Gerald Durrell "The garden of Gods"

Gerald Durrell “The garden of Gods”, Bottom of Form1978 Джеральд Даррелл. Сад богов Перевод с английского Л. Жданова, 1984 г. OCR and Spellcheck Афанасьев Владимир————————————————————— Предварение Посвящается Энн Питерс, когорая была моим секретарем и навсегдаостанется моим другом, потому что она любит Корфу и, пожалуй, энает еголучше, чем я. Это – третья из моих книг о пребывании нашей семьи на острове Корфуперед второй мировой войной. Кому-нибудь покажется странным, что я все ещенахожу что писать об этой поре в моей жизни, но тут следует подчеркнуть, чтов то время-особенно на греческую мерку – мы были неплохо обеспечены, никтоиз нас не работал в обычном смысле этого слова, а потому большую частьвремени мы развлекались. За пять лет такого образа жизни можно накопитьнемало впечатлений. Когда пишешь серию книг с одними или в основном с одними и теми желицами, проблема заключается в том, чтобы не докучать читателям предыдущихкниг бесконечными описаниями этих лиц. В то же время не следует тщеславнополагать, что все прочли предыдущие книги; вполне может статься, чточитатель впервые знакомится с вашими творениями. Очень трудно найти такойпуть, чтобы не вызывать раздражение старого читателя и не нагружать сверхмеры нового. Надеюсь, мне это удалось. В первой книге трилогии-“Моя семья и другие звери”-есть слова, которые,как мне кажется, лучше всего выражают суть моего замысла: “Я старался датьздесь точные портреты своих родных, ничего не приукрашивая, и они проходятпо страницам книги такими, как я их видел. Но для объяснения самого смешногов их поведении должен сразу сказать, что в те времена, когда мы жили наКорфу, все были еще очень молоды: Ларри, самому старшему, исполнилосьдвадцать три года, Лесли-девятнадцать. Марго-восемнадцать, а мне, самомумаленькому, было всего десять лет. О мамином возрасте никто из нас тогда неимел точного представления по той простой причине, что она никогда невспоминала о днях своего рождения. Могу только сказать, что мама быладостаточно взрослой, чтобы иметь четырех детей. По ее настоянию я поясняютакже, что она была вдовой, а то ведь, как проницательно заметила мама, людивсякое могут подумать. Чтобы все события, наблюдения и радости за эти пять лет жизни могливтиснуться в произведение, не превышающее по объему “Британскуюэнциклопедию”, мне пришлось все перекраивать, складывать, подрезать, так чтов конце концов от истинной продолжительности событий почти ничего неосталось. Я написал также, что отбросил многие происшествия и лиц, о которых мнехотелось рассказать; в этой книге я пытаюсь исправить упущение. Надеюсь, онадоставит читателям столько же удовольствия, сколько, судя по всему,доставили ее предшественницы: “Моя семья и другие звери” и “Птицы, звери иродственники”. Я вижу в ней отображение очень важного отрезка моей жизни, атакже того, чего, к сожалению, явно лишены многие нынешние дети -по-настоящему счастливого и лучезарного детства.^ Собаки, сони и сумбур На этом ужасном турке тотчас был поставлен крест.КарлайлЛето выдалось на редкость щедрое. Казалось, солнце извлекло из почвыособенно богатые дары: никогда еще не видели мы такого обилия цветов иплодов, никогда еще море не было таким теплым и не водилось в нем столькорыбы, никогда еще птицы в таком количестве не высиживали птенцов, никогдаеще над полями не порхало такое множество бабочек и прочих насекомых.Большущие тяжелые арбузы с рассыпчатой и прохладной, будто розовый снег,мякотью напрашивались на сравнение с ботаническими бомбами, каждая изкоторых могла бы уничтожить целый город; на деревьях, полные сладкого сока,висели огромные бархатистые груши, оранжевые и розовые, как осенняя луна;зеленые и черные плоды инжира лопались от напора изнутри, и к розовымтрещинкам лепились золотисто-зеленые бронзовки, опьяненные неистощимымщедрым угощением. Деревья стонали под тяжестью вишен, отчего сады выгляделитак, словно в них убили исполинского дракона и алые и бордовые капли кровиокропили листву. Початки кукурузы были длиной с руку; укусишьканареечно-желтую мозаику зерен, и рот наполняется белым молозивом. Копязапасы к осени, на деревьях набухали нефритово-зеленые плоды миндаля игрецкого ореха; среди листьев, яркие и лоснящиеся, будто птичьи яйца,гирляндами висели гладкие оливки. Естественно, что при таком кипении жизни на острове моя коллекторскаяактивность удвоилась. Помимо обычных еженедельных вылазок в обществе Теодоратеперь я совершал куда более смелые и продолжительные экспедиции, так какобзавелся осликом. Сие четвероногое, по имени Салли, я получил в подарок надень рождения; при всем своем упрямстве, Салли была бесценным компаньоном,когда предстояло покрывать большие расстояния и нести различное снаряжение.Притом упрямство возмещалось одним великим достоинством: подобно всем ослам,Салли обладала безграничным терпением. Пока я наблюдал того или иногопредставителя животного мира, она безмятежно созерцала пространство или жепогружалась в присущую ослам дремоту, это напоминающее транс блаженноесостояние, когда ослы стоят с полузакрытыми глазами, как будто грезя о некойнирване, и до них не доходят ни оклики, ни угрозы, ни даже удары палкой.Собаки, подождав немного, начинали зевать, вздыхать, чесаться и множествомпрочих знаков давали понять, что, на их взгляд, мы уделили достаточновнимания очередному пауку или иной твари, пора двигаться дальше. Когда жеСалли предавалась дремоте, все говорило за то, что она, если понадобится,способна простоять так не один день. От своего друга в деревне, опытного наблюдателя, который добыл не одинэкземпляр для моей коллекции, я услышал однажды, что в скалистой долинекилометрах в восьми от нашего дома он заприметил двух огромных птиц. Похоже,они там гнездятся. Согласно его описанию, это могли быть только орлы илигрифы, а мне страшно хотелось заполучить птенцов любого из этих двух видов.В моей коллекции пернатых хищников уже числились три вида сов, перепелятник,дербник и пустельга; для полного счастья мне недоставало орла или грифа.Нужно ли говорить, что я не стал делиться своим замыслом с родными: на мясодля моих животных и без того уходили астрономические суммы. К тому же яхорошо представлял себе, как воспримет Ларри предложение поселить в домегрифа. Обзаводясь новыми домашними животными, я давно уже взял за правилоставить Ларри перед свершившимся фактом. Главное – пронести экземпляр в дом,а там я всегда мог рассчитывать на поддержку мамы и Марго. Я готовил экспедицию очень тщательно, уложил провиант для себя и собак,взял добрый запас лимонада, а также обычный набор коллекторских банок икоробок, сачок для ловли бабочек и большую сумку для орла или грифа. Еще явзял бинокль Лесли – он был мощнее моего. Спросить разрешения Лесли я не мог- его весьма кстати не было дома, но я не сомневался, что он охотно одолжилбы мне свой бинокль. Проверив напоследок все снаряжение, дабыудостовериться, что ничто не упущено, я принялся нагружать Салли. Наредкость строптивая и раздражительная в этот день даже на ослиную мерку, онанарочно наступила мне на ногу и больно ущипнула зубами зад, когда я нагнулсяза упавшим сачком. Тумак, который Салли получила за безобразное поведение,сильно обидел ее, так что начали мы экспедицию, не испытывая особогорасположения друг к другу. Я холодно нахлобучил соломенную шляпу налилейного вида мохнатые уши Салли, свистнул собак и тронулся в путь. Несмотря на ранний час, солнце припекало и обрамленное жарким маревомнебо светилось яркой голубизной – вроде той, какую можно увидеть, еслипосыпать солью на пламя. Сперва мы следовали по дороге, устланной толстымслоем липучей, как цветочная пыльца, белой пыли. В пути нам встречались моидеревенские друзья; они ехали верхом на осликах – кто на базар, кто наработу в поле, и эти встречи неизбежно тормозили наше продвижение, так каквоспитанность предписывала поздороваться с каждым из них. На Корфу положенопри встрече всласть поболтать, а заодно и принять в знак дружескогорасположения ломоть хлеба, горсть арбузных семечек или кисть винограда. Икогда пришло время покинуть жаркую пыльную дорогу и приступить к подъему вгору через прохладные оливковые рощи, я был нагружен всевозможными съестнымиприпасами, среди которых выделялся величиной арбуз, щедрый дар моего доброгодруга – тетушки Агати. Мы не виделись с ней целую неделю, то бишь целуювечность, и она явно решила, что все это время я голодал. После пекла на дороге тенистые оливковые рощи встретили меня колодезнойпрохладой. Псы, как обычно, устремились вперед, выискивая поживу средипятнистых толстых стволов и с бешеным лаем гоняясь за дерзкими ласточками,которые проносились над самой землей. Разумеется, погоня кончалась неудачей,тогда собаки пытались сорвать ярость на какой-нибудь ни в чем не повиннойовечке или дурковатой курице, и приходилось строго призывать их к порядку.Заметно повеселевшая Салли бодро трусила по склону, обратив одно ухо вперед,а другое назад, чтобы слышать мое пение или комментарии о том, что насокружало. Покинув сень олив, мы продолжали подъем по жарким склонам,пробираясь через миртовые заросли, рощицы падуболистного дуба и густойракитник. Копыта Салли немилосердно давили разные травы, и горячий воздухнаполнился запахами шалфея и тимьяна. Псы тяжело дышали, Салли и яобливались потом, когда мы добрались до золотистых и ржаво-красных скалсрединной гряды; далеко внизу простиралось васильковое море. В половиневторого я устроил привал в тени под большой скалой. Настроение былоскверное. Следуя указаниям моего друга, я и впрямь высмотрел на каменномкарнизе гнездо грифа; больше того, в нем сидели два тучных и вполнеоперившихся птенца – самый подходящий возраст, чтобы отнести их домой ивыкормить. Однако мое ликование омрачилось тем, что добраться до гнезда нисверху, ни снизу было невозможно. Безуспешно потратив час на попыткипохитить детенышей, я был вынужден отказаться от замысла пополнить грифамисвою коллекцию пернатых хищников. Мы спустились по склону вниз и селиотдохнуть и перекусить в тени деревьев. Пока я уписывал бутерброды и крутыеяйца, Салли подкрепилась сухими кукурузными початками и арбузными корками, апсы утолили жажду смешанным блюдом из арбуза и винограда. Торопливо поглощаясочные плоды, они давились арбузными семечками и подолгу откашливались.Невоспитанные обжоры, они управились со своим завтраком намного быстрее, чеммы с Салли. Убедившись, что добавки ждать не приходится, псы покинули нас изатрусили вниз, рассчитывая выследить что-нибудь съедобное. Лежа на животе, я хрустел розовой, как коралл, прохладной арбузноймякотью и рассматривал склон. Метрах в пятнадцати ниже меня торчалиразвалины небольшого крестьянского дома. Кое-где на склоне различалисьплоские дуги бывших возделанных клочков. Очевидно, хозяин покинул этотучасток, когда убедился, что истощенная почва крохотных огородов больше не всилах питать кукурузу или овощи. Постепенно дом разрушился; расчищеннымиклочками завладели мирт и бурьян. Глядя на развалины и пытаясь представитьсебе, кто здесь жил прежде, я заметил, как в тимьяне подле одной из стенмелькнуло что-то рыжеватое. Осторожно протянул руку за биноклем и поднес его к глазам. Теперь ячетко видел груду камня у подножия стены. Никакого движения… Внезапноиз-за кустика тимьяна вынырнул рыжий, как осенний лист, маленький гибкийзверек. Это была ласка, совсем юная и невинная, судя по ее повадкам. Перваяласка, увиденная мной на Корфу, и она сразу меня очаровала. Зверекозадаченно поглядывал по сторонам, потом встал на задние лапки, усиленнопринюхиваясь. Не почуяв, видимо, ничего съедобного, ласка села и приняласьчесаться – энергично и, судя по всему, с большим наслаждением. Потом вдругпрервала это занятие и стала подкрадываться к яркой, канареечно-желтойбабочке. Однако та вспорхнула у нее из-под самого носа и улетела прочь;челюсти одураченного зверька щелкнули впустую. Ласка снова поднялась назадние лапки, высматривая, куда подевалась добыча, но слишком сильнооткинулась назад и едва не упала со своего камня. Я наблюдал, восхищаясь крохотными размерами, чудесной окраской иневинностью ласки. Мне страшно захотелось поймать ее для пополнения моегозверинца, но я понимал, что это будет трудно. Пока я прикидывал, как лучшевсего осуществить свой замысел, в развалинах дома разыгралась небольшаядрама. По низкому кустарнику заскользила тень, напоминающая мальтийскийкрест, и я увидел перепелятника. Он летел совсем низко курсом на ласочку,которая сидела на камне, принюхиваясь и явно не подозревая о грозящейопасности. Крикнуть? Хлопнуть в ладоши? Но тут и ласка заметила хищника,стремительно развернулась, грациозно прыгнула к стене и исчезла в трещинемежду двумя камнями, такой узкой, что, казалось, туда и веретенице непротиснуться, не говоря уже о маленьком млекопитающем. Точно я наблюдал трюкфокусника: только что на камне сидел зверек, а мгновением позже стенавпитала его, будто дождевую каплю. Перепелятник притормозил расправленнымхвостом и завис в воздухе, явно надеясь, что ласка выйдет наружу. Прождавпонапрасну секунду-другую, он заскользил вниз над склоном в поисках менеесторожкой дичи. Вскоре из трещины выглянула мордочка. Убедившись, чтоопасность миновала, зверек осторожно покинул убежище. После чего двинулсявдоль стены, заглядывая и ныряя в каждую ямку и щель между камнями, словноименно такую мысль подсказала выручившая его трещина. Следя за лаской, ясоображал, как бы спуститься по склону и набросить на нее свою рубашку,прежде чем она меня заметит. Судя по мастерскому трюку с исчезновением,который спас ее от перепелятника, задача явно была не из легких. В эту минуту ласка, гибкая, как змея, скользнула в дыру у основаниястены. А из другой дыры, чуть выше, выскочил еще один зверек. Насмертьперепуганный, он пробежал по верху стены и скрылся в расщелине. Мое сердцеучащенно забилось, ведь я успел опознать животное, за которым охотился непервый месяц: это была садовая соня – пожалуй, один из самых симпатичныхевропейских грызунов. Величиной с половину крупной крысы, всветло-коричневой шубке, с ярко-белым брюшком и длинным пушистым хвостом,заканчивающимся черно-белой кисточкой; мордочка опоясана полоской чернойшерсти, протянувшейся из-за ушей вокруг глаз, – до смешного похоже на маску,служившую прежде непременным атрибутом грабителей. Как быть? Там, внизу, два зверька, которых я страстно желаю заполучить,причем один гонится за другим, и оба чрезвычайно сторожкие. Нужен точныйрасчет, иначе можно остаться с носом. Я решил начать с ласки – она болееподвижна, а соня вряд ли покинет свое новое убежище, пока ее не спугнут.Поразмыслив, я заключил, что сачок превосходит рубашку как орудие лова, и,вооружившись им, предельно осторожно двинулся вниз по склону, замирая наместе всякий раз, когда ласка выглядывала из дыры. И вот уже лишь несколькошагов отделяют меня от стены. Крепко сжимая рукоятку сачка, я ждал, когдаласка выйдет из недр исследуемого ею убежища. И она вышла, но так внезапно,что я был застигнут врасплох. Ласка села на задние лапки и воззрилась наменя с любопытством, в котором не было и намека на тревогу. Я ужеприготовился взмахнуть сачком, как вдруг через кусты, свесив язык и виляяхвостом, ко мне с треском прорвались три барбоса, до того счастливые, словноувидели меня вновь после долгих месяцев разлуки. Ласка исчезла. Только чтосидела на камне, остолбенев от ужаса при виде собачьей лавины, – и нет ее.Основательно отчитав собак, я прогнал их почти на самый верх горы, где ониулеглись в тени, озадаченные и обиженные моей вспыльчивостью. После чего ярешил попытаться поймать соню. За долгие годы скрепляющий камни раствор утратил вязкость, и сильныезимние дожди вымыли его, так что от дома остались, по существу, только кускисухой кладки. Пронизывающий стены лабиринт сообщающихся ходов и полостейслужил идеальным убежищем для всякой мелкой живности. Единственный способохоты в таких условиях – разобрать кладку, что я и принялся делать.Прилежные старания позволили мне обнаружить лишь пару негодующих скорпионов,несколько мокриц да юного геккона, который обратился в бегство, оставив мнеизвивающийся хвостик. Было жарко, хотелось пить, и, потрудившись над стенойоколо часа, я сел передохнуть в тени у еще не тронутого участка. Прикидывая в уме, сколько времени уйдет на разрушение оставшейсякладки, я вдруг увидел соню. Вынырнув из дыры примерно в метре от меня,зверек полез вверх, словно этакий тяжеловесный альпинист, а очутившисьнаверху, уселся на тучном седалище и принялся старательно мыть своюмордочку, не обращая на меня никакого внимания. Я не верил своей удаче.Медленно, с величайшей осторожностью занес сачок над соней, затем резкоопустил вниз. И все было бы хорошо, будь верхняя грань стены ровной. Увы,прижать края сачка так плотно, чтобы не было просвета, оказалось невозможно.К моему великому разочарованию и недовольству, соня, оправившись от испуга,протиснулась на волю, промчалась вдоль стены и исчезла в очереднойрасщелине. Правда, это ее погубило: она очутилась в тупике и не успелаобнаружить свой промах, как я уже накрыл выход сачком. Теперь предстояло извлечь зверька из укрытия и посадить в сумку так,чтобы избежать укусов. Задача непростая, и острейшие зубки успели вонзитьсяв подушечку моего большого пальца, окропив кровью меня, мой носовой платок исамого зверька. Все же мне удалось водворить его в сумку. Окрыленныйуспехом, я уселся верхом на Салли и торжествуя направился домой с новымприобретением. Дома я отнес соню в мою комнату наверху и поместил в клетку, донедавних пор служившую обителью для детеныша черной крысы. Детеныш кончилсвое существование в когтях моей сплюшки Улисса. Эта сова была твердоубеждена, что все грызуны сотворены милосердным провидением для наполненияее желудка, а потому я позаботился о том, чтобы моя драгоценная соня немогла сбежать, обрекая себя на схожую участь. Заточив добычу в клетку, ясмог более внимательно рассмотреть ее. Оказалось, что зверек – самочка, аподозрительно большой живот сони наводил на мысль, что она беременна.Поразмыслив, я дал ей имя Эсмеральда (я как раз прочел “Собор Парижскойбогоматери”, и героиня романа покорила мое сердце) и выделил для размещениябудущего потомства картонную коробку, выстланную паклей и сухой травой. Первые несколько дней Эсмеральда бульдогом кидалась на мою руку, когдамне надо было произвести уборку в клетке или поставить корм, но через неделюобвыклась я стала относиться ко мне терпимо, хотя и с некоторой опаской. Повечерам Улисс, восседавший на своей жердочке над окном, просыпался, и яотворял ставни, чтобы он мог вылететь на охоту в озаренные луной оливковыерощи, откуда он возвращался уже около двух часов ночи; дома его ждалатарелочка фарша. Проводив Улисса, можно было выпустить Эсмеральду из клеткии дать ей размяться часок-другой. Она оказалась очаровательным существом,удивительно грациозным, несмотря на тучность, и совершала поистинеголовокружительные прыжки с буфета на кровать, которая служила трамплиномдля последующего прыжка на книжную полку или на стол, причем длинныйпушистый хвост играл роль балансира. Любопытство ее не знало предела, икаждую ночь соня с трепещущими усиками тщательнейшим образом изучала моюкомнату со всем ее содержимым, хмуро озираясь сквозь свою черную маску.Выяснилось, что она обожает больших коричневых кузнечиков, и когда я лежална кровати, Эсмеральда нередко пристраивалась на моей голой груди и хрупалалюбимым лакомством. Из-за этого моя постель постоянно была устлана колючимслоем надкрыльев, искрошенных ног и кусочками жесткого торакса, ибоЭсмеральда была прожорливым и не очень благовоспитанным едоком. И вот наступил волнующий вечер, когда Улисс, расправив бесшумныекрылья, с присущим этим совам криком “тоинк, тоинк” направился к оливковымрощам, а я, отворив дверцу клетки, обнаружил, что Эсмеральда не желаетвыходить. Затаившись в картонной коробке, она встретила меня сердитымписком. Моя попытка обследовать ее спальню привела к тому, что соня тигромвцепилась в мой указательный палец, и мне стоило большого труда вызволитьего из ее зубов. После чего, крепко держа ее за загривок, я проверил коробкуи к величайшей своей радости увидел восемь розовых, как цикламеновый бутон,детенышей величиной с орешек. В восторге от столь счастливого события, яосыпал Эсмеральду кузнечиками, дынными семечками, виноградом и другимилакомствами, к которым она питала особое пристрастие, а сам приступил кнаблюдениям. С жадным интересом следил я за развитием малышей. Вскоре у нихпрорезались глаза, тело обросло шерсткой. И вот уже, стоит мамашеотвернуться, как наиболее сильные и отважные с трудом вылезают из коробки иковыляют на слабых ножках по клетке. Встревоженная Эсмеральда тотчас ловиластранника и с недовольным ворчанием несла его во рту обратно в безопасноеубежище. С одним-двумя ослушниками она еще управлялась, но когда всявосьмерка достигла любознательного возраста, мамаша уже не поспевала заними, и пришлось предоставить им волю. Детеныши начали следом зародительницей выходить из клетки, и тут я обнаружил, что сони, подобнобурозубкам, ходят караваном. Вот как это выглядело: впереди выступаетЭсмеральда, за ней, держась за мамин хвост, семенит детеныш номер один, заего хвостик держится номер два и так далее. Это было чарующее зрелище -девять крохотных зверьков в черных масках семенили по комнате, словнооживший пушистый шарф, парили в воздухе над кроватью или карабкались вверхпо ножке стола. Кинешь на пол или кровать горсть кузнечиков, и малыши сразных сторон с ликующим писком набрасываются на угощение, до смешногопохожие на шайку разбойников. Когда же детеныши совсем выросли, пришлось отнести их в оливковую рощуи выпустить на свободу. Слишком много времени уходило на то, чтобыобеспечить пропитанием девять прожорливых сонь. Я отпустил их около купыпадуболистного дуба, где они и обосновались. На закате, когда расписанноевечерними облаками небо уподоблялось цветом зеленой листве, я спускался кзаветной купе и смотрел, как маленькие сони в черных масках с изяществомбалерин сновали по густым ветвям, охотясь на мошек и переговариваясьписклявыми голосами. Одна из моих вылазок верхом на Салли привела к тому, что наш домнаводнили собаки. В тот раз я направился в горы, намереваясь отловить несколько агам наскалах, лоснящихся селенитом. Под вечер, когда кругом пролегли густые черныетени и ландшафт купался в золотистых косых лучах заходящего солнца, мывозвращались домой – томимые жарой и жаждой, усталые и голодные, потому чтоприпасы были давно уничтожены. Последний виноградник на нашем пути смогуделить нам лишь несколько кисточек черных-пречерных ягод, от кислотыкоторых псы скривили губы и зажмурились, а я острее прежнего ощутил жажду иголод. Решив, что мне как руководителю экспедиции надлежит позаботиться опропитании отряда, я остановился и раскинул умом. Мы находились наодинаковом расстоянии от трех возможных источников пищи. Во-первых, старыйпастух Яни. Я знал, что он охотно снабдил бы нас сыром и хлебом, однако егожена сейчас, скорее всего, еще работает в поле, да и сам он пасет на лугахсвоих коз. Во-вторых, тетушка Агати, одиноко живущая в крохотной развалюхе.Но она была так бедна, что я стыдился что-нибудь брать у нее, более того,сам делился с ней своими припасами, когда проходил мимо. И наконец, милейшаяи добрейшая матушка Кондос, вдова восьмидесяти лет, обитающая вместе с тремянезамужними (на мой взгляд, безнадежно незамужними) дочерьми на неотличающейся чистотой, однако процветающей ферме в южной долине. По местнымпонятиям, это было зажиточное хозяйство: пять-шесть акров олив и огородов,два ослика, четыре овцы и корова. Словом, этакие здешние мелкопоместныедворяне; и я заключил, что удостою их чести пополнить наши запасы. Три чрезмерно дородные, некрасивые, но добросердечные девицы только чтовернулись с полевых работ и сгрудились около маленького колодца, шумные ияркие, как попугаи, отмывая свои толстые, волосатые, смуглые ноги. Самаматушка Кондос сновала взад-вперед, точно маленькая заводная игрушка,разбрасывая кукурузные зерна крикливой стае взъерошенных кур. В крохотномтеле матушки Кондос не было ни одной прямой линии: спина изогнута наподобиесерпа, ноги искривлены из-за многолетнего ношения тяжестей на голове,непрестанно что-то поднимающие руки и пальцы тоже скрючены. Губыподогнулись, облекая беззубые десны, а одуванчиковый пух бровей образовалбелоснежные дуги над черными глазами в ободке из синих век, защищенном побокам изгородью из кривых морщин на нежной, словно шляпка молодого гриба,коже. При моем появлении дочери радостно завизжали и окружили меня, будтодобродушные лошади-тяжеловозы. Излучая в равных долях нежные чувства, запахпота и аромат чеснока, они прижимали меня к своим исполинским животам иосыпали поцелуями. Матушка Кондос – маленький сгорбленный Давид среди этихблагоухающих Голиафов – растолкала их, пронзительно крича: “Дайте его мне,дайте его мне! Моего золотенького, ненаглядного моего, любимого! Дайте егомне! ” – заключила меня в свои объятия и принялась запечатлевать на моемлице жесткие поцелуи: десны матушки Кондос не уступали твердостью роговымчелюстям черепахи. Наконец, после того, как меня основательно расцеловали, погладили ипощипали, удостоверяясь, что это в самом деле я, мне было дозволено сесть ипопытаться объяснить, почему я так долго не показывался. Подумать только:уже целая неделя прошла, как мы виделись в последний раз! Как я могу бытьтаким жестоким, таким забывчивым, таким ветреным? Но раз уж я все-такипришел, может быть, что-нибудь поем? Я поспешил ответить утвердительно засебя и за Салли тоже. Мои псы, совсем чуждые хороших манер, уже самипозаботились о своем пропитании. Вьюн и Пачкун сорвали сладкие ягоды белоговинограда с лозы, оплетающей часть дома, и жадно поглощали их, а Роджер, укоторого жажда явно взяла верх над голодом, отыскал среди стволов инжира иминдаля арбуз и выпотрошил его. Распластавшись на земле, он уткнулся носом впрохладное розовое нутро арбуза и сосал сладкий сок, зажмурив глаза отблаженства. Салли незамедлительно получила сноп овса для насыщения желудка иведро воды для утоления жажды, мне же вручили здоровенный батат с чернойобугленной кожицей и упоительно сочной мякотью, миску миндаля, несколькоплодов инжира, две огромные груши, ломоть желтоватого хлеба, оливковое маслои чеснок. Заморив червячка этим угощением, я был готов к обмену новостями. Пепиупал с оливы и сломал руку, дурачок; Леонора ждет нового ребенка взаменумершего; Яни – нет, не тот, а другой Яни, что живет за горой, – поругался сТаки из-за цены, которую тот запросил с него за осла, и Таки до тогоразозлился, что выпустил из ружья заряд в стену дома Яни, да только ночьбыла темная, а Таки пьяный, и вместо Яни досталось дому Спиро, и теперь онине разговаривают друг с другом… Досконально и со вкусом обсудили мы нрав инедостатки общих знакомых, потом я вдруг заметил, что в нашем общественедостает Лулу – так звали собаку матушки Кондос, поджарую длинноногую сукус большими грустными глазами и длинными, как у спаниеля, болтающимися ушами.Она была тощая и шелудивая, как и все деревенские собаки, ребра выпирали,словно струны арфы, и все же я любил эту милую псину. Обычно Лулу в числепервых приветствовала меня, но сейчас я тщетно искал ее взглядом.”Что-нибудь случилось? “- поинтересовался я. – Щенки! – ответила матушка Кондос. – По-по-по-по-одиннадцать штук,представляешь себе? Перед родами Лулу привязали к оливе за домом, и родила она в самой гущекуста. Лулу восторженно встретила меня, после чего с интересом смотрела, какя на четвереньках пробираюсь в куст и вытаскиваю щенят, чтобы получшерассмотреть. Не в первый раз дивился я тому, что такие тощие, изможденныемамаши производят на свет толстеньких крепких щенят с воинственной плоскоймордашкой и звонким чаячьим голосом. Окрас, как всегда, отличался широкимразнообразием: черно-белый, бело-коричневый, серебристо- и голубовато-серый,сплошь черный, чисто белый. На Корфу какой помет ни возьми, многообразиеокраса так велико, что разрешить вопрос об отцовстве практически невозможно.Разложив на коленях поскуливающий пестрый выводок, я сказал Лулу, какая онаумница. В ответ Лулу усиленно завиляла хвостом. – Как ты сказал, умница? – пробурчала матушка Кондос. – Не умница, араспутница. Одиннадцать щенят! Одного оставим, от остальных будемизбавляться. Я отлично понимал, что Лулу не оставят весь выводок, ей еще повезет,что будет хоть один сосунок. А не прийти ли мне на выручку? И я объявил, чтомоя мама будет счастлива заполучить щенка, больше того, будет навекблагодарна семейству Кондос и Лулу за такой дар. После долгих раздумий яостановил свой выбор на пухлом пискуне, который мне особенно понравился. Этобыл черно-бело-серый кобелек с бровями и лапами яркого соломенного цвета.Попросил оставить его для меня, пока он не подрастет настолько, что егоможно будет отлучать от матери; тем временем я обрадую свою родительницуизвестием, что мы приобрели еще одного пса и теперь наш комплект будетвключать пять особей – отличная, на мой взгляд, круглая цифра! К моему удивлению, мама нисколько не обрадовалась намеченному приростунашей своры. – Нет-нет, милый, – твердо произнесла она, – никаких новых собак.Четырех вполне достаточно. И без того на прокорм всех твоих сов и прочихживотных уходит целое состояние. Так что о новой собаке не может быть иречи. Напрасно я возражал, что щенок будет умерщвлен, если мы не помешаемэтому. Мама стояла на своем. Оставалось только одно. Я уже заметил, что мамаавтоматически отвечает решительным “нет” на вопросы вроде: “Можно, я принесувыводок птенцов горихвостки? ” Когда же я все равно приносил птенчиков, онаначинала колебаться и в конце концов говорила “да”. Вот и теперь оставалсяодин выход: показать ей щенка. Не сомневаясь, что она не устоит против егозолотистых бровей и носочка, я передал Кондосам, что хотел бы показать мамепонравившегося мне малыша, и на другой день одна из трех толстушек-дочерейпринесла щенка. Однако, развернув тряпицу, в которой он лежал, я с досадойувидел, что матушка Кондос ошиблась, щенок не тот. Сказал дочери про ошибку,но та ответила, что ничем не может помочь, так как ей надо идти в деревню.Лучше мне самому отправиться к матушке Кондос, притом не мешкая, потому чтоона собиралась сегодня же утром умертвить лишних щенят. Я живо вскочил наСалли и помчался галопом через оливковые рощи. Добравшись до фермы, я увидел, что матушка Кондос, сидя на солнышке вокружении ковыряющих землю и удовлетворенно квохчущих кур, вяжет бугристыеплети из белых головок чеснока. Она заключила меня в свои объятия, выяснила,как здоровье мое и всех моих родных, наконец вручила мне полную тарелкузеленого инжира, после чего я предъявил ей щенка и объяснил, зачем приехал. – Не тот щенок? – воскликнула она, глядя на скулящего малыша и тыкая внего пальцем. – Не тот? Ах, я дура старая. По-по-по-по, я-то думала, тывыбрал белобрового. Я тревожно осведомился, что с остальными. Уже умертвила? – Ага, – рассеянно произнесла матушка Кондос, продолжая разглядыватьбелобрового щенка. – Ага, с утра пораньше и отделалась от них. – Что ж, – сокрушенно заметил я, – если нельзя получить полюбившегосямне щенка, возьму того, который остался. – Да нет, пожалуй, я достану тебе желанного, – возразила она, вставая ивооружаясь мотыгой. Как это она достанет моего щенка, спрашивал я себя, если уже прикончилаих? Может быть, задумала откопать для меня трупик? Лучше не надо! Не успел ясказать об этом, как матушка Кондос, что-то бормоча себе под нос, затрусилана огород, где из пропеченной солнцем, потрескавшейся земли торчали хрупкиежелтые стебли кукурузы первого урожая. Дойдя до места, остановилась,подумала и принялась копать. Вторым движением мотыги она извлекла трехсудорожно перебирающих лапами, скулящих щенят, у которых уши, глаза ирозовые рты были забиты землей. Я смотрел, окаменев от ужаса. А матушка Кондос проверила свою добычу,убедилась, что моего щенка нет, отбросила троицу в сторону и продолжалакопать. Только теперь до меня дошло, что она сделала. Словно огромныйбагровый пузырь ненависти лопнул у меня в груди; по щекам катились слезыярости. Из моего отнюдь не ограниченного запаса греческих бранных слов яизвлек самые страшные и, обрушив их на матушку Кондос, оттолкнул ее с такойсилой, что она, немало озадаченная, так и села на землю среди кукурузныхстеблей. Продолжая призывать на ее голову проклятия всех святых и богов,каких знал, я схватил мотыгу и торопливо, но осторожно выкопал остальныхзадыхающихся щенят. Матушка Кондос сидела с разинутым ртом, не в силах словавымолвить, настолько ее поразил мой внезапный приступ гнева. Решительнозатолкав щенят себе за пазуху, я зах^ Призраки и пауки Остерегайтесь сатаны! Шекспир, Король ЛирСамым главным из дней недели для меня был четверг – день, когда к намприходил Теодор. Иногда в этот день затевалось семейное мероприятие – пикникна южном берегу или что-нибудь в этом роде, но чаще всего мы с Теодоромвдвоем совершали очередную экскурсию, как он упорно называл наши вылазки. Всопровождении собак, н