Волобуева Т.И.
Прежде чем говорить об отношении писателя к дарвинизму, приведем краткую биографическую справку о нем[1].
Родился Николай Гаврилович 12 июня 1828 года в Саратове в священнической семье. Отец его, протоиерей Гавриил Иванович был хорошо образованным человеком. Но самыми замечательными качествами в Гаврииле Ивановиче были удивительная доброта и благородство, сочетающиеся с высокой нравственностью и верой. По воспоминаниям современников доброта, чистота души, глубокая порядочность перешли и к его сыну, Николаю.
Получив прекрасное домашнее образование, Николай Чернышевский поступил в Саратовскую духовную семинарию, где проучился два учебных года (1842-1845). В 1846г. он поступил на историко-филологическое отделение Петербургского университета, окончив его в 1850г. со степенью кандидата.
По окончании Университета Чернышевский преподавал русский язык и литературу в Саратовской гимназии (1851-1853). В конце 1853г. перешел на службу учителем русского языка во 2-й кадетский корпус, где проработал около года. В этом же 1853 году началась литературная деятельность Николая Гаврииловича в «Отечественных записках», а потом в «Современнике», посвященная главным образом критике и истории литературы.
В 1855 Чернышевский защитил магистерскую диссертацию «Эстетические отношения искусства к действительности».
Параллельно с журналистской деятельностью Чернышевский изучал экономические теории. И с конца 1857 начала 1858 годов оставив критическое направление, посвящает свои исследования политической экономии. Экономическая теория Чернышевского многими признается вершиной домарксистской экономической мысли.
После закрытия в мае 1862г. «Современника» в июне Н. Чернышевский был арестован и заключен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Поводом для ареста послужило перехваченное полицией письмо Герцена к Н.А. Серно-Соловьевичу, в котором упоминалось имя Чернышевского в связи с предложением издавать запрещенный «Современник» в Лондоне. Как известно, в одиночном заключении был написан роман о жизни «разумных эгоистов» «Что делать?» (1862-63).
В 1864 году писателя осудили на 7 лет каторги и вечное поселение в Сибири. И после обряда гражданской казни на Мытинской площади (19 мая 1864) Николая Гаврииловича отправили в Нерчинскую каторгу (Кадайский рудник; в 1866 переведен в Александровский завод). По отбытии срока каторжных работ в 1871г. Чернышевский переходил в разряд поселенцев, имеющих право на выбор места жительства. Но в результате интриг графа П.А. Шувалова, бывшим в то время шефом жандармов, был вынужден поселиться в Вилюйском остроге.
В 1883 году благодаря ходатайству министра внутренних дел графа Д.А. Толстого Чернышевский был переведен в Астрахань под надзор полиции, а в июне 1889 получил разрешение жить на родине.
Ушел из жизни Чернышевский 17 октября 1889 года в Саратове.
Вся сознательная жизнь Чернышевского была сосредоточена на научно-литературных занятиях. И его можно без натяжки отнести к типу честно мыслящих ученых, ищущих истину. Он не приспосабливался к модным или общепринятым воззрениям своего времени, имея свою точку зрения, не изменял ее в угоду кому-либо или ради каких-то сомнительных интересов. Неслучайно поэтому его труды сохраняют актуальность и в наше время.
Писательская деятельность не прекращалась и в ссылке. К сожалению, все там написанное он уничтожал. Вернувшись из ссылки, Николай Гавриилович возобновил публичную литературную деятельность.
Так, за год до смерти Чернышевский написал статью «Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь», напечатанную в журнале «Русская мысль» под псевдонимом «Старый трансформист». Работа эта обращала на себя внимание удивительно скептическим отношением как к самому Ч. Дарвину, так и к его учению. И представляла собой аргументированное разъяснение неправомерности смешения понятий эволюция и дарвинизм, а также абсурдность стремления доказать обусловленность эволюции «исключительно борьбой за существование, которая будто бы всегда благодетельна, всегда ведет к прогрессу». Кроме того, в статье приводятся подробности об истории выхода в свет «Происхождения видов» Дарвина, о теории Мальтуса и искажении ее Дарвином. Интересны замечания о методе работы Дарвина: согласно Чернышевскому, методология английского ученого не соответствовала поставленным им задачам. Есть в статье и рассуждения о причинах наблюдаемой популярности дарвинизма. Заслуживает внимания характеристика личности Дарвина, данная Чернышевским.
Приведенные ниже выдержки из этой статьи представлены по тексту журнальной публикации[2].
«Вредно или полезно вредное? – вопрос, как видите головоломный. Потому ошибиться в выборе между двумя решениями его очень легко.
Этим объясняется то, что почтенные авторы трактатов, предисловие к которым пишу я, держаться теории благотворительности так называемой борьбы за жизнь.
Своим основанием они имеют мысль блистательную в логическом отношении: «Вредное полезно».
В каком отношении к фактам неизбежно должна находиться теория, основанная на нелепости? Выводы из нелепости нелепы; их отношение к фактам – непримиримое противоречие.
Теория благотворительности борьбы за жизнь противоречит всем фактам каждого отдела науки, к которому прилагается, и, в частности, с особенной резкостью противоречит всем фактам тех отделов ботаники и зоологии, для которых была придумана и из которых расползлась по наукам о человеческой жизни.
Она противоречит смыслу всех разумных житейских трудов человека и, в частности, с особенной резкостью противоречит смыслу всех фактов сельского хозяйства, начиная с первых забот дикарей об охранении прирученных ими животных от страданий голода и других бедствий и с первых усилий их разрыхлять заостренными палками почву для посева», – так начинает свою статью Н. Г. Чернышевский.
Согласно Чернышевскому учение Дарвина «имеет публицистический характер. Для правильного понимания произведений публицистики надобно знать исторические обстоятельства, при которых возникли они, и политические мотивы, которыми они порождены».
Как известно, идею о борьбе за существование Ч. Дарвин заимствовал у английского священника Т. Мальтуса (1766-1834), изложенную им в «Трактате о принципе размножения населения». Работа эта была написана с целью защиты существующей в то время политической системы Англии и оправдания системы отказа от каких бы то ни было реформ. Чернышевский отмечал, что история создания теории Мальтуса и выполняемых ею задач была забыта экономистами следующих поколений. При изложении теории стала передаваться только аргументация, «служившая Мальтусу подготовкой вывода, а вывод, в котором вся сущность дела, оставляется без упоминания. Этот вывод – тот, какой был надобен … Мальтус рассудил, что защиту отказа в реформах должно отделить от вопроса о том, хороши или дурны существующие английские учреждения, что единственная возможность оправдать политику господствующей партии дается безусловным отрицанием полезности улучшения государственного устройства, независимо от того, хорошо или дурно оно. Он и приискал аргументацию, дающую надобный вывод». Аргументация хорошо известна – это идея о геометрической прогрессии размножения всех живых организмов. В результате такого неограниченного размножения, количество живых существ каждого вида достигает такой величины, при которой количество пищи становится недостаточным для пропитания всех. В результате некоторые особи погибают либо просто от голода, либо от болезней, возникающих от недостатка питания, или других последствий недоедания. Уцелевшие существа продолжают размножаться, а значит, продолжается и процесс гибели определенной их части. Подобное замечание относится и к людям, в частности основной массе народа Англии. А, следовательно, и «причина нищеты и ее последствий, пороков и преступлений в Англии и подобных ей странах – нерассудительность массы народа в деле размножения. Из этого следует, что […] нищета и последствия нищеты не могут быть прекращены ничем, кроме замены нерассудительности массы народа в деле размножения рассудительностью. Никакие перемены в политических учреждениях такой страны не могут иметь влияния на судьбу народа в ее экономическом отношении. Как бы дурны ни были учреждения такой страны, нищета и последствия нищеты в ней происходят не от них, а от нерассудительности ее народа в деле размножения, и замена дурных учреждений хорошими не может улучшить судьбу ее народа, пока он остается нерассудителен в деле размножения, поэтому в такой стране политические реформы бесполезны».
Естественно Мальтус прекрасно понимал, что существующее политическое и экономическое положение страны не хорошо, но, по его мнению, оно все равно должно сохраняться.
«Потому-то, аргументация Мальтуса и обрывается на том звене, к которому удобно прицепить желанный вывод: «реформы бесполезны».
Но ведь нерассудительность людей проявляется и в других важных житейских делах. И всякая нерассудительность ведет к ухудшению здоровья, нищете, порокам и т.п. Поэтому при исследовании нищеты и ее последствий надо бы говорить не только о нерассудительности в деле размножения, но обо всех ее видах, но это было неудобно для Мальтуса, потому что некоторые виды нерассудительности (лень, тщеславие, властолюбие и пр.) находятся в очевидной зависимости от политической системы государства.
Таким образом, Мальтусу надо было оправдать правящую политическую партию, для этого он выставил один из видов нерассудительности ответственным за все существующее зло, производимое суммой всей нерассудительности, и оборвал свою аргументацию на половине пути к правильному выводу, чтобы заменить его фальшивым. Но в основании этой слишком узкой и не доведенной до конца аргументации он взял верную мысль: когда люди не сдерживают силой разума силу размножения, они размножаются до такой степени, что количество пищи становится недостаточным для удовлетворительного пропитания всем.
Вот эту теорию Мальтуса, потерявшую свой житейский и политический смысл, Ч. Дарвин использовал, как одно из оснований своей теории.
Далее Чернышевский переходит «к рассказу о том, по какому случаю, теория Мальтуса, составленная исключительно для решения одного из специальных вопросов политической экономии, была перенесена в ботанику и зоологию и какой судьбе подверглась она при этом перенесении».
Дело в том, что до середины 19 столетия биологи занимались главным образом описанием форм растений и животных, их внутреннего строения, изучением физиологии организмов и развитием. «Это были задачи громадных размеров. Работа над ними не оставляла огромному большинству ботаников и зоологов досуга много заниматься вопросом о происхождении нынешних видов растений и животных. исследуя настоящие формы организмов они видели, что эти формы существовали с самого начала наших исторических сведений […] они вообще приняли решение, представляющееся очевидным для поверхностного взгляда: нынешние виды растений и животных неизменны. В геологических наслоениях, образовавшихся в отдаленные времена, были находимы остатки растений и животных, несходных с нынешними; естественным выводом из мнения о неизменности нынешних видов была мысль, что прежние, несходные с ними виды погибли, не оставив потомства в нынешних флоре и фауне. Это казалось тем более достоверным, что подтверждалось геологической теорией, по которой поднятия материков из моря и погружения их в море считались совершавшимися с быстротой, производившей катастрофы колоссального размера; при таких переворотах неизбежно должны были погибать застигаемые ими флоры и фауны.
Это учение, дававшее неизменности видов геологическую основу. Создал величайший из натуралистов первой трети нашего столетия, Кювье, основатель сравнительной анатомии. […]
Учение Кювье, доказывающее неизменность видов теорий катастроф, уничтожавших флоры и фауны, неодинаковые с нынешними, очень быстро приобрело владычество в естествознании. […]
Под влиянием учения Кювье были не только отвергнуты почти всеми натуралистами, но и забыты большинством их всякие мысли о происхождении нынешних видов растений и животных от прежних. Эти мысли существовали издавна. […] И получили научную обработку в гениальном труде Ламарка Зоологическая философия, изданном в 1809 году, за три года до трактата Кювье Исследования об ископаемых костях. […]
В геологии владычество понятий Кювье длилось лет двадцать или двадцать пять. Несообразность теории катастроф с геологическими фактами была раскрыта Лейеллем в трактате Основания геологии, первый том которого вышел в 1830, а последний в 1833 году. Пересоздавая геологию, Лейелль доказал, что с того времени, как начали отлагаться древнейшие из наслоений, содержащих в себе отпечатки или остатки растений или животных, поверхность суши не подвергалась никаким катастрофам, которые превосходили бы размерами своего действия наводнения, землетрясения, извержения огнедышащих гор; что прежние катастрофы точно также не могли уничтожить органическую жизнь на материках или больших островах. Как не уничтожают ее нынешние, не уступающие им силой и размером; что никакой быстрой погибели прежних флор и фаун не было, что очень многие из прежних видов продолжали существовать, когда некоторые другие заменялись новыми, что смены флор и фаун были подобны великим геологическим изменениям, процессы медленные, тихие. […]
В 1859 году, через 26 лет после издания последнего тома Оснований геологии Лейелля, разрушивших теорию катастроф, которым приписывалось уничтожение прежних флор и фаун, была напечатана книга Дарвина О происхождении видов […]
То, что книга […] была напечатана в 1859 году, а не позднее, было результатом особенного обстоятельства, принудившего ее автора поспешить обнародование своей теории, которое без того замедлилось бы еще на некоторое время, – по мнению автора, «на два или три года». Это целая история, заслуживающая большого внимания своей психологической характерностью и важностью материалов, какие даст для разъяснения особенностей книги, получившей громадное влияние на ход науки. Расскажем ее на основании сведений, сообщаемых о ней самим Дарвином, пополняя их необходимыми биографическими данными.
В 1831 году Дарвин […] был назначен натуралистом ученой экспедиции, отправляемой английским правительством в кругосветное плавание на корабль Бигль. Экспедиция отплыла из Англии 27 декабря 1831 г. Дарвину было тогда енсколько меньше 23 лет. […] Экспедиция делала остановки на восточном, потом на западном берегу южной Америки, поплыла сделать остановку в пустынном, еще почти нисколько не исследованном натуралистами Галапагосском архипелаге […] Изучая животных архипелага, Дарвин увидел, что они сходны, но не одинаковы с животными ближайшей части Америки. Он бы, по его выражению, «очень удивлен» этим. Раздумье о неожиданном факте возбудило в нем мысль, что галапагосские животные – видоизменившиеся потомки прежних, другие потомки которых – нынешние сходные с галапагосскими животные ближайшей части Америки. Потом он видел такое же отношение других островных фаун и флор к фаунам и флорам ближайших частей материков. […] Лет шесть по возвращении из экспедиции он занимался обработкой собранных в ней материалов, обогащая фактическую часть естествознания новыми сведениями». […]
После перечисления опубликованных Дарвином работ по возвращении из экспедиции Чернышевский пишет: «[…] главным предметом ученой работы Дарвина стал трактат, содержание которого было не монографическое, а широкое, охватывавшее все отделы ботаники, зоологии, палеонтологии и многие отделы других частей естествознания. Мысль о генеалогическим родстве между видами, возбужденная в Дарвине изучением животных Галапагосского архипелага и подтвержденная изучением других островных фаун и флор во время экспедиции, представляла такую громадную важность, что Дарвин не мог отказаться от работы над разъяснением ее даже и в первые годы по возвращении из экспедиции, когда необходимо было трудиться над обработкой фактических сведений, собранных во время путешествия. […] «Теперь, – в ноябре 1859 г., когда он писал предисловие к первому изданию книги О происхождении видов, – мой трактат почти кончен; но так как понадобится еще дав или три года, чтобы пополнить его, а мое здоровье не прочно, то меня убедили издать это извлечение из него» – книгу О происхождении видов; он постоянно называет ее только извлечением из трактата, который надеется издать года через два или три. «Я увидел тем более надобности в этом, – в составлении и обнародовании извлечения, – что г. Уоллес, изучая естественную историю Малайского архипелага, пришел к выводам о происхождении видов, почти совершенно одинаковым с моим. В 1858 году он прислал мне статью об этом предмете, с просьбой передать ее сэру Чарльзу Лейеллю, который передал ее Линнеевскому обществу. Сэр Чарльз Лейелль и доктор Гукер […] нашли надобным, в интересах моего имени, чтоб одновременно со статьей г. Уоллеса было обнародовано извлечение из моего труда».
Уоллес было много моложе Дарвина […] За Уоллесом осталась та маленькая доля славы, которая по справедливости должна была принадлежать ему; превознося Дарвина, преобразователя наук об органических существах, упоминали с уважением об Уоллесе, как человеке, самостоятельно пришедшем к теории, одинаковой с дарвиновской, и применившем ее к разъяснению довольно многих фактов, о которых мало говорилось или вовсе не упоминалось в статье Дарвина». […]
Не станем приводить подробности о переработки и расширении Дарвином статьи, ставшей впоследствии его знаменитой книгой О происхождении видов, описанные Чернышевским. Обратим внимание читателей на тот факт, что, касаясь вопроса о способе работы Дарвина, Николай Гавриилович писал: «он обрабатывал маленькие кусочки первоначального трактата, разраставшиеся в особые большие статьи или целые книги, печатал прибавочные исследования, не входившие в план трактата, над обработкой которого трудился; и когда умер (в апреле 1882г.), через двадцать два года после издания «извлечения» из своего трактата, все обработанные куски, взятые вместе, составляли разве одну десятую долю трактата […]
Но что же это такое: трактат, работе над которым не было бы конца, хотя бы автор прожил еще двадцать, или хоть и пятьдесят лет […] что это за труд, разраставшийся и разраставшийся без предела росту, и как мог он разрастаться до такой несообразности с размером продолжительности самой долгой вероятной человеческой жизни?
Факт до такой степени странен, до такой степени противоречит правилам рассудительной человеческой деятельности, что раз поставлен вопрос о нем, невозможно устранить ответа: способ работы, которого держался Дарвин в труде над трактатом о генеалогическом родстве между видами, был непригоден для успешности труда такого рода».
Говоря о методе Дарвина, Чернышевский писал: «Способ работы, удобоприменимый только в монографических трудах[3], Дарвин применил к трактату о генеалогических отношениях между нынешними и прежними флорами и фаунами, то есть к предмету, охватывающему всю ботанику, всю зоологию, всю палеонтологию и многие другие отрасли естествознания. Исследовать по всем этим наукам всякие вопросы, какие подвернуться под перо, – исследовать каждый из них монографическим, исчерпывающим способом работы – сообразно ли это с числом лет, какие может прожить на свете самый долговечный человек, разумно ли это, и того ли требуют правила научной работы, тождественной с законами рассудка? […]
Правила научной работы говорят: если ты взял предметом труда что-нибудь очень широкое, многосложное, сосредоточивай все свои силы на разъяснении основных вопросов, не отвлекайся от них ничем, иначе не достанет у тебя ни времени, ни сил заняться ими, как должно. […]
Были ли известны Дарвину эти условия успешности научного труда над предметами широкого содержания? Быть может. Но в «извлечении» из трактата, над которым работал он с 1844 до 1858 года, знаменитой книге О происхождении видов нет ни малейшего следа знакомства с этими требованиями науки; по этой книге видно, что его работа была непрерывным нарушением их.
Например, ему представляется вопрос: каким образом попали на острова животные и растения? Рассудительный ответ был бы: «Исследование этого вопроса не относится к предмету моего труда; замечу только, что дело ясно само собой: геология доказала, что все острова, населенные сухопутными растениями и животными, были частями материков. Если есть, кроме этого общего объяснения, другие, частные, тем лучше. Но мне недосуг теперь искать их […] Дарвин совершенно чужд мысли, что по правилам научного труда должен отвечать так. Ему воображается, что он обязан исчерпать вопрос, не разбирая, относится ли вопрос к делу. Он придумывает возражения против общеизвестного объяснения; они ничтожны; но он воображает, что они важны; находит общепринятое решение не относящегося к делу вопроса сомнительным, считает себя обязанным приискать другие объяснения. […] Разумеется, по мнению Дарвина, вопрос относится к делу; он даже показывает связь исследований о нем с основной задачей своего труда. Можно найти связь чего угодно с чем угодно, была бы охота связывать. Нет ничего трудного доказать, что исследование о походе Александра Македонского в Бактрию должно входить в описание Лондона: Ньютон провел последние годы жизни в Лондоне, а одним из предшественников Ньютона был Эратосфен, а Эратосфен жил в Египте при Птолемеях, а Птолемеям Египет достался потому, что был завоеван Александром, а если б Александр был разбит в Бактрии, то египтяне при помощи греков выгнали бы македонян из своей земли, потому ясно, что исследование причин успеха похода Александра в Бактрию должно составлять необходимую часть описания Лондона. А сколько времени отняли у Дарвина исследования о ветках, плывущих по морю, и о грязи на лапках птиц? […]
Таким-то образом, увлекаясь вопросами, посторонними основному предмету труда, или вдаваясь в мелочи, Дарвин тратил годы за годами в исследованиях, бесполезных для разъяснения коренной задачи, и, подавляемый массой этой ненужной работы, не имел досуга вникнуть с должным вниманием в существенные вопросы своего труда»
Таким образом, по мнению Чернышевского методология, выбранная Дарвином для разрешения вопроса о генеалогическом родстве видов не приемлема.
Перечислив важнейшие напечатанные труды Дарвина за шестнадцать лет после издания книги О происхождении видов, Чернышевский приходит к следующему выводу о разработки Дарвином основных его понятий о родстве видов: «Он обработал первую главу трактата, служащую предисловием к изложению его теории. На этом и остановилась систематическая обработка трактата. После того, т.е. с 1868г. до конца жизни, он уже только блуждал по лабиринту черновых бумаг, масса которых все разрасталась и становилась все хаотичнее […]
Теория должна была излагаться во второй, третьей и четвертой главах трактата. […] Из 22 отделов этих трех глав Дарвин успел до конца жизни обработать только один отдел, именно второй отдел четвертой главы, излагающий учение о половом отборе, – один отдел из 22, и притом, отдел, посвященный изложению действий не борьбы за жизнь, а другой силы – силы соперничества между самцами за обладание самкой или между самками за обладание самцов. Из учения о борьбе за жизнь, действия которой составляют, по теории Дарвина, основной элемент истории развития органических форм, и о производимом ею естественном отборе, об этой существеннейшей черте его теории, бедный труженик не успел обработать ни одного кусочка до самой своей смерти. […] Работа, неутомимо веденная 38 лет, ушла на исследование или мелочные, или посторонние предмету труда, так что в продолжение 38 лет ни одно из коренных положений теории не могло быть подвергнуто автором внимательному разбору, по недостатку времени, и пришедшие на мысль ему при начале труда решения основных вопросов остались непроверенными. […]
А между тем, принято превозносить похвалами способ работы Дарвина над его трактатом. Источник их – то, что эта нескончаемая, безрассудная работа имеет качество очень эффективное. Много содействуют горячности их и нравственные достоинства автора, отражающиеся в его работе: неутомимое трудолюбие, безусловная добросовестность, искреннейшая скромность, доброжелательнейшая готовность признать чужие заслуги, отдавать полную справедливость трудам соперников, кротость незлобивой души, непоколебимая никакими нападениями врагов; эти прекрасные качества человека возбуждают во всяком честном человеке уважение к его труду. Но существенная причина похвал его способу работы, все-таки, не нравственные достоинства ее, а то, что результат ее очень эффективен: набирая и набирая подробности за подробностями, анализируя и анализируя всячески мелочи, Дарвин подавляет массой учености мысль человека, не умеющего или забывающего рассматривать, к какому разряду знаний принадлежат материалы, из которых одних сложены все груды учености, производящие эффект своими размерами по каким нормам производятся анализы и какими особенностями отличается ум, громоздящий эти груды, производящий эти анализы.
С качествами очень доброго, безусловно честного, чрезвычайно благородного человека в Дарвине соединялись некоторые из качеств великого ученого: сильный ум, громадный запас знаний и, при всей его громадности, не ослабевающее до конца жизни влечение увеличивать его, учиться и учиться. Но мы видели, что этот ум, хотя и сильный, имел склонности, несовместимые с успешностью работы над разъяснением широких, многосложных вопросов: он с неудержимой страстью вдавался в исследования или мелочные, или посторонние основному предмету труда, нескончаемы тратил время на собирание длинных перечней, не прибавляющих ничего к разъяснению, даваемому немногими примерами, на разработку вопросов, не относящихся к делу […] он упускал из вида крупные факты, не имел досуга исследовать существенные вопросы. Была в уме Дарвина и другая особенность, несовместимая с успешностью труда над разъяснением законов жизни, многосложных и запутанных: ребяческая наивность. Нормы, по которым Дарвин производил анализы фактов жизни, были клочки оптимистической философии в популярной переделке, подводящие всякие факты без исключения под простонародную поговорку: «все на свете к лучшему». Человек, руководящийся в своих суждениях подобными мыслями, не имеет научной подготовки к пониманию законов жизни, какова бы ни была обширность его специальных сведений. Но и в запасе специальных знаний были у Дарвина пробелы, о пополнении которых он не заботился, не догадываясь, по своей наивности, что, кроме сведений, надобных для монографических исследований, существует другой разряд специальных знаний, в которых нет необходимости монографисту, но без которых невозможно основательное исследование вопросов очень широких. Мы увидим эти пробелы, обратив внимание на некоторые черты его рассказа о том, как у него возникла мысль об изменчивости видов и о том, как искал он разъяснения истории изменений форм организмов.
Натуралист, правда, еще очень молодой, […] но, все-таки натуралист, и, притом, уже способный обогатить науку превосходными наблюдениями и очень основательными выводами из них […] плывет из Англии к восточному берегу южной Америки, посещает его в нескольких местах, […] приплывает, наконец, к Галапагосскому архипелагу и «удивляется», даже не просто, а «очень удивляется», увидев, что животные этого архипелага похожи на животных ближайшего берега южной Америки, но не одинаковы с ними. Как же возможно было, чтоб он удивился этому? Предположим наибольшую правдоподобную скудость запаса специальных знаний у него; все-таки, странно, что в его знаниях мог быть пробел, оставивший место удивлению при виде того, `что он увидел. Правда, зоологическая география была тогда разработана гораздо меньше, чем теперь, но все-таки, общеизвестным фактом было уже и тогда то, что фауны островов, лежащих далеко от континентов, обыкновенно состоят из видов сходных, но не одинаковых с видами ближайших частей континентов. И мало того, что он «очень удивился» тогда; через двадцать пять лет он, уже давно ставший первоклассным натуралистом, рассказывая во «Введении» к книге О происхождении видов этот факт, не находит в нем ничего странного. То же самое неведение о его странности остается и еще через десять лет, в пятом издании книги. Как понять это неведение? Очевидно, что мысли Дарвина о том, какие знания нужны натуралисту, оставались односторонни и в 1859, и в 1869 году, как были односторонни его заботы о приобретении знаний до отплытия из Англии в конце 1831года: он дорожил только сведениями, надобными монографисту; плохое знакомство с отделами сведений, относящимися к широким фактам, продолжало казаться ему не странным, потому что оставалось у него плохим, и он даже не замечал, что оно остается плохим, считая этот отдел знаний маловажным.
Неожиданный факт, удививший молодого натуралиста на Галапагосских островах, привел его к мысли, что животные этого архипелага – видоизмененные потомки предков, другие потомки которых, вероятно, тоже видоизменившиеся, живут в ближайшей части Южной Америки. Мысль правильная. Но опять странный пробел в знаниях: молодому натуралисту не припомнилось, что были великие натуралисты, говорившие о генеалогическом родстве между видами. […] Одно из основных правил научной работы говорит, что человеку, желающему сформировать себе правильные понятия по очень широкому вопросу, по которому современные специалисты имеют ошибочные мнения, необходимо навести справки о мнениях прежних великих специалистов; но это правило научной работы над разъяснением широких вопросов неизвестно молодому – теперь, впрочем, уже не очень молодому, двадцати восьмилетнему – натуралисту, задумавшему пересоздать науку об органических существах. Он не знает, что ему следует навести справки о мнениях прежних великих натуралистов, мысли которых о родстве между видами называли незаслуживающими внимания учители его, ученики Кювье. Он пришел к убеждению, что теория неизменности видов, изложенная Кювье, ошибочна; и он не догадывается, что для него, противника Кювье, не должны быть авторитетными отзывы учеников Кювье о мыслях натуралистов, противник которых был Кювье. Он продолжает верить своим учителям, что мысли этих натуралистов о родстве между видами не заслуживают внимания, и, год за год, работает над приискиванием объяснения изменений форм организмов, не догадываясь, что не мешало бы ему справиться о мнениях прежних трансформистов. Он не находит объяснения, бродит в потемках. И вдруг – о, радость! – объяснение нашлось. Оно нашлось – о, чудо из чудес! – в трактате о политической экономии, – в трактате, написанном с целью оправдать торийское министерство, при поддержке большинства вигов отвергающее проекты политических реформ, предлагаемые меньшинством вигов. Как возможно было сделать в книге подобного содержания находку, надобную для пересоздания науки об отношениях между розой, сосной и мхом, между слоном, орлом и сельдью? Случай удивительный по своей несообразности с правилами здравого смысла, но, помимо этого своего свойства, очень простой, совершенно натуральный. Если человек, желающий стать живописцем, не знает, что учиться живописи надобно у живописцев, то в своих поисках учителя он, зашедши к столяру, научится живописи у этого мастера […]
И так, пересоздавать естествознание надобно на основании политического памфлета. Прекрасно. Но если уж пришлось заимствовать у Мальтуса теорию, объясняющую изменения форм растений и животных, то следовало, по крайней мере, вникнуть в смысл учения Мальтуса. Дарвин не позаботился и об этом. Он не догадался разобрать, какой смысл имеет у Мальтуса мысль, озарившая его, утомленного блужданием в темноте. Если бы он правильно понял восхитившую его мысль учителя, – теория, построенная на ней, была бы ошибочна только тем, что приписывала бы преобладающее влияние на ход изменений органических форм действию силы, имеющей лишь второстепенное значение в этом отношении, оставляла бы без внимания другие силы, влияние которых на изменение форм организмов гораздо могущественнее; она давала бы слишком узкое объяснение фактам, но не искажала бы охватываемую ею маленькую долю истины прибавкой лжи, примешанной к ней по недоразумению. Вышло иначе. В восторге от внезапного озарения ума, Дарвин вырвал из аргументации Мальтуса очаровавшую его мысль, не потрудившись рассмотреть мыслей, с которыми она соединена у его учителя и которыми определяется её смысл. Он предположил в ней смысл, соответствующий его привычным понятиям о вещах, не догадываясь, что этот смысл несообразен с понятиями его учителя, и построил на фальшиво понятом обрывке публицистической защиты торийского министерства, поддерживаемого большинством вигов, теорию развития органической природы. Таков источник теории благотворности борьбы за жизнь; он – грубое недоразумение. […]
И так, по Мальтусу, бедствия, производимые чрезмерностью размножения – бедствия, и только, зло, и только, и причина, производящая их, чрезмерность размножения – причина бедствий, и только, причина зла, и только. Но Дарвин не был подготовлен к пониманию такого взгляда на вещи; у него даже не было предположения, что такой взгляд на вещи возможен, потому что привычные ему понятия о вещах были совершенно иные и были привычны ему до такой степени, что казались единственными возможными, Эти понятия о вещах, казавшиеся ему единственными возможными, были те, по которым бедствия считаются не бедствиями, а благами, или в случаях неудобства признавать их благами, считаются источниками благ. Такой способ понимать вещи называется оптимистическим. Держась этого образа мыслей и не предполагая возможности иного, Дарвин был убежден, что Мальтус думает о бедствиях подобно ему, считает их или благами, или источниками благ. Те бедствия, о которых говорит Мальтус, – голод, болезни и производимые голодом драки из-за пищи, убийства, совершаемые для утоления голода, смерть от голода, – сами по себе, очевидно, не блага для подвергающихся им; а так как они, очевидно, не блага, то из этого, по понятиям Дарвина, следовало, что их должно считать источниками благ. Таким образом, у него вышло что бедствия, о которых говорит Мальтус, должны производить хорошие результаты, а коренная причина этих бедствий, чрезмерность размножения, должна считаться коренной причиной всего хорошего в истории органических существ, источником совершенствования организации, той силой, которая произвела из одноклеточных организмов такие растения, как роза, липа и дуб, таких животных, как ласточка, лебедь и орел, лев, слон и горилла. На основании такой удачной догадки относительно смысла заимствованной у Мальтуса мысли построилась в фантазии Дарвина теория благотворности борьбы за жизнь. Существенные черты её таковы:
История органических существ объясняется мыслью Мальтуса, что они, чрезмерно размножаясь, подвергаются недостатку пищи, и часть их погибает или от голода, или от его последствий, из которых особенно важны в этом отношении два: борьба за пищу между существами, живущими одинаковой пищей, и борьба между двумя разрядами существ, пожираемыми и пожирающими;
совокупность фактов, производимых голодом и его последствиями, мы будем называть борьбой за жизнь, а результат борьбы за жизнь, то есть погибель существ, неспособных выдержать эту борьбу, и сохранение жизни только существами, способными, выносить ее, будем называть естественным отбором;
сравнивая прежние флоры и фауны между собой и с нынешними флорой и фауной, мы видим, что некогда существовали только растения и животные низкой организации, что растения и животные высокой организации возникли позднее и что совершенствование организации шло постепенно, а, соображая данные сравнительной анатомии и эмбриологии, находим, что все растения и животные, имеющие организацию более высокую, чем одноклеточные организмы, произошли от одноклеточных организмов;
а так как коренная причина изменений органических форм – борьба за жизнь и естественный отбор, то:
причина совершенствования организации, источник прогресса органической жизни – борьба за жизнь, то есть голод и другие производимые им бедствия, а способ, которым производит она совершенствование организации – естественный отбор, т.е. страдание и погибель.
И эту теорию, достойную Торквемады, сочинил добряк, покинувший изучение медицины по неспособности выносить вид операций в хирургической клинике, где приняты все меры для смягчения страданий оперируемого. Мальчики, растущие в обществе людей загрубевших от бедности, т.-е., главным образом, от недостатка пищи, – грубые, невежественные, злые мальчики, когда мучат мышонка, не думают, что действуют на пользу мышам; а Дарвин учит думать это. Изволите видеть: мыши бегают от этих мальчиков; благодаря тому, в мышах развивается быстрота и ловкость движений, развиваются мускулы, развивается энергия дыхания, совершенствуется вся организация. Да, злые мальчики, кошки, коршуны, совы – благодетели и благодетельницы мышей. Полно, так ли? Такое бегание полезно ли для развития мускулов и энергии дыхания? Не надрываются ли силы от такого бегания? Не ослабевают ли мускулы от чрезмерных усилий? Не портятся ли легкие? Не получается ли одышка? По физиологии, да: результат такого бегания – порча организма. И беганием ли ограничивается дело? Не сидят ли мыши, спрятавшись в норах? Полезно ли для мышей, млекопитающих животных, т.-е. существ с полной потребностью движения и очень сильной потребностью дыхания, неподвижное сидение в душных норах? По физиологии, не полезно, а вредно. Но стоит ли соображать, `что говорит физиология? Есть книга Мальтуса; достаточно выхватить несколько строк из неё и – готова теория, объясняющая историю органических существ.
Что постыдятся сказать в извинение своих злых шалостей невежественные мальчики, то придумал и возвестил миру человек умный, человек очень добрый и – натуралист, которому, кажется, следовало бы помнить основные истины физиологии; вот до какого помрачения памяти и рассудка может доводить ученое фантазерство, развивающее ошибочную догадку о значении непонятых чужих слов!
Много дурного говорил Мальтус; ему нельзя было обойтись без того; он хотел защищать политику коалиции тори и большинства вигов, вызванную историческими обстоятельствами, это правда, но, тем не менее вредную для их и его родины политику, о которой сам он знал, что она несправедлива и вредна; дурную книгу написал он, не-добросовестную, и заслуживает за то порицания. Но в том, что взвел на него благодарный ученик, он не виноват; таких мерзостей он не внушал; напрасно Дарвин вообразил себя его учеником, – он исказитель Мальтуса, напрасно он называет свою теорию применением его теории к вопросу о происхождении видов, – это не применение теории Мальтуса, а извращение смысла его слов, – извращение грубое, потому что истинный смысл слов его ясен. Он считает чрезмерность размножения причиной бедствий, и только; а бедствия он считает бедствиями, и только. В этом он верен истине, верен естествознанию. Дарвин называет совокупность результатов чрезмерного размножения борьбой за жизнь: хорошо, что же такое борьба за жизнь с точки зрения, на которую ставит своих читателей Мальтус? Совокупность бедствий, и только бедствий. Результат борьбы за жизнь Дарвин называет естественным отбором: хорошо; что же такое, сообразно понятиям Мальтуса, естественный отбор? Никак не благо, а непременно нечто дурное, потому что чрезмерность размножения не производит, по его понятиям, ничего хорошего, производит только дурное.
Так это по Мальтусу. Совершенно так, как по физиологии. Мальтус нам не мил и не авторитетен. Но пренебрегать физиологией не следует. […]
Какое влияние на организацию потомков имеет, по физиологии, порча здоровья, порча организации родителей? Организмы, имеющие испорченное здоровье, рождают организмы, имеющие прирожденную испорченность здоровья […]
Как называется на языке физиологии порча организма, возрастающая по ряду поколений? Она называется вырождением. И как называется вырождение, состоящее не только в ухудшении здоровья организма, но и в изменении самой организации? Оно называется понижением организации, деградацией.
Вот что такое, по физиологии, результат борьбы за жизнь – понижение организации; вот что такое, по физиологии, естественный отбор – сила, понижающая организацию, сила деградирующая.
Но зачем помнить физиологические законы, когда есть Мальтус? Хорошо; Мальтус важнее физиологии, то пусть будет важнее. Но и мысль Мальтуса, рекомендуемая нам в замен физиологии, ведет к тому же понятию о естественном отборе. Ход вывода прост и ясен:
Чрезмерность размножения производит только бедствия; естественный отбор – результат чрезмерного размножения; спрашивается, что такое естественный отбор, благо или зло? Кажется, не очень мудрено сообразить: он – зло. `Что такое зло в применении к понятию об организации? Понижение организации, деградация.
Насколько видоизменяются организмы действием естественного отбора, они деградируются. Если б он имел преобладающее влияние на историю органических существ, не могло бы быть никакого повышения организации. Если предками всех организмов были одноклеточные организмы, то при преобладании естественного отбора не могли бы никогда возникнуть никакие организмы хотя сколько-нибудь выше одноклеточных. А если одноклеточные организмы не первобытные формы органической жизни, если первым фазисом существования жизни, ставшей впоследствии органической, было существование микроскопических кусочков органического, но еще не организовавшегося вещества, называемого теперь протоплазмой, то из этих неорганизованных кусочков протоплазмы не могли, в случае преобладания естественного отбора, возникнуть никакие организмы, ни даже самые низшие разряды одноклеточных существ; и мало сказать, что из них не могли возникнуть никакие организмы, – нет, не могли бы продолжать своего существования даже и эти кусочки протоплазмы: каждый из них в самый момент возникновения был бы уничтожаем действием естественного отбора, разлагался бы на неорганические комбинации химических элементов, более устойчивые в борьбе, чем протоплазма. А если первобытными существами были не бесформенные кусочки протоплазмы, а одноклеточные организмы, то и о них следует сказать, что они под преобладанием естественного отбора не только не могли бы повышаться в организации, но не могли бы и продолжать свое существование: он отнимал бы у них организацию, превращал бы их в кусочки бесформенного органического вещества, а его превращал бы в неорганические соединения.
Но было не так. Из первобытных существ, имевших очень низкую организацию или даже не имевших никакой организации, бывших бесформенными кусочками протоплазмы, развились растения и животные очень высокой организации. Это значит: история тех кусочков протоплазмы или одноклеточных организмов, которые были первыми предками высокоорганизованных существ, и история следующего ряда предков этих существ шла в направлении противоположном действию естественного отбора, под влиянием какой-то силы или комбинации сил, противоположной ему и перевешивавшей его.
Одна ли была это сила, или комбинация нескольких сил? Прежние трансформисты нашли, что повышение организации производилось действием не одной силы, а нескольких сил; и некоторые из этих сил были определены ими. Нынешние трансформисты пополняют открытия прежних. Должно думать, что ряд этих открытий далеко не закончен, что перечисление повышающих организацию сил еще остается неполным. Но по законам физиологии ясно определяется общий характер всех их: все силы, повышающие организацию, – те силы, которые имеют благоприятное влияние на жизнь индивидуального органического существа, – содействуют хорошему ходу функций его организма и, если это существо имеет способность ощущения, возбуждают в нем своим действием ощущения физического и нравственного благосостояния, довольства жизнью и радости.
Добрый читатель или добрая читательница, я утомил вас длиннотою моей статьи. Простите.
Старый трансформист».
Список литературы
[1] Коротков Ю.Н. Чернышевский. //Большая Советская Энциклопедия. М., 1972. Т.29, с. 109-111.
[2]Чернышевский Н.Г. Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь. //Русская мысль. М., 1888. № 9, с.79-114.
[3]Когда изучаемый предмет исследования относительно узкий, соответственно и число рассматриваемых при этом вопросов тоже не велико.
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru