А. В. Ремнев Омский государственный университет

А.В. РемневОмский государственный университет Имперское пространство России в региональном измерении:дальневосточный вариант XIX векаВ силу своей сложности и вариативности политико-административный строй Российской империи требует регионального измерения. Отдельные регионы в силу их специфики (времени вхождения в состав империи, географических и природно-климатических факторов, удаленности от имперского центра, этнического и конфессионального состава населения, уровня социально-экономического развития, влияния внешнеполитического окружения) представляли разные варианты протекания имперских процессов. Понятие имперское пространство в региональном измерении1позволяет более точно описать имперские процессы в рамках региона, акцентируя исследовательское внимание на региональную специфику “географии власти” (размещение, структура и динамика имперской власти). Это понятие охватывает важные сферы региональной политики: имперская идеология и имперская практика в региональном прочтении; установление как внешних (в то числе и государственных), так и внутренних (административных) границ региона; динамика управленческой организации внутрирегионального пространства (властная административно-территориальная и иерархическая структура регионального пространства, административные центры и их миграция). Применительно к этому казалось бы достаточно дать определение империи, как большой геополитической общности («мир-империя» в определении И. Валлерстайна и Ф. Броделя), исторического способа преодоления мировой локальности, установления внутреннего мира и межрегиональных экономических и культурных связей, хотя бы и силой. С управленческо-правовой точки зрения Российская империя представляется сложно организованным государственным пространством. Длительная устойчивость Российской империи объяснима именно с позиций поливариантности властных структур, многообразия правовых, государственных, институциональных управленческих форм, асимметричности и разнопорядковости связей различных народов и территориальных образований2. И чем больше правительство добивалось успехов на путях централизации и унификации управления (к чему оно, несомненно, стремилось), тем более оно теряло гибкость и становилось неповоротливым, неспособным эффективно и адекватно реагировать на быстро меняющуюся политическую и социально-экономическую конъюнктуру. Россия как империя постоянно расширялась, включая в свое государственное пространство все новые территории и народы, отличающиеся по многим социально-экономическим и социокультурным параметрам. За решением первоначальных военно-политических задач имперской политики неизбежно следовали задачи административного обустройства и последовательной интеграции региона в имперское пространство. Российской особенностью процесса внутреннего имперского строительства явилось заметное преобладание политико-административных целей над экономическими. Наряду с рационализацией, модернизацией и ведомственной специализацией государственной власти в центре и на местах шел процесс ее экстенсивного развития, подпитываемый включением в состав империи новых территорий, что обусловило управленческие региональные различия, а “география власти” имела сложный политико-административный ландшафт. В ходе исторического развития Российской империи на ее огромном и многообразном пространстве сложились большие территориальные общности (регионы3), заметно выделяющиеся своей индивидуальностью, имевшие существенные отличия в социально-экономическом, социокультурном и этноконфессиональном облике. Особый административный (и даже политический) статус мог лишь усиливать или ослаблять региональные позиции. Стремление к регионализму (сверх обычного деления на губернии) объяснимо известным несоответствием традиционного административно-территориального деления потребностям политики и управления, требующих более широких административных объединений. Империя, включая в свой состав тот или иной регион, начинала прежде всего его властное освоение, интеграцию нового региона в имперское политико-административное пространство. Этот процесс имел значительную временную протяженность и определенную последовательность. Во-первых, установление периметра внешней границы и обеспечение государственной безопасности (географически (естественные преграды, низкая, с точки зрения доступности и бедности природных и трудовых ресурсов, привлекательность окраинной территории) защищенный тыл4, создание оборонительных рубежей, государственной границы, размещение вдоль границы вооруженной силы (регулярных и иррегулярных войск, казачьих линий, военно-морских баз). Во-вторых, стремление “оцентровать” новую территорию, путем установления региональных центров власти (на первых порах превалировали военно-административные и фискальные интересы, а затем уже экономические). Изменение внешнеполитических и внутриполитических задач, экономическое освоение региона, демографические процессы приводили к частой миграции региональных центров. В-третьих, определение административно-политического статуса региона (наместничество, генерал-губернаторство, губерния, область), поиск оптимальной модели взаимоотношений региональной власти и центра (сочетание принципов централизации, деконцентрации и децентрализации). В-четвертых, допускаемая высокая степень управленческой автономии местной администрации всех уровней. В-пятых, создание управленческой инфраструктуры: административно-территориальное деление (включая специальные ведомственные административно-территориальные образования: военные, судебные, горные и т.п. округа), выбор форм институциональной организации различных уровней управления и суда (в том числе выяснение степени допустимости использования традиционных институтов, имевших место до включения населения данной территории в состав империи), создание системы управленческой коммуникации. Существенную роль в имперском строительстве играл город (административный центр), который выступал в качестве регионообразующего фактора, стягивая (“оцентровывая”) новый имперский регион не только административно (как это было преимущественно в ранние периоды), но и экономически. Отсюда понятно, почему так много внимания уделяли выбору административного центра, объяснима с этой точки зрения и его миграция. Это явление отразило внутрирегиональные процессы, перемены административных, военно-колонизационных, хозяйственных, стратегических геополитических приоритетов на окраинах империи. Региональная политика империи преследовала в конечном итоге цели политической и экономической интеграции страны, установления ее социальной, правовой и административной однородности. Но конкретные потребности управления заставляли правительство учитывать региональное своеобразие территорий, что придавало административной политике на окраинах определенную противоречивость и непоследовательность. Это отражалось, в свою очередь, на взаимоотношениях центральных и местных властей, приводило к серьезным управленческим коллизиям. Переход от поливариантности в административном устройстве (как это было на ранних этапах истории империи) к внутренне усложненной моновариантной модели неизбежно приводил к росту централизации и бюрократизации управления, допускающих лишь некоторую деконцентрацию власти на окраинах. Административная централизация представлялась мощным орудием не только управления, но и политического реформирования. Как справедливо заметил еще дореволюционный исследователь правительственной политики в Сибири С.М. Прутченко: “Нужды управления, потребности наилучшей административной организации становились служебными иным целям, подчинялись политическим задачам”5. Проводя политику, направленную на политико-административную и экономическую интеграцию окраин в единое имперское пространство, самодержавие придерживалось определенной последовательности при переходе от военно-административного надзора за традиционными институтами власти к замене их общероссийской бюрократической системой государственных учреждений. Этот процесс довольно точно обозначил в начале 1880-х гг. восточно-сибирский генерал-губернатор Д.Г. Анучин: “При всяком увеличении нашей территории, путем ли завоеваний новых земель или путем частной инициативы, вновь присоединенные области не включались тотчас же в общий состав государства с общими управлениями, действовавшими в остальной России, а связывались с Империей чрез посредства Наместников или Генерал-губернаторов, как представителей верховной власти, причем на окраинных наших областях вводились только самые необходимые русские учреждения в самой простой форме, сообразно с потребностями населения и страны и не редко с сохранением многих из прежних органов управления. Так было на Кавказе, в Сибири и во всей Средней Азии…”6. С этой точки зрения, административное устройство Азиатской России рассматривалось как “переходная форма”, которая должна иметь конечной целью “путем последовательных преобразований введение окраин в тот устойчивый административный строй, приданный европейским губерниям, который представляя свободу и развитие в пределах областных интересов, поддерживает объединение действий в руках центральных учреждений”7. Изменение внешнеполитической ситуации в Азиатско-Тихоокеанском регионе и в Средней Азии усложняло управленческие задачи, а расширение границ империи на востоке и юге вело к смещению направлений военно-административной активности центральной и местной администрации. Рост населения и неравномерность его распределения по губерниям и областям, изменение соотношения русского и коренного населения, целенаправленная колонизация в рамках «политики населения»8, новые пути сообщения и торговые связи, появление новых центров экономической жизни также требовали корректировки административных границ и размещения управленческих региональных центров. Административно-территориальное устройство Азиатской России долгое время по преимуществу преследовало политические и “военно-мобилизационные” цели, отодвигая на второй план все в большей степени заявлявшие о себе потребности экономики. Экономическое районирование испытывало на себе пресс военно-политических и сугубо административных задач. В.П. Семенов-Тян-Шанский отмечал, что границы губерний и областей Российской империи возникли во многом случайно, “путем канцелярских усмотрений”, и поэтому “ниже всякой критики с географической точки зрения”9. Хотя решение задач властного освоение нового имперского региона должно было учитывать комплекс объективных факторов. Это хорошо понимали теоретики и практики административно-территориального устройства Азиатской России уже в XIX веке. Основные причины, обусловившие региональную специфику территориальной организации власти сформулировал в начале 1870-х гг. М.И. Венюков – известный российский географ, офицер Генерального штаба и участник межведомственной комиссии 1873 года по вопросам административного переустройства Азиатской России. В своем выступлении 21 октября 1872 г. в Русском географическом обществе, анализируя проекты нового административного деления Азиатской России, он сформулировал свое видение главной цели намечаемых преобразований: “Создать такие большие административные группы, которые бы наиболее соответствовали естественным, т.е. физико-географическим, этнографическим и экономическим условиям различных частей Азиатской России, в том убеждении, что только такие группы могут быть полезны и долговечны”. При этом он предупреждал, что увлекаться созданием новых генерал-губернаторств не стоит, чтобы не вводить казну в новые расходы, а главное “не обособлять таких местностей, которые давно уже имеют все данные для окончательного слития их с Россиею собственно”. Но он признавал политическую целесообразность достичь “единства внешней политики на окраинах, предоставив в ведение каждого генерал-губернатора такой район, чтобы он мог вести пограничные дела в одном направлении без вмешательства других генерал-губернаторов и без разделения с ними власти по решению пограничных вопросов”10. Условия, согласно которым организовывались «большие административные группы», считал М.И. Венюков, должны быть следующими: 1) географическая отдаленность (или даже отдельность) региона; 2) пространство и физико-географические условия; 3) состояние коммуникаций и надежность связи с центром государства; 4) особенности пограничного положения и взаимоотношений с соседними странами; 5) численность населения; 6) этнографический и конфессиональный состав населения, а также степень его политической благонадежности; 7) уровень правового развития населения и состояние органов местного управления; 8) экономический потенциал края; 9) военно-стратегические интересы. Декларировав некоторые общие принципы регионального подхода к изучению имперского пространства России, попытаемся поверить их конкретным материалом процесса имперского поглощения одного из регионов – Дальнего Востока – процесса имевшего значительную историческую временную протяженность и пространственную незавершенность (с точки зрения достижения «естественных границ» империи). В политике самодержавия на Дальнем Востоке на протяжении всего XIX – начала XX веков тесно переплетаются два важнейших направления, имеющих единую цель: организация имперского пространства. Первое направление нацелено на внешнюю имперскую экспансию, на установление новых государственных границ; второе – на внутреннее административно-территориальное устройство нового региона империи. Имперский характер этой политики характеризовался явной зависимостью пространственной структуры власти, ее географии, от внешнеполитических и военно-стратегических установок, от изменений в имперской идеологии и даже от личного фактора, от позиций влиятельных государственных деятелей, как в Петербурге, так и в самом регионе. Дальневосточный регион в XIX – начале XX в. демонстрировал нерасчлененность сфер внешней и внутренней политики, сочетание традиционных и инновационных идеологических формулировок. Региональное своеобразие управленческой политики на Дальнем Востоке вобрало в себя как классические для Российской империи приемы властной организации, так и специфические черты, порожденные природными факторами, а также комплексом региональных геополитических воздействий. Дальневосточный правительственный курс (как внешнеполитический, так и внутриполитический) был не только непоследовательным и противоречивым, но носил явно импульсивный характер, подогреваемый в XIX в., главным образом, периодически возникавшей опасностью утраты российских дальневосточных территорий. В данной статье речь пойдет о достаточно длительном и динамичном для регионального измерения имперских процессов хронологическом периоде, отмеченном как подъемами так и спадами правительственной активности. При этом важно направить исследовательское внимание не только на реальные преобразования в административном устройстве региона, но и на неосуществленные проекты, понять мотивы и аргументацию управленческого реформирования. Рубеж XVIII-XIX веков ознаменовался повышенным интересом к Азиатско-Тихоокеанскому региону со стороны ряда европейских государств. Не могла оставаться в стороне от этого процесса и Россия, уже двумя столетиями ранее укрепившаяся на побережье Тихого океана и имевшая долгое время здесь своего рода монополию. Император Павел I, не считаясь с затратами, усиливал российское военное присутствие на российском побережье Тихого океана. Граф С.Р. Воронцов уже в царствование Александра I, обсуждая перспективы российских морских экспедиций на Дальний Восток, прямо заявлял, что “это было единственное поприще, на котором Россия могла бы развить первоклассные морские силы” 11. Это было время великих кругосветных путешествий, рождения самых фантастических планов, деятельности отважных мореплавателей и разного рода авантюристов. В правительственных кругах велись геополитические споры какой быть будущей России – континентальной или морской державой, какому направлению – восточному или западному – отдать приоритет во внешней политике? И хотя, бесспорно, европейская политика доминировала и определяла позиции России в других регионах мира, было бы неоправданно принижать значение политических акций и на далеких восточных рубежах огромной империи. Зачастую российское движение на восток выглядело иррациональным (объясняемым историческими традициями, геополитической предопределенностью), питаемым имперскими амбициями, желанием не отстать от других в дележе колониальных владений. Россия, как и другие европейские государства, прежде всего ее главная в то время соперница – Англия -, пыталась открыть для своей торговли порты Японии и Китая, наладить торговые отношения с Филиппинами, , урегулировать правила мореплавания и рыболовства с Англией и США. Это была, как справедливо отметил современный историк В.С. Мясников, новая политика России на Дальнем Востоке, “которая с полным основанием может быть названа азиатско-тихоокеанской”12. В этих условиях новое значение приобретает российский Дальний Восток. Северо-восток империи в этот период рассматривается преимущественно как плацдарм для дальнейшей экспансии в Тихоокеанско-Азиатском регионе и на Американском континенте, где самодержавие проводило свою политику под прикрытием Российско-Американской компании. Управляющий РАК А.А. Баранов “бессознательно, но инстинктивно гениально стремился окружить северную часть восточного океана нашими владениями, дополняя и замыкая их от Уддского острова до Ситхи занятием Калифорнии, Сандвичьевых островов, Южных Курилл, что привело бы к занятию устья Амура и других пунктов к югу”. – писал служивший в те годы в РАК Д.И. Завалишин13. При этом неизменно подчеркивались те выгоды, которые получит Россия от такой экспансии, и прежде всего в укреплении российских позиций на дальневосточном тихоокеанском побережье. Управляющий РАК Н.П. Резанов не без основания опасался, что европейские державы могут опередить Россию на Дальнем Востоке14. О том, что эти опасения были небезосновательны свидетельствуют записки Ж.Б. Лессепса (одного из участников экспедиции Лаперуза), отмечавшего слабость русской власти в Охотско-Камчатском крае: “Могущество Российского государства ослабевает по мере удаления от центра”15. В новых политических условиях самодержавие должно было спешно предпринять меры по укреплению своих позиций в Охотско-Камчатском крае, прежде всего на Сахалине и Курильских островах, а также упрочить положение на Чукотском полуострове. К началу XIX в. система управления на северо-востоке Российской империи оставалась предельно простой, что объяснялось незначительностью здесь русского населения и несложностью правительственных задач, которые сводились к сбору ясака с коренных народов. Города Охотско-Камчатского края (Охотск, Гижигинск, Петропавловск, Верхнекамчатск) представляли собой небольшие селения в несколько сот человек. Воинский контингент ограничивался незначительными командами городовых казаков, разбросанных на значительном пространстве. В 1799 г. в Охотско-Камчатский край был перемещен полк под командованием полковника Сомова и дополнительно направлена команда моряков и строителей во главе с капитан-лейтенантом Н.И. Бухариным. Устройством нового порта на Тихом океане в заливе Алдома (впрочем, выбранного неудачно) занялся контр-адмирал И.К. Фомин. Но увеличение численности войск обостряло и без того сложную проблему снабжения края продовольствием, что, в свою очередь, влекло постановку задач хозяйственного освоения края. Это требовало значительного притока населения, которое непонятно как было доставить в Охотско-Камчатский край, и чем снабжать в первое время. Однако, не взирая на трудности, правительство продолжало проводить меры, направленные на усиление своих позиций в регионе. Указом 11 августа 1803 г. была проведена административная реформа, создавшая отдельную Камчатскую область. Новое административное образование не смотря на высокий статус выглядело весьма эфемерно. Всего военных и гражданских чиновников на Камчатке насчитывалось не более 20 человек, тогда как все население Камчатской области составляло около 3700 душ, из которых русских было только 154 человека, а остальные, как отмечалось в официальном документе, “ясашные, судящиеся по собственным своим обыкновениям”16. Непосредственное управление коренным населением продолжали осуществлять родовые начальники. Но и это число чиновников оказалось слишком большим для Камчатки и не улучшило управление, а привело лишь к затяжным конфликтам между чиновниками, порожденным ведомственной неразберихой, недостатком контроля из Иркутска, где размещалось главное сибирское начальство а главное, нежеланием делиться доходами с подвластного населения. В крае фактически продолжала действовать архаичная система «кормлений». Морское министерство, силой политических и экономических обстоятельств призванное играть ведущую роль в Тихоокеанском регионе, не сумело согласовать свои действия с высшей администрацией в Иркутске. Кругосветные морские экспедиции лишь обострили управленческие коллизии. Сложилась ситуация, при которой, как заметил М.М. Сперанский, Камчатка оказывалась ближе к Петербургу, нежели к Иркутску17. Хотя морское собщение и было более удобным, но и оно оставалось также долгим и нерегулярным. Удаленность края от Петербурга заставляла местную администрацию действовать самостоятельно не только во внутренних вопросах, но и в делах, связанных с внешней политикой. Это относилось не только к сибирскому генерал-губернатору и иркутскому губернатору, но и к более мелким чиновникам, в руках которых находилось непосредственное управление в Охотске и на Камчатке. Именно последнее обстоятельство заставляло правительство наращивать властные полномочия охотского и камчатского начальников. Ведомственные противоречия, отсутствие действенного контроля вскоре привели к тому, что край в значительной степени потерял управляемость. Чтобы как-то разрядить ситуацию в отношениях между иркутскими и камчатскими властями решили в очередной раз пересмотреть систему управления краем. В намечаемом преобразовании виделось и стремление продолжить движение новым азиатско-тихоокеанским курсом. Так, предлагая перенести административный центр Камчатки из Верхнекамчатска в Петропавловск, ссылались на военно-морской и торговый характер будущего развития полуострова. Через Петропавловск планировалось снабжать камчатские поселения, вести торговлю России с Китаем и Калифорнией, организовать надзор за деятельностью РАК. Новое положение об управлении Камчаткой было утверждено царем 9 апреля 1812 г. Оно не ограничивалось только изменением управления и официально именовалось довольно широко: “О преобразовании в Камчатке воинской и гражданской части, также об улучшении состояния тамошних жителей и вообще тамошнего края”. Прежде всего предусматривалось сокращение числа сухопутных войск. Камчатское областное правление упразднялось, “яко слишком для края того обширное и многосложное”, а вместо него поручалось камчатскому начальнику управлять единолично, придав ему в помощь небольшой штат чиновников. Центром новой области был утвержден Петропавловский порт. Специально в новом положении подчеркивалось, что начальник Камчатки должен назначаться из морских офицеров, что обеспечивало приоритет морского управления. Однако дальнейшие события показали, что Положение 1812 г. не только не усилило значение Камчатки, а, напротив, его ослабило. Исполнявший обязанности камчатского начальника Рудаков так и не получил нужных средств, от строительства канонерок скоро отказались, прийдя к весьма примечательному заключению, что они будут на Камчатки излишними. “Но кроме того, можно сказать утвердительно, – решили в Петербурге, – что ни одна европейская держава не вздумает, конечно, обойти полсвета для завоевания страны, в которой с трудом содержится небольшое число собственных своих жителей и которая кроме собольих мехов ничего не производит…”18. Географическая отдаленность и слабая экономическая привлекательность Камчатки объявлялись залогом ее внешней безопасности. Оборона края была возложена на корабли РАК и собственные незначительные силы, находившиеся в распоряжении местного начальства. Соображения финансовой экономии взяли верх над имперскими планами морской экспансии. Правительство все еще надеется на успехи РАК. В представлении РАК 12 февраля 1816 г. Александру I о торговле с Калифорнией заключительным лейтмотивом звучит утверждение, что укрепление позиций РАК в Северной Америке позволит лучше и дешевле снабжать всем необходимым Охотско-Камчатский край, “а тем обеспечить обе те страны от тягостной необходимости привозить из России и Сибири все для них нужное с крайним изнурением жителей”19. Короткий импульс имперского интереса к азиатско-тихоокеанскому региону, обусловивший правительственную активность в Охотско-Камчатском крае, быстро угас. В рассуждениях о перспективах российской азиатско-тихоокеанской политики появились скептические ноты, имевшие иное геополитическое звучание. Советник российской дипломатической миссии в Вашингтоне П.И. Полетика писал в 1811 г.: “Россия должна рассматриваться как держава в основном континентальная. Можно даже сказать, что она является таковою вынужденно, из-за слишком большой протяженности своей территории, из-за относительно редкого населения, из-за полного отсутствия активной торговли и колоний, но в особенности из-за того, что ей необходимо, после того как она вошла в число европейских держав, все время держать наготове весьма значительную армию. Не имея ни колоний, ни торгового флота, Россия неуязвима со стороны моря. Все чего этой империи следует опасаться, все, на что она должна надеяться, может проникнуть лишь через границы с различными державами, окружающими ее. Обладание Курильскими и Алеутскими островами и несколькими незначительными поселениями на северо-западном берегу Америки как будто создало для России кое-какие колониальные или морские интересы, но недавний опыт показал, что она полностью теряет эти колонии, лишь только оказывается втянутой в какую-либо войну на море. К тому же неизвестно, стоит ли ей жалеть об утрате нескольких пунктов на негостеприимном берегу и архипелага островов, значительная часть которых не разведана и не освоена; они ничего или почти ничего не дают государству, и торговать с ними даже в мирное время можно лишь совершив кругосветное путешествие.” Россия, по мнению П.И. Полетики, содержит морские силы, лишь для того, чтобы придать себе “вид морской державы”, и что российские корабли “напоминают рычаги, лишенные точки опоры “20. Повышенный интерес европейских держав к Азиатско-Тихоокеанскому региону порождал опасение в прочности положения России здесь. Другой чиновник российского МИДа, эксперт по дальневосточным делам Я.О. Ламберт в 1817 г. прямо заявлял, что России “вследствие ее географического положения не предначертано большое развитие ее морских сил и она не должна даже стремиться к этому из боязни быть вовлеченной в такие жертвы, которые нанесут ущерб ее превосходству на континенте”21. Морская же торговля и хозяйственное освоение Камчатки может сделать ее предметом внимания “какой-нибудь предприимчивой державы”, а Россия не располагает достаточными силами, чтобы противостоять иностранной экспансии. Потеря же Камчатки, продолжал он, нанесла бы огромный урон престижу России в Азии, а также неизбежно повлекла за собой то, “что все земли к востоку от Лены и от Байкала скоро отделились бы от империи”. Рекомендации Я.О. Ламберта сводились к следующему: “До тех пор пока Камчатка остается в том же диком и запущенном состоянии, в каком она находится в настоящее время, не приходится опасаться, что какая-либо европейская держава или Соединенные Штаты Америки попытаются захватить ее. Но, если мы намерены сделать ее процветающей, надо тотчас же подумать о том, какие неизбежные последствия это вызовет»22. Акцентируя внимание правительственных кругов на перспективах утраты Камчатки, как только она станет более привлекательной, он предлагал признать за Камчаткой лишь важное военное значение: “Поскольку она является центральным пунктом наших сил, главной опорой нашей мощи в этих областях, следует всеми возможными средствами укреплять ее связи с нами”, чтобы не повторить прошлых ошибок “и не ускорять чересчур полное отделение ее от империи”. В перспективе, отмечал Я.О. Ламберт, надо подумать о заселении Камчатки русскими, которых во избежание уже имеющегося опыта отделения колоний от метрополии, следует постоянно удерживать в некоторой зависимости. Но, если даже на Камчатке и найдутся земли пригодные для земледелия, то сельскохозяйственные занятия нужно скорее сдерживать, чем поощрять. Продовольственная зависимость сильнее какой-либо другой привяжет колонию к метрополии: “Продукция Камчатки должна ограничиваться продуктами охоты и рыбной ловли, а если можно к ним добавить и продукты китобойного промысла, то тем лучше”23. Вся экономическая политика на Дальнем Востоке и в Русской Америке, доказывал Я.О. Ламберт, должна “подчиняться мерам, принимаемым для процветания Сибири”. А для этого на первом месте должна стоять сухопутная торговля через Кяхту и возвращение России левого берега Амура. Этим приоритетам должна быть подчинена и деятельность РАК, которая, как заметил Я.О. Ламберт, превыше государственных целей ставит свои коммерческие и “не беспокоится о том, не пострадают ли при этом торговля в Кяхте, процветание Сибири и безопасность государства”24. Курс на сдерживание дальневосточных инициатив возобладал, и уже к началу 1820-х гг. Россия переходит от активных действий в регионе к охранительной политике. Новые изменения в управлении Охотско-Камчатским краем последовали в 1822 г. в связи сибирской реформой М.М. Сперанского. Камчатская область была упразднена, а вместо нее созданы Охотское и Камчатское приморские управления, фактически с уездным статусом. Камчатка постепенно уходила на задний план не только в политике центральных властей, но и местных сибирских администраторов и предпринимателей, которых продолжали манить богатства американских колоний. В Петербурге отказывались видеть перспективы в развитии полуострова и готовы были позаботиться только о том, как бы сделать более дешевым снабжение продовольствием немногочисленное местное население, законсервировав территорию для весьма отдаленного будущего. Новый начальник Камчатки Голенищев в 1827 г. уже предлагает оставить Петропавловскую гавань (так как торговля с иностранными государствами, подчеркивает он, запрещена) и возвратить административный центр полуострова в Верхнекамчатск, “как место удобнейшее для распространения скотоводства, огородных овощей и самого хлебопашества”25. Для Петропавловской гавани, указывал он, было бы достаточно военной команды и небольшого штата чиновников под руководством особого офицера. Таким образом, перенос административного центра отражал и смещение политических и управленческих акцентов. Квинтэссенцией охранительного взгляда на Камчатку стала записка П.Ф. Кузьмищева под названием “Соображения об изменении расходов государства на Камчатку” (1834 г.). В русле уже возобладавшей тенденции Кузьмищев настаивал на том, что государство слишком много средств тратит на Камчатку, которая, писал он: “смею выразиться сравнением, похожа на чужеядное растение, которое привилось к России и живет и питается на ее счет”26. Но вместе с тем он понимал: “Отсечь и бросить ее жалко и нельзя”. Нельзя же прежде всего потому, что ее могут занять другие. Поэтому Кузьмищев предложил передать Камчатку и Гижигу, по примеру Курильских островов РАК. Сибирский комитет, в котором рассматривалась записка, хотя и не поддержал предложения Кузьмищева, но и не предложил каких-либо мер по исправлению положения. Охотск также продолжал терять значение и РАК не оставляет попыток найти на тихоокеанском побережье место для нового порта, командировав в 1829 г. с этой целью в Удский острог поручика Козьмина27. В 1842 г. РАК окончательно переводит свои заведения из Охотска в Аян, к которому начинают строить дорогу от Якутска. К середине 1840-х гг. вновь нарастает угроза утраты дальневосточных владений и падения престижа России в регионе. Новый восточно-сибирский генерал-губернатор Н.Н. Муравьев (будущий граф Амурский), поддерживаемый в Петербурге великим князем Константином Николаевичем, выдвигает на рубеже 1840-1850-х гг. широкомасштабную имперскую региональную программу. Суть ее сводилась к обеспечению «естественных границ» империи на Дальнем Востоке28. Ознакомившись на месте с состоянием Охотско-Камчатского края, Н.Н. Муравьев объявил преступным предшествовавший политический курс. Обвинения в невнимании к Дальнему Востоку он адресовал в первую очередь петербургским властям, “ибо местные в Сибири начальники неоднократно порывались, в меру своих средств и прав ознакомиться с этими любопытными краями”. В такой оценке явно просматривались два важных аспекта: во-первых, упрек в адрес петербургских политиков, не сознающих значения для России тихоокеанского побережья; во-вторых, попытка подчеркнуть, что региональные власти были и могут быть более предусмотрительны в силу своей лучшей осведомленности. Стоит только более чутко прислушиваться к их мнению и передать им часть политических полномочий. В условиях недостаточности военных и экономических ресурсов роль России на тихоокеанском побережье должна ограничиваться задачами стратегической обороны, суть которой Муравьев изложил в докладе царю 25 февраля 1849 г. Главными мотивами активизации дальневосточной политики и возвращения России Приамурского края он считал: во-первых, перспективы развития Восточной Сибири, которые он связывал с установлением удобного сообщения с Тихим океаном, а во-вторых, с возрастающей угрозой в регионе со стороны европейских держав, что может угрожать российским интересам не только на Дальнем Востоке, но представит опасность и для Восточной Сибири. Чтобы сохранить позиции России в регионе, Муравьев предлагал: “Если бы вместо английской крепости стала в устье Амура русская крепость, равно как и в Петропавловском порте в Камчатке, и между ними ходила флотилия, а для вящей предосторожности, чтоб в крепостях этих и на флотилии гарнизоны, экипаж и начальство доставляемы были из внутри России, то этими небольшими средствами, на вечные времена было бы обеспечено для России владение Сибирью и всеми неисчерпаемыми ее богатствами…”29. Н.Н. Муравьев по началу допускал, что занятие всего левого берега Амура и организация плавания по нему может потребовать много времени и будет зависеть от развития отношений с Китаем и установления новой границы. Но нужно спешить, доказывал он, пока нас не опередили англичане. В конфиденциальной записке вел. кн. Константину Николаевичу (29 ноября 1853 г.) Муравьев вновь настаивает на активизации дальневосточной политики: “Соседний многолюдный Китай, бессильный ныне по своему невежеству, легко может сделаться опасным для нас под влиянием и руководством Англичан, Французов, и тогда Сибирь перестанет быть Русскою; а в Сибири, кроме золота, важны нам пространства, достаточные для всего излишества земледельческого народонаселения Европейской России на целый век; потеря этих пространна военную дорогу к морю”33. Пристальное внимание к Дальнему Востоку уделяли прежде всего моряки. Именно с выходом к Тихому океану они связывали возможность “развить у нас в России морскую предприимчивость”34. Г.И. Невельской писал, что сама природа нам указывает этот путь: ” Стоит только внимательно взглянуть на карту Сибири, чтобы оценить всю важность этой потери: полоса земли в несколько тысяч верст, удобная для жизни оседлого человека и составляющая собственно Восточную Сиб