МПС РФ Московский государственный университет путей сообщения (МИИТ) РЕФЕРАТ на тему “ЧЕЛОВЕК И ТЕХНИКА” Выполнил асп. Хижий С. В. Проверил проф. Щербинин В. А. Москва, 1995
В настоящем реферате мы будем обсуждать экзистенци-алистическое понимание техники, которое описал в своих работах выдающийся немецкий мыслитель ХХ века Мартин Хайдеггер (1889-1976). В чем сущность техники? Какие глубинные свойства бытия хранит в себе это понятие? Какова роль человека во взаимодействии с техникой?
Мы ставим вопросы о техникеи хотели бы тем самым подготовить возможность свободного отношения к ней. Свободным оно будет, если откроет наше присутствие для сущности техники. Встав вровень с этой сущностью, мы сумеем охватить техническое в его границах. Техника – не то же, что сущность техники. Отыскивая сущность дерева, мы неизбежно увидим, что то, чем пронизано всякое дерево как таковое, само не есть дерево, которое можно было бы встретить среди прочих деревьев. Точно также и сущность техники вовсе не есть что-то техническое. Мы поэтому никогда не осмыслим своего отношения к сущности техники, пока будем просто думать о ней, пользоваться ею, управляться ею и избегать ее. Во всех этих случаях мы еще рабски, безразлично прикованы к технике, утверждаем ли мы ее или отвергаем. В самом злом плену у техники, однако, мы оказываемся тогда, когда усматриваем в ней что-то нейтральное. Такое представление делает нас совершенно слепыми к ее существу.
Сущностью вещи, согласно старинному философскому учению, называется то, чтоона есть. Мы ставим вопрос о технике, когда спрашиваем, что она такое. Каждому известны два суждения, служащие ответом на такой вопрос. Одно суждение гласит: техника есть средство для достижения целей. Другое гласит: техника есть известного рода человеческая деятельность. Оба определения техники говорят об одном. В самом деле, ставить цели, создавать и использовать средства для их достижения есть человеческая деятельность. К тому, чтоесть техника, относится изготовление и применение орудий, инструментов и машин, относится само изготовленное и применяемое, относятся потребности и цели, которым все это служит. Совокупность подобных орудий есть техника. Она сама есть некое орудие.
Примелькавшееся представление о технике, согласно которому она есть средство и человеческая деятельность, можно назвать инструментальным и антропологическим определением техники.
Кому вздумается отрицать его правильность? Оно явно угадывает то, что сразу бросается в глаза. Более того, сплошная правильность инструментального определения техники такова, что оно годится даже для современной техники, относительно которой, между прочим, не без основания утверждают, что по сравнению со старой ремесленной техникой она представляет собой нечто совершенно иное и, потому, новое. Электростанции со своими турбинами и генераторами – тоже изготовленное человеком средство, служащее поставленной человеком цели. И реактивный самолет, и высокочастотная установка – тоже средства для достижения целей. Разумеется, радиолокационная станция не так проста, как флюгер. Разумеется, постройка высокочастотного агрегата требует сочетания разнообразных операций промышленно-технического производства. Разумеется, лесопильня в заброшенной шварцвальдской долине – примитивное средство в сравнении с гидроэлектростанцией на Рейне.
И все-таки верно, что современная техника – тоже средство для достижения целей. Недаром инструментальным представлением о технике движимы все усилия поставить человека в должное отношение к этой технике. Все нацелено на то, чтобы надлежащим образом управлять техникой как средством. Хотят, что называется, “утвердить власть духа над техникой”. Хотят овладеть техникой. Это желание овладеть становится все более настойчивым по мере того, как техника все больше грозит вырваться из-под власти человека.
Ну, а если допустить, что техника вовсе не просто средство, как тогда будет обстоять дело с желанием овладеть ею? Впрочем, мы же сами сказали, что инструментальное определение техники верно. Конечно, это так. Верное всегда констатирует в наблюдаемой вещи что-то соответствующее делу. Но такая констатация при всей своей верности еще не раскрывает вещь в ее существе. Только там, где происходит такое раскрытие, происходит событие истины. Поэтому, просто верное – это еще не истина. Лишь истина впервые позволяет нам вступить в свободное отношение к тому, что задевает нас самим своим существом. Верное инструментальное определение техники, таким образом, еще не раскрывает нам ее сущности. Чтобы добраться до нее, или хотя бы приблизиться к ней, мы должны, пробиваясь сквозь верное, искать истинное. Мы должны спросить: что такое сама по себе инструментальность? К чему относятся такие вещи, как средство и цель? Средство есть нечто такое, действием чего обеспечивается и тем самым достигается результат. То, что имеет своим последствием действие, называют причиной. Причина, однако, – не только нечто такое, посредством чего достигается нечто другое. Цель, в стремлении к которой выбирают вид средства, тоже играет роль причины. Там, где преследуются цели, применяются средства, где господствует инструментальное, там правит причинность, каузальность. Столетиями философия учит, что есть четыре причины:
1) вещество, материал, из которого изготовляется, например, серебряная чаша; 2) форма, образ, который принимает этот материал;
3) цель, например, жертвоприношение, которым определяются форма и материал нужной для него чаши;
4) действующая сила, например, серебряных дел мастер, создающий своим действием результат, готовую реальную чашу.
Что такое техника, представляемая как средство, раскроется, если мы сведем инструментальность к этим четырем аспектам причинности.
А что, если существо причинности тоже окутано мраком? Правда, вот уже несколько веков философы ведут себя так, словно учение о четырех причинах свалилось с неба в виде самоочевиднейшей истины. Но не пора ли уже спросить: почему причин именно четыре? Что по отношению к перечисленным четырем называется собственно “причиной”? Откуда вхарактерепричинности четырех причин такое единство, что они оказываются взаимосвязанными?
Пока мы не вдумаемся в эти вопросы, причинность, а вместе с нею инструментальность, а с ней, примелькавшейся, и инструментальное определение техники останутся темными и необоснованными. Причину с давних пор привыкли представлять, как действующую силу. Действие тут означает получение следствия, результата. Действующая сила, одна из четырех причин, решающим образом определяет всю каузальность. Дело доходит до того, что целевая причина вообще уже не причисляется к каузальности. Causa, каузальность, идет от глагола cadere, падать, и означает то, из-за чьего воздействия “выпадает” то или иное следствие. Учение о четырех причинах восходит к Аристотелю. Однако, в сфере греческого мышления и для Аристотеля все, что последующие эпохи ищут у греков под понятием “причинности”, не имеет просто ничего общего с действием и воздействием. То, что мы именуем причиной, а римляне – causa, у греков зовется “виновное в чем-то другом”. Четыре причины – четыре связанные между собой вида виновности. Это можно пояснить на примере.
Серебро – то, из чего изготовлена серебряная чаша. Как определенный материал, оно отчасти виновно в чаше. Чаша обязана серебру тем, из чего она состоит. Однако, жертвенный сосуд обязан собою не только серебру. Будучи серебряной чашей, вещь, обязанная этим серебру, выступает в виде чаши, а не в виде пряжки или кольца. Соответственно, жертвенный прибор обязан также образу (эйдосу) своей чашеобразности. Серебро, в котором воплотился образ чаши, и вид, в котором явилось серебряное, вместе по-своему виновны в жертвенном приборе. Но главный его виновник все-таки нечто третье. Это то, что с самого начала очертило чашу сферой освящения и жертвоприношения. Благодаря этому, она приобретает определенность, как жертвенный сосуд. Очертания придают вещи законченность. С такой законченностью вещь не кончается, а наоборот, начинается в качестве того, чем она будет после изготовления. Конец, завершение в указанном смысле называется по-греческителос, что сплошь да рядом переводят и перетолковывают как “цель” и “назначение”. “Телос” – виновник жертвенного сосуда с том смысле, в каком его совиновниками являются материал и образ.
Наконец, совиновником наличия и готовности сделанного жертвенного прибора, выступает нечто четвертое – серебряных дел мастер, но вовсе не тем, что действуя, он производит готовую жертвенную чашу как следствие своего действия. Учение Аристотеля и не знает этой причины, и не применяет греческих слов с ее значением.
Серебряных дел мастер, разбираясь в трех названных видах вины, собирает их воедино. Серебряных дел мастер – совиновник чаши в том смысле, что от него начинается и через него достигается ее окончательная готовность. Три вышеназванных вида вины, благодаря собирающей разборчивости мастера, проявляют себя и вступают во взаимосвязь, ведущую к возникновению готовой чаши. В наличном, готовом жертвенном сосуде собраны, таким образом, четыре вида вины. Они различны и, тем не менее, связаны между собой. Что их с самого начала объединяет? Чем сплавлена взаимосвязь четырех видов причин? Иначе говоря, что значит для греческой мысли эта “вина”?
Мы слишком склонны или понимать вину нравственно, как проступок, или толковать ее как определенный род действия. В обоих случаях мы загораживаем себе подступы к первоначальному смыслу того, что позднее будет названо причинностью. Пока эти подступы не откроются, мы не увидим и существа инструментальности, которая стоит на причинности.
Чтобы уберечься от обоих перетолкований вины, поясним ее четыре вида, исходя из того, чему они виной. В нашем примере они – виновники наличия и готовности серебряной чаши, как жертвенного сосуда. Наличие и готовность характеризуют присутствие чего-либо присутствующего. Четыре вида вины позволяют вещи явиться. Благодаря им, вещь оказывается присутствующей. Они выпускают ее из несуществования и тем самым ведут к полноте ее явления. Все виды вины имеют своей основной чертой это выпускающее выведение того, как греками ощущалась виновность. Придадим сейчас слову “по-вод” более широкий смысл, чтобы оно именовало сущность по-гречески понятной причинности. Привычное и более узкое значение слова “повод” говорит, наоборот, лишь о чем-то вроде стимула и побуждения, означая род побочной причины в общих рамках причинности. Так чем же скреплена взаимосвязь четырех видов повода? Они дают чему-то еще не явленному прийти к присутствию. Тем самым ими в равной мере правит при-ведение, которым приводится к явленности существующее. Что такое это при-ведение, нам говорит Платон в одной фразе “Пира”: “Всякий по-вод для перехода и выхода чего-бы то ни было из несуществования к присутствию есть про-из-ведение”. Все зависит от нашего умения продумать про-из-ведение во всей его широте, притом в греческом смысле. Про-из-ведение – не только ремесленное изготовление, не только художественно-поэтическое выведение к явленности и изображенности. В отличие от этого про-из-ведения, ремесло и художество берут начало своей произведенности не в самих себе, а в мастере и художнике.
Виды повода, четыре причины, таким образом, играют свои взаимосвязанные роли внутри события про-из-ведения. Благодаря этому событию, как выросшее в природе, так и изготовленное руками ремесленника и художника, выступает всякий раз по-своему, в своей явленности.
Однако, как происходит событие про-из-ведения, будь то в природе, ремесле или искусстве? Что такое про-из-ведение, в котором разыгрываются четыре вида повода? Повод ведет к присутствию того, что обнаруживается в событии про-из-ведения. Произведение выводит из потаенности в открытость. Событие произведения происходит лишь постольку, поскольку потаенное переходит в непотаенное. Этот переход коренится и набирает размах в том, что мы называем открытостью потаенного. Мы говорим “истина”, понимая ее обычно, как правильность представления.
Вспомним, что мы спрашивали о технике, а дошли до открытости потаенного. Какое отношение имеет существо техники к раскрытию потаенного? Ответ: прямое. Ибо на раскрытии потаенности стоит всякое про-из-ведение. Последнее, со своей стороны, собирает в себе четыре вида повода – всю причинность – и правит ими. К сфере причинности относятся цель и средства, относится инструментальное. Инструментальность считается основной чертой техники. Шаг за шагом спрашивая, что такое собственно техника, как средство, мы придем к раскрытию потаенного. Здесь заложена возможность всякого поставляющего изготовления. Итак, техника – не просто средство. Техника – вид раскрытия потаенности. Если мы будем иметь это ввиду, то в существе техники нам откроется совсем другая область. Это – область выведения из потаенности, осуществления истины. Открывающаяся тут перспектива кажется нам отчуждающе-странной. Так и должно быть, должно быть как можно дольше, должно тревожить нас, чтобы мы в конце концов всерьез отнеслись к простому вопросу: о чем же говорит слово “техника”. Это слово идет из греческого языка. Относительно смысла этого слова мы должны обратить внимание на две вещи. Во-первых, по-гречески техника – название не только ремесленного мастерства, но и высокого искусства и изящных художеств. Такая техника относится к про-из-ведению, она есть нечто “поэтическое”. Второе еще важнее. С самых ранних веков вплоть до эпохи Платона слово техника также именует знание в самом широком смысле. Оно означает умение ориентироваться, разбираться в чем-либо. Знание приносит ясность. В качестве проясняющего оно есть раскрытие потаенности. Человек, строящий дом или корабль, или выковывающий жертвенную чашу, выводит про-из-водимое из потаенности соответственно четырем видам “повода”. Это раскрытие потаенного заранее собирает образ и материал корабля и дома воедино в свете предвидимой законченности готовой вещи и намечает, исходя отсюда, способ ее изготовления. Решающая суть греческого “техника” заключается тем самым вовсе не в операциях и манипуляциях, не в применении средств, а в вышеназванном раскрытии. В качестве такого раскрытия, но не в качестве изготовления греческое “техника” и оказывается про-из-ведением.
Так замечание о том, как греки определяли значение слова “техника”, ведет нас к тому же кругу обстоятельств, на который мы натолкнулись, разбирая вопрос об истинной сути инструментальности как таковой.
Техника – вид раскрытия потаенности. Сущность техники расположена в области, где имеют место открытие и его непотаенность, где сбывается истина. Против подобного определения сущностной области техники могут возразить, что оно имеет силу для греческой мысли, и что в лучшем случае еще подходит для ремесленной техники, а для современной машинной техники не годится. Между тем, именно она волнует нас, заставляя ставить вопрос о технике вообще. Люди говорят, что современная техника – нечто совершенно другое в сравнении с прежней, поскольку она опирается на точные науки Нового времени. Впрочем, все яснее начинают понимать, что обратное тоже имеет место: современная физика, применяя эксперимент, зависит от технической аппаратуры и прогресса приборостроения. Констатация такого взаимообратимого соотношения между техникой и физикой верна. Но она остается голой историографической констатацией факта, ничего не говорящей о том, в чем основа такого соотношения. Решающим остается вопрос: в чем существо современной техники, если она дошла до того, что в ней применяется точное естествознание?
Что такое современная техника? Она тоже – раскрытие потаенного. Лишь тогда, когда мы спокойно вглядимся в эту ее основную черту, новизна современной техники прояснится для нас.
Правда, то раскрытие, каким захвачена современная техника, развертывается не про-из-ведением. Царящее в современной технике раскрытие потаенного есть производство, ставящее перед природой неслыханное требование быть поставщиком энергии, которую можно было бы добывать и запасать как таковую. А что, разве нельзя того же сказать о старой ветряной мельнице? Нет. Действительно, ее крылья вращаются от ветра, они непосредственно отданы его дуновению. Но ветряная мельница не запасает никакой энергии из воздушного потока. Вот, например, участок земли, эксплуатируемый для производства угля или руды. Земные недра выходят теперь из потаенности в качестве открытого карьера, почва – в качестве площадки рудного месторождения. Иным выглядело поле, которое обрабатывал прежний крестьянин, когда обрабатывать еще означало заботиться и ухаживать. Крестьянский труд – не эксплуатация поля. Посеяв зерно, он вверяет семена их собственным силам и оберегает их произрастание. Тем временем обработка поля тоже оказалась втянута в колею иначе устроенного земледелия, на службу которого ставится природа. Оно ставит ее на службу производству в смысле добычи. Полеводство сейчас – механизированная отрасль пищевой промышленности. Воздух поставлен на добывание азота, земные недра – руды, руда – на добычу, например, урана, уран – атомной энергии, которая может быть использована для разрушения или для мирных целей.
Постановка дела добычи природной энергии есть производство в двояком смысле. Оно про-изводит, поскольку что-то извлекает и предоставляет. Вместе с тем, такое производство с самого начала всегда несет в себе установку на воспроизводство, на увеличение производительности в смысле извлечения максимальной выгоды при минимальных затратах. Добытый в карьере уголь поставляется не для того, чтобы просто гдето быть в наличии. Его хранят, то есть держат наготове, чтобы при необходимости он отдал накопленное в нем солнечное тепло. Так добывают тепловую энергию, которая ставится на производство пара, с помощью которого приводят в действие механизмы, обеспечивая на заводе производственный процесс.
На Рейне поставлена гидроэлектростанция. Она ставит реку на создание гидравлического напора, заставляющего вращаться турбины, чье вращение приводит в действие машины, поставляющие электрический ток, для передачи которого установлены энергосистемы с их электросетями. В системе взаимосвязанных результатов поставки электрической энергии сам рейнский поток предстает чем-то предоставленным как раз для этого. Гидроэлектростанция не встроена в реку так, как встроен старый деревянный мост, веками связывающий один берег с другим. Скорее река встроена в электростанцию. Рейн есть то, чтоон теперь есть в качестве реки, а именно поставщик гидравлического напора, благодаря существованию гидроэлектростанции. Чтобы хоть отдаленно оценить чудовищность этого обстоятельства, на секунду задумаемся о контрасте, звучащем в этих двух именах собственных: “Рейн”, встроенный в гидроэлектростанцию дляпроизводства энергии, и “Рейн”, о котором говорит произведениеискусства, одноименный гимн Фридриха Гельдерлина. Нам возразят, что Рейн ведь все-таки остается рекой. Может быть, но как? Только как объект, предоставляемый для осмотра экскурсионной компанией, развернувшей там индустрию туризма. Выведение из потаенности, которым захвачена современная техника, носит характер предоставления в смысле добывающего производства. Оно происходит таким образом, что таящаяся в природе энергия извлекается, извлеченное перерабатывается, переработанное накапливается, накопленное опять распределяется, а распределенное снова преобразуется. Извлечение, переработка, накопление, распределение, преобразование – виды выведения из потаенности. Это выведение, однако, не просто идет своим ходом. Оно и не растекается в неопределенности. Техническое раскрытие потаенного раскрывает перед самим собой свои собственные сложно переплетенные процессы тем, что управляет ими. Управление со своей стороны стремится всесторонне обеспечить само себя. Управление и обеспечение делаются даже главными чертами про-из-водящего раскрытия.
Какого рода открытость присуща тому, что вышло на свет в процессе производящего предоставления? Его во всех случаях заставляют установленным образом быть в распоряжении, а именно с установкой на дальнейшее поставляющее производство. Все, что таким образом поставлено, стоит на особом положении. Назовем его готовностью. Это будет означать у нас нечто более весомое и существенное, чем просто “припасенность”. Готовность поднимается здесь до статуса принципиального понятия. Им характеризуется весь тот способ, каким наличествуют вещи, затронутые производяще-добывающим раскрытием. Готовность уже не противостоит нам как предмет в его объективной реальности.
Но ведь авиалайнер, стоящий на взлетной площадке, – он все же предмет? Конечно. Мы можем представить себе машину таким образом. Однако, тогда от нас будет скрыто ее существо и ее способ существования. Выведенная из своей потаенности, она стоит на взлетной полосе только в качестве готовности и лишь постольку, поскольку поставлена на обеспечение возможности транспортировок. Для этого она во всем своем устройстве, в каждой своей составной части должна предоставлять возможность такого использования, то есть должна быть готова к полету. (Здесь было бы уместно разобрать Гегелевское определение машины, как самодеятельного орудия. Если идти от ручного орудия ремесленника, то эта характеристика верна. Но в таком случае мы осмысливаем машину как разнеиз сущности техники, к которой она принадлежит. С точки зрения готовности она как раз совершенно несамостоятельна, ибо она держится только тем, что поставлена на предоставление поставляемого ею. )
Если сейчас, когда мы пытаемся выявить в современной технике ее характер производящего выведения из потаенности, нам подвертываются, громоздясь сухой, однообразной и потому тягостной грудой, слова “ставить”, “предоставлять”, “поставлять”, “состоять”, то тому есть основание в вещи, которая хочет здесь сказать о себе.
Кто осуществляет все это поставляющее производство, через которое так называемая действительность выходит из потаенности для состояния готовности? Очевидно, человек. До какой степени он своими силами способен на такое раскрытие потаенного? Человек может, конечно, тем или иным способом представлять, описывать и производить те или иные вещи. Но непотаенностью, в которой показывает себя или ускользает действительное, человек не распоряжается. То, что со времен Платона действительное обнаруживает себя в свете идей, не Платоном устроено. Мыслитель лишь отвечал тому, что было обращено к нему как вызов.
Это поставляющее раскрытие всего может осуществляться только в той мере, в какой человек со своей стороны заранее сам уже вовлечен в извлечение природных энергий. Если человек вовлечен в это, поставлен на это, то не принадлежит ли и человек – еще первоначальнее, чем природа – к готовности? Привычность таких выражений, как “человеческий материал”, как “личный состав” корабля или медицинского учреждения, говорит об этом. Лесничий, замеряющий в лесу поваленную древесину и, по-видимости, точно так же обходящий те же лесные тропы, что и его дед, сегодня, знает он о том или не знает, поставлен на это деревообрабатывающей промышленностью. Он приставлен к процессу поставки целлюлозы, которую заставляет в свою очередь производить потребность в бумаге, предоставляемой газетам и иллюстрированным журналам. А те заставляют общественное мнение проглатывать напечатанное, чтобы люди могли встать на позиции предоставляемой в их распоряжение мировоззренческой установки. Правда, как раз потому, что человек еще раньше, чем природные энергии, вовлечен в процесс добывающего поставления, он никогда не бывает чем-то просто состоящим в готовности. Применяя технику, человек первичнее ее участвует в поставляющем производстве как способе раскрытия потаенности. Но сама потаенность, внутри которой развертывается поставляющее производство, никоим образом не создана человеком, так же как им не устроена и та область, которую он обязательно пересекает всякий раз, когда в качестве субъекта вступает в отношение к объекту.
В чем и как происходит открытие потаенности, если оно не целиком устраивается человеком? Долго искать не приходится. Надо только без предвзятости осмыслить то, чем человек всегда оказывается заранее охвачен, причем настолько решительно, что лишь в силу своей захваченности он и может быть человеком. Когда бы человек не раскрывал всой взор и слух, свое сердце, как бы он не отдавался мысли и порыву, искусству и труду, мольбе и благодарности, он всегда с самого начала уже видит себя вошедшим в круг непотаенного, чья непотаенность уже осуществилась, коль скоро она вызвала человека на соразмерные ему способы своего открытия. По-своему открывая внутри непотаенности присутствующее в ней, человек лишь отвечает ее вызову – даже там, где ему противоречит. И если, ища и созерцая, человек начинает исследовать природу, как некую область своего представления, то, значит, он уже захвачен тем видом открытия потаенности, который заставляет его наступать на природу, как на стоящий перед ним предмет исследования – до тех пор, пока и предмет тоже не исчезнет в беспредметности готовности.
Итак, современная техника в смысле поставляюще-предоставляющего раскрытия непотаенности – не просто человеческое дело. Поэтому и тот вызов, который заставляет человека поставлять действительное, как готовное, мы тоже должны воспринять таким, каким он обнаруживает себя. Вызов этот состредоточивает человека на поставляющем производстве. Его собирающее начало нацеливает человека на поставление действительного, как состоящего в готовности. То, что изначально складывает извилистые линии берега, нанизывая на себя их сложную совокупность, в береговую линию, есть собирающее начало, которое мы называем побережьем.
Мы называем то изначально собирающее начало, из которого развертываются разнообразные способы, какими мы ведем себя, по-ведением.
Назовем теперь тот захватывающий вызов, который сосредоточивает человека на поставлении всего, что выходит из потаенности, в качестве готовности, -по-ставом. Решимся применить это слово в пока еще совершенно непривычном смысле. В существующем смысле слово “постав” означает станок, например, ткацкий. Поставом называются также мельничные жернова. И таким же жестким, как они, кажется напросившееся нам теперь новое употребление слова “постав”, не говоря уже о произволе такого переиначивания слов зрелого языка. Можно ли дальше зайти со странностями? Наверное, нет. Но только эти странности – старый обычай мысли. И мыслители следуют ему как раз тогда, когда мысль должна приблизиться к самому весомому. Мы, поздно рожденные, уже не с состоянии взвесить, что значит, когда Платон решается употребить для обозначения существа всего существующего слово “эйдос”. Ведь “эйдос” в повседневном языке означал вид, предлагаемый вашему чувственному зрению видимой вещью. Платон вверяет этому слову совершенно необычную задачу быть названием того, что чувственным взором как раз никогда и нигде не воспринимается. Но и этой необычности еще мало. Ибо по-гречески “идея” именует не только нечувственный вид чувственно видимых вещей. Видом, “идеей” именуется и оказывается также то, что образует существо слышимого, вкушаемого, осязаемого, вообще всего тем или иным образом воспринимаемого. Рядом с тем, что и в этом, и в некоторых других случаях Платон навязывает языку и мышлению применить слово “постав”, как мы сейчас решились, в качестве имени для существа современной техники можно почти безобидно. Вместе с тем, заявленное здесь словоупотребление остается пробным и может вызвать недоразумения. Поставом называется собирающее начало той установки, которая ставит, т. е. заставляет человека выводить действительное из его потаенности способом поставления его как готовности. По-ставом называется тот способ раскрытия потаенности, который правит существом современной техники, сам не являясь ничем техническим. К техническому же относится все знакомое нам в виде всевозможных станков, станов, установок и служащее составной частью того, что именуется производством. Последнее вместе со всеми своими составными частями относится к сфере технического манипулирования, которое всегда только отвечает требованиям постава, никогда не формируя его и даже не воздействуя на него. Слово “ставить” в рубрике “по-став” имеет в виду не только производство, но оно должно одновременно сохранять в себе отзвук того “становления”, от которого происходит, а именно того художественного представления и выставления, которые выводят присутствие в непотаенность. Конечено, это представляющее произведение, например, выставление статуи в ограде храма, и продумываемое нами сейчас добывающе-поставляющее производство в корне различны, и все же родственны в своей сущности. Оба они – способы раскрытия потаенного. В по-ставе осуществляется непотаенность, в виду которой функционирование современной техники раскрывает действительность как готовность. Поэтому она – не только человеческая деятельность, и не простое средство в рамках этой деятельности. Одно лишь инструментальное, одно лишь антропологическое определение техники в принципе несостоятельно. Его нельзя реабилитировать, даже подключив к нему задним числом метафизическое или религиозное истолкование.
Конечно, правда, что человек технической эпохи каким-то особенным, подчеркнутым образом втянут в раскрытие потаенности. Это раскрытие затрагивает прежде всего природу, как главный резервуар готовой энергии. Соответственно, поставляющая установка человека проявляет себя сначала в возникновении точного естествознания Нового времени. Естественнонаучный способ представленияисследуетприроду как поддающуюся расчету систему сил. Современная физика не потому экспериментальная наука, что применяет приборы для установления фактов о природе, а наоборот: поскольку физика в качестве чистой теории заставляет природу представлять себя как расчетно-предсказуемую систему сил, постольку ставится эксперимент, чтобы установить истинность расчета.
Но ведь математическое естествознание возникло почти два века до современной техники. Как же оно могло уже тогда быть поставлено современной техникой на службу себе? Факты говорят как будто бы о противоположном. Современная техника развернулась только после того, как смогла опереться на точное естествознание. По историографическому счету это верно. По смыслу исторических событий отсюда далеко до истины.
Физическая теория природы Нового времени приготовила путь прежде всего не технике, а существу современной техники. Ибо захватывающая сосредоточенность на подавляющем раскрытии потаенного царит уже в физике. Она только не выступает еще в ней на передний план в своем собственном облике. Физика нового времени это еще не познанный в своих истоках ранний вестник постава. Существо современной техники еще долго остается потаенным даже тогда, когда уже изобретут разнообразные двигатели, разовьют электротехнику и двинут в ход атомную технику.
Все сущностное, а не только существо современной техники, дольше всего остается потаенным. И все равно, по размаху своей власти оно остается тем, что предшествует всему – самым ранним. Об этом уже знали греческие мыслители, когда говорили о том, что то, что правит первыми началами вещей, нам, людям, открывается лишь позднее. Изначально раннее показывает себя человеку лишь в последнюю очередь. Поэтому в сфере мысли усилия еще глубже продумать ранние темы мысли – это не вздорное желание обновить прошлое, а трезвая готовность удивляться будущему характеру раннего.
По историографическому счету времени начало современного естествознания приходится на 17 век. Машинная техника, напротив, развивается только со второй половины 18 века. Но более позднее, для исторической фактографии – современная техника – по существу есть более раннее событие.
Если современной физике в растущей мере приходится мириться с тем, что сфера ее представлений теряет наглядность, то этот ее отказ от наглядности не продиктован какой-либо исследовательской комиссией. Он продиктован властью по-става, требующего поставимости природы как готовности. Поэтому, при любом отступлении от недавно еще единственно определяющего, обращенного только к объектам способа представления, физика никогда не сможет отказаться от того, чтобы природа давала о себе знать каким-либо рассчитываемо фиксируемым образом, позволяя представлять себя в качестве системы информативных данных. Эта система отмечена теперь еще раз видоизмененным характером причинности. Причинность не имеет теперь черт про-изводящего по-вода. По-видимому, вся причинность сплющивается до добываемой сложными путями информации об одновременности или взаимоследовании устанавливаемых состояний. Этому отвечает процесс возрастания условности, впечатляющим образом описанный в докладе Гейзенберга. Поскольку существо современной техники коренится в по-ставе, поскольку она вынуждена применять точное естествознание. Отсюда возникает обманчивая видимость, будто современная техника есть прикладное естествознание. Такая видимость может утверждать себя до тех пор, пока не спрошено достаточным образом ни о сущностных истоках наук Нового времени, ни о существе современной техники.
Итак, существо современной техники являет себя в том, что мы называем по-ставом. Но указать на это вовсе не значит ответить на вопрос о технике. Постав вовсе не нечто техническое, машинообразное. Он – способ, которым действительное выходит из потаенного, становясь готовностью. Происходит ли это за пределами человеческой деятельности? Нет. Но все же, оно происходит не тольков человеке и не только через него.
Захваченный поставляющим производством, человек стоит внутри сущностной сферы постава. Он никак не может занять то или иное отношение к нему. Поэтому вопрос, как нам относиться к существу техники, в такой форме уже запоздал. Зато никогда не поздно спросить, знаем ли мы о самих себе, что наше действие или бездействие явно и скрыто втянуто в по-став. Никогда не поздно спросить, задеты ли мы сущностной основой постава и как.
Существо современной техники ставит человека на путь, благодаря которому действительность делается готовностью. Поставить на путь значит послать по нему. То послание, которое ставит человека на путь раскрытия потаенности, мы называем миссией и судьбой. Отсюда определяется существо всех исторических событий. Они – не просто материал для историографии, и не только совершение человеком незаурядных поступков. Поступки только тогда и становятся событиями, когда отвечают миссии и судьбе. И судьба, посылающая на путь опредмечивающего представления, делает исторические события доступными в качестве предмета историографии, как одной из наук.
Постав, как всякий путь такого раскрытия потаенности, есть судьба, посылающая человека в историческое бытие. Послание в этом смысле – тоже про-из-ведение. Непотаенность того, что есть, всегда идет одним из путей своего раскрытия. Человек всегда захвачен судьбой раскрытия потаенности. Однако, его судьба – не принудительный рок. Ибо человек впервые только и делается свободным, когда прислушивается к миссии, посылающей его в историческое бытие, приходя к послушанию, но не к безвольной послушности.
Существо свободы исходно связано не с волей и не с ее причинной обусловленностью. Свобода правит в просторе, возникающем как просвет, как выход из потаенности. Раскрытие потаенности, то есть истина – событие, к которому свобода стоит в интимнейшем родстве. Всякое раскрытие потаенного идет по следам сокровенности и тайны. Всякое раскрытие идет из простора, приходит к простору и ведет на простор. Свобода есть та озаряющая тайна, в просвете которой виднеется стерегущий существо всякой истины утаивающий покров. Свобода – это область судьбы, посылающей человека на тот или иной путь раскрытия Тайны. Эти фразы говорят нечто другое, чем часто слышимые речи о технике, как судьбе нашей эпохи, где судьба означает неизбежность неотвратимого хода вещей. Думая о существе техники, мы тем самым вступаем в свободный простор исторической посланности, которая никоим образом не навязывает нам тупого фатализма слепых служителей или бессильных бунтарей против техники, проклинающей ее как дело дьявола. Наоборот, мы неожиданно обнаруживаем, что захвачены освободительной ответственностью.
Человек приближается к тому, что будет исследовать и разрабатываеть только вещи, раскрытые по образу постава, измеряя все его мерой. Тем самым закроется возможность глубже и изначальнее вникать в существо непотаенного и его непотаенности, принимая это как свое собственное существо. Приведя человека к этим двум возможностям, судьба поставила его на край опасности. Миссия раскрытия потаенности, как таковая, естьриск.
Непотаенность хранит в себе ту угрозу, что человек проглядит непотаенное и перетолкует его. Даже Бог может утратить все святое и высокое, все таинственное своего далека. В свете причинности Бог скатится до роли причины. Тогда он даже внутри богословия станет Богом философов. Равным образом раскрытие позволит делать правильные утверждения относительно природных сил и взаимодействий, но как раз из-за этих успехов упрочнится опасность того, что посреди правильного ускользнет истинное. Миссия раскрытия тайны сама по себе есть главная опасность.
Риск дает о себе знать в двух смыслах. Человек среди распредметившегося материала становится просто поставителем этой наличности, он ходит по краю пропасти, где он сам себя будет воспринимать уже как нечто в состоянии готовности. А между тем, под этой нависшей угрозой, человек раскорячился до фигуры господина земли. Создается видимость, что все стоит лишь постольку, поскольку поставлено им. Эта видимость порождает последний обманчивый мираж. Начинает казаться, что человеку предстает уже повсюду только он сам. Между тем, на самом деле с самим собой человек нигде уже не встречается. Человек настолько решительно втянут в постав, что уже никогда не сможет встретить среди предметов своего представления просто самого себя.
Постав, однако, подвергает риску не только человека в его отношении к самому себе. Он изгоняет другую возможность раскрытия потаенности. Главное, поставом скрадывается тот путь раскрытия тайны, который дает присутствующему явиться в смысле произведения. По сравнению с ним, поставляющее производство энергично противится тому, что есть. На всякое раскрытие ложится печать управления, организации и обеспечения, которые не дают обнаружится даже своей основной черте, а именно раскрытию как таковому.
Постав встает на пути свечения и правления истины. Опасна не техника сама по себе. Нет никакого демонизма техники, но есть тайна ее существа. Существо техники, как миссия раскрытия потаенности – это риск. Угроза человеку идет даже не от возможного губительного действия машин и технических аппаратов. Подлинная угроза – в их существе.
Но где опасность, там вырастает и спасительное. Это слова Гельдерлина. “Спасти” – значит вернуть что-то его существу, чтобы тем самым и это существо впервые явить в его подлинном свете. В существе техники должны таиться ростки спасительного. Однако, по словам поэта мы как раз и не можем сразу ожидать, что там, где опасность, мы сразу уловим спасительное. Мы должны понять, что спасение коренится глубже всего, только еще зарождаясь.
Но существо техники – постав – это не общий род всего технического. Будь это так, паровая турбина, радиопередатчик или циклотрон были бы поставом. Однако постав означает не прибор, и не какое-либо устройство, тем более не их обобщенное понятие. Машины и аппараты – не образцы постава, как и оператор у пульта управления или инженер в конструкторском бюро. Все это принадлежит поставу, как составная часть, как готовность, как поставленный на производственное место работник. Обратим внимание, что сама техника заставляет нас думать о том, что понимают под сущностью. Только осуществляющееся пребывает. Изначально пребывающее – это осуществляющее. В качестве сушности техники постав есть нечто пребывающее. Но пребывает ли он еще и в смысле осуществляющего? Уже сам вопрос кажется явным промахом. Ведь согласно сказанному выше, постав есть миссия, основанная на добывающе-производящем раскрытии сокрытого. Добыча – все что угодно, но только не осуществление. Существо техники дает человеку вступить в нечто такое, что сам по себе он не может ни изобрести, ни устроить. Ибо такой вещи, как человек, являющийся человеком только благодаря самому себе, не существует. Осуществление есть как таковое спасительное, так как дает человеку увидеть высшее достоинство своего существа и вернуться к нему. Это достоинство – беречь непотаенность, а с нею и тайну всякого существа на этой земле. Так существо техники таит в себе ростки спасительного. Но как сберечь их? Прежде всего нужно разглядеть существо техники, а не просто глазеть на техническое. Пока мы будем представлять себе технику, как инструмент и орудие, мы застрянем на желании овладеть ею. Нас пронесет мимо существа техники. А если мы, наконец, подумаем о том, как суть этого существа сбывается в осуществлении, требующем человека для участия в раскрытии потаенности, то окажется следующее. Существо техники двусмысленно. Во-первых, постав втягивает в гонку поставляющего производства и тем самым подвергает риску самые корни нашего отношения к существу истины. Во-вторых, он осуществляется так, что позволяет человеку пребывать в качестве хранителя существа истинного, поднимая ростки спасительного.
Человеческие усилия сами по себе не смогут предотвратить опасность существа техники. Но в силах человеческой мысли подумать о том, что все спасительное должно быть родственно сущности этой опасности.
Поскольку существо техники не есть нечто техническое, сущностное осмысление техники и решающее размежевание с ней должны произойти в области, которая, с одной стороны, родственна существу техники, а с другой, все-таки фундаментально отлична от него. Одной из таких областей является искусство. Недаром оно носило скромное и благородное имя “техне”.
В заключении мы свидетельствуем о бедственном положении, когда перед лицом голой техники мы еще не видим ее сути, когда перед лицом голой эстетики мы не можем ощутить сути искусства. Литература:
Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления: Пер. с нем. – М. : Республика, 1993. – 447 с.