Александр николаевич радищев. Путешествие из петербурга в москву

АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ РАДИЩЕВ.ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПЕТЕРБУРГА В МОСКВУ”Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй”.”Тилемахида”, том II, кн. XVIII. стих 514.Обло – тучно; озорно – нагло, пакостливо; лаяй – лающее. Эпиграф -слегка измененный стих поэмы В. К. Тредиаковского “Тилемахида” (1766).Приводя слова, которыми поэт описывал одного из царей, злоупотреблявшихвластью, Радищев бросает вызов деспотическому русскому самодержавиюА. М. К. {А. М. К. – инициалы Алексея Михайловича Кутузова, товарища Радищева по^ Лейпцигскому университету, писателя, масона. Посвящение Кутузову – не толькодань дружбы, но и акт полемики.}Любезнейшему другу.Что бы разум и сердце произвести ни захотели, тебе оно, о!сочувственник мой, посвящено да будет. Хотя мнения мои о многих вещахразличествуют с твоими, но сердце твое бьет моему согласно – и ты мой друг.^ Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвленнастала. Обратил взоры мои во внутренность мою – и узрел, что бедствиячеловека происходят от человека, и часто от того только, что он взираетнепрямо на окружающие его предметы. Ужели, вещал я сам себе, природа толикоскупа была к своим чадам, что от блудящего невинно сокрыла истину навеки?Ужели сия грозная мачеха произвела нас для того, чтоб чувствовали мыбедствия, а блаженство николи? Разум мой вострепетал от сея мысли, и сердцемое далеко ее от себя оттолкнуло. Я человеку нашел утешителя в нем самом.”Отыми завесу с очей природного чувствования – и блажен буду”. Сей гласприроды раздавался громко в сложении моем. Воспрянул я от уныния моего, вкоторое повергли меня чувствительность и сострадание; я ощутил в себедовольно сил, чтобы противиться заблуждению; и – веселие неизреченное! – япочувствовал, что возможно всякому соучастником быть во благоденствии себеподобных. Се мысль, побудившая меня начертать, что читать будешь. Но если,говорил я сам себе, я найду кого-либо, кто намерение мое одобрит; кто радиблагой цели не опорочит неудачное изображение мысли; кто состраждет со мноюнад бедствиями собратий своей; кто в шествии моем меня подкрепит, – несугубый ли плод произойдет от подъятого мною труда?.. Почто, почто мнеискать далеко кого-либо? Мой друг! Ты близ моего сердца живешь – и имя твоеда озарит сие начало.^ ВЫЕЗД Отужинав с моими друзьями, я лег в кибитку. Ямщик, по обыкновениюсвоему, поскакал во всю лошадиную мочь, и в несколько минут я был уже загородом. Расставаться трудно хотя на малое время с тем, кто нам нужен стална всякую минуту бытия нашего. Расставаться трудно; но блажен тот, кторасстаться может не улыбаяся; любовь или дружба стрегут его, утешение. Тыплачешь, произнося прости; но воспомни о возвращении твоем, и да исчезнутслезы твои при сем воображении, яко роса пред лицом солнца. Блаженвозрыдавший, надеяйся на утешителя; блажен живущий иногда в будущем; блаженживущий в мечтании. Существо его усугубляется, веселия множатся, испокойствие упреждает нахмуренность грусти, распложая образы радости взерцалах воображения.Я лежу в кибитке. Звон почтового колокольчика, наскучив моим ушам,призвал наконец благодетельного Морфея {Морфей – сон (по имени богасновидений в греческой мифологии).}. Горесть разлуки моея, преследуя за мноюв смертоподобное мое состояние, представила меня воображению моемууединенна. Я зрел себя в пространной долине, потерявшей от солнечного зноявсю приятность и пестроту зелености; не было тут источника на прохлаждение,не было древесныя сени на умерение зноя. Един, оставлен среди природыпустынник! Вострепетал.- Несчастный, – возопил я, – где ты? Где девалося все, что тебяпрельщало? Где то, что жизнь твою делало тебе приятною? Неужели веселости,тобою вкушенные, были сон и мечта? – По счастию моему случившаяся на дорогерытвина, в которую кибитка моя толкнулась, меня разбудила. Кибитка мояостановилась. Приподнял я голову. Вижу: на пустом месте стоит дом в трижилья.- Что такое? – ~ спрашивал я у повозчика моего.- Почтовый двор.- Да где мы?- В Софии, – и между тем выпрягал лошадей.СОФИЯ Повсюду молчание. Погруженный в размышлениях, не приметил я, чтокибитка моя давно уже без лошадей стояла. Привезший меня извозчик извлекменя из задумчивости:- Барин-батюшка, на водку! – Сбор сей хотя не законный, но охотновсякий его платит, дабы не ехать по указу. Двадцать копеек послужили мне впользу. Кто езжал на почте, тот знает, что подорожная {Подорожная – документна получение почтовых лошадей.} есть сберегательное письмо, без котороговсякому кошельку, генеральский, может быть, исключая, будет накладно. Вынувее из кармана, я шел с нею, как ходят иногда для защиты своей со крестом.Почтового комиссара нашел я храпящего; легонько взял его за плечо.- Кого черт давит? Что за манер выезжать из города ночью. Лошадей нет;очень еще рано; взойди, пожалуй, в трактир, выпей чаю или усни. – Сказавсие, г. комиссар отворотился к стене и паки {Паки – опять, снова.} захрапел.Что делать? Потряс я комиссара опять за плечо.- Что за пропасть, я уже сказал, что нет лошадей, – и, обернув головуодеялом, г. комиссар от меня отворотился.”Если лошади все в разгоне, – размышлял я, – то несправедливо, что ямешаю комиссару спать. А если лошади в конюшне…” Я вознамерился узнать,правду ли г. комиссар говорил. Вышел на двор, сыскал конюшню и нашел в онойлошадей до двадцати; хотя, правду сказать, кости у них были видны, но менябы дотащили до следующего стана. Из конюшни я опять возвратился к комиссару;потряс его гораздо покрепче. Казалося мне, что я к тому имел право, нашед,что комиссар солгал. Он второпях вскочил и, не продрав еще глаз, спрашивал:- Кто приехал? Не… – Но, опомнившись, увидя меня, сказал мне: -^ Видно, молодец, ты обык так обходиться с прежними ямщиками. Их бивалипалками; но ныне не прежняя пора. – Со гневом г. комиссар лег спать впостелю. Мне его так же хотелось попотчевать, как прежних ямщиков, когда онив обмане приличались {Приличались – уличались.}, но щедрость моя, давая наводку городскому повозчику, побудила софийских ямщиков запрячь мне поскореелошадей, и в самое-то время, когда я намерялся сделать преступление на спинекомиссарской, зазвенел на дворе колокольчик. Я пребыл добрый гражданин.Итак, двадцать медных копеек избавили миролюбивого человека от следствия,детей моих от примера невоздержания во гневе, и я узнал, что рассудок естьраб нетерпеливости.Лошади меня мчат; извозчик мой затянул песню, по обыкновению заунывную.^ Кто знает голоса русских народных песен, тот признается, что есть в нихнечто, скорбь душевную означающее. Все почти голоса таковых песен суть тонумягкого. На сем музыкальном расположении народного уха умей учреждать браздыправления. В них найдешь образование души нашего народа. Посмотри нарусского человека; найдешь его задумчива. Если захочет разогнать скуку или,как то он сам называет, если захочет повеселиться, то идет в кабак. Ввеселии своем порывист, отважен, сварлив. Если что-либо случится не по нем,то скоро начинает спор или битву. Бурлак, идущий в кабак повеся голову ивозвращающийся обагренный кровию от оплеух, многое может решить доселегадательное в истории, российской.^ Извозчик мой поет. Третий был час пополуночи. Как прежде колокольчик,так теперь его песня произвела опять во мне сон. О природа, объяв человека впелены скорби при рождении его, влача его по строгим хребтам боязни, скуки ипечали чрез весь его век, дала ты ему в отраду сон. Уснул, и все скончалось.^ Несносно пробуждение несчастному. О, сколь смерть для него приятна. А естьли она конец скорби? – Отче всеблагий, неужели отвратишь взоры свои отскончевающего бедственное житие свое мужественно? Тебе, источнику всех благ,приносится сия жертва. Ты един даешь крепость, когда естество трепещет,содрогается. Се глас отчий, взывающий к себе свое чадо. Ты жизнь мне дал,тебе ее и возвращаю; на земли она стала уже бесполезна.^ TOCHA Поехавши из Петербурга, я воображал себе, что дорога была наилучшая.Таковою ее почитали все те, которые ездили по ней вслед государя. Такова онабыла действительно, но – на малое время. Земля, насыпанная на дороге, сделавее гладкою в сухое время, дождями разжиженная, произвела великую грязь средилета и сделала ее непроходимою… Обеспокоен дурною дорогою, я, встав изкибитки, вошел в почтовую избу, в намерении отдохнуть. В избе нашел япроезжающего, который, сидя за обыкновенным длинным крестьянским столом впереднем углу, разбирал бумаги и просил почтового комиссара, чтобы емупоскорее велел дать лошадей. На вопрос мой – кто он был? – узнал я, что тобыл старого покрою стряпчий, едущий в Петербург с великим множествомизодранных бумаг, которые он тогда разбирал. Я немедля вступил с ним вразговор, и вот моя с ним беседа:- Милостивый государь! Я, нижайший ваш слуга, быв регистратором приразрядном архиве {Разрядный архив – хранилище родословных документовбоярства и дворянства.}, имел случаи употребить место мое себе в пользу.Посильными моими трудами я собрал родословную, на ясных доводахутвержденную, многих родов российских. Я докажу княжеское или благородное ихпроисхождение за несколько сот лет. Я восстановлю не редкого в княжескоедостоинство, показав от Владимира Мономаха или от самого Рюрика егопроисхождение.- Милостивый государь! – продолжал он, указывая на свои бумаги. – Всевеликороссийское дворянство долженствовало бы купить мой труд, заплатя занего столько, сколько ни за какой товар не платят. Но с дозволения вашеговысокородия, благородия или высокоблагородия, не ведаю, как честь ваша, онине знают, что им нужно. Известно вам, сколько блаженный памяти благоверныйцарь Федор Алексеевич российское дворянство обидел, уничтожив местничество{С уничтожением местничества при царе Федоре Алексеевиче (1661-1682)началось назначение на государственные должности в зависимости от личныхзаслуг и достоинств, а не от древности и заслуг фамилии, рода.}. Сие строгоезаконоположение поставило многие честные княжеские и царские роды наравне сновогородским дворянством {Новгородское дворянство вело свою родословную смомента разгрома Новгорода Иваном Грозным (1570) и было сравнительнонебогато.}. Но благоверный же государь император Петр Великий совсем привелих в затмение своею табелью о рангах {Табель о рангах – система чинов,утвержденная Петром I (1722). Согласно ей, дворянское звание давалось завыслугу.}. Открыл он путь чрез службу военную и гражданскую всем кприобретению дворянского титла и древнее дворянство, так сказать, затоптал вгрязь. Ныне всемилостивейше царствующая наша мать утвердила прежние указывысочайшим о дворянстве положением, которое было всех степенных нашихвостревожило, ибо древние роды поставлены в дворянской книге ниже всех{Часть родовитых дворян не была удовлетворена екатерининской “Жалованнойграмотой дворянству” (1785), которая в целом расширяла привилегиипомещиков.}. Но слух носится, что в дополнение вскоре издан будет указ и темродам, которые дворянское свое происхождение докажут за 200 или 300 лет,приложится титло маркиза или другое знатное, и они пред другими родами будутиметь некоторую отличность. По сей причине, милостивейший государь! труд мойдолжен весьма быть приятен всему древнему благородному обществу; но всякимеет своих злодеев.^ В Москве завернулся я в компанию молодых господчиков и предложил им мойтруд, дабы благосклонностию их возвратить хотя истраченную бумагу и чернилы;но вместо благоприятства попал в посмеяние и, с горя оставив столичный сейград, вдался пути до Питера, где, известно, гораздо больше просвещения.^ Сказав сие, поклонился мне об руку и, вытянувшись прямо, стоял передомною с величайшим благоговением. Я понял его мысль, вынул из кошелька… и,дав ему, советовал, что, приехав в Петербург, он продал бы бумагу свою навес разносчикам для обвертки; ибо мнимое маркизство скружить может многимголову, и он причиною будет возрождению истребленного в России зла -хвастовства древния породы.^ ЛЮБАНИ Зимою ли я ехал или летом, для вас, думаю, равно. Может быть, и зимою илетом. Нередко то бывает с путешественниками: поедут на санях, авозвращаются на телегах. – Летом. Бревешками вымощенная дорога замучила моибока; я вылез из кибитки и пошел пешком. Лежа в кибитке, мысли мои обращеныбыли в неизмеримость мира. Отделялся душевно от земли, казалося мне, чтоудары кибиточные были для меня легче. Но упражнения духовные не всегда насот телесности отвлекают; и для сохранения боков моих пошел я пешком. Внескольких шагах от дороги увидел я пашущего ниву крестьянина. Время быложаркое. Посмотрел я на часы. Первого сорок минут. Я выехал в субботу.^ Сегодня праздник. Пашущий крестьянин принадлежит, конечно, помещику, которыйоброку с него не берет. Крестьянин пашет с великим тщанием. Нива, конечно,не господская. Соху поворачивает с удивительною легкостию.- Бог в помощь, – сказал я, подошед к пахарю, который, неостанавливаясь, доканчивал зачатую борозду. – Бог в помощь, – повторил я.- Спасибо, барин, – говорил мне пахарь, отряхая сошник и перенося сохуна новую борозду.- Ты, конечно, раскольник, что пашешь по воскресеньям?- Нет, барин, я прямым крестом крещусь, – сказал он, показывая мнесложенные три перста. – А бог милостив, с голоду умирать не велит, когдаесть силы и семья.- Разве тебе во всю неделю нет времени работать, что ты и воскресеньюне спускаешь, да еще и в самый жар?- В неделе-то, барин, шесть дней, а мы шесть раз в неделю ходим набарщину; да под вечером возим вставшее в лесу сено на господский двор, колипогода хороша; а бабы и девки для прогулки ходят по праздникам в лес погрибы да по ягоды. Дай бог, – крестяся, – чтоб под вечер сегодня дождикпошел. Барин, коли есть у тебя свои мужички, так они того же у господамолят.- У меня, мой друг, мужиков нет, и для того никто меня не клянет.Велика ли у тебя семья?- Три сына и три дочки. Первинькому-то десятый годок.- Как же ты успеваешь доставать хлеб, коли только праздник имеешьсвободным?- Не одни праздники, и ночь наша. Не ленись наш брат, то с голоду неумрет. Видишь ли, одна лошадь отдыхает; а как эта устанет, возьмусь задругую; дело-то и споро.- Так ли ты работаешь на господина своего?- Нет, барин, грешно бы было так же работать. У него на пашне сто рукдля одного рта, а у меня две для семи ртов, сам ты счет знаешь. Да хотярастянись на барской работе, то спасибо не скажут. Барин подушных {Подушные- подушный государственный налог, которым облагалось мужское население,кроме дворян, духовенства и чиновников.} не заплатит; ни барана, ни холста,ни курицы, ни масла не уступит. То ли житье нашему брату, как где бариноброк берет с крестьянина, да еще без приказчика. Правда, что иногда идобрые господа берут более трех рублей с души; но все лучше барщины. Нынееще поверье заводится отдавать деревни, как то называется, на аренду. А мыназываем это отдавать головой. Голый наемник {Наемник – помещик-арендатор,приобретавший за плату во временное владение имение с крепостнымикрестьянами.} дерет с мужиков кожу; даже лучшей поры нам не оставляет. Зимоюне пускает в извоз, ни в работу в город; все работай на него, для того чтоон подушные платит за нас. Самая дьявольская выдумка отдавать крестьян своихчужому в работу. На дурного приказчика хотя можно пожаловаться, а нанаемника кому? {По указу Екатерины (1769) крестьяне не имели даже праважаловаться на помещиков под угрозой ссылки на каторгу.}- Друг мой, ты ошибаешься, мучить людей законы запрещают.- Мучить? Правда; но небось, барин, не захочешь в мою кожу. – Между темпахарь. запряг другую лошадь в соху и, начав новую борозду, со мноюпростился.Разговор сего земледельца возбудил во мне множество мыслей. Первоепредставилось мне неравенство крестьянского состояния. Сравнил я крестьянказенных с крестьянами помещичьими. Те и другие живут в деревнях; но одниплатят известное, а другие должны быть готовы платить то, что господинхочет. Одни судятся своими равными; а другие в законе мертвы, разве по деламуголовным. Член общества становится только тогда известен правительству, егоохраняющему, когда нарушает союз общественный {Радищев, как и другиефилософы XVIII века, считал, что государство возникло путем добровольногосоглашения людей.}, когда становится злодей! Сия мысль всю кровь во мневоспалила.- Страшись, помещик жестокосердый, на челе каждого из твоих крестьянвижу твое осуждение.Углубленный в сих размышлениях, я нечаянно обратил взор мой на моегослугу, который, сидя на кибитке передо мной, качался из стороны в сторону.Вдруг почувствовал я быстрый мраз {Мраз – мороз, холод.}, протекающий кровьмою, и, прогоняя жар к вершинам, нудил его распростираться по лицу. Мне такстало во внутренности моей стыдно, что едва я не заплакал.- Ты во гневе твоем, – говорил я сам себе, – устремляешься на гордогогосподина, изнуряющего крестьянина своего на ниве своей; а сам не то же лиили еще хуже того делаешь? Какое преступление сделал бедный твой Петрушка,что ты ему воспрещаешь пользоваться усладителем наших бедствий, величайшимдаром природы несчастному – сном? Он получает плату, сыт, одет, никогда яего не секу ни плетьми, ни батожьем (о умеренный человек!) – и ты думаешь,что кусок хлеба и лоскут сукна тебе дают право поступать с подобным тебесуществом как с кубарем {Кубарь – подобие волчка, юлы.}, и тем ты толькохвастаешь, что не часто подсекаешь его в его вертении. Ведаешь ли, что впервенственном уложении, в сердце каждого написано? Если я кого ударю, тот именя ударить может. Вспомни тот день, когда Петрушка пьян был и не поспелтебя одеть. Вспомни о его пощечине. О, если бы он тогда, хотя пьяный,опомнился и тебе отвечал бы соразмерно твоему вопросу!- А кто тебе дал власть над ним?- Закон.- Закон? И ты смеешь поносить сие священное имя? Несчастный!.. – Слезыпотекли из глаз моих; и в таковом положении почтовые клячи дотащили меня доследующего стана.ЧУДОВО ^ Не успел я войти в почтовую избу, как услышал на улице звук почтовогоколокольчика, и чрез несколько минут вошел в избу приятель мой Ч… {Ч. -Петр Иванович Челищев (1745-1811), товарищ Радищева по Лейпцигскомууниверситету.} Я его оставил в Петербурге, и он намерения не имел оттудавыехать так скоро. Особливое происшествие побудило человека нраву крутого,как то был мой приятель, удалиться из Петербурга, и вот что он мнерассказал.- Ты был уже готов к отъезду, как я отправился в Петергоф. Тут япрепроводил праздники столь весело, сколько в шуму и чаду веселиться можно.Но, желая поездку мою обратить в пользу, вознамерился съездить в Кронштадт ина Систербек {Систербек – Сестрорецк.}, где, сказывали мне, в последнеевремя сделаны великие перемены. В Кронштадте прожил я два дни с великимудовольствием, насыщался зрением множества иностранных кораблей, каменнойодежды крепости Кронштадтской и строений, стремительно возвышающихся.^ Любопытствовал посмотреть нового Кронштадту плана и с удовольствиемпредусматривал красоту намереваемого строения; словом, второй деньпребывания моего кончился весело и приятно. Ночь была тихая, светлая, ивоздух благорастворенный вливал в чувства особую нежность, которую лучшеощущать, нежели описать удобно. Я вознамерился в пользу употребить благостьприроды и насладиться еще один хотя раз в жизни великолепным зрелищемвосхождения солнца, которого на гладком водяном горизонте мне еще видеть неудавалось. Я нанял морскую двенадцативесельную шлюпку и отправился на С…^ Версты с четыре плыли мы благополучно. Шум весел единозвучностию своеювозбудил во мне дремоту, и томное зрение едва ли воспрядало от мгновенногоблеска падающих капель воды с вершины весел. Стихотворческое воображениепреселяло уже меня в прелестные луга Пафоса и Амафонта {Пафос и Амафонт(Амат) – древние города на Кипре, где находились храмы Афродиты (Киприды) -богини красоты.}. Внезапу острый свист возникающего вдали ветра разгнал мойсон, и отягченным взорам моим представлялися сгущенные облака, коих чернаятяжесть, казалось, стремила их нам на главу и падением устрашала.^ Зерцаловидная поверхность вод начинала рябеть, и тишина уступала местоначинающемуся плесканию валов. Я рад был и сему зрелищу; соглядалвеличественные черты природы и не в чванство скажу: что других устрашатьначинало, то меня веселило. Восклицал изредка, как Вернет {Вернет (Берне)^ Клод-Жозеф (1714-1789) – известный французский пейзажист-маринист.}: ах, какхорошо! Но ветр, усиливался постепенно, понуждал думать о достижении берега.^ Небо от густоты непрозрачных облаков совсем померкло. Сильное стремлениевалов отнимало у кормила направление, и порывистый ветр, то вознося нас намокрые хребты, то низвергая в утесистые рытвины водяных зыбей, отнимал угребущих силу шественного движения. Следуя поневоле направлению ветра, мыносилися наудачу. Тогда и берега начали бояться; тогда и то, что бы нас приблагополучном плавании утешать могло, начинало приводить в отчаяние. Природазавистливою нам на сей час казалася, и мы на нее негодовали теперь за то,что не распростирала ужасного своего величества, сверкая в молнии и слухтревожа громовым треском. Но надежда, преследуя человека до крайности, насукрепляла, и мы, елико нам возможно было, ободряли друг друга.^ Носимое валами, внезапу судно наше остановилось недвижимо. Все нашисилы, совокупно употребленные, не были в состоянии совратить его с тогоместа, на котором оно стояло. Упражняясь в сведении нашего судна с мели, както мы думали, мы не приметили, что ветр между тем почти совсем утих. Небопомалу очистилося от затмевавших синеву его облаков. Но восходящая зарявместо того, чтоб принести нам отраду, явила нам бедственное наше положение.^ Мы узрели ясно, что шлюпка наша не на мели находилась, но погрязла междудвух больших камней и что не было никаких сил для ее избавления оттуданевредимо.Вообрази, мой друг, наше положение; все, что я ни скажу, все слабобудет в отношении моего чувствия. Да и если б я мог достаточные дать чертыкаждому души моея движению, то слабы еще были бы они для произведения в тебеподобного тем чувствованиям, какие в душе моей возникали и теснилися тогда.Судно наше стояло на средине гряды каменной, замыкающей залив, до С…простирающийся. Мы находилися от берега на полторы версты. Вода начиналапроходить в судно наше со всех сторон и угрожала нам совершеннымпотоплением. В последний час, когда свет от нас преходить начинает иотверзается вечность, ниспадают тогда все степени, мнением между человековвоздвигнутые. Человек тогда становится просто человек: так, видяприближающуюся кончину, забыли все мы, кто был какого состояния {Состояния -сословия.}, и помышляли о спасении нашем, отливая воду, как кому сподручнобыло. Но какая была в том польза? Колико воды союзными нашими силами былоисчерпаемо, толико во мгновение паки накоплялося. К крайнему сердец нашихсокрушению ни вдали, ни вблизи не видно было мимоидущего судна. Да и то,которое бы подало нам отраду, явясь взорам нашим, усугубило бы отчаяниенаше, удаляясь от нас и избегая равныя с нами участи.^ Наконец судна нашего правитель, более нежели все другие к опасностямморских происшествий обыкший, взиравший поневоле, может быть, на смертьхладнокровно в разных морских сражениях в прошедшую Турецкую войну вАрхипелаге, решился или нас спасти, спасался сам, или погибнуть в сем благомнамерении: ибо, стоя на одном месте, погибнуть бы нам должно было. Он, вышедиз судна и перебирался с камня на камень, направил шествие свое к берегу,сопровождаем чистосердечнейшими нашими молитвами. Сначала продолжал оншествие свое весьма бодро, прыгая с камня на камень, переходя воду, где онабыла мелка, переплывая ее, где она глубже становилась. Мы с глаз его неспускали. Наконец увидели, что силы его начали ослабевать, ибо он переходилкамни медлительнее, останавливался почасту и садяся на камень дляотдохновения. Казалося нам, что он находился иногда в размышлении инерешимости о продолжении пути своего. Сие побудило одного из его товарищейему преследовать, дабы подать ему помощь, если он увидит его изнемогающа вдостижений берега, или достигнуть оного, если первому в том будет неудача.Взоры наши стремилися вослед то за тем, то за другим, и молитва наша о ихсохранении была нелицемерна. Наконец последний из сих подражателей Моисея{Моисей – в библейской мифологии пророк, который вывел евреев из Египта подну расступившегося Красного моря.} в прохождении, без чуда, морския пучинысвоими стопами остановился на камне недвижим, а первого совсем мы потерялииз виду.Сокровенные доселе внутренние каждого движения, заклепанные, таксказать, ужасом, начали являться при исчезании надежды. Вода между тем всудне умножалася, и труд наш, возрастая в отливании оной, утомлял силы нашиприметно. Человек ярого и нетерпеливого сложения рвал – на себе волосы,кусал персты, проклинал час своего выезда. Человек робкия души ичувствовавший долго, может быть, тягость удручительныя неволи, рыдал, орошаяслезами своими скамью, на которой ниц распростерт лежал. Иной, воспоминаядом свой, детей и жену, сидел яко окаменелый, помышляя не о своей, но о ихгибели, ибо они питалися его трудами.^ Каково было моей души положение, мой друг, сам отгадывай, ибо ты менядовольно знаешь. Скажу только тебе то, что я прилежно молился богу. Наконецначали мы все предаваться отчаянию, ибо судно наше более половины водоюнатекло и мы стояли все в воде по колено. Нередко помышляли мы выйти изсудна и шествовать по каменной гряде к берегу, но пребывание одного из нашихсопутников на камне уже несколько часов и скрытие другого из видупредставляло нам опасность перехода более, может быть, нежели она была всамом деле. Среди таковых горестных размышлений увидели мы близпротивоположного берега, в расстоянии от нас каком то было, точно определитьне могу, два пятна черные на воде, которые, казалося, двигалися. Зримое наминечто черное и движущееся, казалося, помалу увеличивалось; наконец,приближался, представило ясно взорам нашим два малые судна, прямо идущие ктому месту, где мы находилися среди отчаяния, во сто крат надеждупревосходящего. Как в темной храмине, свету совсем неприступной, вдруготверзается дверь, и луч денный, влетев стремительно в среду мрака,разгоняет оный, распростирайся по всей храмине до дальнейших ее пределов, -тако, увидев суда, луч надежды ко спасению протек наши души. Отчаяниепревратилося в восторг, горесть в восклицание, и опасно было, чтобырадостные телодвижения и плескания не навлекли нам гибели скорее, нежели мыбудем исторгнуты из опасности. Но надежда жития, возвращался в сердца,возбудила паки Мысли о различии состояний, в опасности уснувшие. Сиепослужило на сей раз к общей пользе. Я укротил излишнее радование, во вредобратиться могущее.По нескольком времени увидели мы две большие рыбачьи лодки, к намприближающиеся, и, при настижении их до нас, увидели в одной из них нашегоспасителя, который, прошед каменною грядою до берега, сыскал сии лодки длянашего извлечения из явной гибели. Мы, не мешкав ни мало, вышли из нашегосудна и поплыли в приехавших судах к берегу, не забыв снять с камнясотоварища нашего, который на оном около семи часов находился. Не прошлоболее получаса, как судно наше, стоявшее между камней, облегченное оттяжести, всплыло и развалилося совсем. Плывучи к берегу среди радости ивосторга спасения, Павел – так звали спасшего нас сопутника – рассказал намследующее:”Я, оставя вас в предстоящей опасности, спешил по камням к берегу.Желание вас спасти дало мне силы чрезъестественные; но сажен за сто доберега силы мои стали ослабевать, и я начал отчаяваться в вашем спасении имоей жизни. Но, полежав с полчаса на камени, вспрянув с новою бодростию и неотдыхая более, дополз, так сказать, до берега. Тут я растянулся на траве и,отдохнув минут десять, встал и побежал вдоль берега к С… что имел мочи. Ихотя с немалым истощением сил, но, воспоминая о вас, добежал до места.^ Казалось, что небо хотело испытать вашу твердость и мое терпение, ибо я ненашел ни вдоль берега, ни в самом С… никакого судна для вашего спасения.^ Находясь почти в отчаянии, я думал, что нигде не можно мне лучше искатьпомощи, как у тамошнего начальника. Я побежал в тот дом, где он жил. Уже былседьмой час. В передней комнате нашел я тамошней команды сержанта. Рассказавему коротко, зачем я пришел и ваше положение, просил его, чтобы он разбудил^ Г…, который тогда еще почивал. Г. сержант мне сказал: “Друг мой, я несмею”. – “Как, ты не смеешь? Когда двадцать человек тонут, ты не смеешьразбудить того, кто их спасти может? Но ты, бездельник, лжешь, я сампойду…”Г. сержант, взяв меня за плечо не очень учтиво, вытолкнул за дверь. Сдосады чуть я не лопнул. Но помня более о вашей опасности, нежели о моейобиде и о жестокосердии начальника с его подчиненным, я побежал ккараульной, которая была версты с две расстоянием от проклятого дома, изкоторого меня вытолкнули. Я знал, что живущие в ней солдаты содержали лодки,в которых, ездя по заливу, собирали булыжник на продажу для мостовых, я и неошибся в моей надежде. Нашел сии две небольшие лодки, и радость теперь моянесказанна; вы все спасены. Если бы вы утонули, то и я бы бросился за вами вводу”.Говоря сие, Павел обливался слезами. Между тем достигли мы берега.Вышед из судна, я пал на колени, возвел руки на небо.- Отче всесильный, – возопил я, – тебе угодно, да живем; ты нас водилна испытание, да будет воля твоя. – Се слабое, мой друг, изображение того,что я чувствовал. Ужас последнего часа прободал мою душу, я видел томгновение, что я существовать перестану. Но что я буду? Не знаю. Страшнаянеизвестность. Теперь чувствую; час бьет; я мертв; движение, жизнь,чувствие, мысль – все исчезнет мгновенно. Вообрази себя, мой друг, на краюгроба, не почувствуешь ли корчащий мраз, лиющийся в твоих Жилах и завременножизнь пресекающий. О мой друг! – Но я удалился от моего повествования.Совершив мою молитву, ярость вступила в мое сердце. Возможно? ли,говорил я сам себе, чтоб в наш век, в Европе, подле столицы, в глазахвеликого государя совершалося такое бесчеловечие! Я воспомянул о заключенныхагличанах в темнице бенгальского субаба {Агличане приняли в своепокровительство ушедшего к ним в Калкуту чиновника бенгальского, подвергшегосебя казни своим мздоимством. Справедливо раздраженный субаб {Субаб -правитель провинции в Индии.}, собрав войско, приступил к городу и оныйвзял. Аглинских военнопленных велел ввергнуть в тесную темницу, в коей они вполсутки издохли. Осталося от них только двадцать три человека. Несчастныесии сулили страже великие деньги, да возвестит владельцу о их положении.Вопль их и стенание возвещало о том народу, о них соболезнующему; но никтоне хотел возвестить о том властителю. Почивает он – ответствовано умирающимагличанам; и ни един человек в Бенгале не мнил, что для спасения жизни стапятидесяти несчастных должно отъяти сон мучителя на мгновение.Но что ж такое мучитель? Или паче, что ж такое народ, обыкший к игумучительства? Благоговение ль или боязнь тягчит его согбенна? Если боязнь,то мучитель ужаснее богов, к коим человек воссылает или молитву, или жалобуво время нощи или в часы денные. Если благоговение, то возможно человекавозбудить на почитание соделателей его бедствий; чудо, возможное единомусуеверию. Чему более удивляться, зверству ли спящего набаба или подлости несмеющего его разбудить? – Реналь. История о Индиях, том II {“История обеих^ Индий” Гийома Реналя (1713-1796), французского историка, близкогоэнциклопедистам, была сожжена в 1781 г. за ее антиправительственныйхарактер.} (Прим. автора.)}.Воздохнул я во глубине души. Между тем дошли мы до С… Я думал, чтоначальник, проснувшись, накажет своего сержанта и претерпевшим На воде дастхотя успокоение. С сею надеждою пошел я прямо к нему в дом. Но поступком егоподчиненного столь был раздражен, что я не мог умерить своих слов. Увидевего, сказал: “Государь мой! Известили ли вас, что за несколько часов предсим двадцать человек находились в опасности потерять живот свой на воде итребовали вашея помощи?” Он мне отвечал с наивеличайшею холодностию, курятабак: “Мне о том сказали недавно, а тогда я спал”. Тут я задрожал в яростичеловечества: “Ты бы велел себя будить молотком по голове, буде крепкоспишь, когда люди тонут и требуют от тебя помощи”. Отгадай, мой друг, какойего был ответ. Я думал, что мне сделается удар от того, что я слышал. Он мнесказал: “Не моя “то должность”. Я вышел из терпения: “Должность ли твоялюдей убивать, скаредный человек; и ты носишь знаки отличности, тыначальствуешь над другими!..” Окончать не мог моея речи, плюнул почти ему врожу и вышел вон. Я волосы драл с досады. Сто делал расположений, какотметить сему зверскому начальнику не за себя, но за человечество. Но,опомнясь, убедился воспоминовением многих примеров, что мое мщение будетбесплодно, что я же могу прослыть или бешеным, или злым человеком; смирился.Между тем люди мои сходили к священнику, который нас принял с великоюрадостию, согрел нас, накормил, дал отдохновение. Мы пробыли у него целыесутки, пользуясь его гостеприимством и угощением. На другой день, нашедбольшую шлюпку, доехали мы до Ораниенбаума благополучно. В Петербурге я осем рассказывал тому и другому. Все сочувствовали мою опасность, все хулилижестокосердие начальника, никто не захотел ему о сем напомнить. Если бы мыпотонули, то бы он был нашим убийцею. “Но в должности ему не предписано васспасать”, – сказал некто. Теперь я прощусь с городом навеки.