Оксана Евгеньевна Ермолаева
старший научный сотрудник Института Североевропейских исследований, старший преподаватель кафедры архивоведения и специальных исторических дисциплин исторического факультета, Петрозаводский государственный университет
На примере работы Л. Виола, посвященной «крестьянскому архипелагу», рассматриваются проблемы идеологической предвзятости, терминологии, узости источниковой базы и общего концептуального подхода. Даже лучшие западные исследования по истории русского крестьянства, одним из которых, несомненно, является работа Л. Виола, обременены идеологическими предрассудками, некоторой однобокостью источниковой базы и в сравнении с отечественными исследованиями по теме запаздывают в публикации архивного материала. Приводится описание незадействованных доселе источников по теме «крестьянской ссылки». Тем не менее можно говорить и о существенном прогрессе в изучении проблем репрессированного крестьянства в СССР, проявившемся в публикации нового материала по социальным, медицинским и культурным аспектам системы спецпоселений в СССР.
История спецпоселений начала и середины 1930-х годов складывалась преимущественно в связи с исследованиями по истории российского крестьянства. История «кулацкой ссылки» в завуалированной форме формировалась с 1960-х годов и досконально представлена как в виде недавно опубликованных сборников документов центральных и региональных архивов, так и многочисленных исследований по теме [4; 312-318]. Система спецпоселений конца 1930-х – начала 1950-х годов как в России, так и на Западе традиционно рассматривалась в рамках проблемы «этнополитических депортаций» [3], [8], [4; 295].
Показательно-симптоматической как в целом в контексте общего состояния современной западной историографии СССР, так и в отношении системы сталинских поселений является недавно изданная книга Линн Виола, профессора российской истории Университета Торонто (Канада)1 [4]. Работа, посвященная «истории кулаков и “другого”, “крестьянского” архипелага», исследует политику раскулачивания, ее исполнение и последствия, а также жизнь в спецпосел- ках [4; 31]. Первая ее часть описывает процессы раскулачивания, ликвидацию кулачества как класса, подготовку и проведение депортаций на спецпоселение и строительство спецпоселков. Вторая часть о жизни и труде депортированных кулаков в спецпоселках затрагивает темы адаптации, образа жизни, голода 1932-1933 годов в спецпоселках Северного края, реабилитаций и повторных репрессий кулаков вплоть до конца Второй мировой войны.
Л. Виола демонстрирует доскональную изученность темы и российской историографии по ней, не говоря уже об огромной работе, проделанной ею в архивах Москвы, Вологды и Архангельска (справочный аппарат составляет шестую часть работы). Тем не менее определенная часть ее дублирует «открытия» российских коллег. К примеру, детальное описание процессов раскулачивания, отправки на спецпоселение и жизнеустройства высланных в спецпоселках в начале 1930-х годов уже было представлено в отечественных работах [5], [6]. Это касается и статистических данных по отправлению на спецпоселения по регионам, районам высылки в 1930-1931 годах, «движению спецпоселенцев» и их трудоустройству [4; 325-328], [5; 17-25], а также статистики заболеваемости и смертности спецпоселенцев, численности пребывавших на спецпоселения в различные годы, побегов со спецпоселений во временной динамике [4; 289], [5; 16-75] и другим аспектам. Своеобразное запаздывание в публикации материала, являющееся свидетельством печального разрыва западной и отечественной историографии истории России XX века, очевидно, наследия холодной войны, свойственно многим западным исследованиям по истории СССР. Другая особенность работы как Л. Виола, так и многих других западных исследователей, – некоторая зацикленность на репрессивных аспектах изучаемого явления и преступлениях сталинизма [4; 153, 241]. Основной целью своей работы Виола ставит «описать террор в отношении крестьянского населения СССР», который в работе автора предстает рутинной повседневностью, стадии которой, от раскулачивания до мучительной смерти в поселении, предстают трагедией русского народа [4; 31]. История «крестьянского ГУЛАГа» и его обитателей являет собой, по свидетельству автора, один из «ужасающих опытов массовых репрессий в ХХ веке» [4; 24].
Несомненно, политика Советского государства по отношению к крестьянству, практики раскулачивания и депортации были бесчеловечны, как и сам сталинский режим, но взгляд на историю спецпоселений исключительно с точки зрения описания преступлений сталинизма значительно упрощает картину, ведет к предвзятому отношению в выборе источников и их интерпретации и ограничивает исследование узкими рамками описания репрессивной вакханалии режима и страданий его жертв.
Термин «кулацкая ссылка», будучи заимствованным из официальных документов советских органов 1930-х годов, с легкой руки публицистов конца 1980-х годов стал синонимом репрессированного крестьянства и распространился на всю массу спецпоселенцев [2], [4], [5]. Утвердившийся стереотип, что в начале 1930-х годов население спецпоселков было в основном крестьянским, неверен. Во-первых, в спецпоселения попадало множество представителей уголовного мира. Массовая высылка в 1933 году в восточные районы страны охватила не только крестьян, но и маргинальные группы городского населения, выявленные в ходе чистки городов при введении паспортной системы, и рецидивистов, выпущенных на волю в ходе разгрузки мест заключения. Во-вторых, как и любой другой сегмент сталинского общества, спецпоселенцев отличала высокая степень социальной и культурной иерархичности. Среди кулаков было немало других представителей социально чуждого элемента – священнослужителей, представителей оппозиционно настроенной интеллигенции, ремесленников, служащих и т. д. Это было связано с тем, что в ходе проводимых зимой и весной 1930 года депортаций списки подлежащих высылке кулаков нередко формировались на основе имевшихся у местных органов власти списков лиц, лишенных избирательных прав, – «лишенцев». Несмотря на жесткую инструкцию, данную карательным органам, отсекать при высылке от крестьянской массы так называемых бывших, их выявляли в ходе проверок спецпереселенцев на поселении и ими же часто комплектовалась медико-санитарная и культурно-просветительная инфраструктура спецпоселков [6; 14]. Как отмечали сами представители властей в начале 1930-х годов, «контингент в местах расселения весьма пестрый: не только кулаки 2-й категории из Сибири и Украины, но и высланные из погранполосы бывшие петлюровцы, махновцы, деникинцы, лица, имеющие подозрение, но не уличенные ни в чем определенно преступном, рецидивисты, судебноссыльные и высланные, прежде находившиеся в ссылке и т. п. В данное время все они находятся в условиях одного режима и рассматриваются как спецпереселенцы» [9; 234].
Л. Виола не смогла полностью избежать вышеупомянутых стереотипов. Автор ограничилась рассмотрением только той части крестьян, которая была выслана на спецпоселение. Огромное их количество стали заключенными ГУЛАГа и подверглись другим видам репрессий, а спецпоселения никогда не были исключительно «крестьянскими», как и собственно ГУЛАГ в любых своих проявлениях, и хотя доля раскулаченных крестьян в начале 1930-х годов в спецпо- селках была высока, термины «кулаки» и «спец- поселенцы» не являются взаимозаменяемыми.
Исследование охватывает период вплоть до конца Второй мировой войны, но национальный вопрос, являющийся важным для истории спец- поселений не только 1940-1950-х, но и 1930-х годов, практически не затрагивается. А между тем уже в 1931 году в ходе проведения операции по массовому выселению кулаков в огромных масштабах проводилось выселение из «национальных» регионов. В целом создается впечатление, что социальная, национально-культурная и региональная история системы спецпоселений осталась нераскрытой.
Узость подхода и выбора проблематики обусловили и ограниченность источниковой базы, характерную практически для всех западных исследований истории СССР. Автор использует огромный массив официальных документов, в большинстве своем уже рассекреченных и введенных в научный оборот. В первую очередь это архивные коллекции фондов ОГПУ – НКВД – МВД, хранящиеся в ГАРФе, а также материалы ЦА ФСБ, Президентского архива и РГАСПИ. Активно и безоговорочно используются спец- сводки ОГПУ – НКВД о «политических настроениях» спецпоселенцев, которые по своей специфике являются очень проблематичным источником, так как фиксируют сведения негативного характера [4; 157-158, 215, 228]. При этом автор не использует огромный пласт важных источников по истории спецпоселенцев. Это личные дела спецпоселенцев, содержащиеся в архивах. Они включают в себя карточку спецпо- селенца с информацией биографического характера, протоколы допросов свидетелей, как правило, бедняков-колхозников из той же деревни, «социально-экономическую характеристику», содержащую детальное описание изменений в имущественном положении кулака до и после революции, и выписку из протокола президиума местного райисполкома о его выселении, а также материалы, относящиеся непосредственно к пребыванию на спецпоселении. Кроме того, это документы советских органов – облисполкомов и райисполкомов, хозяйственных (промышленно-отраслевых) предприятий, культурных ведомств (Наркомпрос), органов здравоохранения, областных судов и прокуратуры. Последние помимо уголовно-следственной информации на спецпоселенцев содержат информационные доклады прокуроров о состоянии дел в спецпоселках. Отдельный информативный пласт составляют документы по медицинскому и социальному обслуживанию населения спец- поселков, касающиеся медсети, обеспеченности кадрами и медикаментами лечебных учреждений, статистических сведений о заболеваемости и смертности спецпоселенцев, проведения лечебно-профилактических мероприятий и эпидемиях в спецпоселках.
Материалы, относящиеся непосредственно к пребыванию на спецпоселении, открывают многообразие учетных форм спецпоселенцев, а также различные аспекты их жизнедеятельности. В их число входят справки о нахождении в лазарете на лечении, акты о смерти детей и родственников, ходатайства спецпоселенцев с просьбами обеспечить лечение, освободить от работ, предоставить пособие по инвалидности, служебные записки, письма из спецпоселений родным и близким, автобиографии и производственные характеристики, сообщения органов о правонарушениях спецпоселенцев (побеги, спекуляция и т. д.). В делах содержится переписка спецпоселенцев или членов их семей с органами МВД по вопросам реабилитации.
Обширный массив документов по регионам, до сих пор не затронутый исследователями, составляют материалы, посвященные культурно-бытовому обслуживанию и школьному образованию. Они включают в себя планы развертывания сети культпросветучреждений, отчеты о состоянии работы по ликвидации неграмотности, отчеты учреждений клубного типа, сведения о ходе дошкольного, школьного воспитания учащихся и комплектовании школ в спецпоселках кадрами [7].
Наконец, последняя проблема исследования – это проблема общей методологии и концепции. Как правило, современные западные историки, пытаясь объяснить процессы, происходившие в СССР в 1930- е годы, и в целом ход советской истории, либо используют репрессивно-карательный подход, рассматривая преступления сталинского режима в сравнительной перспективе с нацистской Германией, либо пытаются применить амбициозные методологические и концептуальные схемы, такие как модерность, подход пространственной истории А. Лефевра [1], либо имперский подход к изучению истории СССР [11]. Он является наиболее живучим в современной западной историографии истории СССР. Л. Виола использует синтез репрессивно-карательного подхода и имперской методологии.
Используя определение СССР как империи, выведенное Т. Мартином (основанное на отношениях СССР с собственными нацменьшинствами) [12], Л. Виола дополняет его сравнением с колониальными предприятиями европейских государств [4; 236]. Согласно концепции автора, в процессе осуществления модернизации экономики «деревня выполняла роль “внутренней колонии” Советского Союза, которую эксплуатировали в интересах Москвы» [4; 235]. В обоих случаях колонизация сопровождалась «попранием человеческого достоинства» [4; 236].
Подобная схема объяснения является несколько упрощенной. Взаимоотношения Москва – регионы не совсем вписываются в рамки традиционных отношений метрополия – колония. Кроме репрессивно-карательных мер, применяемых советским руководством в отношении крестьянства, представителям последнего предлагались уникальные возможности социальной мобильности, как и образовательные возможности, не существовавшие ни в одной колонии мира.
Тем не менее отдадим должное правильности вывода Л. Виола о феномене «ответной реакции» в истории спецпоселений [4; 238]. Действительно, сталинская политика зачастую определялась обстоятельствами либо представляла ответную реакцию на возникавшие проблемы. Отчасти на затяжной характер кризиса, в котором СССР пребывал в 1930-е годы, проявившегося в напряжении первых пятилеток, коллективизации, раскулачивания и массовых репрессий, повлияла «взрывоопасная международная обстановка и пресловутое “капиталистическое окружение”, взявшее в кольцо Советский Союз» [4; 238].
Надо отдать должное автору: она детально раскрывает планы и проекты, согласно которым были осуществлены депортации, и прослеживает их претворение в жизнь. Подробное описание перипетий координационных комиссий по делам спецпоселенцев (Толмачева, Бергави- нова) сопровождается исследованиями биографического характера, изучены жизненные пути большевиков, решавших судьбы высланных [4; 85-105]. Описание процессов депортации и организации жизни на спецпоселении доказывает правоту автора в ее утверждении о характерном «экспериментальном» и «реактивном» характере депортаций на спецпоселение начала 1930-х годов, планировавшихся на ходу, в противовес аналогичным процессам конца 1930-1940-х годов, проходивших в условиях более четкой организации и контроля. По утверждению автора, детали планирования транспортировки раскулаченных в окружные и районные центры регионов их поселения были заимствованы из военных мобилизационных кампаний [4; 68].
В работе представлены ценные данные по медобслуживанию и эпидемическим заболеваниям в спецпоселках [4; 178-179], по детской заболеваемости и смертности в региональном разрезе [4; 81, 136-138], проанализирован состав учителей в школах спецпоселков, в основном это были сами спецпоселенцы, вынужденные «перевоспитывать» в русле коммунистической пропаганды собственных детей [4; 140-141].
Особенно интересно исследование социального среза комендантов в спецпоселках северного края, проблемы их подготовки, продвижения по службе и руководства спецпоселками [4; 142-154]. Социальные портреты комендантов показывают, что, как и в других регионах, где располагались лагеря и спецпоселки, большинство административных работников были выходцами из беднейших слоев крестьянства (по- другому и не могло быть в крестьянской стране). Это отражает любопытный процесс, как власть создавала аппарат из своих наместников на местах из той же крестьянской среды, которую пыталась себе подчинить, и как с их помощью ломала традиционные крестьянские ценности.
Любопытны приведенные данные по незаконно приезжавшим родственникам высланных [4; 163], деятельности ОГПУ по предотвращению побегов и особенностям создания сети осведомителей [4; 165-168]. Случаи организованного сопротивления депортированных крестьян в начале 1930-х годов, сопровождавшиеся беспощадной борьбой с ними ОГПУ [4; 167-170], впоследствии влекли за собой попытки властей исправить ужасающе бедственное положение в спецпоселках в виде реформирования системы их управления. Административные реформы системы на протяжении 1930-х годов были непоследовательны. Послабление режима в спецпоселках и попытки реабилитации спецпоселенцев были всего лишь прелюдией к репрессиям в их среде 1937-1938 годов, в ходе так называемого второго раскулачивания согласно приказу № 00447 НКВД СССР [4; 196-213]. По состоянию на июль 1938 года, из 699 тыс. 929 человек, арестованных по приказу № 00447, обвиненные в кулачестве составили 376 тыс. 206 человек. Таким образом, доля кулаков в составе репрессированных выросла до 54 % [4; 301]. К сожалению, Л. Виола лишь вскользь упоминает, что репрессии в среде руководящих работников и сотрудников НКВД до основания потрясли саму административную структуру спецпоселений [4; 214].
В русле подхода к истории спецпоселений как к колоссальному этносоциальному эксперименту историю «кулацкой ссылки» можно рассматривать в качестве уникального опыта реинтеграции последующих поколений спецпоселенцев в советское общество. Это заметно на фоне депортированных впоследствии «национальных» групп спецпоселенцев, чья высылка и возвращение в места своего проживания с концом советской эпохи привели к масштабным драматическим последствиям межнациональных конфликтов 1990-х годов. Высокий адаптивный потенциал кулаков, проявившийся в резком уменьшении побегов к 1936 году [4; 197], массовой службе в армии в ходе Великой Отечественной войне, их реабилитации и, наконец, практически полном исчезновении этой группы на спецпоселении к концу 1940-х годов, мог бы стать объектом для исследования. Но в работе Л. Виола подобные вопросы замещаются обсуждением пожизненной «стигматизации» спецпоселенцев.
Можно оспорить утверждение автора и о том, что трудоиспользование репрессированных крестьян заложило фундамент ГУЛАГа [4; 243]. Колонизация малообжитых северных регионов имела огромное значение в организации депортаций на спецпоселение наряду с идеологическими мотивами, но строительство БеломороБалтийского канала, которое, без сомнения, можно назвать пилотным экономическим проектом ГУЛАГа, было осуществлено силами заключенных, среди которых значительной была и доля уголовников [11]. Наконец, для исследования судеб репрессированного крестьянства и его роли в экономике принудительного труда необходимо детальное изучение лагерей ГУЛАГа.
Л. Виола является, без сомнения, одним из лучших западных специалистов по истории российского крестьянства в Советском Союзе. Помимо отсутствия откровенно русофобских мотивов, ее отличают качественность, монументальность исследования, колоссальная работоспособность и готовность к сотрудничеству [10]. Поэтому перечисленные недостатки работы свидетельствуют не о погрешностях автора, а об общих проблемах совместного исследовательского пространства российско-американской историографии истории СССР.
Список литературы
Земсков В. Спецпоселенцы в СССР, 1930-1960. М.: Наука, 2005. 306 с.
Красильников С. А. Серп и молох. Крестьянская ссылка в Западной Сибири в 1930-е гг. М., 2003. 288 с.
Лахтионова Т. И. Документы национального архива Республики Коми как источник по истории спецпоселения раскулаченного крестьянства на территории Коми края в 1930-е гг. XX века // Политические репрессии в России. XX век. Сыктывкар, 2001. С. 65-70.
Полян П. Не по своей воле. История и география принудительных миграций в СССР. М., 2001. 328 с.
Спецпереселенцы в Западной Сибири. 1930 – весна 1931 / Под ред. В. П. Данилова, С. К. Красильникова. Новосибирск: Наука, 1992. 286 с.
Трагедия Советской деревни. Коллективизация и раскулачивание: Документы и материалы, 1927-1937 / Под ред.
В.П. Данилова, С. А. Красильникова, Р. Мэннинг, Л. Виола: В 5 т. М.: РОССПЭН, 1999-2006.
Ermolaeva O. The Social History of the Soviet GULAG in the 1930s: The White-Sea Baltic Combine of the NKVD. Petrozavodsk: Petrozavodsk State University, 2013.
Martin T. The Affirmative Action Empire. Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923-1939. Cornell University Press, 2001. 496 p.
Naimark N. Stalin’s Genocides. Princeton: Princeton University Press, 2010. 163 p.
Ermolaeva O. E., Nordic Research Institute of Petrozavodsk State University (Petrozavodsk, Russian Federation)
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://uchzap.petrsu.ru/
Дата добавления: 25.04.2014