Аникин А.А.
Бывают странные сближения… Литературные герои словно населили особый, параллельный реальному мир, в котором идет своя, быть может, лучшая или по крайней мере более выразительная живая жизнь, где есть своя география, своя история, своя хронология. Было бы заманчивым представить наглядно взаимодействие литературных образов как единую картину бытия, где одновременно живут, часто не замечая друг друга, например, Евгений Онегин, Александр Андреевич Чацкий, Павел Иванович Чичиков, Петр Кириллович Безухов, Василий Иванович Базаров, Савел Прокофьевич Дикой… – не ровесники друг другу, но современники. (Кстати, хорошо бы восстановить отчество у героя пушкинского романа…) Да, примерно, году в 1820-м настоящего времени эти герои могли бы где-нибудь встретиться, скажем, на почтовой станции у Самсона Вырина. Еще не родилась Пульхерия Александровна – в замужестве Раскольникова, но уже ходит пешком под стол маленький Аркаша Свидригайлов, принял свои первые житейские страдания тщедушный подросток Гришка Печорин, а где-то подыскивают землю под вишневый сад… Так и кажется, что это набросок сюжета для оригинального романа-эпопеи, вобравшего в себя весь золотой век.
Уверены, что магия русского реализма иногда требует такого наивного, но жизненного прочтения. Без некой веры в подлинность пропадает всякое очарование отечественного романа, прозы. Так, в Повестях Белкина Пушкин, с одной стороны, создает одну повествовательную условность за другой, но ведь, с другой стороны, условность становится игрой в самую подлинную реальность. Повести появились в 1831 году, и Пушкин значится только издателем этого якобы самого подлинного изложения судеб, записанного И.П.Белкиным. В пушкинском предисловии друг Ивана Петровича сообщает, что тот умер в 1828 году, прожив пусть скудную и короткую, но самую настоящую жизнь. Записки его – тоже перечень фактов (с непременными датировками), услышанных от реальных лиц: их инициалы вместо имен, как и отсутствие имени друга, лишь усугубляют подлинность всего происходящего. «Метель» обозначена 1811 годом, «Станционный смотритель» – 1816-м, Адриан Прохоров соорудил свой первый гроб в год рождения Пушкина (символично?), Берестов вышел в отставку в 1797-м и т.д.
Смысл всей этой художественной игры, конечно, отнюдь не в правдоподобии самом по себе, отчасти эта нарочитая хронология даже чревата насмешкой над подлинностью. Но в любом случае магия реальности здесь налицо: понять текст можно только ощутив его точное хронологическое бытие. Уверен, что и все указания на даты, на цифры отнюдь не случайны, и Пушкину надо, чтобы, скажем, «Метель» развивалась именно на фоне великой войны («Время незабвенное! Время славы и восторга!»): зачем надо – это уже предмет для особого разговора. Так и со всеми другими датами.
Сближения в поле художественного времени, безусловно, углубляют понимание текстов. Попробуем теперь провести реконструкцию художественного времени в двух известнейших, но появившихся в разные годы произведениях: «Горе от ума» (1824) и «Мертвые души» (1842). И обнаружим странное на первый взгляд их совпадение по отражению эпохи.
…Ну какой из Чацкого помещик? Три года метался по свету, а ведь на нем как на дворянине ответственность за три-четыре сотни крепостных душ! Видно, что достались они роду Чацких не за деньги, не за пук бумажных ассигнаций, а за доблести в службе Отечеству. И вот юный Чацкий, по словам Фамусова, именьем управляет оплошно… Что за этим стоит? Надо ли здесь искать какие-то политические новшества? Не очевиднее ли то, что Чацкий просто забросил свое именье и не управляет им вовсе, скитаясь по чужим краям? Что происходит с имением в отсутствие помещика, лучше всего показывает история Обломова – младшего литературного брата Чацкого (Илья Ильич, скорее всего, родился вскоре после войны 1812 года): праздность, воровство, обман, разорение всех, кроме хитрых кулаков-старост. Оставшись сиротой, но богатым наследником, Чацкий не выдержал доли русского помещика. Взманили его не почести и знатность, а оторванная от почвы мечтательность и взбалмошное критиканство. Да еще и безумная любовь! Да еще и расстроенные нервы («По матери пошел, по Анне Алексевне…»)! Да еще и безбожие! Страшная смесь…
Когда же происходит вся эта комедия?
События здесь относятся, очевидно, к концу зимы — ранней весне 1821-го года.
Вот ход рассуждения. Комедия написана в основном в 1823 году (а начата была в конце 1821-го), действие не может происходить позже. Нет никаких сомнений, что война 12-го года уже стала отдаленным воспоминанием («пожар способствовал ей много к украшенью», «с тех пор дороги, тротуары, дома и все на новый лад»: так герои говорят о Москве). И мы ждем более четких примет.
Так, Фамусов упомянет: «Его величество король был прусский здесь», а это событие произошло летом 1818 года. Достаточно отчетливая веха. Чацкого называют карбонарием, а это прозвание могло стать привычным, нарицательным лишь после июльского 1820 года восстания в Неаполе, сделавшего итальянских мятежников известными всем читателям газет. Особенно подробно российские газеты писали о поражении восставших, захвате королевства австрийской армией, участии в этих событиях России именно зимой-весной 1821 года. Здесь-то часто поминаются карбонарии – с самыми возмутительными интонациями, вполне в духе Фамусова: «Жители Неаполя сильно жалуются на знатнейших карбонариев, и если бы австрийцы хотели усилить народную ярость, то карбонарии повсюду, где бы они ни находились, были умерщвлены» – так писали «Санкт-Петербургские ведомости» в корреспонденции от конца марта. Фамусов словно подхватывает общественное мнение, и в его реплике чувствуется злободневность.
Возмущаются ланкартачными взаимными обучениями (Хлестова), что было актуально не ранее 1819 года, после образования «Общества училищ взаимного обучения». Княгиня Тугоуховская бранит Петербургский педагогический институт, и, действительно, в 1821 году шло следствие о тамошних преподавателях, уличенных в вольнодумстве: «Там упражняются в расколах и безверьи Профессоры!!». Едва ли была приемлема и реплика графини Хрюминой «к фармазонам в клоб» позднее 1822 года, когда вышел запрет масонских лож: пока в словах графини только сарказм, но никак не возглас о преступлении.
Остановимся чуть подробнее на гениальной реплике княгини. Гениальность – в тонком использовании глагола настоящего времени: мы бы добавили, что профессоры все еще упражняются. Так можно было сказать только до ноября 1821 года, когда вольнодумство было жестоко пресечено, профессоры отстранены и едва не отданы под уголовный суд: Раупах выслан из России, Галич вовремя покаялся («Прошу не помянуть грехов юности и неведения…»), но тоже был отстранен, как и Герман и Арсеньев. Так наказали за «маратизм, робеспьеризм, безбожие и проповедь революции» – будто сама княгиня решала их участь. Почему она оказалась столь осведомлена и почти участвует в деле? Что ж, литературные герои знают о близкой им жизни гораздо лучше читателей и критиков. Такой надо и принять фамусовскую гостью. Словом, после ноября 1821 года она могла бы сказать только в прошедшем времени: упражнялися. Разумеется, у Фамусова встретили бы с удовольствием известие об изгнании профессоров (кстати, едва ли этот эпизод следует толковать однозначно как торжество мракобесия: возможно, в следствии по делу Раупаха была и более сложная подоплека).
Еще интересная деталь. Педагогический институт был преобразован в университет 8 февраля 1819 года. Получается, или княгиня об этом не знает, забыла, или события происходят прежде этого решения. И здесь потребуется установить предполагаемое время года в комедии.
Это легко сделать по ряду реплик о погоде, о снеге, холоде: «Людей и лошадей знобя, Я только тешил сам себя», «Прозябли вы, согреем вас; Отдушничек отвернем поскорее», «И день и ночь по снеговой пустыне Спешу к вам, голову сломя» и проч.
Особенно важная деталь, оставшаяся за рамками печатного текста, – упоминание Великого Поста в монологе Фамусова: «Пофилософствуй – ум вскружится, Великий пост и вдруг обед! Ешь три часа, и в три дни не сварится!». Изъятая, скорее всего, по цензурным соображениям, эта деталь важна и не только для хронологии пьесы. Надо бы уточнить, в какие месяцы шел предпасхальный пост в 1821 году, и лишь взять в руки календарь: пост длился с конца февраля по апрель («Св. Четыредесятница»), Пасха – 10 апреля.
Тогда заметим и о времени дня: ремарка «Утро, чуть день брезжится». В Москве в конце февраля солнце всходило в начале седьмого часа, согласно календарю, например, 27 февраля 1821 года – в 6 часов 22 минуты. Теперь понятны и реплики Лизы и Софии: «Который час? – Седьмой, осьмой, девятый. – Неправда». Видимо, Лиза сначала говорит верное время, а затем, пугая Софию, преувеличивает. А может быть, она путает стрелки (как это изображено в одном рассказе И.А.Бунина?).
Итак, действие комедии не могло происходить весной 1818 года (король прусский). Тогда вроде бы в любом случае Тугоуховская ошибается. Но еще раз вдумаемся в ее реплику: «Нет, в Петербурге институт Пе-да-го-гический, так, кажется, зовут». Здесь удивляет слово кажется. Оно может передавать сомнения, которые вызваны или плохой памятью, или… Или – неясным статусом нового университета. Да, утверждение состоялось, но действовал еще устав педагогического института, преподавали те же профессора. Историк М.И.Сухомлинов отмечал: «Первоначальное образование Петербургского университета было только временною мерою, сохраняющею обязательную силу только до утверждения полного устава», более того – «Попечитель Петербургского округа представил, что статьи первоначального образования университета крайне поверхностны и неопределительны, и педагогический институт с переменою имени не преобразовался в университет» (см.: Исследования и статьи по русской литературе и просвещению. СПб., 1889. Т. 1, сс. 242-243). Устав же был введен только 4 января 1824 года.
Поэтому в реплике Тугоуховской или ошибка памяти, или – грубоватая насмешка: она нарочито не замечает переименования (как не замечает ее саму графиня Хрюмина на балу), пренебрегает им. В этом суть слова «кажется»: переименование прошло, но ничего не изменилось. Такая версия, по крайней мере, интереснее, это делает характер княгини более живым, а стиль Грибоедова в такой трактовке получит только еще большую изощренность.
Итак, сведя детали воедино, предложим датировать «Горе…» Великим Постом 1821 года.
Какие литературные произведения протекают непосредственно в это же время или вблизи весны 1821 года? В «Станционном смотрителе» чиновник А.Г.Н. уже посетил в последний раз Самсона Вырина, и сюжет образует некий разрыв в событиях, небытие. Очевидно, улаживает дела по наследству Онегин, что также остается вне сюжета, а возможно, он только познакомился с Ленским… Очень далеко до лермонтовского повествования… Прервана история Безуховых и Ростовых… А вот что поделывает коллежский советник Чичиков Павел Иванович?
При реконструкции ряда деталей мы поймем, что именно он является самым очевидным, живым современником Чацкого. Некоторые детали исторического времени совпадают каким-то удивительным образом, словно Гоголь указывает на грибоедовскую комедию и скрыто пародирует ее: происходит спор о герое времени – это Чацкий, а может быть, плут и подлец Чичиков? Прежде всего, очевидны указания на войну 1812 года, которые введены в «Мертвые души» почти в той же тональности, что и в «Горе от ума»: война воспринимается как недавнее, памятное, но уже отошедшее в прошлое воспоминание. В обоих произведениях это скрытый величественный фон современности, создающий сатирический контраст. Слишком быстро великий подъем сменился злобой дня, суетными заботами о хлебе насущном, всегда сопряженными то с угодничеством, то с мошенничеством.
Самым запоминающимся фрагментом гоголевской поэмы, отсылающим к недавней войне, является, конечно, повесть о капитане Копейкине, которая и создает образ быстро текущего времени, когда недавний герой оказывается ничтожным просителем, а затем и разбойником. Мотив перемены от высокого к низкому близок и Грибоедову, вспомним судьбу Горича, да и образ Фамусова, каким он обрисован в заметке «Характер моего дяди»: «Он как лев дрался с турками при Суворове, потом пресмыкался в передних всех случайных людей в Петербурге». Смысловое наполнение схожего мотива будет своеобразным у каждого писателя: Гоголь ближе к тому, чтобы контрасты времени видеть на фоне самой вечности, этого словно застывшего времени, перед лицом Бога; у Грибоедова сатирическая задача кажется более узкой, хотя мы склонны видеть в «Горе от ума» и религиозно-философский пласт, отраженный в ряде мотивов и даже в звучании названия, но об этом в другой нашей главе.
Характерно, что в обоих текстах единственным участником войны оказывается высмеиваемый герой: Скалозуб в «Горе…» и полицмейстер в «Мертвых душах». Мы имеем в виду пока только завершенный первый том поэмы: тот самый мошенник и обирала, которому достаточно мигнуть глазом, и купцы несли ему в дом любую дань, тот самый «отец и благотворитель» в городе, заслуживший даже почти народную любовь, Алексей Иванович, о котором говорили «хоть оно и возьмет, но зато уж никак тебя не выдаст», – он стал у Гоголя единственным воплощением участника народной войны! Он даже «лично видел Наполеона»… Не вдаваясь в специальный анализ, пока заметим, что подобное типологическое сближение становится указанием на временное единство двух произведений.
А можно ли более точно датировать «Мертвые души»? Символический пласт в этой поэме, образ «громадно-несущейся жизни» уводят на второй план детали эпохи. Но они есть, и они весьма содержательны. Чаще всего факт публикации поэмы в 1842 году создает ложную временную ориентацию внутри текста, и сюжет осовременивается, приближается к николаевской эпохе.
Но ведь Гоголь, например, назовет «Людмилу» В.А.Жуковского (1808 год) «еще тогда непростывшею новостию»: ее мастерски читает председатель палаты. Чичиков тоже знаток поэзии и чтец: декламирует Собакевичу послание Вертера Шарлотте! Конечно, это не фрагмент гетевского произведения, а одно из многих стихотворных переложений (исследователи гоголевского творчества В.Воропаев и И.Виноградов предполагают, что это стихи В.И.Туманского, опубликованные, что для нас важно, в 1819 году).
Почтмейстер «отозвался с большою похвалою об Ланкастеровой школе взаимного обученья» – почти цитата из «Горя…», с соответствующей и датировкой… Это уже достаточно точное указание на период, скорее всего, вскоре после 1819 года, когда пресловутый Ланкастер был на слуху. Заметим, что обитатели города N следили тщательно за газетами («Московские Ведомости и Сын Отечества зачитывались немилосердно и доходили к последнему чтецу в кусочках, не годных ни на какое употребление») и модными веяниями. Тот же почтмейстер в духе модного при Александре I мистицизма «читал весьма прилежно, даже по ночам, Юнговы ночи и Ключ к таинствам натуры Эккартсгаузена, из которых делал весьма длинные выписки» (ср. «зараженные мистицизмом, который, как известно, был тогда в большой моде»). Так что духом времени «Мертвые души» весьма насыщены.
«Верхнее» ограничение эпохи сыскать нетрудно, оно даже лежит на поверхности.
Конечно, дело было до николаевского запрета продавать крестьян без земли и разрушая семьи (Чичиков забирает одних мужиков). До введения кредитного билета вместо ассигнаций, а также – до установления в 1839 году твердого курса серебряного и бумажного рубля 1:3,5. В торгах с Коробочкой Чичиков именно настаивает на счете по ассигнациям, следуя не только деловому обычаю, но и, очевидно, отражая тем самым какой-то период, когда иметь ассигнации было более выгодно, словом, когда курс был еще неустойчивым (ср. в 1817 году 1 рубль ассигнацией равнялся 26 копейкам на серебро, а, согласно «Ведомостям», в начале 1821 года «промен серебру» был 2 р. 70 – 80 к.). Вообще мошенники часто смешивали эти шкалы расчетов, имея дело с людьми мало сведущими: Павел Иванович не то соблазняет, не то надувает Настасью Петровну. Все это опять же характерно для конца Александровского времени, после войны.
Самая же очевидная деталь – это упоминание о низложенном французском императоре Наполеоне. Вечно звучит вопрос «А что пишут в газетах, не выпустили ли опять Наполеона из острова?». Этот вопрос отражает и память о знаменитых ста днях, и о последнем заточении на острове Св. Елены. Итак, Наполеон жив! Жив во время действия поэмы. Поэтому-то и можно было предположить, что он явился в Россию под видом Чичикова. Вполне логичное, хотя и парадоксальное умозаключение.
Обратим внимание, что Гоголь почему-то очень привязан к этому анекдотическому сюжету, и о том, что Наполеона готовятся выпустить с острова, будет сказано и в гоголевских «Старосветских помещиках», так что, видимо, эта повесть по описываемому времени вполне примыкает в «Мертвым душам»: Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович – современники Чичикова. А также Чацкого и Онегина!..
Наполеон умер 5 мая 1821 года, поэтому события в поэме надо отнести до этого срока. Итак, между распространением ланкартачной системы и смертью Наполеона. А точнее? Мы бы здесь указали на следующий фрагмент: «Впрочем, нужно помнить, что все это происходило вскоре после достославного изгнания французов. В это время все наши помещики, чиновники, купцы, сидельцы и всякий грамотный и даже неграмотный народ сделались, по крайней мере, на целые восемь лет заклятыми политиками». Как объяснить эти точные восемь лет? При всех возможных версиях, мы бы придерживались пока самой очевидной: это и есть указание, что после войны прошло восемь лет, стало быть, 1812 + 8 = 1820. Видимо, в 1820-м году и происходят события у Гоголя. (Есть, пожалуй, только одно наблюдение, нарушающее хронологию: портреты греческих вождей в доме Собакевича. Скорее всего, эта галерея могла появиться после победы восстания, Маврокордато стал президентом Греции в 1822-м. Возможно, здесь у Гоголя временное смещение, но оно менее заметно, чем упоминание о Наполеоне. А может, греческие портреты, популярные на Руси, были уже и в 1820-м?)
Как бы ни было, приятным предположить полное совпадение времени с «Горем от ума», все же скорее надо только максимально приблизить эти два произведения. И только по одному соображению нельзя отнести «Мертвые души» к весне 1821 года, хотя все признаки пока были в пользу такого варианта. Главное – Наполеон еще жив!
Причина одна: сезон, или время года.
В отличие от грибоедовской комедии, Гоголь довольно туманно определяет сезон, хотя, казалось бы, большая часть сюжета проходит на свежем воздухе, вблизи Божественной природы… Но Гоголь настолько мастерски создает атмосферу половинчатости и неопределенности во всем («не красавец, но и не дурной наружности», «мыло и пряники, похожие на мыло», «ни в городе Богдан, ни в селе Селифан», «стены выкрашены голубенькой краской вроде серенькой» и т.д.), что и во времени года приходится сомневаться: не зима, но то покажется лето, то подумается о весне, то об осени.
Так вот, все-таки – осень.
Всем памятны описания грязных дорог, которые «расползлись во все стороны, как пойманные раки», Чичиков вывалялся в грязи, словно боров. Это весенняя или осенняя распутица. У Коробочкиной Пелагеи босые ноги облеплены свежей грязью, как будто надеты сапоги… Далее, в городе Чичиков идет совершать купчую, одевшись в большие медведи, – и встречает Манилова «тоже в медведях, крытых коричневым сукном, и в теплом картузе с ушами». Холодно.
В поездках Чичикова Гоголь набросает детали пейзажа, упоминая зеленеющие поля, «зеленые, желтые и свежо-разрытые черные полосы»: опять что-то неясное, зелень даже сразу связывается с весною, но надо помнить и про осенние озимые посевы, уходящие зеленым под снег… Кстати, Гоголь явно не любил эту пору, эту противоестественную зелень: «Какая-то ненатуральная зелень покрывала жидкою сетью поля и нивы, к которым она так пристала, как шалости старику, розы старухе» («Повесть о том, как поссорились…).
Сбивает с толку описание чичиковских чувств после сделки – проснулась сама любовь, типично весеннее чувство, и слово это появится то ли кстати, то ли нет: „Он увидел ее, сидящую вместе с матерью… Казалось, как будто он хотел взять их приступом; весеннее ли расположение подействовало на него, или толкал его кто сзади…“ (в этом или опять какая-то неопределенность!). И все-таки весеннее здесь будет именно эпитетом, переносным определением (подобно маниловскому майскому дню, именинам сердца) – но только потому, что прежде, в описании поместья Коробочки пересиливает осенняя атрибутика.
Мухи! Мухи, столь часто поминаемые в поэме, как водится осенью, „вчера спали спокойно на стенах и потолке, теперь все обратились к нему“, т.е. ожили и облепили все лицо нашего героя, заставили пробудиться от сна. Мух у Коробочки и должно быть много, ведь окна дома прямо выходят не то в курятник, не то на скотный двор. За двором тянутся бесконечные грядки с капустой, луком, картофелем и пр. Фруктовые деревья укрыты от птиц сетями: грамотное решение, чтобы сберечь урожай. Свинья съедает арбузные корки – нет, теперь уже нет сомнения, что дело происходит осенью! К тому же и сама Коробочка рассказывает, как толково распродает урожай, и ведь не прошлогодний же мед она продала только что по 12 рублей за пуд. Мудрая женщина, хозяйственная вдова уже думает о том, что на святках у нее будет и свиное сало, а к Филиппову посту (всегда 14 ноября) – птичьи перья.
Вот по этим-то птичьим перьям мы и решаем окончательно, что события в „Мертвых душах“ происходят не иначе как осенью 1820 года. Чичиков несколько опередил Чацкого.
Если бы только Чичиков услышал о Чацком, он бы поспешил к нему, мимо всяких горлопанов Ноздревых и дубинноголовых Коробочек, сорвавших ему все счастье. Чичиков бы нашел нужный подход, побранил бы порядки и сказал бы о просвещении не хуже, чем у Манилова. Чацкий бы обнял его и отдал все что мог. Знал ли сам Чацкий, сколько у него душ – триста или четыреста, или все уже разбежались? Манилову в таких случаях помогал приказчик, а есть ли у Чацкого приказчик?
Отчасти близкую к Чичикову роль выполняет Репетилов – пародирует прогрессистов, но так неуклюже, что Чацкий испытывает только отвращение. Репетилов слишком простоват и чистосердечен, чтобы сознательно надевать маски, что гоголевский герой делает без труда.
Сколько споров идет о роли Чацкого, а недостает именно неожиданного ракурса, появления рядом с ним нового героя, чтобы увидеть его подлинную комичность. Ради таких возможностей и надо максимально полно ощутить ближайшее окружение, временное единство. Сравнение и различение образов – путь к пониманию.
Итак, проведенная датировка и гипотетическое сближение внешне столь разных произведений позволяют не только уточнить смысловое их содержание, но и сделать обобщение о характере эпохи. В декабристскую пору не только звучат светлые призывы и витают туманные надежды. Пока витийствуют Чацкие, где-то в незаметной провинции уже бродит дух накопителя и приобретателя, и хитростью, и пошлостью, и – страданиями формируется новый герой времени, который станет реальностью уже и XXI века, а все же никак не перейдет во второй, очистительный том поэмы, тем более – не увидит замышлявшегося Гоголем „Рая“ в томе третьем.
Между прочим, не Чичиков ли продал Фамусову известного читателя Петрушку, который страшно любил книги и теперь бубнит строчки из календаря, самой популярной книги 19-го столетия? Или в преддекабристскую эпоху все дворовые с именем Петр имели такое свойство? Но тут вспоминается и просвещенный слуга Петр из тургеневского романа…
»Ревизор”: когда и где?
Поистине, Гоголь усвоил от своего наставника Пушкина способность творить время, рисовать эпоху, расписывая сюжеты если не в буквальном смысле по календарю, то уж с верным чувством календаря.
Вот возьмем гениальную комедию «Ревизор» (1835), сюжет которой, как и для «Мертвых душ», якобы подсказал Гоголю Пушкин (это мы должны принять только как версию, изложенную самим Николаем Васильевичем в «Авторской исповеди»: возможно, пушкинское участие было иного рода, а возможно, это и вовсе авторская мистификация).
Стало легендарным представление о первых спектаклях в 1836-м году, когда император Николай Павлович, посмотрев пьесу, бросил реплику: «Всем досталось, а мне более всех!» и – обязал высших чиновников смотреть эту вещь и, видимо, исправляться… Так велико было чувство подлинности, современности «Ревизора». Зная более позднее, вполне символическое толкование Гоголем своего произведения («Театральный разъезд», предисловие к пьесе в издании 1841 года, «Предуведомление для тех, которые пожелали бы сыграть как следует „Ревизора“», «Развязка Ревизора»), надо отметить, что и в этом случае такая реакция высшей публики, самого императора как нельзя более отвечали гоголевскому замыслу, чтобы произведение было действенным для ныне живущего поколения. Так вот, злоба дня вполне обусловлена присутствием времени в комедии, такой глубокий читатель и зритель, как Николай I, очевидно, уловил все детали, дающие весьма точную датировку произведению как пьесе по мотивам самой близкой современности.
Итак, когда же произошли события со странным превращением на миг ничтожного чиновника 14-го класса в важную фигуру, постоянно бывающую при дворе и теперь наводящего столько страху на обитателей малого провинциального городка где-то между Пензой и Саратовым?
Хлестаков чрезвычайно поверхностен, живет минутою, едва помнит прошедшие события, поэтому в его речах перемешано множество деталей, мелочей времени. Особенно насыщена этим знаменитая сцена вранья в 6-м явлении третьего действия. Тут тебе и фантастический «в семьсот рублей арбуз», и «суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа». Оригинальный и глубокий исследователь русской культуры В.В.Похлебкин уже на основе этих черт пришел к интересным выводам: для Хлестакова арбуз представляется весьма дорогим и даже недоступным кушаньем – при его реальной цене в то время около пяти рублей (а это была стоимость чуть ли не десятка гусей, теленок стоил полтора-два рубля), поэтому он так дико переоценивает этот незамысловатый и даже дешевый для юга России фрукт. С другой стороны – фантастический же суп из Парижа: очевидно, так Хлестаков представил себе уже появившиеся в 1820-е годы консервы, очень дорогие заграничные жестянки! Вот так приметы времени.
А вот совсем конкретные упоминания: имена писателей, названия произведений, опер. Здесь друг Хлестакова А.С.Пушкин, здесь М.Н.Загоскин… Хлестаков назовет ряд опер с петербургской сцены, относящихся – к 1831-му году! Не это ли время действия: «Роберт Дьявол», «Норма»? На 1831-й год указано вроде и в сцене, не вошедшей в законченный текст, но опубликованной дополнительно в 1841-м году: там старый служака Растаковский говорит, что в1801-м году подал просьбу в столицу о назначении пенсиона, и вот ждет уже тридцать лет: старик считает это серьезным сроком и ждет скорого решения… Все так, но есть другая деталь – упоминание Хлестаковым произведения А.А.Бестужева-Марлинского «Фрегат Надежда», что вышло в свет только в 1833-м году. Наверное, старик Растаковский выразился без мелочей, и ждет он решения уж чуть и побольше тридцати лет. Так и надо.
Видимо, действие «Ревизора» можно бы отнести к 1834-му году и скорее всего к апрелю-маю. Хлестаков назвался и автором «Московского Телеграфа», журнала, который издавался в Москве Н.А.Полевым и – был закрыт по высочайшему повелению, то есть по приказу самого Николая I в апреле 1834-го года. Каково это было услышать со сцены самому памятливому на свои оценки императору? Вот та злободневность, которая заставила в сценах увидеть явственные прототипы и указания на современность!
Поверхностный Хлестаков мог и не знать толком знаменитый журнал, мог и пропустить слух о его закрытии, но скорее всего это событие застало его в злополучном пути в отцовскую деревню под Саратовым, куда он ехал, вовсе не торопясь, – на расправу за безделие. Думается, к 1835-му году и Хлестаков поостерегся бы назвать запретный журнал – ведь запрет наделал много шума. Поэтому наиболее реальной представляется датировка действия именно 1834-м годом. Другое дело, что Гоголь, как автор, преследовал какие-то свои цели, называя буквально в глаза государю гонимый журнал…
Мог Хлестаков и забыть вовсе о журнале Полевого, могло это название нечаянно сорваться с языка… Твердый факт – только упоминание «Фрегата Надежда»: выдумать это ревизор не мог.
В этом отношении любопытно наблюдение того же В.В.Похлебкина, заметившего что в одной редакции пьесы Хлестаков упомянул В.П.Кочубея, назвав его графом. Кочубей – крупнейший государственный деятель того времени, Государственный канцлер, имел титул князя. Хлестакова уличили вновь в путанице всего на свете. В окончательный текст упоминание Кочубея не вошло – не потому ли, что злободневность здесь стала бы граничить с некоторой авторской бесцеремонностью, ведь В.П.Кочубей совсем недавно скончался – в июне 1834-го? Думаем, Гоголь тактично убрал это имя из речи Хлестакова.
Именование же Кочубея графом имело свое объяснение: титул князя был получен только в декабре 1831-го года: Хлестаков мог и напутать, а мог и по инерции назвать прошлый титул.
Так или иначе, пьеса дает все основания видеть в ней именно картину современности для зрителя 1836-го года.
Будем считать, что перед нами картина 1834-го года и, скорее всего, – месяц май. Это будет видно и по описанной погоде, одежде. Было бы совсем легко установить дату, если бы мы не столкнулись с любимой Гоголем мистификацией в одной детали. Время в русской литературе часто считают по календарю церковному, и Добчинский скажет, что ревизор приехал две недели тому назад – на Василия Египтянина. И если б был действительно Египтянин в святцах! Но есть много именин Василия – Василия Великого 1 и 30 января (в Египте святой был, но получил иное именование, был архиепископом Кесарийским), январские именины никак не подходят. Василий Анкирский, Амасийский, Парийский, Ахридский, Селевкийский и есть еще целый ряд святых и праведников с именем Василий… Но дни поминовения все приходятся на зиму…
Скорее всего, Добчинский не силен в знании православия, и впопыхах дал неточное именование праздника Василия. Но именины Василия Амасийского приходятся на 28 апреля, Василия Парийского – на 26-е (более того, 13-го апреля читается литургия Василия Великого и отмечается память мученицы Фомаиды Египетской – как тут не запутаться), и именно эти даты вполне подошли бы для привязки к действию «Ревизора»: примерно середина мая (по-нынешнему – даже конец мая, время вполне подходящее для поездки в тележке, по пыльным и мусорным дорогам и улицам), если прибавить необходимые две недели. Кажется, к этому времени могли бы вылупиться и те самые гусенки, которые так и шныряют под ногами в помещении суда! Гусенки и нынче шныряют по всей средней России – и в мае, и в июне шныряют…
Итак, май 1834 года – время Хлестакова, время действия «Ревизора». Как не почувствовать это зрителям на первых представлениях — в апреле 1836 года!