В. А. ЖУКОВСКИЙ И К. Н. БАТЮШКОВ — ПЕРВЫЕ РУССКИЕ ПОЭТЫ-РОМАНТИКИ Русский романтизм принято делить на несколько периодов: на¬чальный (1801—1815), зрелый (1815—1825) и период последекаб-ристского развития. Однако по отношению к начальному периоду ус¬ловность этой схемы бросается в глаза. Ибо заря русского романтиз¬ма связана с именами Жуковского и
Батюшкова, поэтов, чье творче¬ство и мироощущение трудно ставить рядом и сравнивать в рамках одного периода, настолько различны их цели, устремления, темпера¬менты. В стихах обоих поэтов еще ощущается властное влияние про¬шлого — эпохи сентиментализма, но если Жуковский еще глубоко укоренен в ней, то Батюшков гораздо ближе к новым веяниям. Бе¬линский справедливо отмечал, что для творчества
Жуковского ха¬рактерны «жалобы на несвершенные надежды, которым не было имени, грусть по утраченном счастии, которое Бог знает в чем состо¬яло». Действительно, в лице Жуковского романтизм делал еще свои первые робкие шаги, отдавая дань сентиментальной и меланхоличес¬кой тоске, смутным, едва уловимым сердечным томлениям, одним словом, тому сложному комплексу чувств, который в русской крити¬ке получил название «романтизм средних веков».
Совсем иная атмо¬сфера царит в поэзии Батюшкова: радость бытия, откровенная чув¬ственность, гимн наслаждению. Пластичность и изящная определен¬ность формы сближает его с классической литературой античности. Жуковского по праву считают ярким представителем русского эстетического гуманизма. Чуждый сильным страстям, благодуш¬ный и кроткий Жуковский находился под заметным влиянием идей Руссо и немецких романтиков. Вслед за ними он придавал большое значение эстетической стороне в религии,
морали, общест¬венных отношениях. Искусство приобретало у Жуковского религи¬озный смысл, он стремился увидеть в искусстве «откровение» выс¬ших истин, оно было для него «священным». Для немецких роман¬тиков характерно отождествление поэзии и религии. То же самое мы находим и у Жуковского, который писал: «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли». В немецком романтизме ему особенно близ¬ким было тяготение ко всему запредельному,
к «ночной стороне души», к «невыразимому» в природе и человеке. Природа в поэзии Жуковского окружена тайной, его пейзажи призрачны и почти не¬реальны, словно отражения в воде: Как слит с прохладою растений фимиам! Как сладко в тишине у брега струй плесканье! Как тихо веянье зефира по водам И гибкой ивы трепетанье! Чувствительная, нежная и мечтательная душа Жуковского как будто сладко замирает на пороге «оного таинственного
света». Поэт, по меткому выражению Белинского, «любит и голубит свое страдание», однако страдание это не уязвляет его сердце жестоки¬ми ранами, ибо даже в тоске и печали его внутренняя жизнь тиха и безмятежна. Поэтому, когда в послании к Батюшкову, «сыну неги и веселья», он называет поэта-эпикурейца «родным по Музе», то трудно поверить в это родство. Скорее мы поверим добродетельному Жуковскому, который дружески советует певцу земных наслажде¬ний: «Отвергни сладострастья погибельны
мечты!» Батюшков — фигура во всем противоположная Жуковскому. Это был человек сильных страстей, а его творческая жизнь оборва¬лась на 35 лет раньше его физического существования: совсем мо¬лодым человеком он погрузился в пучину безумия. Он с одинако¬вой силой и страстью отдавался как радостям, так и печалям: в жизни, как и в ее поэтическом осмыслении, ему — в отличие от Жуковского — была чужда «золотая середина».
Хотя его поэзии также свойственны восхваления чистой дружбы, отрады «смирен¬ного уголка», но его идиллия отнюдь не скромна и не тиха, ибо Ба¬тюшков не мыслит ее без томной неги страстных наслаждений и опьянения жизнью. Временами поэт так увлечен чувственными ра¬достями, что готов безоглядно отринуть гнетущую мудрость науки: Ужели в истинах печальных Угрюмых стоиков и скучных мудрецов, Сидящих в платьях погребальных Между обломков и гробов,
Найдем мы жизни нашей сладость? От них, я вижу, радость Летит, как бабочка от терновых кустов. Для них нет прелести и в прелестях природы, Им девы не поют, сплетаясь в хороводы; Для них, как для слепцов, Весна без радости и лето без цветов. Подлинный трагизм редко звучит в его стихах. Лишь в конце его творческой жизни, когда он стал обнаруживать признаки душевного недуга, под диктовку
было записано одно из его последних стихотво¬рений, в котором отчетливо звучат мотивы тщеты земного бытия: Ты помнишь, что изрек, Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек? Рабом родился человек, Рабом в могилу ляжет, И смерть ему едва ли скажет, Зачем он шел долиной чудной слез, Страдал, рыдал, терпел, исче