Артамошин Сергей Викторович

Артамошин Сергей Викторович(Брянск)Карл Шмитт: вехи жизни и творчества.Время Веймарской республики в истории Германии было непродолжительно, но обладает нескрываемой притягательностью. Она заключается не только в трагическом опыте “первой немецкой демократии”, слабость и инертность которой привели к утверждению нацистского господства, но и в значительном расцвете немецкой духовной культуры. Рухнувшие основы “второго рейха” погребли под собой старогерманский консерватизм, но консервативная жилка немецкого духа все же оставалась жива. В условиях революционной борьбы в Германии 1918-1919 гг. и заключения Версальского мирного договора произошло возрождение немецкого консерватизма, принявшего форму “революционного консерватизма”. Несмотря на колоритность данного направления, его идейный багаж и слаженный агитационно-пропагандистский механизм, он не стал единственным выразителем консервативых тенденций в германском обществе. В унисон с ним, но не в его рядах, действовали и другие консервативные теоретики. Одним из них был видный немецкий юрист и политический мыслитель Карл Шмитт (1888-1985). Фигура Карла Шмитта уникальна. Его значение, ценность его идей – неоднозначны и противоречивы. Следует отметить, что сама жизнь этого видного немецкого политического мыслителя является частью эпохи и одновременно её оттиском. На его глазах пронеслись катастрофические катаклизмы германской истории ХХ века: крушение кайзеровской монархии, политическая динамика Веймарской республики, черный след нацистской диктатуры и существование западногерманского государства. И эта неоднозначность порождала столь же неоднозначные оценки творчества Шмитта как со стороны современников, так и историков. Его называли “духовным квартирьером”(Э.Никиш), “дизайнером”(А.Мичерлих) или же “коронованным юристом”(В.Гуриан) и “апокалиптиком контрреволюции”(Я.Таубес). Но все это не столько придает фигуре Шмитта криминальный оттенок, сколько указывает на то, что при всей противоречивости оценок его творчества, оппоненты, вместе с тем, признают масштабность и значение творческого наследия немецкого мыслителя для истории Германии. Отечественная историография, в отличие от зарубежной (1), не изобилует большим количеством работ, посвященных жизни и творчеству К.Шмитта. Вместе с тем, стремление российских историков к осмыслению творческого наследия Шмитта всё возрастает. Одной из первых работ была книга А.А.Галкина и П.Ю.Рахшмира (2), в которой авторы придерживались негативного понимания работ Шмитта, указывая на их заимственность с нацизмом. В современной работе Рахшмир более осторожен в своих оценках и более основателен в аргументации. Историк отмечает “радикальный оппортунизм” Шмитта и указывает на то, что его политические идеи не тождественны идеологии нацизма или тоталитаризма”, и “опыт Шмитта отражает тенденцию к радикализации традиционного, а порой и либерального консерватизма в кризисных ситуациях”(3). В 1990-е годы положение с исследованием творчества Шмитта улучшается. Появляются русские переводы наиболее значительных работ Шмитта (4). К изучению творчества Шмитта обратились О.Ю.Пленков, П.Ю.Рахшмир, А.Ф.Филиппов (5). Данная статья не претендует на полноту изучения творчества Карла Шмитта, а направлена на характеристику его основных этапов. Карл Шмитт родился 11 июля 1888 г. в Плеттенберге в Саарской области. Это был небольшой индустриальный город обладавший металлообрабатывающей индустрией. По словам самого Шмитта, его родной город был “маленькой дырой”. Шмитт рос в большой семье католического вероисповедования в протестантском городе. Его отец был заведующим церковной кассой и Карл уже с детства близко познакомился с католицизмом и стал убежденным католиком. Получив в 1900 г. свидетельство об окончании народной школы, Шмитт продолжил своё образование в гимназии. Изучение филологии способствовало раскрытию литературных способностей у юноши, которые нашли свое применение в первых литературных опытах. Видимо неслучайно тяга к сочинительству вылилось впослествии в стремление Шмитта к написанию книг. Ещё в юности он набросал план романа, который так и не был написан. Вместе с тем, четкий литературный стиль, точность характеристик и ёмкость печатного текста стали отличительной характеристикой шмиттовских произведений. Однако в 1907 г. Шмитт оставляет филологические изыскания и обращается к изучению юриспруденции. Что побудило молодого человека выбрать образности филологических картин четкость юридических конструкций? Как отмечает биограф Шмитта Пауль Ноак, во многом этому способствовало влияние брата матери, который как-то сказал Карлу:”Итак, я дам тебе один хороший совет: учи! Юриспруденцию!”(6) Возможно, это обусловило выбор Шмитта и в 1907 г. он становится студентом юридического факультета Берлинского университета Фридриха Вильгельма за номером 4236. Берлин вызывал у Шмитта раздвоенные чувства. Оказавшись в столице, он чувствовал себя чужим в этом протестантском городе, с его тягой к модерну и роскошной жизни. Однако учеба в университете сглаживала это неприятное чувство. Шмитт работал с двумя профессорами: юристом Йозефом Колером и преподавателем классической филологии Ульрихом фон Виламовиц-Мёллендорфом. Но несмотря на это жизнь в Берлине тяготила его, и проучившись два семестра, Шмитт продолжает обучение в Страсбурге и Мюнхене. Университетские годы не оставили у Шмитта ярких воспоминаний, кроме, разве что, знакомства с поэтом Теодрором Дойблером(1876-1934), оказавшим на него определенное влияние. Первая мировая война явилась переломным событием в жизни целого поколения. Шмитт здесь не был исключением. Несмотря на невысокий рост – 1 м 59 см – он был зачислен в лейб-гвардию, но в резервную часть, так и не попав на фронт. Шмитт был прикомандирован к Ставке заместителя командующего первым армейским корпусом в Мюнхене, где затем служил в армейской цензуре. Во время войны К.Шмитт устроил свою личную жизнь. В 1915 г. он женился на сербке Павле Доротич. Однако семейная жизнь у него не складывалась. Супруги подолгу жили в разных городах, не общались друг с другом. Однако Шмитт только в 1924 г. решился развестись с ней, но католическая церковь не аннулировала брак. Все попытки Шмитта как-то решить этот вопрос ни к чему не привели. Несмотря на это, в 1926 г. он вторично женился на сербке Душке Тодорович, бывшей его студентки, с которой прожил долгую и счастливую жизнь. Их брак продлился 24 года, принеся им в 1931 г. дочь Аниму Луизу. Супруга Шмитта скончалась в 1950 г. Данный брак поставил Шмитта вне католической церкви, но в данном случае это волновала Карла в меньшей степени. Любовь к женщине оказалась сильнее католического ритуала. Поражение Германии в первой мировой войне значительно повлияло на становление Шмитта как политического мыслителя. В 1919 г. он начал преподавательскую карьеру в Высшей школе торговли в Мюнхене и как преподаватель посещал семинары Макса Вебера. Впослествии в 1923 г. он включил главы из “Политической теологии” в сборник, посвященный Максу Веберу, сохранив воспоминания о нём как о “реваншисте из реваншистов”(7). С 1919 г. начинается самый плодотворный период творчества К.Шмитта, который, в целом, приходится на весь период существования Веймарской республики и является откликом на политическую ситуацию того времени. Как считает П.Ноак, эта политическая заостренность была трагедией Шмитта, привязывая его произведения к политической ситуации Веймарской республики, но вместе с тем, это не умоляет значения его работ. В данный период можно выделить два этапа его творческой деятельности: боннский и берлинский периоды. Они определяются карьерным ростом Шмитта: в 1922 г. он получил профессуру в Бонне, а в 1928 г. в Берлине. Однако в них не вписываются его первые работы: “Политический романтизм”(1919 г.) и “Диктатура”(1921 г.). В боннский и берлинский период творчества Шмиттом были написаны произведения, принесшие ему мировую известность: “Политическая теология” (1922 г.), “Римский католицизм и политическая форма” (1923 г.), “Духовно-историческое состояние современного парламентаризма” (1923 г.), “Понятие политического” (1927 г.), “Учение о конституции”(1928 г.), “Страж конституции”(1930 г.), “Легальность и легитимность”(1932 г.). В первом своем произведении “Политический романтизм” Шмитт опирался на консервативную традицию, созданную Э.Бёрком и Ж. де Местром и выступал с резкой критикой политического романтизма, присущего немецкой буржуазии. Он считал романтику позитивистской доктриной, которая не способствует укреплению государства, а напротив, коррумпирует его и тем самым способствует разрушению. “Всё романтическое находится на службе другой, неромантической энергии, и величие Понятия и Решения превращается в одно поставленное сопровождение враждебной силы и враждебного решения”(9). Тем самым он призывал к очищению консерватизма от романтизма. Следует отметить, что уже в этой книге Шмитт выступает сторонником децизионизма. Он использовал два понятия – “окказионизм”, идущий от Адама Мюллера и “децизионизм”, происходящий от Доносо Кортеса. Фактически “Политический романтизм” являлся разрывом с немецкой консервативной традицией ХIX века и закладывал основы собственно шмиттовского взгляда на проблемы государства. “Его “Политический романтизм”, во всяком случае, являлся удачным опытом самовырабатывания иммунитета против романтического вируса…”(10). Шмиттовский взгляд на проблему государственной власти нашел свое отражение в книге “Политическая теология”, которая позволяет в полной мере рассмотреть его представления о децизионизме. Можно сказать, что выбор децизионисткого подхода был определен политическими трудностями, с которыми сталкивалось германское государство в первые годы Веймарской республики. Революция 1918-1919 гг., Баварская Советская республика, которую Шмитт наблюдал непосредственно, и вызванная вследствие этого политическая дестабилизация, слабость государственной власти, подвергшийся политическим нападениям как со стороны правых сил, так и со стороны левых. Вызов, брошенный политической власти капповским путчем и оккупацией Рурской области французскими войсками, указывал на то, что государство столкнулось с большими трудностями в стремлении обеспечить политический порядок и безопасность граждан. Во многом Шмитта беспокоила именно неспособность власти обезопасить граждан и государство от действий экстремистских сил. Именно в это время он нашел для себя идейно-политических единомышленников в политико-правовой мысли Европы – английского философа Томаса Гоббса и испанского политического мыслителя Доносо Кортеса. Подчас наблюдается определенное самоотождествление Шмитта с Т.Гоббсом и Доносо Кортесом. Эта аналогия представляется справедливой в силу того, что для митта и Гоббса наивысшей ценностью являлся стабильный политический порядок, обеспечение которого осуществлялось авторитарным путем. Авторитаризм представлялся им меньшим злом по сравнению с той опасностью, которая исходила от анархии. То же самое касается и Доносо Кортеса, который в период угрожающих государственному порядку событий революции 1848 года выступал в качестве сторонника принятия решительных радикальных решений, но стоило наступить спокойствию, как он превратился в “типичного либерального консерватора середины XIX в.”. Противопоставление “авторитет” – “анархия”, высказанное Кортесом в 1848 г., представлялось Шмитту разумеющимся и в 1922 г. (11). В “Политической теологии” Шмитт обратился к проблеме суверенитета и отмечал, что современная политико-правовая мысль игнорирует этот вопрос. Так, “Кельзен разрешает проблему понятия суверенитета тем, что отрицает его”, что представляется собой “старое либеральное отрицание государства в противоположность праву и игнорирование осуществления права как самостоятельной проблемы”. Краббе считал, что современная идея государства помещает на место некоторой личной власти духовную власть, сводя задачу государства к определению правовой ценности интересов. Относительно Краббе Шмитт замечал, что “когда он говорит, что все публичные интересы подчинены праву, то это означает, что в современном государстве правовой интерес – высший интерес, правовая ценность – высшая ценность. …Поскольку государство тем самым низводится до роли герольда, лишь провозглашающего право, оно более не может быть суверенным”(12). В период кризисной ситуации в государстве происходит обострение проблемы суверенитета, которая делает актуальным процесс принятия решений. Шмитт опирался на идейное наследие таких теоретиков консервативной мысли, как Ж. де Местр, Л. де Бональд и Доносо Кортес, чью ” контрреволюционную философию государства отличает именно сознание того, что эпоха требует решения и центральное место в их мышлении энергично, доходя до крайних пределов в период между революциями 1789 и 1848 гг., занимает понятие решения” (13). Подобно многим консерваторам Кортес отрицал разумное начало человека и его способность к созидательной деятельности. Человечество слепо. Оно блуждает по созданному Богом лабиринту, не зная как выйти из него. Его стремления низменны, природа его души неопределена, так как “откуда ему знать, что он добр, если Бог не говорил ему этого”. В представлении Кортеса “человечество – это блуждающий корабль, который бесцельно то туда, то сюда кидает море, корабль с мятежной, грубой, принудительно набранной командой, которая гарланит песни и танцует, покуда Божий гнев не потопит бунтарское отродье в море, чтобы вновь воцарилось безмолвие” (14). Шмитт разделял критику либерализма Кортеса и подчеркивал, что “его интуиция в духовных вопросах зачастую ошеломительная”. Кортес указывал на нерешительность либерального правления, которое, в экстремальных и катастрафических условиях революционной ситуации 1848 года, не способна установить стабильный порядок. Он определял буржуазию как “дискутирующий класс”, который “по существу своему отказывается в этой борьбе от решения, но, вместо того, пытается завязать дискуссию”. Последняя является методом ухода от ответственности. Указание на важность свободы слова и печати делается для того, чтобы “в конечном счёте не нужно было принимать решения”. Таким образом, сущность либерализма – “это переговоры, выжидательная половинчатость с упованием на то, что, может быть, окончательное столкновение, кровавую решительную битву можно будет превратить в парламентские дебаты и вечно откладывать решение посредством вечной дискуссии” (15). Каждое государство основывается на порядке, без которого теряет свой смысл и правопорядок. Функционирование общества, в том числе юридическое, возможно при существовании нормальной ситуации в государстве. Каждый порядок опирается на некотором решение, и потому суверенностью обладает тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении. Чрезвычайное положение может быть охарактеризовано как “случай крайней необходимости”, который “не может быть описан по своему фактическому составу”. Это означает, что характеристика чрезвычайной ситуации уникальна и не поддается четкому определению. Её сущность определяет суверен, что делает содержание его компетенции неограниченной. Введение чрезвычайного положения в кризисной обстановке позволяет сохранить государство и защитить его от хаоса и беспорядка. Это достигается путем временного перевода права на задний план, однако в юридическом смысле порядок сохраняется, хотя он и отличен от правопорядка. Таким образом, единственным выходом из кризисного состояния, в которое попадает государство, и которое ради достижения политико-правовой стабилизации не остановится ни перед чем, – является диктатура (16). Выбор в пользу диктатуры казался Шмитту вполне естественным. Это касалось не только возможности с помощью авторитарных решений стабилизировать положение в государстве, но и успешно миновать кризис в условиях парламентской формы правления. Как раз с 1922 г. Шмитт проявляет большой интерес к Б.Муссолини, восторгаясь его действиями и способностью в условиях демократии обеспечить преодоление парламентаризма авторитарными действиями. Проблеме демократии и диктатуры посвящена работа Шмитта “Духовно-историческое состояние современного парламентаризма”, вышедшая в 1923 году. Шмитт исходил из того, что ни теоретически, ни практически государство не может обойтись без понятия легитимность. В современных условиях развития Европы господствующим видом легитимности являлась демократическая легитимность. По мнению Шмитта, сама демократия не обладает никаким содержанием и только в союзе с либерализмом приобретает определенную ценность. Либерализм прежде всего опирается на идею свободы личности, делающей по отношению к себе идею народного суверени тета и равенства вторичной. Демократия опирается на волю большенства считая, что именно она является истинной. Однако, Шмитт сомневался в справедливости данного положения. Он считал, что “воля народа всегда тождественна воле народа, выводится ли решение из «да» или «нет» миллионов голосов, или та же самая воля есть воля отдельного человека. Всё зависит от того, как эта воля образуется” (17). Народ в условиях парламентаризма находится под воздействием различных политических партий, которые используют его волю, его голоса для отстаивания своих собственных интересов. С этой целью ими пускаются в ход известные техники пропаганды и обработки общественного мнения. Попадая на крючок партий, образуемое большенство становится его рабом. Потому, считал Шмитт, сомнительно опираться на волю большенства, ибо может случиться так, что истинной волей народа может быть воля меньшенства. Развитие парламентаризма приводит к трансформации публичности и дискуссии. Специфика депутатской работы требует разработки политических вопросов в комитетах, что сводит публичность парламентской дискуссии к нулю. Пленарное заседание является лишь фасадом, скрывающим истинный процесс выработки политических решений (18). Шмитт предлагал не отождествлять парламентаризм и демократию. “Может быть демократия без того, что называют современным парламентаризмом, и может быть парламентаризм без демократии, и диктатура во всяком случае не является решительной противоположностью демократии, а демократия – диктатуре” (19). Диктатура не приводит к теоретическому отрицанию демократии, так как и она может являться выражением воли народа. Все зависит от того, насколько диктатор отождествляет свою волю с народной. Диктатура способна приостановить действия демократии во имя блага народа и упразднить систему разделения властей, ликвидируя различия между законодательной и исполнительной властью (20). Итог размышлений Шмитта в данной работе сводился к следующему: во-первых, не следует отождествлять парламентаризм и демократию; во-вторых, демократия стремится к достижению гомогенности при игнорировании гетерогенности; в-третьих, диктатура не является противоположностью демократии, так как и плебисцитарная демократия может привести к диктатуре. Последним произведением боннского периода творчества Шмитта являлось “Понятие политического”. В нем автор определял содержание политического и вводил понятия «друг» и «враг». Политические понятия, представления и слова носят полемический характер и в плюралистическом государстве отождествляются с “партийно-политическим”. “Специфически политическое различие есть различие друга и врага. К нему сводятся человеческие действия и мотивы в их политическом смысле”. Различие «друга» и «врага» может носить не только теоретический, но и практический характер, и определяться прежде всего иннаковостью, чуждостью «врага». “Не нужно, чтобы политический враг был морально зол, не нужно, чтобы он был эстетически безобразен; он не должен непременно оказаться хозяйственным конкурентом, а может быть, даже окажется выгодно вести с ним дела. Он есть именно иной, чужой” (21). Шмитт считал необходимым освободить понятие «друг»-«враг» от любой, экономической, моральной или эстетической доминанты, и рассматривать его как нечто самостоятельное. «Враг» – это “только борющаяся совокупность людей, противостоящая точно такой же совокупности. Враг есть только публичный враг, ибо все, что соотнесено с такой совокупностью людей, в особенности с целым народом, становится поэтому публичным” (22). Понятие «враг» предполагает существование специального состояния войны, которая может быть как между двумя организованными политическими образованиями, так и между составными частями этого единства. В случае прекращения этого противоборства и окончательного примерения на земном шаре, произойдет исчезновение понятия «друг»-«враг», а вследствие этого размывание мира политического. Шмитт писал, что “окончательное умиротворенный земной шар, стал бы миром без различия друга и врага и вследствие этого миром без политики”(23). Наиболее яркой реакцией на это произведение была небольшая рецензия Лео Штрауса “Замечания к «Понятию политического» “, вышедшая в 1932 году. В ней автор указывал на то, что шмиттовское политическое наполняет мир содержание, придает смысл и направление человеческой жизни, определяет её, и потому является теологическим. Штраус писал, что “политическое – базисная характеристика человеческой жизни; политика в этом смысле – судьба; следовательно, человек не может её избежать”. Шмитт выделил эссе Штрауса из всей массы литературы, посвященной “Понятию политического”. Несмотря на критический тон рецензента Шмитт оценил точность попадания стрел Штрауса, его способность видеть невидимое. “Он увидел меня, – писал Шмитт, – насквозь, буквально сделал мне рентгеноскопию, как никто другой” (24). Именно Шмитт подписал рекомендацию Лео Штраусу на получение гранта от Фонда Рокфеллера, что являлось признанием творческих способностей и таланта молодого ученого. Благодаря гранту Штаус уехал в США, где, после прихода к власти нацистов в Германии, и остался навсегда. Однако вернемся к нашему герою, который в августе 1927 года переезжает в Берлин в Высшую школу торговли. По словам жены Шмитта, “Берлин был его судьбой”. Некоторые современники объясняли этот переезд тем, что Берлин был столицей, способной дать профессору больший заработок, чем провинциальный Бонн. Скорее всего, следует согласиться с Эрнстом Рудольфом Хубером считавшим, что переезд Шмитта был обусловлен стремлением оказаться в центре принятия властных решений. Эта тяга к политической сфере в чем-то была схожа со стремлением Макса Вебера к политической карьере. Удастся ли ему перейти из области теоретических размышлений в сферу практической деятельности? Ноак замечает, что “ему не легко далось перерасти из области чистого анализа в реальное обсуждение политики. …Он был там не больше чем Кассандра, которая первым криком подзывала беду. Некоторое время позднее, он фактически призывал, обдумывая каждый шаг, к выходу из хаоса, вызванного так называемым парламентаризмом” (25). В Берлине в первый семестр Шмитт читал курс лекций по государственному праву для 50 человек и проводил семинар по теории государства для 25 человек. Образ Шмитта как человека в это время представляется “как копия стиля, в котором он писал свою полемику”. Коммуникабельный, образованный мужчина, который в беседах с учениками сохранял незначительную профессорскую дистанцию, но лишь до тех пор, пока не убеждался в должном интеллектуальном уровне собеседника. Его ученики того времени искренне восторгались им. К тому же Шмитт значительно выделялся среди политических мыслителей конца 1920-х годов силой и глубиной мысли, меткостью своих выражений. “Кроме того, он был в высшей массе один – это также необычно – продукт времени, государства и общества, породивших его” (26). С начала 1930-х годов начинается длительная дружба К.Шмитта с известным писателем и “революционно-консервативным” мыслителем Эрнстом Юнгером. Она началась с 14 октября 1930 года, когда Юнгер отправил Шмитту письмо с благодарностью за присланную книгу “Понятие политического”. Казалось бы, это два разных человека, которых разделяет не только возрастная разница, Шмитт старше Юнгера на семь лет, но и образ деятельности – одни штатский ученый, другой – военный офицер, прошедший фронт. Однако их притягивало друг к другу нечто большее, чем различие в анкетных данных. Они одинаково обостренно чувствовали духовно-политический кризис Веймарской Германии, слабость и недееспособность политических институтов демократии и парламентаризма. Чувство нестабильности и незащищенности вызывало необходимость поиска выхода из кризиса. И для одного, и для другого этот выход не был связан с демократией. Она как антинемецкое, “чуждое” явление способна лишь породить новые политические кризисы. Действительно, “они кристаллизировали в себе консервативный «дух времени»” (27), диктующий диктаторско-авторитарный путь преодоления политической дестабильности. Отношения между Шмиттом и Юнгером были искренними и по-настоящему дружескими. После рождения у Юнгера второго сына Александра в 1934 г. К.Шмитт стал его крестным отцом, и их личная дружба переросла в дружбу семьями. Даже в последующие годы невзгод в ФРГ Юнгер по-прежнему поддерживал постаревшего друга, когда ангажированные политические и научные круги Западной Германии презрительно вспоминали имя Шмитта, сделав его парией. Возможно, не без влияния Юнгера в начале 1930-х годов у Шмитта проявился интерес к левым мыслителям, объединившимся позднее в Франкфуртскую школу. В частности, он устанавил близкие отношения и сотрудничество с Вальтером Беньямином. Оно было вызвано совпадением подходов в критическом осмыслении демократического правления. Он выступал сторонником антидемократического способа преодоления пролитического кризиса Веймарской республики, как единственно возможного средства обеспечения стабильности государства и преодоления “войны всех против всех”. Любые экстремисты – будь то справа или слева, должны были быть остановлены. Ведь в случае перехода власти в их руки госудасртво будет брошено в пучину партийной борьбы, направленной на уничтожение политических соперников (28). Видимо неслучайно Шмитт принимал активное участие на процесс Рейх против Пруссии 1932 г. , где выступал адвокатом Ф. Фон Папена, доказывая правомерность его действий тем, что они прежде всего направлены на усиление государства, путем подавления политической власти политических партий в Пруссии. Здесь позиция Шмитта принимала все больше радикальный оттенок, допуская нарушение Конституции Веймарской республики рейхсканцлером Ф. Фон Папеном ради мнимого политического спокойствия, к которому якобы должны были привести его действия. Ничего этого не произошло. Веймарская демократия и парламентаризм рухнули как карточный домик в конце января 1933 года. Приход нацистов к власти был для Шмитта полной неожиданностью. Ведь ещё совсем недавно, летом 1932 г., он опубликовал в “Таглихен Рундшау” статью “Злоупотребление легитимностью”, в которой призывал немцев накануне выборов 31 июля1932 года быть более осмотрительными и не доверять нацистам право от их имени распоряжаться политическим будущим нации. Тот, кто видел в НСДАП меньшее зло поступит глупо и опромедчиво, так как позволит этой экстремистской партии изменить Конституцию, государственно-политическое и религиозное устройство Германии. “Поэтому, – писал Шмитт, – в некоторых случаях, до сих пор было правильно поддерживать гитлеровское движение сопротивления, но 31 июля это становится опасно, потому что 51 процент голосов даст НСДАП «политическую премию» с непредсказуемыми последствиями” (29). Первые месяцы после прихода нацистов к власти Шмитта был в полной растеренности и предчел занять выжидательную пассивную позицию. Период с января до середины апреля 1933 года было “временем колебаний”, обдумыванием своей дальнейшей судьбы и того выбора, перед которым он был поставлен – принять или отвергнуть. “Принять!”,- решил Шмитт, и 1мая 1933 года становится членом НСДАП, партийный номер 298860. “Я позволяю вписать себя как все другие”, – говорил он в это время (30). Мог ли он представить себе то, к чему приведет его сотрудничество с бесчеловечным нацистским режимом? К какой профессиональной и личной катастрофе это приведет? Отечественный историк П.Ю.Рахшмир писал, что “конечно, сам Шмитт даже вообразить не мог, в какой кошмар воплотятся его идеи, но это не освобождает его от ответственности, тем более, что он поставил на службу «третьему рейху» свои познания и свой личный авторитет” (31). Биограф Шмитта П.Ноак считал, что его переход в стан нацистов был “помрачением”, не позволившим ему распознать истинную сущность национал-социализма (32). Переход столь авторитетной личности как Шмитт в лагерь нацизма, конечно же, усилил позиции последнего. Карьеру К.Шмитта при нацизме можно четко разделить на два этапа: 1933-1936 гг. – время подъема и величия, и 1936-1945 гг. – период насильственного устранения из политики и уход в науку. Став членом нацистской партии, Шмитт перенял стиль поведения и лексикон нацизма. С мая 1933 года в его работах всё чаще и чаще стал звучать фёлькишеская риторика. Стиль его поведения стал агрессивнее. Он дистанцируется от своих коллег. Его прежняя открытость и либерализм сменяются холодностью и отстраненностью. Просьбы о помощи и защите прежних коллег Шмитт старался как бы не замечать вовсе. Проходя мимо, вспоминает Генрих Оберхайд, “он мимоходом бросает оскорбительные слова в стиле плохих народных трибунов”. Экономист Эдгар Салин “демонизировал” образ Шмитта тех лет, который был для него “злым демоном универсализма и политики того времени”. “Единственный «делящий» прежних коллег, «тщеславная мономания», «браконьерствующий антисемит», «политический хамелион»”. Так определяет Салин Шмитта в период нацистской диктатуры. Салин пытался найти объяснение такому резкому, не поддающемуся пониманию изменению личности. “Мы знаем, – писал он, – что время от времени нас запутывает петля демона; но это плата за то, что мы так относимся к своим слабостям” (33). Шмитт не устоял перед искушением участия в реальной политике, в возможности выработки или оказания влияния на принятие политических решений. В течение небольшого промежутка времени Шмитт получал титулы и звания. 11 июля 1933 г. он получил ранг прусского государственного советника, стал в ноябре 1933 г. руководителем имперской отраслевой группы преподавателей высшей школы в Национал-социалистическом союзе немецких юристов; участвовал в выработке закона об имперском наместнике и с 1933 по 1936 гг. являлся главным редактором журнала “Дойче Рехт”. Встает вопрос – насколько Шмитт сросся с нацистами? Стал ли он действительно нацистом? Ответ на данный вопрос не так прост, как кажется. Несмотря на фёлькишеский лексикон Шмитт не стал нацистски-мыслящим человеком. Нацистский стиль с характерным для него антисемитизмом был внешним правилом, обязательным для государственного чиновника и человека власти. Однако, даже заимствуя лексикон нацизма, Шмитт объединял его со своими представлениями о политической власти. Созданная им в 1933 году концепция триединства “государство – движение – народ”, в основе которой лежали принципы крови, народа и политического руководства, представляла собой попытку гибридизации консервативных и нацистских положений. И здесь на первое место ставилось государство, а не народ (34). Объединение этих трех элементов, по представлению Шмитта, должно было обеспечить политическое единство и стабильность. Но вместе с тем, эта концепция способствовала пропаганде “нового” нацистского времени и выступала средством обеспечения нацистского господства. Поднявшись на политический олимп, Шмитт стал “коронованным юристом” нацистского режима. Он воспринял антисемитскую риторику, и открывая 3-4 октября 1936 года конгресс “Еврейство в науке о праве”, говорил: “Все, что фюрер говорит о еврейской диалектике, мы должны вновь и вновь твердить себе и нашим студентам, дабы избежать величайшей опасности, заключенной во все новых маскировках и увертках. Однако только эмоционального антисемитизма здесь недостаточно; нужна основанная на познании уверенность” (35) Однако даже такое пение в унисон с нацизмом не обеспечило Шмитту долгой политической карьеры. Причиной краха политической карьеры Шмитта являлось столкновение Шмитта с ведомством СС, которое упрочивало свое влияние в Министерстве науки, рассматривавшейся в качестве “эсэсовского домена”, и известный веймарский юрист был здесь совершенно не к чему. Его противниками выступали отвественные чиновники эсэсовской элиты Карл Август Экхард, представитель СД в Министерстве науки, Рейнхард Хён, референт по культуре в СД Гейдриха, статс-секретарь МВД В.Штукарт. Шмитту припомнили его связи с политическим католицизмом, и СС стало пристально заниматься “папизмом” юриста в период Веймарской республики. Если бы не защита Й.Попица, советника Геринга и министра внутренних дел Г.Франка, то Шмитт исчез бы за оградой концлагеря и уже воспринимался бы как жертва нацизма. Но этого не произошло. Было достигнуто компромиссное решение, которое выразил Гиммлер в письме Франку 6 декабря 1936 года: “Профессор Карл Шмитт не может занимать никакой официальной должности, ни использоваться в настоящем Союзе права, ни в Академии”. Газета “Дойче Альгемайне Цайтунг” 21 декабря 1936 года сообщила об отставке Шмитта с поста в нацистском Союзе юристов по состоянию здоровья. 1 января 1937 года им был также оставлен пост государственного советника (36). Лишившись всех политических постов, Шмитт углубился в научную деятельность в Берлинском университете. За период с 1934 по октябрь 1944 гг. под руководством Шмитта была написана 21 диссертация. Однако же после 1936 г. Шмитт в личных разговорах избегал любых политических тем из-за опасности провокации со стороны СС (37). После 1936 г., как справедливо пишет В.Шидер, Шмитт уже не был “коронованным юристом” третьего рейха (38). Однако имя Шмитта подверглось атакам со стороны нацистских теоретиков в связи с дискуссией о принципе “великого пространства”, развернувшейся в начале второй мировой войны. Она велась вокруг пони­мания сущности “доктрины Монро” и применяемости последней в современ­ных условиях. В 1939 году Шмитт опубликовал статью “Великое пространство против универсализма. Международно-правовая борьба за доктрину Монро”, где дал свое толкование “принципа Монро”(39). Он считал, что в дан­ный момент “доктрина Монро” претерпела существенную эволюцию. Если первоначально она использовалась США для недопущения вмешательства европейских стран в дела американского континента, то ныне выступает оправданием её империалистической политики. Это изменение приводит к необходимости переосмысления “доктрины Монро”. Шмитт считал, что необходимо заменить идею британского универсализма принципом регионализма, т.е. континентальной замкнутости. Правом “упорядочения” “вели­кого пространства” он наделял “рейх”, который являлся носителем нового международного права”(40). Исходя из этого, Шмитт указывал на то, что специфической чертой подлинной доктрины Монро выступает прин­цип невмешательства пространственно чуждых сил в дела других великих пространств. “Таким образом, ссылаясь на доктрину Монро, мы не просто копируем американский образец, а лишь обнажаем здоровое ядро междуна­родно-правового принципа организации великого пространства и проводим его по смыслу к развитию для нашего европейского великого пространства”(41). Расширение последнего видилось автору только за счет вос­точных территорий. При этом Шмитт указывал на недопустимость вмеша­тельства Великобритании и США в европейские дела. Потому для Германии жизненно необходимо выработать свою собственную “доктрину Монро”. На это указывал Гитлер в речи от 28 апреля 1939 года говоривший, что “точно такую же доктрину теперь выдвигаем для Европы мы, немцы, но на всякий случай и для областей и сфер интересов великогерманского рейха”(42). Позднее, в июньском интервью 1940 года американскому корреспонденту К.Виганду Гитлер заявил: “Америка – американцам, Европа – европейцам. Эта двухсторонняя