Таврический национальный университет им. В.И.Вернадского
Факультет иностранной филологии
Кафедра романской и классической филологии
Курсовая работа
Композиционные особенности философского романаМонтескье «Персидские письма»: переводческий аспект
Выполнила:
студентка416 группы
НерушЯна Юрьевна
Научныйруководитель:
доцент
ГавришеваГалина Петровна
г. Симферополь 2008 г.
Содержание:
Введение
Глава1. Особенности философского романа Шарля Луи Монтескье «Персидские письма»
1.1Композиционные особенности романа
1.2Жанровые особенности философского романа «Персидские письма»
1.2.1Анализ романной части «Персидских писем»
1.2.2Сатирические портреты в романе Ш.Л. Монтескье «Персидские письма»
1.3Новый этап в классицистической прозе или эффект отстранения в философскомромане «Персидские письма»
Глава2. Социальная критика в романе «Персидские письма»: переводческий аспект
2.1Критика королевской власти в романе и ее переводы на русский язык
2.2Изображение нравов и обычаев в романе: переводческий аспект
Заключение
Библиография
Введение
Роман «Персидские письма» написан впервой половине XVIII века, эпоху зарождающихся и крепнущих надежд навозможность более разумного, справедливого, а главное — человечного общества, надежд,подтверждаемых, казалось бы, естественным ходом самой истории. В свете этихперспектив, близких сердцу наиболее восприимчивых к изменениям социальногоклимата писателей, особенно удручающими представали формы жизни и мышления, порожденныеабсолютизмом. Не потому ли роман Шарля Луи Монтескье (1689-1755) о котором здесьидет речь, так насмешливо равнодушен к чопорности, помпезности и академизмувека Людовика XIV? Его фривольность и изящество, салонное остроумие и альковноелегкомыслие отражают тенденции становящейся просветительской эстетики, завоевывающейведущие жанры, обретающей статус всеобщности и необходимости. С ее помощьювторостепенное превращается в главное, частное — в общезначимое. Литератураоставляет высокие жанры и обживает низкие, события, влиявшие некогда на судьбынации и государства, покидают поля сражений, дворцовые залы и министерскиекабинеты, переселяются в мансарды, кулуары и альковы.
К Монтескье, скромно выдающему себя впредуведомлении за «переводчика», персы, странствующие по «варварскимземлям» Европы, относятся как к «человеку другого мира», которогоможно не стесняться. И вот, благодаря той рассеянности, какую знатные особынередко обнаруживают в присутствии слуг, остающихся для них наряду с мебелью — неболее чем неодушевленной частью интерьера, «Персидские письма» (1721),содержащие доверительные мысли чужестранцев, становятся достоянием гласности. Изэтих писем европейцы узнают о дворцовых интригах восточных империй, о порядках,царящих в сералях, а мимоходом, что не менее важно, и о самих себе, особственных тайнах, которые, в сущности, таковыми уже и не являются: всехуравнивает стереотип накатанного быта — все имеют любовников и любовниц, посильнопоспешают за модой, играют однажды взятые на себя роли, посещают кафе,заглядывают в клубы, почитают себя завсегдатаями салонов, суетятся,тщеславятся, привычно интригуют. “… Если мы окажемся несчастны в качествемужей, то всегда найдем средство утешиться в качестве любовников”, — заверяют перса Рику его собеседники-французы.
В XVIII веке наметившаяся ориентацияна достоверность подкрепляется новой мотивировкой. В поисках убедительныххудожественных средств роман нового времени избирает форму «человеческогодокумента», отмеченного всеми достоинствами и недостатками«сырого», необработанного жизненного материала. Так, наряду с «жизнеописаниями»(«Жизнь Марианы» Пьера Мариво), «приключениями»(«Приключения Гусмана де Альфараче» Матео Алемана), «историями»(«История кавалера де Грие и Манон Леско» Антуана Прево) появляются «мемуары»(«Мемуары графа де Граммона» Антуана Гамильтона), «письма»(«Персидские письма» Шарля Луи Монтескье) и т.п.
Но вот парадокс! За смелое и откровенноеобращение к действительности современники подвергли реалистический роман XVIIIвека резким и во многом несправедливым упрекам в безнравственности и небреженииправилами вкуса. По мнению непреклонных эстетов и моралистов, принявших участиев обсуждении этого вопроса, роман, изображая жизнь как она есть, заражается ееантиэстетизмом и извращает добрые нравы.
Трудно не согласиться с тем, что всеэти «жизнеописания», «истории», «мемуары», «письма»,стилизующие бесхитростные откровения о превратностях и злоключениях плутов, слуг,содержанок, сводниц и других, отнюдь не героических личностей, действительно малосоответствовали требованиям классицизма, правилам трех единств и нормам хорошеговкуса.
Нельзя сказать, что романистыигнорировали раздававшуюся в их адрес критику. Они всеми силами старались создатьроману репутацию жанра, способного «развлекая, наставлять». Парируяобвинения в безнравственности собственных произведений, они уснащали их «предуведомлениями»,которые подчеркивали воспитательное значение ненавязчиво преподносимых жизньюуроков. Но не в моралистической настроенности предуведомлений и даже не всамокритичных излияниях героев-рассказчиков таилась потенциальнаяхудожественная самостоятельность просветительского романа.
Претендуя на выявление смысла событийчастной жизни, он постепенно нащупывал собственную форму, позволявшую органичнопримирить этику и эстетику.
По мнению маркиза д’Аржана, роман должентак организовывать материал, чтобы «поучение» не навязывалосьчитателю наподобие басенной морали, а «исходило, так сказать, из глубинысюжета». Жизнь, увиденная романистом изнутри, должна была по собственной волераскрыть перед читателем красоту своего смысла, она побуждала к более широкому,непредвзятому взгляду на мир.
Иными словами, историческаяперспектива обещала раскрыться не иначе как во взаимодействии точек зрения; оркестроватьих было по силам лишь роману нового типа, не монологического, каким он представалдо сих пор, а полифонического, в котором голоса героев звучали бы на равных.
Реальная полнота жизни, раскрывающаясяперед человеком нового времени, снимала противоречие между эстетикой и моралью,в котором критики упрекали роман XVIII века. Его будущее вырисовывалось вкакой-то иной соотнесенности композиционных элементов.
Новый принцип организации материалабыл подсказан роману эпистолярным жанром. В XVII в. письма не воспринимались современникамикак литературное явление. Не потому ли просветительский роман обращается к«человеческому документу», этому пасынку официальной литературы: «Вэпоху разложения какого-нибудь жанра, — писал Ю.Н.Тынянов, — он из центраперемещается на периферию, а на его место из мелочей литературы, из ее задворкови низин вплывает в центр новое явление».[11] Таким новым явлением, потеснившимвысокие жанры, стал эпистолярный роман XVIII века — стилизация «литературыдокумента».
Глава 1. Особенности философского романа Шарля ЛуиМонтескье «Персидские письма»
1.1 Композиционные особенности романа
«Персидские письма» Монтескьеоказались счастливой находкой, обеспечившей органичное сосуществование в рамкаходного произведения разноречивых точек зрения — встречу Запада и Востока.
Монтескье был не первым французскимписателем, обратившимся к восточной тематике. Роману Монтескье предшествовалипроизведения, изображавшие посланцев восточной цивилизации, критически настроенныхпо отношению к ценностям европейской культуры.
Новаторство Монтескье состояло в том, чтоон в полной мере реализовал скрытые в эпистолярном романе возможности.
Стилизуя логику эпистолярного жанра, онрасполагает письма в хронологической последовательности и потому не сразу вводитчитателя в сюжетную ситуацию: лишь в восьмом письме мы узнаем, что Узбекотправился в путешествие по Европе, надеясь избежать опалы со стороны государя имстительных преследований царедворцев: «Когда я убедился, что мояискренность создала мне врагов, что я навлек да себя зависть министров, неприобретя благосклонности государя; что при этом развращенном дворе я держусьтолько слабой своей добродетелью, — я решил его покинуть».
Композиционно роман делится на тричасти. В первой, состоящей из 23 писем, персы обмениваются впечатлениями во времяпутешествия Узбека из Испагани в Париж, куда он приезжает весной 1712 года.Вторая, включающая 123 письма, приходится на последние годы царствования ЛюдовикаXIV (письмо 92 сообщает о смерти короля 4 сентября 1715 г.) и на эпохурегентства с 1715 по ноябрь 1720 г. Наконец, третья (15 писем) омраченатревожными вестями из сераля, вынуждающими Узбека возвратиться на родину.
Эпистолярная форма романа позволяла высказатьсялюдям, отличающимся друг от друга по возрасту, полу, национальности, социальномуположению, привычкам, вкусам, религиозным верованиям, политическим взглядам и т.п.Жизнь сама, без посредника, торопясь и захлебываясь, заговорила в его письмах освоих страстных нуждах и жгучих проблемах. Стиль каждого письма характеризуетне только получателя, но и отправителя, меняется в зависимости от установки на адресата.Вот как выглядит Узбек, переписывающийся с Иббеном, Рустаном, Нессиром иМирзой, своими друзьями: «Любезный Мирза! Есть нечто еще более лестное дляменя, нежели хорошее мнение, которое ты обо мне составил: это твоя дружба,которой я обязан таким мнением» (письмо XI).
А вот он же, попрекающий в нерадивостиглавного белого евнуха: «Клянусь всеми небесными пророками и величайшим извсех них — Али, что если ты нарушишь свой долг, я поступлю с тобой как счервем, подвернувшимся мне под ноги» (письмо XXI). Гнев Узбека,негодующего на жен, забывших о добродетели, не знает границ: «Пусть это письморазразится над вами, как гром среди молний и бури!» (письмо CLIV). Впрочем,жены всегда платили ему известным пренебрежением. Конечно, Заши, Зефи, Фатима льстятУзбеку, своему повелителю, от которого зависит их благополучие. Они наперебойзаверяют его в преданности, каждая из них по-женски честолюбива и жаждетглавенствовать в его сердце. Но вот в страстном письме Фатимы неожиданно прорываетсяискреннее и психологически точное: «Проще, полагаете вы, получить от нашейподавленной чувственности-то, чего вы не надеетесь заслужить своими достоинствами».Так, оркеструя бескомпромиссный диалог мотивов и скрытых стремлений, Монтескье сталкиваетпротивоположные позиции, взаимодействие которых проливает неожиданный свет на, казалосьбы, давно привычное и знакомое.
Узбек и Рика попадают во Францию, незнакомуюстрану, их поражают громоздящиеся друг на друга дома, многолюдие парижскихулиц, превращающих прогулки по ним в утомительное и опасное приключение, театры,в которых представление разыгрывается не на сцене, а в ложах и фойе и т.п.Непредвзятый взгляд путешественников проницательно вычленяет характерныесоциальные типы развязных откупщиков, сговорчивых духовников, самовлюбленныхпоэтов, отставных вояк, безмозглых дамских угодников, салонных острословов,ревнивцев, картежников, шарлатанов, молодящихся старух, чванливых вельмож, составителейгенеалогий, переводчиков и комментаторов, одержимых манией точности геометров.
Оценивая французскую цивилизацию, они нетолько предоставляют европейским читателям возможность «остраненно»взглянуть на самих себя, но косвенно характеризуют также и нравы своей страны. Ведьк культурно-историческим реалиям они подходят с мерками представлений,вывезенных из Персии. Неприложимость восточных стереотипов к реалиямфранцузской действительности последних лет правления Людовика XIV и эпохирегентства Филиппа Орлеанского столь очевидна, что неизбежно вызываеткомический эффект. Наивно вопрошающий интерес Узбека как художественный приемвосходит к «Письмам к провинциалу» Б.Паскаля, предвосхищая в то жевремя образ вольтеровского «Простодушного». Его наивность проявляетсяв том, что во всех нелепостях и пороках французской цивилизации он ищетразумное основание. Размышляя о Людовике XIV, он пишет: «Я изучал егохарактер и обнаружил в нем противоречия, которые никак не могу объяснить: естьу него, например, министр, которому всего восемнадцать лет, и возлюбленная,которой восемьдесят». Столь же безуспешны попытки Узбека разобраться в причинахсимпатий и антипатий Людовика XIV: «Часто он предпочитает человека,который помогает ему раздеться… — тому, кто берет для него города иливыигрывает сражения».
Автор предоставляет персонажамнеограниченную свободу самовыражения, но ни один из звучащих в романе голосов ненаделяется безоговорочным авторитетом, не возвышается над другими и неподчиняет себе их. Критический голос автора сливается с голосом Узбека там, гдегерой недоумевает по поводу издержек французского абсолютизма, нелепостей социальныхустановлений и многообразных проявлений обыкновенной светской глупости. Но когдаУзбек, обремененный заботами о своей чести, пытается аргументировать в защитустрогих порядков сераля, он превращается в пародийного героя.
Сочетая противоположные точки зрения, Монтескьевыявляет относительность многих сложившихся представлений. Так, первый евнух,надзирающий за порядком в серале, завидует Ибби, сопровождающему Узбека, своегогосподина (письмо IX); между тем завидовать нечему, вынужденное путешествиенапоминает изгнание: Заши сочувствует Узбеку, странствующему «по варварскимземлям», и тот же евнух в письме к Ярону не скрывает страха запутешественников, рискующих осквернить себя в странах, «обитаемыххристианами, не знающими истинной веры». Сам Узбек, не чуждый религиозныхсомнений, пытается разрешить их в беседе с муллой Мехеметом-Али, стражем трехгробниц, ответы которого изобличают в нем чванливого невежду.
Так развертывается ироничнейшаяполемика с религиозной, национальной, моральной, политической ограниченностью, основывающейсяна предвзятости, а не на спокойном и беспристрастном анализе явлений. Франция, обретающаявозможность увидеть себя глазами Персии, так же как и Персия, осознающая себя всвете французской культуры, — в равной мере «экзотические» страны,жителям которых рано или поздно суждено признать над собой власть Разума иСправедливости, а себя — частью мировой культуры. Узбек, Рика, Иббен и другие персы,решающие проблемы частной жизни, вынуждены выходить за ее пределы, вникая в вопросырелигии, государственного и политического правления, юриспруденции, пенитенциарнойсистемы, колонизации, свободы и необходимости, образования, полигамии и моногамии,рабства, безбрачия духовенства и т.п. Они вырастают в героев воспитательного,социально-психологического, философского романа, ибо убеждаются, что их частнаяжизнь самым непосредственным образом обусловлена жизнью общества и государства,других народов и в конечном счете — судьбой всего человечества.
Девять лет знакомства с европейскойкультурой не прошли для Узбека даром. Он пустился в странствия «по варварскимземлям» с намерением «познакомиться с западными науками», непомышляя об опасностях, способных поколебать привычные представления, а возвращаетсяна родину подавленным и удрученным, одиноким и несчастным, запутавшимся в неразрешимыхпротиворечиях. Большой мир предстал безграничным, сложным, далеко неоднозначным явлением. Французский поэт и литературный критик Поль Валерии чуткоуловил эту существеннейшую интенцию «Персидских писем»:«Заявляться к людям для того, чтобы внести путаницу в их мысли, вызватьзамешательство, заставляя удивляться собственным привычкам, взглядам,казавшимся единственно верными — значит под личиной деланного или искреннегопростодушия ставить их перед фактом относительности норм взрастившей их цивилизации,шаткости привычной веры в установленный порядок…».
1.2 Жанровые особенности философского романа“Персидские письма”
Первым философским романом впросветительской прозе XVIII в. по праву считаются “Персидские письма” Монтескье(1721г.). Отечественные литературоведы внесли значительный вклад в разработку проблемхудожественного творчества великого французского просветителя. Однако, несмотряна глубокий анализ произведения в целом, проблема жанровой структуры, жанровых особенностей“Персидских писем” специально не рассматривалась. Вопросы жанровой специфики романаостаются за пределами научных интересов и французских исследователей Монтескье (работыСореля, Дедье, Баррьера, Адама и т. д.). Широко распространенной среди французскихкритиков является, идущая еще от Д’Аламбера традиция механического разделения. «Персидскихписем» на критическую, философскую часть, представляющую из себя «шедевр», и собственно“романную”, относящуюся к интриге в серале, и к ряду вставных эпизодов и третируемуюкак “плохой роман” (Ле Бретон, Лансон). Лишь в самое последнее время предпринимаютсяпопытки реабилитации “романной” части “Персидских писем”, истолкования ее какважной составной части романа в целом. [1] Столь распространенный вофранцузской литературной науке взгляд на “романическую” часть “Персидских писем”как на “пикантный” соус, способствующий более приятному усвоению пресных блюдиз философских рассуждений и социальной критики, как на дань фривольным вкусамвремени Регентства, как на «плохой роман», ничем не связанный с философско-критическойчастью, мешает пониманию идейно- художественного единства произведения в целом,искажает истинный смысл всего романа. Между тем сам Монтескье в предисловии кизданию “Персидских писем” 1754 г. дал ряд весьма интересных объяснений в отношенииструктуры романа, его жанровой природы: “Читателю нравилось в “Персидскихписьмах” больше всего то, что он неожиданно встречал в них своего рода роман.Мы находим там завязку, развитие и развязку последнего: герои связаны междусобой соединяющею их цепью. Но в форме писем, при которой действующие лица не подобранныи где сюжет не зависит от какого-либо замысла или определенного плана, авторпозволил себе присоединить к роману философию, политику и мораль, связав все этотаинственною и некоторым образам незаметною цепью” [2,367-368]. Таким образом,сам автор указывает на особую связь между всеми пластами содержания в своем произведениии потому особенно далее настаивает на том, что “Письма” не допускают никакогопродолжения. Характерно, что многочисленные подражатели Монтескье, (к примеру, мадамде Графиньи и ее роман “Письма жительницы Перу”), старательно копируя сампринцип соединения экзотической тематики с философско-критической, понимали егокак чисто механическое, “пикантное” соединение развлекательного и поучительно-серьезного.Но “незаметная цепь”, соединившая все элементы романа Монтескье и у егоподражателей их чисто художественной неудачи. Если роман Монтескье –художественный сплав, одушевленный единым и философским заданием, то его имитации– не больше чем беллетристическая смесь, составленная по нехитрому рецепту, определенномупозднее Лансоном как простое соединение “сатирического очерка нравов и шаловливогоописания чувственных удовольствий”.[3,55]
Выяснение жанровой специфики романапредставляется, таким образом, не просто узко профессиональным вопросом «инвентаризациипроизведения в литературном “хозяйстве”, а непосредственно относится к оценке егоидейно- эстетической сущности и значения в целом. В философском романе Монтескьенас интересует не конкретный анализ богатого материала, не содержание прямо высказываемыхили проводимых в художественной форме мыслей и идей, а особая качественностьнового типа романа, созданного Монтескье, те его структурные формы, в которыхдвижется мысль и реализуется задание автора. Одним словом, нас интересует,какую новую романную структуру создает тот тип романа, главная особенностькоторого, по точному определению В.Г. Белинского, “в силе мысли, глубокопрочувствованной, вполне созданной и развитой”.[4,318]
Предварительно можно определитьфилософский роман Монтескье как такой тип романа, в котором все элементы содержательно-формальнойструктуры служат проведению единого задания, объединяющего все эти элементы вспецифическое целое. Это задание – в философской идее, вернее, в целомкомплексе просветительских идей, включающих в себя как разрушение старых основ,так и созидание новых принципов морали, права, политики, социального устройстваобщества. В ряде повестей Вольтера основная философская идея произведения четкообозначена уже в самом его названии: “Задиг, или Судьба”, “Кандид, илиОптимизм” и т. д. Идея философского романа Монтескье выражается не столь однозначно– она включает большой комплекс разнообразных философско-правовых, социально-критическихи морально-этических проблем. Эта содержательная энциклопедичность находит себеадекватную формальную полифоничность, создает своеобразную локально-жанровуюмногопластовость “Персидских писем”. Так, отмеченыен выше триидейно-содержательных пласта (философско-правовый, социально-критический,морально-этический) реализуются в трех различных локально-жанровых формах:риторической, моралистической и собственно романной.
Каждая из этих трех форм не случайна, асоответствует специфике передаваемого ею содержания. Так, философско-правовые идеи,позднее развитые в “Духе законов”, в силу своей отвлеченно-теоритической природымогли быть наиболее адекватно выражены через прямое философское рассуждение ипублицистическое высказывание. (Эта жанровая форма условно называется нами “риторической”.)Таким чисто риторическим элементам в романе принадлежит относительно небольшое место(29 писем), но композиционно они составляют центральную часть романа между 69 и131 письмами.
Современный французский исследователь Родье,анализируя композицию “Духа законов”, находит целый ряд соответствий между этимфундаментальным трудом Монтескье и центральной частью “Персидских писем”. Причемсопоставительный анализ риторического пласта “Персидских писем” и “Духазаконов” выявляет не только определенную преемственность рассматриваемыхфилософско-правовых идей (что, кстати, отмечалось и отечественными, изарубежными исследованиями), но и известное совпадение логики их развития вэтих двух книгах. В риторическом плане “Персидских писем” и в “Духе законов” обнаруживаетсяобщая структура отвлеченно-рассудочной мысли, движущейся от выработки основополагающихпринципов к более конкретному правовому или социологическому исследованию,строящемуся на этих принципах.
В риторической части “Писем” автор используеттот же дедуктивный метод развития и изложения идей (от общего к частному),который столь характерен для философско-правовой мысли французского просветителяв его собственно научном труде.
В рамках романа риторический пласт, построенныйв жанре прямого философско-правового рассуждения, — относительно самостоятелен,внесюжетен. Поэтому форма письма, характеризующаяся ослабленной сюжетностью, оказаласьдля него одной из самых естественных форм. Этот собственно нехудожественныйпласт, тем не менее, органично включается в художественное целое романа, чтоосуществляется не через романную коллизию или сюжет, а исключительно через героя.Герой в философском романе Монтескье получает особую функциональную нагрузку: онтот контактный узел, который собирает все разрозненные элементы романа вхудожественное единство. У Монтескье Узбек и Рика становятся прямымипроводниками философских положений автора, живой персонификацией различныхсторон авторского мировоззрения.
“Персидские письма” открывают новыйтип романного героя, который затем станет характерным для философского романапросветителей. Рождается герой-идеолог, носитель определенной философскойтрадиции. Он не столько просто живущий, чувствующий, сколько размышляющийгерой. Жизнь, подвергаемая его осмыслению, берется во всей широте своего спектра:частного, социального, философского. Поэтому активная роль героя становиться ведущейименно в риторических частях философского романа, где он прямо высказывает илизащищает определенные авторские идеи. “Моралистический” пласт содержания – называяего, таким образом, имеем в виду жанровую традицию французских моралистов XVII в.и в особенности Лабрюйера, оказавшего своими “Характерами” огромное влияние наМонтескье. Нужно отметить, в частности, что именно моралистический пласт содержания“персидских писем” с его особыми способами создания художественного образа действительности,дает возможность определить этот роман как произведение классицистической прозыПросвещения. [5] Известно, что Монтескье пытался создавать моралистический жанрэссе и рассуждения в чистом виде, о чем свидетельствуют, в частности, наброскитаких его незаконченных работ, как “Опыт о счастье” и “История ревности”,частично собранных в книге “Неизданные мысли”.
Почти половина общего количества писемв романе представляет жанровый образец описательно-моралистической прозы. Здесьможно встретить все ее формы, столь широко представленные в “Характерах”Лабрюйера: и сатирический портрет, и небольшую сценку, и отрывок из письма, и афористическоерассуждение, и диалог, и максиму. Описание нравов, характеров, социальнаякритика – вот то круг содержания, который наиболее естественно ложиться в ужеготовые формы моралистического жанра. Пестрая смесь этих “малых” жанровпозволила Монтескье дать критический обзор многообразных сторон французской действительности,порожденных ею типов и отношений. При этом в “Персидских письмах” портреты, оценки,рассуждения мотивируются обстоятельствами жизни, встреч и разговоров Узбека иРика в Париже. Тем самым, писателю удалось сюжетно привязать их к произведению,ввести в романное целое. (И вновь, как и в риторическом пласте, именно героистановятся внешней связующей нитью всего романа).
1.2.1 Анализ романной части “Персидских писем”
Обратимся к более подробному анализу романнойчасти “Персидских писем” (в нашем определении, романному пласту). Этот пласт, включающийв себя интригу в серале, притчу о троглодитах и две вставные новеллы обАферидоне и Астарте и женах Ибрагима, составляет около трети всего объема книги(49 писем). Монтескье так строит “Персидские письма”, что ни малейший намек насобытия в серале, ни один аффективный акцент, происходящей там драмы невторгается в два других жанровых пласта романа: моралистический и риторический.Казалось бы, мир частной жизни Узбека и его критическо- философской рефлексии,представленные в этих разных пластах произведения, не могут никаксоприкасаться. Но вспомним еще раз, что говорил Монтескье о “таинственной и в некоторомроде незаметной цепи”, их связующей. Сама авторская подсказка побуждает к выяснениюидейно-художественной нагрузки романной интриги в целом произведения, характераее соотношения с другими повествовательными пластами в нем.
В 11-м письме Узбек, предваряя притчуо троглодитах, пишет: “Существуют истины, в котором недостаточно убедить кого-либо,но которые надо дать почувствовать: именно истины морали”.[9,49] В этих словах Монтескьедает глубокое определение потребности именно в образной, художественной формедля постановки и разрешения морально этических проблем, т. е. той потребности,из которой собственно рождается философский роман как таковой. Из всех пластов“Персидских писем” только романный имеет свою завязку, развитие действия иразвязку; в нем прослеживается определенное изменение и развитие характеров иотношений. Одним словом, сюжетная динамика. Таким образом, собственно романныйпласт можно рассматривать как своего рода маленькую философскую повесть, иллюстрирующуюопределенные этические положения автора. Но именно поэтому, что этот “роман”включен в многопластовое целое “Персидских писем”, значение его, как мы увидимниже, выходит за рамки лишь подобной иллюстрации.
Притча о троглодитах непосредственно примыкаетк романному пласту, давая наглядно-дидактическое разрешение тех морально-этическихпроблем, которые затем драматически иллюстрируются событиями в серале. Назиданиепритчи проникнуто основным пафосом просветительской морали, которая утверждаетрационалистический нравственный императив, настаивающий прежде всего наобщественном характере природы человека. Притча о троглодитах воплощаетобщественно-этические идеалы автора, в их утопической, идеальной форме. Необходимоподчеркнуть особую композиционную нагрузку притчи о троглодитах, помещенная почтив самом начале книги, именно в нутрии романного пласта. Тем самым как бы утверждаетсяее статус своеобразной “лакмусовой бумажке” в оценке последующих коллизий вроманной части.
Сераль, как вполне определенная системаорганизации человеческих отношений, предстает романе законченным антиподомобщине троглодитов. Если эта община – идеальный вариант общественного устройства,то сераль – микромодель деспотического государства, самого бесчеловечного и неразумногоиз всех возможных типов государственного устройства. В серале царит чудовищноеизвращение всех естественных законов человеческой природы и справедливости, которыесоставляли счастье троглодитов (отсюда такой интерес к психологии евнухов, как особенноживописному примеру подобного извращения). Добродетель жен Узбека не свободно, апотому оказывается мнимой. Не будучи результатом свободного выбора, естественнойсклонности, она поддерживается лишь страхом наказания и смерти. Такое подавлениесамых элементарных человеческих чувств и потребностей оборачивается искажениеместественной природы человека, которая мстит сама за себя. (Интересно, что с этойтемой, как одной из основных в романной части, непосредственно перекликаетсяписьмо 93 моралистического пласта “Персидских писем”). Бунт Роксаны противнесправедливого порядка вещей утверждает истинную систему моральных ценностей:“… я оскверняла добродетель, допуская, чтобы этим именем называли мою покорностьтвоим причудам… я заменила твои законы законами природы”. Этот бунт представленв романе столь же логически неизбежным и справедливым, как восстание угнетенногонарода против деспотизма в “Духе законов”.
Особое значение в подготовке этоговывода имеют две вставные новеллы об Аферидоне и Астарте (письмо 67) и о женахИбрагима (письмо 141). Первое из них, завершающее экспозицию ситуации в серале,противопоставляет насилию над естественным правом, царящему в нем, истинную добродетель,рождающуюся из свободной склонности и приносящую счастье обоим влюбленным. Втораяновелла, непосредственно предшествующая драматической развязке финала, служитсвоеобразным предупреждением Узбеку о горьких последствиях, которые неизбежноего ожидают.
Композиционно романный пластвыделяется очень четко: он приходится в основном на начало романа (до 27-гописьма), хотя вкраплениями экспозиция романной ситуации растягивается до 67-го письма(1-й вставной новеллы). Затем он почти полностью пропадает, причем именнотогда, когда вступает в свои права риторический пласт, т. е. изложение в публицистическойформе философско-правовых идей Монтескье. 141-е письмо, повествующее о женахИбрагима и несчастии их деспода-мужа, изгнанного из собственного дома, звучиткак пророчество судьбы самого Узбека. И, наконец, 14 последних писем полностью отданыразвязке интриги: тем самым “романный” круг как бы замыкается.
Итак, романный пласт “Персидских писем”представляет своего рода “кольцо”, внутри которого движется социально-критическаяи философско-правовая рефлексия героев, осуществляемая соответственно в формахморалистических жанров и в форме прямого философско-публицистическогорассуждения. Анализ конструкции романа в целом, обнаруживает более глубокоезначение интриги в серале, нежели простой иллюстрации определенных морально-этических идей. Монтескье дает ощутимым контраст между сознательнымсамообольщением своего героя на протяжении всего романа и неожиданно стремительнымфиналом, опрокидывающим все его иллюзии, которые тщательно подготовлен автороми вовсе не является неожиданным для читателя. Этот же контраст разделяетпередовые, просветительские взгляды Узбека-философа и практическое поведение тогоже Узбека — домашнего тирана, диаметрально противоположная его собственнымобщим представлением. Однако романный пласт не только придает ироническуюокраску и противоречивость образу Узбека, но неизбежно должен касаться ивложенных в его уста просветительских идей. Принцип отн6осительностикритической иронии направлены против отживающих нравов и учреждений,оказывается заложенным в самой структуре произведения, и оборачивается в известнойстепени против самих просветительских идей автора. Монтескье самой конструкциейсвоего романа нащупывает основную слабость просветительского идеала: его умозрительность,абстрактность оторванность от практического действия
1.2.2 Сатирические портреты в романе Ш.Л.Монтескье “Персидские письма”
В “Персидских письмах” широкопредставлен жанр сатирического портрета, выполненного в традициях Лабрюйера, любимогописателя Монтескье. Если Ларошфуко, другой замечательный французский моралист, исследуячеловека в своих “Максимах”, стремился проникнуть в импульсы человеческих страстей,в основные двигатели человеческого поведения, то Лабрюйер больше интересовался внешнимипроявлениями человеческой природы (поведением человека в совершенноопределенной социальной среде), взаимодействием среды и человека. Поэтому стольорганичен для художественного мира этого писателя жанр портрета, в котором черезвнешние черты личности и ее поведения проступает внутренний склад человека, егосоциально-характерный тип. У Лабрюйера внешнее и внутреннее выступает внерасчленяемом единстве: внешнее – это проявление внутреннего, а внутреннее обусловленовнешним (воспитанием, средой, общественными отношениями).
Такой материалистический взгляд на природучеловека, не лишенный, впрочем, в “Характерах” известной классическойабстрактности, был воспринят Монтескье в “Персидских письмах”. В этом произведениидаже в большей степени, чем у Лабрюйера, сатирический портрет создается не статичнымописанием объекта: на помощь приходит живая сценка, часто целая картина, в которойчерез серию выразительных внешних проявлений: жест, слово, поступок – создаетсяточная действующая модель определенного типа, будь то стареющая кокетка или напыщенноесановное лицо. Характерной для моралистического взгляда на человека, как известно,является тенденция к известной классификации типов людей, их отношений – тенденцияк выводу некоторых общих “теорем”, касающихся биологической, психологической, социальнойприроды человека. Монтескье следует этой национально-французской традиции моралистическогопсихологизма, выводя ее чаще всего в иронический, разоблачительный план. В сатирическихпортретах, осмеивающих ряд общечеловеческих слабостей и пороков, — таковы типысамодовольного хвастуна (письма 50,72), смешной тщеславной кокетки (письма 52,63),ученого дурака, ученого педанта и ученого шарлатана (письма 66,128,142,143), красноречивогоболтуна (письмо 82) и т. д. — Монтескье ближе всего подходит к художественному методуЛабрюйера с его стремлением выявлять некоторые общие характеры и типы людейсвоего времени. В книге Лабрюйера сильны элементы социальной сатиры (нищетанарода, пустота и развращенность двора, несправедливость распределения жизненныхблаг). Монтескье, следуя критическим традициям Лабрюйера, расширяет и углубляетосуждение всех сторон старого режима.
Жанровые формы, заимствованные им у Лабрюйера,в частности портрет, насыщаются сарказмом, уничтожающей иронией (см. сатирическиепортреты духовника и т.д. – письмо 48; капуцина, судьи — письмо 68, вельможи – письмо71, переводчика – письмо 128 и т. д.). В этих письмах сатирический эффект чаще всегодостигается приемом невольного саморазоблачения персонажей в сценке- диалоге.Характер главных действующих лиц точно соответствует философско-критической целиромана. Удивленная “наивность” персов Монтескье, трогательное незнание ими всехсторон европейского уклада, их “безобидность” как далеких чужеземцев вызывает усобеседников реакцию откровенности, лишенную обычного в таких случаях лицемерия.Монтескье довольно часто вставляет в письма персов друг к другу отрывки из чужихписем, тем самым расширяя диапазон критического осмеяния за рамки непосредственногонаблюдения героев (см. письма 51,78,130, 142,143,145).
1.3 Новый этап в классицистической прозе, илиэффект “отстранения” в философском романе “Персидские письма”
В “Персидских письмах” также широко представленжанр небольшого рассуждения, чаще всего на традиционные для моралистов темы, касающиесяразнообразных свойств человеческой природы: так, например, письмо 33 – иронизированиенад позицией скептиков (ср. аналогичный мотив в 3, XI гл. “Характеров”Лабрюйера); 66 письмо – осмеяние компиляров (ср. 62, 1 гл. у Лабрюйера); 40 письмо– ближе к Ларошфуко рассуждение о человеческой слепоте; 99 письмо – причудымоды (ср. 13 гл. у Лабрюйера) и т. д. Наконец, один из самых характерных вообщедля просветительской литературы эпизод “Персидских писем” — посещениемонастырской библиотеки (письма 133 – 137) – в котором Монтескье производиткритический пересмотр всего культурного и научного наследия прошлого, целиком выдержанв отточенно-афористической манере моралистов XVII в.
Но не только сами жанровые формы, но ипринцип прихотливого и подчас неожиданного чередования этих малых форм, разработанныйв “Характерах” Лабрюйера, не только позволяющий избежать монотонностиповествования, но и создающий особые акцентные эффекты, был использованМонтескье как один из основных композиционно-организующих принципов не только “моралистического”пласта, но и всего романа.
Однако, несмотря на близость пласта романаМонтескье к жанровой традиции моралистов XVII в., “Персидские письма” открываютновый этап в классицистической прозе – просветительский. Классицистический взглядморалистов XVII в. преподносил учреждения, нравы, природу человека в целом, каксамоочевидные, незыблемые, вечные. В эпоху Монтескье третье сословие уже выдвигаетсвоих идеологов, развивающих резкую критику основ феодально-абсолютистскойФранции. Все более углубляется происходящий еще с эпохи Возрождения процесс взаимоузнаванияразличных наций, различных культур, способствовавший расширению исторического виденияпередовых людей того времени.
Этот процесс нашел свое удивительно точноеи художественное преломление в первом философском романе просветителей. Советскийисследователь “Персидских писем” Н. А. Сигал [6] отмечает, что Монтескье черезсвоих героев осуществляет постоянное сопоставление двух миров, двух цивилизаций– Запада и Востока. Ставшее привычным, рутинным “отстраняется” “наивным” глазомэкзотического иностранца, особенно наглядно выявляет свою неразумность инелепость. С другой стороны, по мере пребывания во Франции персы начинают все болеекритически относиться к убеждениям. Правам, религиозным предрассудкам своейдалекой родины. Таким образом, в процессе взаимоориентации двух миров, двух цивилизацийобнаруживается относительность их обоих и вообще всякого претендующего на абсолютнуюнезыблемость начала. Принцип относительности становится тем первым шагом в освоенииисторического мышления, который сумел сделать Монтескье еще в начале XVIII в.
Этот принцип, выразившийся в романечерез прием «отстранения», придает всему моралистическому пласту “Персидскихписем”, который целиком построен на этом приеме, принципиально новое по сравнениюс произведениями моралистов XVII в. художественно-идеологическое звучание.Какими же особыми идейно-содержательными потребностями был вызван к жизни этот приемименно в философском романе просветителей? Одну из своих основных задач просветители,как известно, видели в разоблачении существующей феодально- абсолютистской действительностикак бесчеловечной, неразумной, нелепой.
Однако часто в представленияхсовременников как существующая система, так и порожденные ею отношения и нравы становилисьв силу их обязательного и привычного характера чем-то единственно возможным, разумным.Просветители и пытались разрушить эту “оценивающую” апатию своих современников.Первый этап просветительской мысли – разрушительный: расшатать старые устои, прочныестереотипы восприятия. Прием отстранения и разрешал во многом эту задачу. Какписал В. Б. Шкловский: “Для нового познания связи вещей иногда действительно надоразрушить сцепление, которое существовало прежде. Введение нового способа виденияпри помощи героя, который, недоумевая, рассказывает про обычное, не удивляется емукак нелепому, появляется тогда, когда писатель хочет разрушить связностьставшего для него чуждым мировоззрения”. [7,451]
Прием “отстранения” проводится вфилософском романе через особый тип героя, будь то экзотический иностранец у Монтескьеили “естественный” человек у Вольтера и Руссо. Такой характер героя был вызван необходимостьюдать мотивировку его необычного взгляда на вещи. Под предлогом наивного невежествагероя разрушался гипноз привычного, осуществлялась профанация всего освященногокосностью обычая и официальной догмой. Однако особая “внешность” героя скрывалаза собой философа, носителя авторских просветительских взглядов. Такой тип герояв романе Монтескье получает выгодную возможность наблюдать эту систему снаружи,беспристрастно (как экзотический иностранец) и осуществлять суд над ней с просветительскихпозиций (как своеобразный метр-эталон естественного разума). Монтескье первымразработал все основные формально-художественные способы реализации данного приема,которые впоследствии были использованы французскими просветителями. Так, вещьсамая привычная, давно уже воспринимаемая почти автоматически, описывается какувиденная в первый раз. Тем самым с нее как бы совлекается покров социально-условных,привнесенных значений, и она предстает в своем собственном, демистифицированномвиде. Для примера можно указать на описание «комедии» в 28 письме. Впервые присутствующийна спектакле один из персов Рика не может различить собственно представления пьесыот той тщеславно-лицемерной игры, которую он наблюдает в зрительном зале. Болеетого, именно зрительный зал, партер и ложи кажутся ему основной аренной аффектацией,исключительно рассчитано на внешнее впечатление, предстают как “плохие” актерыпустой светской комедии. Вот так “наивно” меняя местами “театр” и “зрителей” иперенося на последних весь комплекс отрицательных представлений о“театральности”, автор при помощи такой смеховой путаницы добивается нужной емуразоблачительной цели.
Прием прямого описания, а не называниявещи приобретает особенно ядовитый смысл, когда касается обрядов и догматов религии.Так, таинства евхаристии и божественное триединство представляют в “наивным” восприятииперсов в их прямом, буквальном значении, разоблачая тем самым всю свою “сакральную”нелепость: “Этот волшебник зовется папой. Он убеждает короля в том, что три нечто иное, как единица, что хлеб, который едят, не хлеб, и что вино, котороепьют, не видно, и в тысяче тому подобных вещей” [8,76]. Четки для персов Монтескьепросто “деревянные зернышки”, а нарамник, часть церковного облачения,описывается как “два куска сукна, пришитые к двум лентам” (29 письмо) и т. д.
Чаще всего эффект “Отстранения”достигается особым тоном повествования от своего предмета. Так, в описаниитаких высоких фигур, как папа римский или французский король, вместо ожидаемогопочтительно-пиетического или восторженно-панегирического тона снижение его до удивленно-иронического(письма 24,37 о короле) или даже уничтожительно-бранного (“Папа – глава христиан.Это старый идол, которому кадят по привычке”) производит особенно сильныйсатирический эффект. Такое вольное обращение с самыми различными лицами, не считающеесяс их официально закрепленной репутацией, а оценивающее их с позиций просветительскогоразума, свойственно всему с позиций просветительского разума, свойственно всемуморалистическому пласту книги. “Отстраненным” глазом экзотического перса, а по существугероя-философа, здесь производится проверка на “разумность”, “истинность” всей феодально-абсолютискойсистемы, из которой она выходит осмеянной и побежденной.
Интересно отметить, что прием отстраненияявляется основным именно в моралистическом пласте романа, где даны дваобязательных для осуществления этого приема элемента: подвергаемая осмеянию и разоблачениюреальность и вторгшееся в нее “особое” сознание. Ни в романном, ни в риторическомпластах этого не происходит.
Глава 2. Социальная критика в романе «Персидскиеписьма»: переводческий аспект
2.1 Критика королевской власти в романе и еепереводы на русский язык
В ходе данной работы мы рассмотреликритику королевской власти в оригинале произведения “Персидские письма” и еепереводы на русский язык. Рассмотреныбыли следующие примеры:
Lettre VIII
«Mais, quand je vis que masincérité m’avait fait des ennemis; que je m’étaisattiré la jalousie des ministres, sans avoir la faveur du Prince; que,dans une cour corrompue, je ne me soutenais plus que par une faible vertu, jerésolus de la quitter».
«Но когда я убедился, что мояискренность создала мне врагов; что я навлек на себя зависть министров, неприобретя благосклонности государя; что при этом развращенном дворе я держусьтолько слабой своей добродетелью, — я решил его покинуть».
Lettre XXIV
«Le roi de France est le plus puissant prince del’Europe… On lui a vu entreprendre ou soutenir de grandes guerres, n’ayantd’autres fonds que des titres d’honneur à vendre, et, par un prodige del’orgueil humain, ses troupes se trouvaient payées, ses places munies,et ses flottes équipées…Ce que je te dis de ce prince ne doit past’étonner: il y a un autre magicien plus fort que lui, qui n’est pasmoins maître de son esprit qu’il l’est lui-même de celui desautres. Ce magicien s’appelle le pape … Il y a deux ans qu’il lui envoya ungrand écrit, qu’il appela Constitution, et voulut obliger, sous degrandes peines, ce prince et ses sujets de croire tout ce qui y étaitcontenu. Il réussit à l’égard du prince, qui se soumitaussitôt et donna l’exemple à ses sujets».
«Французский король — самыймогущественный монарх в Европе… Он затевал большие войны или принимал в нихучастие, не имея других источников дохода, кроме продажи титулов, и благодарячуду человеческой гордыни его войска всегда были оплачены, крепости укреплены ифлот оснащен.… То, что я говорю тебе об этом государе, не должно тебя удивлять:есть и другой волшебник, еще сильнее его, который повелевает умом этогогосударя даже больше, чем последний властвует над умом других людей. Этотволшебник зовется папой.… Два года тому назад он прислал королю большоепослание, которое назвал Конституцией{236}, и хотел, под угрозой великих кар, принудитьэтого государя и его подданных поверить всему, что содержалось в том послании.В отношении государя это удалось, — он тотчас же подчинился и подал пример своимподданным…».
Lettre XXIX
«Le pape est le chef des chrétiens. C’estune vieille idole qu’on encense par habitude. Il était autrefoisredoutable aux princes même: car il les déposait aussi facilementque nos magnifiques sultans déposent les rois d’Irimette et deGéorgie…».
«Папа — глава христиан. Это старый идол, которомукадят по привычке.
Когда-то его боялись даже государи, потомучто он смещал их с такой же легкостью, с какой наши великолепные султаны смещаютцарей Имеретии и Грузии…»
Lettre XXXVII
«Le roi de France est vieux. Nous n’avons pointd’exemple dans nos histoires d’un monarque qui ait si longtempsrégné. On dit qu’il possède à un très hautdegré le talent de se faire obéir: il gouverne avec le mêmegénie sa famille, sa cour, son Etat. On lui a souvent entendu dire que,de tous les gouvernements du monde, celui des Turcs, ou celui de notre augustesultan, lui plairait le mieux, tant il fait cas de la politique orientale».
«Король Франции стар. У нас в историине найдется примера столь долгого царствования. Как слышно, этот монарх в оченьвысокой степени обладает талантом властвовать: с одинаковой ловкостью управляетон своею семьей, двором, государством. Не раз он говорил, что из всехправительств на свете ему больше всего по нраву турецкое и нашего августейшегосултана: так высоко ценит он восточную политику».
«… il aime les trophées et les victoires,mais il craint autant de voir un bon général à latête de ses troupes, qu’il aurait sujet de le craindre à latête d’une année ennemie…».
«… он любит трофеи и победы, однакотак же боится поставить хорошего
генерала во главе своих войск, какбоялся бы его во главе неприятельской армии…».
Lettre LVII
«Les médecins et quelques-uns de ces dervisqu’on appelle confesseurs sont toujours ici ou trop estimés ou tropméprisés; cependant on dit que les héritiers s’accommodentmieux des médecins que des confesseurs».
«К врачам и некоторым дервишам, именуемымдуховниками, здесь всегда относятся либо с излишним уважением, либо с излишнимпрезрением; говорят, однако, что наследники лучше ладят с врачами, чем сдуховниками.»
Lettre LXXIV
«Je vous ai promis de vous produire dans les bonnesmaisons de Paris: je vous mène à présent chez un grandseigneur qui est un des hommes du royaume qui représente le mieux».
«Я обещал ввести вас в хорошиепарижские дома; сегодня я поведу вас к вельможе из числа тех, которые лучшевсего представляют наше королевство».
«… Mais, lorsqu’il fallait soutenir lamajesté du prince dans les cérémonies publiques lorsqu’ilfallait faire respecter la nation aux étrangers lorsque, enfin, dans lesoccasions périlleuses, il fallait animer les soldats, nous remontionscent fois plus haut que nous n’étions descendus…».
«…Но когда надо было поддерживать величиегосударя во время торжественных церемоний, когда приходилось внушатьиностранцам уважение к нашей нации, когда, наконец, в опасных обстоятельствах приходилосьвоодушевлять солдат, мы умели подниматься на высоту, в сотни раз большую той, скакой мы спускались….»
Lettre LXXVI
«Le prince veut-il que je sois son sujet, quand jene retire point les avantages de la sujétion? Mes concitoyenspeuvent-ils demander ce partage inique de leur utilité et de mondésespoir?».
«Неужели государь хочет, чтобы я оставалсяего подданным, когда я не
получаю никакой выгоды от этого подданства?Разве мои сограждане могут требовать такого несправедливого раздела, когда имбудет доставаться выгода, а мне — отчаяние?».
«…Je suis obligé de suivre les lois, quandje vis sous les lois. Mais, quand je n’y vis plus, peuvent-elles me lier encore?».
«…Я обязан повиноваться законам, покудаживу под их охраной. Но разве могут они меня связывать, когда я этой охранойбольше не пользуюсь?»
Lettre LXXVIII
«…par exemple, un capitaine ne bat jamais sonsoldat sans lui en demander la permission, et l’Inquisition ne fait jamaisbrûler un Juif sans lui faire ses excuses».
«…офицер, например, никогда непоколотит солдата, не спросив у него на то разрешения, а инквизиция никогда несожжет еврея, предварительно перед ним не извинившись».
Lettre LXXX
«Depuis que je suis en Europe, mon cherRhédi, j’ai vu bien des gouvernements: ce n’est pas comme en Asie,où les règles de la politique se trouvent partout les mêmes».
«С тех пор как я в Европе, дорогойРеди, я перевидел много разных видов правления. Здесь не то, что в Азии, гдегосударственный уклад повсюду один и тот же».
«J’ai souvent recherché quel était legouvernement le plus conforme à la raison. Il m’a semblé que leplus parfait est celui qui va à son but à moins de frais; desorte que celui qui conduit les hommes de la manière qui convient leplus à leur penchant et à leur inclination, est le plus parfait».
«Я часто размышлял над тем, какое правлениенаиболее разумно. Мне кажется, что наиболее совершенно то, которое достигает своихцелей с наименьшими издержками; так что государственное устройство, при которомлюдьми управляют в наибольшем соответствии с их нравами и склонностями, и естьсамое совершенное».
«D’ailleurs je ne vois pas que la police, lajustice et l’équité soient mieux observées en Turquie, enPerse, chez le Mogol, que dans les républiques de Hollande, de Venise,et dans l’Angleterre même; je ne vois pas qu’on y commette moins decrimes, et que les hommes, intimidés par la grandeur deschâtiments, y soient plus soumis aux lois».
«Кроме того, я не замечаю, чтобыполиция, правосудие и справедливость более уважались в Турции, в Персии, в странеВеликого Могола, чем в Голландской или Венецианской республиках и даже в самой Англии.Я не замечаю, чтобы на Востоке совершалось меньше преступлений и чтобы там людииз-за страха перед наказанием больше подчинялись законам».
«Je remarque, au contraire, une source d’injusticeet de vexations au milieu de ces mêmes Etats.
Je trouve même leprince, qui est la loi même, moins maître que partout ailleurs».
«Зато я вижу, что в этих государствахисточник несправедливостей и притеснений — само государство. Я нахожу даже, чтотам монархи — это воплощение закона – меньше являются господами своей страны,чем во всех других местах».
«…quand une fois l’autorité violente estméprisée, il n’en reste plus assez à personne pour lafaire revenir;».
«… когда насильственная верховнаявласть бывает сметена, ни у кого уж не оказывается достаточно авторитета, чтобывосстановить ее;».
«…il ne se forme point de petite révolte, etqu’il n’y a jamais d’intervalle entre le murmure et la sédition;».
«…в таких государствах никогда не бываетмелких бунтов, а ропот недовольства сразу переходит в восстание;».
«… le moindre accident produit une granderévolution, souvent aussi imprévue de ceux qui la font, que deceux qui la souffrent».
«…малейший случай вызывает великийпереворот, часто совершенно неожиданный как для тех, кто производит его, так идля тех, кто является его жертвами».
Lettre LXXXI
«Il est également le fondateur et ledestructeur des empires; dans tous les temps, il a donné sur la terredes marques de sa puissance; dans tous les âges, il a étéle fléau des nations».
«Он в равной мере и основатель и разрушительимперий; во все времена являл он миру свое могущество, во все эпохи был онбичом народов».
Lettre LXXXIV
«J’aimerais autant avoir fait cetétablissement, si j’étais prince, que d’avoir gagné troisbatailles: on y trouve partout la main d’un grand monarque».
«Будь я государем, мне было быприятнее основать такое учреждение, чем выиграть целых три сражения. Там везде чувствуется рука великого монарха».
2.2 Изображение обычаев и нравов в романе:переводческий аспект
В ходе данной работы мы также рассмотрелиизображение обычаев и нравов в оригинале произведения “Персидские письма” и егопереводы на русский язык. Рассмотрены были следующие примеры:
Lettre XI
«Ils avaient un roi d’une origineétrangère, qui, voulant corriger la méchanceté deleur naturel, les traitait sévèrement. Mais ilsconjurèrent contre lui, le tuèrent et exterminèrent toutela famille royale».
«У них был царь, чужестранец попроисхождению, который, желая исправить их злобную природу, обращался с ними сурово;они составили против него заговор, убили его и истребили всю царскую семью».
«Le coup étant fait, ilss’assemblèrent pour choisir un gouvernement, et, après bien desdissensions, ils créèrent des magistrats. Mais, à peineles eurent-ils élus, qu’ils leur devinrent insupportables, et ils lesmassacrèrent encore».
«Затем они собрались, чтобы выбратьправительство, и после долгих разногласий избрали себе начальников. Но едватолько должностные лица были избраны, как стали ненавистными троглодитам и тожебыли ими перебиты».
Lettre XXIX
«Les évêques sont des gens de loi quilui sont subordonnés, et ont, sous son autorité, deux fonctionsbien différentes…».
«Епископы — это законники, подчиненныепапе и выполняющие под его началом две весьма различные обязанности…».
Lettre XXXVII
«… Sa garde est aussi forte que celle du princedevant qui les trônes se renversent ses armées sont aussinombreuses, ses ressources aussi grandes, et ses finances aussiinépuisables…».
«… Его гвардия почти так же сильна,как гвардия государя, перед которым падают ниц все троны; его войска столь жемногочисленны, его возможности так же велики, а казна столь же неисчерпаема…».
Lettre XL
«Dès qu’un grand est mort, on s’assembledans une mosquée, et l’on fait son oraison funèbre, qui est undiscours à sa louange, avec lequel on serait bien embarrassé dedécider au juste du mérite du défunt».
«Когда умирает какой-нибудь вельможа,люди собираются в мечети и над ним произносят надгробное слово, являющеесяпохвальной речью в его честь, речью, из которой трудно вывести правильноезаключение о заслугах усопшего».
Lettre XLIV
«J’ai lu, dans une relation, qu’un vaisseaufrançais ayant relâché à la côte deGuinée, quelques hommes de l’équipage voulurent aller àterre acheter quelques moutons. On les mena au roi, qui rendait la justiceà ses sujets sous un arbre…».
«Я прочитал в одном донесении, чтофранцузский корабль пристал к берегам Гвинеи и несколько человек из экипажасошло на сушу, чтобы купить баранов. Их повели к королю, который, сидя под деревом,чинил суд над своими подданными…».
«Quand le khan de Tartarie a dîné, unhéraut crie que tous les princes de la terre peuvent aller dîner,si bon leur semble, et ce barbare, qui ne mange que du lait, qui n’a pas demaison, qui ne vit que de brigandage, regarde tous les rois du monde comme sesesclaves et les insulte régulièrement deux fois par jour».
«Когда татарский хан кончает обед, глашатайобъявляет, что теперь все
государи мира могут, если им угодно, садиться за стол,и этот варвар, питающийся одним только молоком, промышляющий разбоем и не имеющийдаже лачуги, считает всех земных королей своими рабами и намеренно оскорбляетих по два раза в день».
Lettre LI
«Son empire est plus grand que le nôtre: caron compte mille lieues depuis Moscou jusqu’à la dernière place deses Etats du côté de la Chine. Ilest le maître absolu de la vie et des biens de ses sujets, qui sont tousesclaves, à la réserve de quatre familles. Le lieutenant desprophètes, le roi des rois, qui a le ciel pour marchepied, ne fait pasun exercice plus redoutable de sa puissance».
«Его государство больше нашего, ибо отМосквы до последней его крепости, расположенной в стороне Китая, насчитываюттысячу миль. Он полный властелин над жизнью и имуществом своих подданных, которыевсе рабы за исключением четырех семейств. Наместник пророков, царь царей, кому небослужит балдахином, а земля — подножием, не так страшен в проявлениях своейвласти».
«A voir le climat affreux de la Moscovie, on necroirait jamais que ce fût une peine d’en être exilé;cependant, dès qu’un grand est disgracié, on le relègue enSibérie».
«Принимая во внимание ужасный климат Московии,трудно поверить, что изгнание из нее может служить карою, и, однако, когдакакой-нибудь вельможа попадает в опалу, его ссылают в Сибирь».
«Comme la loi de notre prophète nousdéfend de boire du vin, celle du prince le défend aux Moscovites. Les Moscovites ne peuvent point sortir de l’empire, fût-ce pourvoyager. Ainsi, séparés des autres nations par les lois du pays,ils ont conservé leurs anciennes coutumes avec d’autant plusd’attachement qu’ils ne croyaient pas qu’il fût possible d’en avoird’autres. Mais le prince qui règne àprésent a voulu tout changer: il a eu de grandsdémêlés avec eux au sujet de leur barbe; le clergéet les moines n’ont pas moins combattu en faveur de leur ignorance. Il s’attache à faire fleurir les arts, et ne néglige rienpour porter dans l’Europe et l’Asie la gloire de sa nation, oubliéejusques ici et presque uniquement connue d’elle-même. Inquiet et sans cesse agité, il erre dans ses vastes Etats,laissant partout des marques de sa sévérité naturelle. Illes quitte, comme s’ils ne pouvaient le contenir, et va chercher dans l’Europed’autres provinces et de nouveaux royaumes».
«Подобно тому как наш пророк запрещаетнам пить вино, так царь запрещает его московитам. Московитам запрещено выезжатьиз своего государства, хотя бы даже для путешествия. Таким образом, будучиотделены от других народов законами своей страны, они сохранили древние обычаии привержены к ним тем сильнее, что и не предполагают, что могут быть другие. Ноцарствующий ныне государь решил все переменить. У него вышла большая распря с нимипо поводу бород, а духовенство и монахи немало боролись, отстаивая своеневежество. Он стремится к тому, чтобы процветали искусства, и ничем не пренебрегает,чтобы прославить в Европе и Азии свой народ, до сих пор всеми забытый и известныйтолько у себя на родине. Беспокойный и стремительный, этот монарх разъезжает посвоим обширным владениям, всюду проявляя свою природную суровость.
Он покидает родную страну, словно онатесна для него, и отправляется в Европу искать новых областей и новых царств».
Lettre LVI
«Le jeu est très en usage en Europe: c’estun état que d’être joueur; ce seul titre tient lieu de naissance,de bien, de probité: il met tout homme qui le porte au rang deshonnêtes gens, sans examen, quoiqu’il n’y ait personne qui ne sache qu’enjugeant ainsi, il s’est trompé très souvent; mais on est convenud’être incorrigible».
«Игра в большом ходу в Европе: быть игроком- это своего рода общественное положение. Звание это заменяет благородствопроисхождения, состояние, честность; всякого, кто его носит, оно возводит в рангпорядочного человека без предварительного испытания, хотя всякий знает, что не разошибался, судя таким образом; но все как будто решили быть неисправимыми».
Заключение
В ходе данной работы мы изучилиособенности философского романа Шарля Луи Монтескье «Персидские письма». Первуюглаву данной работы мы посвятили изучению композиционных и жанровыхособенностей романа.
Во вторую главе мы рассмотрели примерыкритики королевской власти, изображение нравов и обычаев различных стран, атакже их переводы на русский язык .
Подведем итоги рассмотрения структуры “Персидскихписем”. Основной вывод заключается в соответствии найденной структурой идеологическомусодержанию, вложенному в нее. Различные пласты содержания потребовали для себяадекватной жанровой формы: социально-критической часть была выполнена в жанрахморалистической прозы; философско-правовые взгляды облеклись в жанр прямогориторического рассуждения; морально-этические проблемы нашли свою образнуюиллюстрацию в небольшой экзотической философской повести.
“Персидские письма” — первыйфилософский роман просветителей. Это еще только рождающийся, начинающийскладывающий жанровый организм. Поэтому этот роман особенно интересен дляанализа: в нем явственно выявляются “корни” философского романа, его жанровые предки:философская риторика, моралистические жанры XVII в., сказка, в которой за самимдвижением сюжета и динамикой отношений между персонажами стоит определенное моральноеназидание. В романе Монтескье все эти жанровые формы: философская риторика, малыеморалистические жанры, восточная сказка – выступают в своем почти «чистом»жанровом виде, нерастворенные в едином сюжетном повествование, как, скажем,позднее это будет у Вольтера.
И тем не менее Монтескье удалось создатьиз своего романа своеобразное целое: в нем все три отмеченных выше пласта,“коррегируя” друг друга, ориентированны на единое философское задание. Оно и сталоскрепляющим цементом в романе. Носителем этого задания выступает качественноновый для литературы того времени персонаж – философский герой. У него свояструктура, обусловленная логикой жанра, в котором он рождается. В структуре образафилософского героя выявляется два плана: план мотивировки и план сущности.Внеположность героев существующей системе дает естественную мотивировку егоособого взгляда на действительность, позволяет создать “отстраненный”, острокритический его образ. С другой стороны, это взгляд всегда четко заданфилософской, мировоззренческой тенденцией самого автора. Поэтому собственноеядро образа – его сущность – представляет собой рационалистическую конструкциюавторской идеи-тенденции. Герои философских романов XVIII в., под своейэкзотической, нравственной оболочкой скрывали чаще всего образфилософа-просветителя.
Наконец, самой структурой “Персидских писем”,всеми ее элементами: характером героя, использованием приема “отстранения”, соотнесеностейвсех трех его пластов, композиционным построениям осуществляется основной принциписторико-философского видения Монтескье – принцип относительности.
Роман Монтескье внутренне диалогичен:через Фому письма герои находятся в постоянном диалоге друг с другом, часто вводятсяновые голоса в форме письма в письме. Через такой прямой обмен мнениями происходитдиалог различных мировоззрений, ориентация просветительской философии в кругу другихидеологических систем эпохи.
Философский роман Монтескье пролагал путиразвитию этого жанра в прозе просветителей. Использование художественной формыромана, для критики существующих учреждений и пропаганды просветительских идей имелабольшое будущее, для просветительской литературы.
Библиография
1. Roger Laufer. La reussite Romanesqueet la signification des “Lettres persanes” de Montesquieu. RHLF, avril — juin1961: R. Mercier, Le roman dansles “Lettres persanes”.
2. Ш.Л. Монтескье, “Персидские письма”, М., ГИХЛ,1956., с. 367 – 368.
3. Г. Лансон., История французской литературыXVIII века СПб, 1899, с.55.
4. В. Г. Белинский, полн. Собр. Соч., т. 10, М.,1956, с. 318.
5. Д. Д. Обломиевский, Французский классицизм, М.,1968, гл. VI.
6. Н. А. Сигал, “Персидские письма” Монтескье какпамятник просветительской философской мысли, — “Уч. Зап. ЛГУ, серия филол.Наук”, вып. 28, 1956 г.
7. В. Б. Шкловский. Художественная проза.Размышления и разборы. М., 1959, с. 451.
8. Монтескье, “Персидские письма”, М., ГИХЛ, 1956.,с.76.
9. Монтескье, “Персидские письма”, М., ГИХЛ, 1956.,с.49.
10.А.Бондарев. У истоков полифонического романа.
11. Тынянов Ю.Н. Литературный факт // Поэтика.История литературы. Кино. М., 1977. С. 257-258.
12. Кузнецов В. Н., Мееровский Б.В.,Грязнов А. Ф. Западно-европейская философия 18 века Москва: «Высшаяшкола», 1986.
13.Длугач Т.Б. Философия французского Просвещения XVIII в. // История философии:Запад –Россия –Восток. Кн. 2. М., 1996.
14.Тураев С.В. Спорные вопросы литературы Просвещения // Проблемы Просвещенияв мировой литературе. М., 1970.
15.Андреев Л.Г. Козлова Н.П. История французской литературы, М.,1987.
16.Артамонов С. Д. История зарубежной литературы XVIII в. М., 1978.
17.Пуришев Б.И., Божор Ю.И Хрестоматия по зарубежной литературе, М., 1973.
18. Штейн А.Л., Чернеем М.Н. История французскойлитературы, М., 1988
19. Семенова С. Г. Философский роман Монтескье М.,1972
20.Артамонов С. Д. Персидские письма Монтескье. М., 1956.
21.Анисимова И.И., Макульский С.С. История французской литературы, М., 1986.
22.Волгин В. Развитие общественной мысли во Франции XVIII в. М.,1958.
23.Азаркин Н.М. Монтескье. М., 1988.
24.Баскин М.П. Монтескье. М., 1965.
25.Нарский И.С. Западноевропейская философия XVIII века. М., 1973.