одами Горация,
Державина, Ломоносова. Однако в разрешении вопроса о пушкинском изживании смерти нас интересует нечто другое, нежели аллюзивные или интертекстуальные связи пушкинских текстов, о которых написано множество работ. Нам важно понять внутреннюю, то есть авторскую, логику генезиса стихотворения «Я памятник себе воздвиг», задолго предвосхищенного во многих пушкинских текстах.
Так, в «Городке» (1815) появляются мотивы возвышения и бессмертия поэта:
Кто лиру в дар от Феба Во цвете дней возьмет!
Как смелый житель неба,
Он к солнцу воспарит,
Превыше смертных станет,
И слава громко грянет:
«Бессмертен ввек пиит \» (I, 78)
В этой ранней апологии поэтического творчества упреждается и поэтический спор с тленом, и память поэта-потом- ка: «Не весь я предан тленъю С моей, быть может, тенью I Полунощной порой Сын Феба молодой, IМой правнук просвещенный, / Беседовать придет IИ мною вдохновенный I На лире воздохнет» (I, 78). Пессимистическим диссонансом «Памятнику» звучат строфы стихотворения «К Овидию» (1821), но стержень мысли тот же:
Увы, среди толпы затерянный певец,
Безвестен буду я для новых поколений,
И, жертва темная, умрет мой слабый гений С печальной жизнию, с минутного молвой…
Но если обо мне потомок поздний мой Узнав, придет искать в стране сей отдаленной Близ праха славного мой след уединенный –
Брегов забвения оставя хладну сень,
К нему слетит моя признательная тень,
И будет мило мне его воспоминанье. (II, 197-198)
Совершенно очевидно, что через онтологическую сущность поэзии Пушкин осмысляет бессмертие, однако, возможное благодаря памяти поэта-собрата, поэта-потомка. И в этой перспективе сюжетная коллизия Ленского в романе «Евгений Онегин» неожиданно намечает строфы «Памятника». Знаменательно описание календарной весны в конце шестой и в начале седьмой главы в диаметрально противоположных ситуациях7. В шестой главе романа в стихах после всех элегических воздыханий о погибшем поэте Ленском в таком же элегическом ракурсе представлена и могила поэта: «Там у ручья в тени густой / Поставлен памятник простой» (VI, 134). Весна шестой главы вопреки пророчествам Ленского – время всеобщей памяти (у памятника Ленского любит отдыхать пахарь, появляются жницы, пастух, «горожанка молодая»). Однако в обрисованной ситуации нет ни одного близкого человека, знавшего поэта, а этот факт приравнивает память к забвению. Как видно, этой поэтической картиной автор-поэт отдал дань «собрату по перу», предваряя тем самым установку своего «Памятника» (1836) – «И славен буду я, доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит» (III, 424). Действительно, в пушкинском мире лишь поэт хранит память*. Потому идиллическая картина всеобщего сожаления в конце шестой главы – несомненный жест автора-поэта – в начале седьмой превращается в реальную картину равнодушного забвения. Из всех посетителей смиренной урны Ленского «останется» лишь одинокий пастух, едва ли не пасторальный знак памяти об элегии. Совершенно в ином свете предстает и могила поэта: «Но ныне… памятник унылый / Забыт. К нему привычный след I Заглох. Венка на ветви нет» (VI, 142). И это почти «репетиция» известной строфы «Памятника» (1836): «К нему не заростет народная тропа» (III, 424). Такое прочтение очевидно, поскольку, одновременно симпатизируя и иронизируя, автор все же изобразил Ленского плохим поэтом. Однако в романе Ленский выступает и знаком поэтической молодости автора – «Мой бедный Ленский!» (VI, 143) А посему автор, распростившись с поэтическими предпочтениями своей юности, со всей искренностью благодарит юность за все ее дары. По крайней мере, в VIII главе среди всех «формул блаженства» – блажен, кто – Пушкин поставит заключительным аккордом ту, которая напомнит о безвременно ушедшем поэте Ленском: «Блажен, кто праздник Жизни рано I Оставил, не допив до дна / Бокала полного вина, / Кто не дочел ее романа / И вдруг умел расстаться с ним, / Как я с Онегиным моим» (VI, 190).
Пушкин вновь и вновь возвращается к теме памяти поэта как условия поэтического бессмертия и в стихотворении «Презрев и голос укоризны» (1824): «Настанет час желанный / И благоск славянин IК моей могиле безъ- имянной…» (II, 311). Подобные посылы «Памятника» обнаруживаются и в стихотворении «Андрей Шенье» (1825): «Я скоро весь умру. I Но, тень мою любя, / Храните рукопись, о други, для себя!» (II, 354) Однако в последующих строфах Пушкин обращается к заветной теме послушания поэта, его особого права обличать: «Гордись и радуйся, поэт: I Ты не поник главой послушной» (II, 355). И в стихотворении 1824 г. «Разговор книгопродавца с поэтом» начинают просматриваться духовные векторы «Памятника»:
Влажен, кто от людей, как от могил,
Не ждал за чувство воздаянья \
Что слава7, шопот ли чтеца?
Гоненье ль низкого невежды?
Иль восхищение глупца7. (II, 291)
Гордое смирение «Памятника» выковывается в стихотворении «Поэт» (1827): К ногам народного кумира I Не клонит гордой головы (III, 65). В стихотворении «Поэт и толпа» (1828) появляется понимание призвания поэта (как в «Памятнике») в апелляции черни к долгу поэта: «Ты можешь, ближнего любя, I Давать нам смелые уроки» (III, 142). Однако ответ поэта толпе пока в негативе к «Памятнику»: «Не оживит вас лиры глас!» Еще нет милосердного спокойствия «Памятника», но мысль та же в стихотворении «Поэту» (1830): «Услышишь суд глупца и смех толпы холодной, / Но ты останься тверд, спокоен и угрюм» (III, 223). Напомним, что личные права в стихотворении «Из Пиндемонти» апеллируют и к стихотворению «Поэт», и к «Памятнику»: «…для власти, для ливреи / Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи» (III, 420).
Однако своим смирением «Памятник» контрастен сентенциям «Из Пиндемонти», потому как высшие права и свобода искусства (воля поэта), по Пушкину, в том, чтобы быть послушным Богу: «Веленью Божию, о муза, будь послушна» (III, 424). Неслучайно в пушкинском творчестве с волей/свободой поэта перекликается мотив малой весенней птички (которая «гласу Бога внемлет» (IV, 183)), а также несвобода птички («Птичка» (1823) и «Забыв и рощу и свободу» (1836)). В высоком смысловом регистре этот тематический комплекс восходит к евангельским малым птицам за два ассария, неволя которых в воле Бога: «и ни одна из них не забыта у Бога» (Лк. 12:6). Однако в стихотворении 1836 г. «невольный чижик» «песнью тешится живой» (III, 438), которая начинается по гласу Бога: «Встрепенется и поет» (IV, 183).
Необходимо сказать и о том, что идеи раннего стихотворения «В альбом Илличевскому» (1817) не равноценны мыслям зрелого автора в стихотворении «Памятник» (1836), более того, отношения между этими стихотворениями полемичны. Диалогичность вообще свойственна творческому сознанию А. С. Пушкина. Когда-то он отметил Великий пост в кощунственных строфах «» (1821) и ерничал над молитвой Ефрема Сирина в письме к Дельвигу от 23-го марта 1821 г. (XIII, 25), а в Каменноостровском цикле 1836 г. обращается к событиям Страстной седмицы и главной молитве Великого поста. В год нравственных падений (в кишиневской ссылке) Пушкин, по воспоминаниям современников, смеялся над проповедью митрополита в неделю «О блудном сыне», однако через десять лет создает самую пронзительную повесть по канве евангельской притчи… Изменение ума есть покаяние. Обретая «покой и волю» и возрастая духовно, Пушкин осмысляет предназначение поэзии в ключе христианского вероучения.
Для понимания пушкинского изживания смерти в «Памятнике» христианские мотивы являются ключевыми (в дальнейшем опираемся на тонкий анализ этого стихотворения в монографии О. Проскурина [8, 288-300]).
Ассоциация, вызванная первой строкой, возводит поэзию на уровень христианского освоения вечности. Определение нерукотворный в православной культуре традиционно сочетается в названии иконы «Спас нерукотворный» – лик Христа, запечатленный на плате перед тем, как Спаситель взошел на Голгофу Так «нерукотворный памятник» получает связь с темой Смерти и Воскресения Христа и противопоставляется кумирам и столпам материальным. Поэзия, по мысли Пушкина, непокорна власти государства, вставшего на путь идолопоклонства, – она покоряется лишь Богу В таком случае поэтическое творчество уподобляется «миссии апостолов» (О. Проскурин), проповедующих заповеди Христа:
И долго буду тем любезен я народу, – проповедь разумного, Что чувства добрые я лирой пробуждал доброго, вечного;
Что в мой жестокой век восславил я – милосердие,
Свободусострадание;
И милость к падшим призывал.
Веленью Божию, о муза, будь – служенье Господу; послушна
Обиды не страшась, не требуя венца – смирение;
Хвалу и клевету приемли равнодушно – отказ от мирского;
И не оспоривай глупца.-не осуждай.
Пушкинский поэт, обладающий чертами ветхозаветного пророка, обличающего пороки толпы («Разговор книгопродавца с поэтом…», «Пророк», «Поэту» и т. д.), позднее (в «Памятнике») уподобляется новозаветному апостолу, который проповедует христианские заповеди любви, милосердия и смирения. Об апостольской миссии поэта в пушкинском «Памятнике» пишут О. Проскурин [8, 288-300], А. А. Фаустов [12, 41]. В. Соловьева «смущала» универсальность миссии пушкинского «Пророка»: «И, обходя моря и земли, / Глаголом жги сердца людей!» [9, 53-55]. По мнению философа, такое характерное несовпадение миссий пушкинского пророка и исторического позволяет прочесть в последних строках стихотворения кредо поэта. Да, это цель поэта: в этих строках Пушкин говорит о миссии поэта-Апостола (новозаветного пророка), которая в том, чтобы «обходить земли», «глаголом жечь сердца людей» и «милость к падшим призывать».
Душа поэта, чье творчество подобно миссии апостолов, проповедовавших Слово Божие, обретает жизнь вечную во Христе: «Нет, весь я не умру – душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит…» Пушкинский «Памятник» наполнен и эсхатологическим смыслом. Слава поэта имеет границу в историческом времени: «…доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит». Распространение поэтического слова имеет конечную цель, как и проповедь Слова Божия во вселенной. Однако конец истории человеческой означает начало новой вечности…
Пушкин прошел долгий путь, прежде чем связал бессмертие души с христианским послушанием поэзии Богу.
Примечания
Статья выполнена в рамках разработки научной темы «Семиотика и типология русских литературных характеров (XVIII – начало XX вв.)», при финансовой поддержке гранта РГНФ 12-04-00041а.
Вопросом о составе и порядке стихотворений, входящих в так называемый Каменноостровский цикл, занимались многие пушкинисты. См., к примеру, работы В. П. Старка, Е. А. Тодеса, С. А. Фомичева, Дж. Майкльсона, С. Давыдова. Мнение автора статьи о порядке стихотворений в пушкинском цикле отражено в статье «К семантике весны у Пушкина: Каменноостровский цикл».
Помимо классически утвержденного состава – «Отцы пустынники и жены непорочны…», «(Подражание италиянскому)», «Мирская власть», «Из Пиндемонти» – к циклу присоединяют и «Напрасно я бегу к Сионским высотам…», «Когда за городом, задумчив, я брожу» и «Я памятник себе воздвиг». Тодес даже предлагает различать и «духовный цикл 1835 – 1836 годов, который мог полностью или частично войти в Каменноостровский цикл», и в его рамках рассматривает «Странник» (1835), присовокупляя близкое по времени и по теме стихотворение «На Испанию родную» (1835). См. Тодес Е. А. К вопросу о каменноостровском цикле // Проблемы пушкиноведения: Сб. науч. тр. Рига: ЛГУ им. П. Стучки, 1983. С. 26-27.
О возвращении-воспроизведении Священного времени в обрядах и ритуалах М. Элиаде пишет и в книге «Священное и мирское».
Цитаты приводятся по: Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: В 17-ти т. М.: Воскресение, 1994-1997. В приводимых по этому академическому изданию примерах пушкинских текстов сохранены некоторые особенности орфографии А. С. Пушкина.
На это обращает внимание Е. А. Тодес: Указ. соч. С. 44.
Как справедливо замечает Ю. М. Лотман, лицейское братство стало для Пушкина, легко покинувшего отчий дом, семьей и идеальным поэтическим собеседником.
Воспроизводим стихотворение целиком для дальнейшего выявления его мотивов в других пушкинских текстах.
На это впервые обращает внимание В. А. Кошелев.
См. по этому поводу размышления в статье Л. В. Гайворонской «Память в контексте поэтического у Пушкина».
Список литературы
Гайворонская Л. В. К семантике весны у Пушкина: Каменноостров- ский цикл // Филологическое образование в школе и вузе: Материалы Международной научно-практической конференции «Славянская культура: истоки, традиции, взаимодействие» Кирилло-Мефодиев- ских чтений. М.; Ярославль: Ремдер, 2008. С. 184-189.
Гайворонская Л. В. Память в контексте поэтического у Пушкина // Аспекты литературной антропологии и характерологии. Воронеж: Воронежский гос. ун-т; Издательский дом Алейниковых, 2009. С. 82-92.
Давыдов С. Последний лирический цикл Пушкина // Русская литература. 1999. № 2. С. 86-108.
Кошелев В. А. Евангельский «календарь» пушкинского «Онегина» (к проблеме внутренней хронологии романа в стихах) // Евангельский текст в русской литературе XVIII- XX веков: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр: Сб. науч. тр. Петрозаводск, 1994. С. 131-150.
Лепахин В. «Отцы пустынники и жены непорочны…» (Опыт подстрочного комментария) // А. С. Пушкин: Путь к православию. М.: Отчий дом, 1996. С. 243-259.
Лотман Ю. М. Пушкин. Биография писателя. Статьи и заметки. 1960-1990. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. СПб.: Искусство – СПБ, 1995. 847 с.
Майклъсон Дж. «Памятник» Пушкина в свете его медитативной лирики 1836 года // Концепция и смысл: Сб. ст. в честь 60-летия проф. В. М. Марковича / Под ред. А. Б. Муратова, П. Е. Бухаркина. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1996. С. 125-139.
Проскурин О. А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М.: Новое литературное обозрение, 1999. 462 с.
Соловьёв В. Значение поэзии в стихотворениях Пушкина // Пушкин в русской философской критике. Конец XIX-XX век. М.; СПб.: Университетская книга, 1999. С. 37- 89.
Старк В. П. Стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны…» и цикл Пушкина 1836 г. // Пушкин. Исследования и материалы. Л.: Наука, 1986. Т. 10. С. 193-203.
Тодес Е. А. К вопросу о каменноостровском цикле // Проблемы пушкиноведения: Сб. науч. тр. Рига: ЛГУ им. П. Стучки, 1983. С. 26-44.
Фаустов А. А. Авторское поведение Пушкина: Очерки / Ред.
А.А. Кретов. Воронеж: ВГУ, 2000. 321 с.
Фомичев С. А. Последний лирический цикл Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. Л.: Наука, 1985. Вып. 20. С. 52- 66.
Элиаде М. Очерки сравнительного религиоведения / Пер. с фр. М.: Ладомир, 1999. 488 с.
Элиаде М. Священное и мирское / Пер. с фр. М.: Изд-во МГУ, 1994. 144 с.
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://uchzap.petrsu.ru
Дата добавления: 23.04.2014