МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ УКРАИНЫ
КИЕВСКИЙ ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ
им. ДРАГОМАНОВА
РЕФЕРАТ
ПО КУЛЬТУРОЛОГИИ
НА ТЕМУ:Философия — научная система Греции. Культура эпохи эллинизма
Выполнил студент 33 группы
Гаврилюк Василий
Киев 2009
Философия — научная система Греции
Почти каждое завоевание греческой культуры достигло таких высот, что легло в основание многих сторон европейской культуры в самых различных ее областях. Так произошло и с научным знанием Греции. При всей серьезности научных достижений других ранних культур, например, Египта или Китая, там не возникло знания как систематической науки. В греческом мире знание перестало быть священным, сакральным, таинственным, принадлежащим только особой касте людей — жрецам. Оно стало доступным каждому, кто взялся бы посвятить ему свою жизнь, тем более, что “культура стыда” не поощряла невежества, глупости и спеси. Именно в Греции совершается переход от мифологии и религиозного миропонимания, опирающегося на веру, к науке, требующей постановки, формулирования и логического рассмотрения проблем, а разум становится главным средством познания и делается “героем” европейской философии на долгие века.
Философия (греч. phileo “люблю” + sophia “мудрость”), которая уже в самом своем названии несет прославление разума, мудрости, возникла как натурфилософия — учение, рассматривающее самые общие основания мироустройства. Одна из первых научных школ — милетская (IV—VI века) — возникла в Ионии, являющейся в то время культурным и торговым центром с высокоразвитой материальной культурой. Богатая социальная и экономическая жизнь потребовала развития различных прикладных наук, которые легли в основу натурфилософии. Математики и географы, астрономы и медики не только накапливали сведения в своих сферах знания, но и начали их обобщать. Столпами милетской школы были Фалес Милетский, Анаксимандр, Анаксимен. Фалес Милетский (624—546 до н. э.), математик и астроном, один из семи античных мудрецов, не только предсказал солнечное затмение 585 года до н. э., но и высказал одно из первых предположений о том, что общим основанием мира является влага. Анаксимандр (ок. 611—546 до н. э.), с которым связано создание глобуса и географической карты, впервые предположил, что первоначально земля была покрыта водой, затем она, испарясь, оставила место для суши; животные же произошли из морского ила и дали начало человеческому роду; ему принадлежит одна из первых идей о бесконечном множестве миров. Он первым начал писать прозой философские трактаты, в которых началом мира назвал вечную и неизменную первоматерию — апейрон. Анаксимен (ок. 585—525 до н. э.) представлял землю плоской и висящей в воздухе, а небо — полукруглым твердым сводом, в который звезды “вбиты”, как гвозди. Первоосновой и “душой” мира он считал воздух, который, разрежаясь, превращается в огонь, а сгущаясь — в облака, ветер, воду, землю и прочее. К этой школе примыкал и Гераклит Эфесский, провозгласивший первоосновой мира движение, философ, чьи глубокомысленные изречения до сих пор остаются предметом философских споров.
Натурфилософия, может быть, впервые в истории человечества вполне осознанно поставила вопрос о том, что же такое представляет собой мир, что является его первоосновой, из чего он возник, к чему может вернуться, каково в нем место человека. Эти и другие вопросы носят название “вечных”. Для всей греческой философии характерно представление о мире как о едином целом, как о некой тайне, которую надо раскрыть и сформулировать. Но поскольку в то время познание еще не опиралось на эксперимент (как метод познания он возникнет только к XVII веку), это учение было умозрительным, как и вся последующая греческая философия.
В греческой философии мы находим начала практически всех основных философских школ: здесь и стихийные материалисты, и идеалисты, здесь берет свое начало диалектика, рассматриваются проблемы этики и эстетики, закладываются основы религиозно-мистических философских взглядов. Мир греческой мудрости невозможен без титанической и трагической фигуры Сократа, учившего идти от абсурда к истине, устанавливая ее в споре и сомнениях, мыслителя, искренне считавшего, что человек, обладающий знанием, не может совершить зла, поскольку благо, добро и истина совпадают. Он удивлялся тому, что находятся люди, считающие, что нет того, чего бы они не знали. “Я знаю, что я ничего не знаю,— восклицал он,— а они даже этого не знают!”
Труды Платона и Аристотеля, титанов философской мысли периода классики, и сейчас поражают глубиной и фундаментальностью философского знания. Они впервые в истории человечества создали философские системы, охватывающие все те стороны мысли, которые стали традиционными: проблемы тайн мироздания, поиск субстанции, образующей и организующей мир, вопросы политики, права, морали, эстетики, систематизации и классификации природных явлений и пр. Считается, что их системы оказали огромное влияние на возникновение христианства как учения. Им принадлежит и слава создания первых философских школ: Академии Платона и Ликея Аристотеля. Платоновская Академия просуществовала до 529 года н. э.
Попытки выстроить сколько-нибудь полную картину мира можно найти и у представителей более конкретных отраслей знания: у Геродота, которого называют “отцом истории”, хотя справедливо было бы назвать его “отцом географии” [101, с. 329], и его современника афинского историка Фукидида (460—396 до н.э.). У них мы находим не только описание войн, перечисление многих документов, впечатлений, событий, но и попытку осмыслить их. Геродот оставил огромный труд “Изложение событий”, состоящий из 9 книг, названных именами муз. Он описывает историю борьбы греков с восточными государствами, начиная свой обзор с мифологических времен. Фукидид создал историю греко-персидских войн. Оба историка делают для себя главным принцип достоверности, а не вероятности событий, и это легло в основание историографии будущих веков.
Мы не пытались выделить греческую культуру как “лучшую” или “высшую” культуру древности. Она имела многие далеко не блестящие стороны. Например, именно греки, воины Александра Македонского, довольно безразлично, со спесью победителей отнеслись к культуре Вавилона, да и к другим культурам побежденных ими народов. Кроме того, поднявшись до значительных высот развития, греческая культура погребла себя сама в междоусобицах и войнах, в тех оборотных сторонах демократии, которые достаточно язвительно представили: Платон, считавший, что для управления государством нужны люди способные; Аристотель, говоривший, что счастье общества невозможно, пока в нем имеются несчастные; Аристофан, высмеявший политических демагогов, тупых и самовлюбленных, рвущихся к власти афинян, тех, которые, не моргнув глазом, присудили к смерти Сократа за то, что он сеял сомнения в непогрешимости любых суждений и шел вместе со своими учениками к высотам мудрости.
Тем не менее даже эллинизм, период угасания греческого “чуда”, внес в европейскую культуру еще много замечательного, потому что ни одна мощная культура мира не уходит бесследно, не оставив после себя не только достижений, но и поучительных уроков для будущих поколений.
Никакое в мире совершенство не может существовать вечно, даже греческая классика, которой восторгались и до сих пор не перестают восторгаться во всем мире. Гармония и уравновешенность скульптуры, мелодика и экспрессия поэзии, завершенность архитектурных сооружений, особенности трагедии и комедии — все это в самых различных формах было воспринято и продолжено художниками последующих поколений. Глубина и продуманность научных теорий, какими бы умозрительными они ни выглядели, легли в основу многих прикладных и теоретических наук последующих эпох. Формы развития личности, ее отношения с обществом, степень ее свободы, демократическое правление — все это осуществилось в Греции. И если даже это было не вполне совершенно, на наш современный взгляд, то это все-таки было впервые в мире. Но не только светлое искусство, мудрость ученых и гуманизм определяли греческую культуру. Были в ней и прямо противоположные явления. Не стоит забывать, что греческая демократия уничтожила Сократа, что Платон полагал естественной, “по природе” ненависть к варварам, а Аристотель делил людей на греков и рабов (варваров). В вопросе отношения к другим народам наиболее последователен был Демосфен, и его позиция отнюдь не дышала гуманизмом: он считал, что “варвар — это не только не грек, не только иностранец, но существо грубое, некультурное, существо низкое, рожденное для рабства” [41, т. 3, с. 212].
Уже в трагедиях Еврипида заметно тревожное предчувствие разрушения гармонии человека и мира, единства микрокосма и макрокосма. До сих пор мы говорили о такой картине мира, в которой Космос с его упорядоченным состоянием вещей противостоял Хаосу — беспорядку, всему, что не поддается вычислению, классификации. В состоянии Космоса представлялись грекам классического периода не только внешний мир, природа, боги, но и люди, каждый из них. Страдания людей в мире могли быть обусловлены волей богов или мощью природы. Но Еврипид увидел те разрушительные силы внутри человека, которые означали, что человеческий Космос если не рухнул, то уже пошатнулся. В обществе назревает “ощущение разрыва между человеком и существующим вне его миром” [246, т. 1, с. 119]. И еще одно обстоятельство сыграло свою роковую роль — самая длительная в истории Греции Пелопоннесская война, война между союзами полисов Делосским (во главе с Афинами) и Пелопоннесским (во главе со Спартой). Она закончилась поражением Афин, после чего афинская полисная система прекратила свое существование. И полисный человек, ощущавший себя прежде частью прочного и надежного сообщества, остался практически один на один с внешним миром, его положение горожанина сменилось положением гражданина. Гражданин — это качественно иная часть системы: он ее “микроэлемент”, без которого система вполне может обойтись.
Так внутренние и внешние исторические процессы постепенно привели к смене периода классики иной, противоречивой, но также значительной в истории греческой культуры эпохой — эпохой эллинизма. Говоря о культуре эллинизма, приходится уточнять, о какой из огромных территорий Азии, островов Эгейского моря, Египта или материковой Греции идет речь, поскольку каждый из этих регионов имел свое специфическое развитие и свои особенности. В результате завоеваний Александра Македонского “образовалась многоликая культура, где сочетались греческие и восточные начала, шел процесс умирания старого и рождения нового представления о мире” [там же, с. 111].
Но греческая культура еще была настолько сильна, что, привнесенная оружием воинов Александра Македонского на север и восток, она смогла оказать сильнейшее воздействие на местные культуры побежденных народов. Став огромной империей, распространившейся вплоть до Индии, греческое общестёо испытало и на себе воздействие неведомых для него культур.
Особое влияние греческой культуры на местную проявилось на Востоке. Множество городов, построенных Александром (около семидесяти), несли на себе отпечаток греческих традиций. Наиболее ярким из них была великая Александрия, “с ее прямыми улицами, храмами, грандиозным Фаросским маяком, знаменитейшей библиотекой” [там же, с. 112]. Другие города появились в Азии и прекрасны до сих пор: Ходжент, Герат, Самарканд. Восточная ветвь эллинизма знаменита и тем, что греческий гуманизм встретился в Индии с буддийским, греческая мудрость — с буддийской. Плутарх описывает встречу Александра с индийскими мудрецами, чьи ответы на различные вопросы полководца очень напоминали мудрость греческих софистов. Обратившись к одному из индусов, “Александр спросил его, как должен человек себя вести, чтобы его любили больше всех, и тот ответил, что наибольшей любви достоин такой человек, который, будучи самым могущественным, не внушает страха… Другому задали вопрос, что сильнее — жизнь или смерть, и софист сказал, что жизнь сильнее, раз она способна переносить столь великие невзгоды. Последнего софиста Александр спросил, до каких пор следует жить человеку, и тот ответил, что человеку следует жить до тех пор, пока он не сочтет, что умереть лучше, чем жить” [243, т. 2, с. 425]. Как явственны здесь мысли, которые несколько позже прозвучат в рассуждениях киников, стоиков и эпикурейцев!
Греки принесли на Восток не только более развитую систему государственности, вполне оформившиеся критерии красоты, но и некоторые традиции искусства. Считается, что под влиянием греческой классики в Индии появились первые изображения Будды в виде человека. Но не стоит абсолютизировать взаимодействие греческой и восточной культур: “в странах к востоку и к западу от Греции существовал мощный низовой слой культуры, не подвергшейся коренным изменениям под воздействием эллинского влияния” [246, с, 112].
Культура эпохи эллинизма
Сущность нового качества эпохи эллинизма состоит в том, что были разрушены прежние нормы во всем: в повседневной жизни, в традициях, в государственности, в искусстве. В повседневности человек оказался незащищенным от воздействия стихий общественной жизни, полисное государство сменилось единовластным правлением сначала Филиппа Македонского (отца Александра), а потом и Александра Великого, искусство же все более обращало внимание на реального человека во всей его обыденности. Если в период классики раб не мог быть героем художественного произведения, то в эпоху эллинизма хилый и изможденный раб-нубиец или старый рыбак становятся привычными персонажами. Искусство этого времени лишается гармонии духа и тела, оно как бы вглядывается в черты лиц стариков, в облик страдания, борьбы или смерти. Храм Зевса в Пергаме знаменит огромным фризом длиной 120 метров, изображающим борьбу богов и гигантов — олицетворения грозных неведомых людям сил. Переплетенные в смертельной схватке тела, искаженные напряжением лица, во всех фигурах — нечто чрезмерное, непостижимое, “превышающее волю и возможности личности” [246, с.125]. Греческое искусство периода классики сочло бы такие произведения слишком вульгарными.–PAGE_BREAK–
Правда, существуют и другие взгляды на искусство эпохи эллинизма. Например, Винкельман поделил все античное искусство на четыре этапа: “древнейшее искусство” — период архаики; “высокое” искусство — период классики, искусство периода расцвета афинской демократии; третий этап — “прекрасный” — эпоха эллинизма. Четвертый этап — “подражательный” — включил в себя искусство Рима, которое он считал несамостоятельным [58]. Винкельман справедливо связывает эллинизм с прекрасным искусством, обращаясь к тем его образцам, которые до сих пор олицетворяют собой величественность и порыв — к скульптурному изображению Афродиты Милосской и знаменитой Нике Самофракийской. Традиция не может исчезнуть мгновенно. Она продолжает жить, может быть, как мечта или надежда, но уже перестает выражать потребности и сущность своего времени, даже оставаясь прекрасной. “… В этих статуях заканчивало свою историю античное искусство, олицетворившее в человеке красоту и гармонию всего мироздания” [246, с. 126]. В изменившихся условиях жизни прежние нормы и традиции начинают выглядеть все более формальными, теряя свой внутренний нерв, то, что пифагорейцы называли “музыкой сфер”. Появляются поддерживающие традицию, прекрасные по форме, но сухие, неодухотворенные творения, такие, как знаменитая “Камея Гонзага”— портрет Птолемея II Филадельфа и Арсинои, вырезанная из трехслойного сардоникса. Уже в этом творении искусного мастера утрачены духовный мир и духовная сила античного скульптурного портрета.
Искусство эллинизма, исчерпав свою прежнюю форму, не могло больше создавать образ богоподобного человека, поскольку он, получив возможность стать обывателем, устранился от политических проблем и начал жить жизнью частного лица. “В демократических Афинах… разъединение частного и общественного было немыслимо: общественная деятельность для афинского гражданина сливалась с его личными интересами, а эгоизм частного лица, уклоняющегося от общественных обязанностей, рассматривался чуть ли не как преступление. В эллинистических монархиях дело изменилось: в этих больших государствах отдельный человек незаметен, его влияние на общественную жизнь понижается” [99, с. 96].
Если искусство переосмысляет место и роль человека в обществе, то философия делает проблему человека, его отношения с миром и обществом, смысл жизни центральной в своих рассуждениях. Исторические катаклизмы, которые смели греческую классику, лишили уверенности и чувства защищенности человека, “ликом подобного богам”. Антисфен из Афин, основатель философской школы киников, на вопрос, о чем человек должен мечтать, ответил: “О том, чтобы умереть счастливым” [325, с. 70]. Эпохой раньше философия могла рассматривать человека как меру всех вещей (Протагор). Теперь же человеку приходится искать смысл в самом себе, и для этого ему нужно либо “отодвинуть” мир от себя, либо самому отстраниться от мира.
Их духовный отец, Сократ, предполагал, что достоинство и свобода человека состоят в том, чтобы не зависеть от собственных потребностей, имея в виду тщеславную погоню за наслаждениями и модой. Но чувственные радости Сократ не считал порочными. Антисфен и сторонники кинизма считают любое удовольствие — пороком, злом, а потому, говорят они, нужно отказаться от всех радостей мира: семьи, дома, дружбы, отношений с людьми, богатства. Мудрец для Антисфена — это тот, кто отверг все, что несет с собой цивилизация, живет совершенно “естественной” жизнью, достиг автаркии (“самодостаточность”): “Мудрец сам себе довлеет, ибо все, что принадлежит другим, принадлежит и ему. Безвестность, как и труд,— благо” [11, с. 54]. Вопреки очень распространенным представлениям о том, что киники были совершенно лишены морали, заметим: киники (при некоторой примитивности своих взглядов) стремились определить добродетель как необходимое мудрецу качество, которое он предпочитает законам государства. Антисфен говорил: “Добродетель — оружие, которого нельзя отнять. Лучше с немногими добродетельными сражаться против всех дурных, чем со многими дурными против немногих честных” [там же]. Они считали справедливость главной добродетелью. Диоген Синайский (ок. 412—323 до н. э.) полагал, что только “справедливость дает душе несравненный покой… Тот, у кого справедливость в душе, не только многим приносит пользу, но больше всего самому себе, ибо не сделает попытки нанести себе хоть какое-нибудь оскорбление” [там же, с. 128].
Киники отвергали не мораль в принципе, а лишь официальную мораль, мораль общества, для которого человек перестал быть мерой всех вещей, а стал средством, перестал быть гражданином, став подданным. Диоген из Синопа, бросивший вызов нормам привычного поведения (по преданию, жил в бочке), действительно мог оскорблять и взоры, и слух современников. Несмотря на знатность происхождения, он всю жизнь был среди людей “второго сорта”. Не являясь коренным афинянином, Диоген учился в гимнасии, находящейся за пределами города, которая называлась Киносарг — “Резвые собаки” [153, с. 139]. “Кинос” — по-гречески “собака”, и это слово стало прозвищем Диогена. Как гласит молва, его однажды посетил Александр Македонский. Удивленный мудростью Диогена, он пообещал выполнить любое его желание, на что философ сказал: “Отойди, не заслоняй мне солнца”. Но вот еще одно его высказывание, достойное не любителя парадоксов и эпатирующего поведения, но настоящего мудреца: “Счастливым людям жизнь кажется лучше и потому смерть — тягостней, а те, кто живет в беде, жизнь переносят тяжелее, зато смерть принимают легче. А для тиранов и жизнь, и смерть тяжелее, чем для остальных, потому что живут они гораздо хуже тех, кто страстно стремится умереть, а смерти боятся так, как те, кто живет самой приятной жизнью” [11, с. 129].
Если киники считали, что удовольствие — причина страха смерти и потому оно нежелательно для мудреца, то другой философ, Эпикур, создавший целое направление в эллинистической философии — эпикуреизм, утверждал, что именно удовольствие, наслаждение является главным принципом жизни. В своих рассуждениях Эпикур связывал удовольствие с теми желаниями, которые может испытывать человек. Он делил желания на естественные и пустые, в свою очередь, естественные — на необходимые и только естественные, а необходимые — на необходимые для счастья, для спокойствия тела и для самой жизни. “Да, мы имеем надобность в удовольствии тогда, когда страдаем от отсутствия удовольствия; а когда не страдаем, то уже нуждаемся в удовольствии. Потому-то мы называем удовольствие началом и концом счастливой жизни” [325, с. 127]. Но далее Эпикур говорит о том, что не всякое удовольствие есть благо: “… когда мы говорим, что удовольствие есть конечная цель, то мы разумеем не удовольствия распутников и не удовольствия, заключающиеся в чувственном наслаждении…, но мы разумеем свободу от телесных страданий и от душевных тревог” [там же]. Такую свободу человеку дарует знание, поскольку только оно может освободить человека от ненужных предрассудков и необоснованных страхов: “Нашей жизни нужна уже не неразумная вера в необоснованные мнения, но то, чтобы жить нам без тревоги” [10, с. 247]. Благоразумие, которое Эпикур считает величайшим благом, для него дороже философии, поскольку дарует счастье, свободу от страха перед смертью. Но, тем не менее, именно философия освобождает от неведения: “Пусть никто в молодости не откладывает занятия философией, а в старости не устает заниматься философией; ведь никто не бывает ни недозрелым, ни перезрелым для здоровья души. Кто говорит, что еще не наступило или прошло время для занятия философией, тот похож на того, кто говорит, что для счастья еще нет, или уже нет времени” [325, с. 125].
Еще одной попыткой найти способ существования в изменившемся мире эллинизма была философия стоицизма. Название школы произошло от греческого наименования портика одного из афинских зданий — stoa, где ее основоположник, ученик киника Кратета, Зенон из Китиона (333—262 до н. э.) читал свои лекции. Зенон и его ученики в своих этических взглядах определяли счастье человека как конечную цель жизни. Эта цель определяется Логосом (в значении “мировой разум”), пронизывающим весь мир; Логос для стоиков воплощался в природе и был законом природы. Только соответствие Логосу является добродетелью, а добродетель выступает как благоразумие, мудрость, знание о добре и зле. Мудрец стоиков — это человек, которого знания сделали бесстрастным, не зависящим от внешнего мира.
Бесстрастность стоика в том, что он “не падок до чего-либо. Есть и другая, дурная бесстрастность — человека черствого и жестокого… Добродетельные искренни и остерегаются казаться лучше, чем они есть: они не скрывают своих недостатков и не выставляют напоказ присущих им достоинств. Они не лицемерны и избегают притворства в голосе и выражении лица. Они сторонятся мирских дел, так как избегают делать то, что противно долгу” [325, с. 132]. Так писал другой Диоген — Лаэртский (III век до н. э.). Такое представление о добродетели предполагает добровольное следование судьбе, в этом своем следовании они всегда правы, так как действуют согласно Логосу и исходят при этом из невозможности поступать иначе. Логос в качестве космического закона выступает для каждого человека как внешняя необходимость. Мудрец может, пользуясь разумом, привести в соответствие с ней свой внутренний мир, это придаст ему силы выдерживать удары судьбы. (Отсюда в русском языке понятие “стоицизм” часто связывают с глаголом “стоять” — выстоять в трудных обстоятельствах). Наиболее ярко взгляды стоицизма проявились в культуре Рима.
Стоики первыми объявили себя гражданами мира, гражданами Вселенной — космополитами. С одной стороны, это название выражало связь каждого стоика с Космосом — Логосом — всеобщей природой, частью которого является любой человек, с другой стороны, в такой форме выразилось отношение к разрушению полисной системы и отчуждению человека. Ведь стоический тип космополита — это тип человека “отдельного” и отделенного от общества, а значит, одинокого.
Во всех философских школах эллинистического периода явственно звучит ощущение неуверенности в стабильности мира, чувство тревоги и поиск утраченного смысла. Наиболее полно это отразилось в трудах еще одной философской школы этого времени — скептицизма. В мире, где все стало зыбким и неустойчивым, невозможно утверждать что-либо наверное, тем более, что чувства обманчивы и не несут в себе истины, а многие суждения субъективны. Основатель этого философского направления Пиррон (365— 275 до н. э.) видел мудрость в том, чтобы воздерживаться от каких-либо суждений, поскольку любое суждение относительно и неполно. Пожалуй, в этом философском направлении особенно явно заметно крушение того целостного и гармонического Космоса, который был характерен для периода классики.
Человеческая мысль в любой, даже кризисный период времени сохраняет упорядоченность и определенность. Если общественная жизнь, политические условия существования общества не давали для этого оснований, то наука, которая всегда стремилась уменьшить уровень энтропии, утверждала себя в смелых гипотезах и открытиях. Именно эллинизм ознаменован успехами математики, астрономии, географии, возникновением ботаники. Уникальный научный центр, Мусейон (“место пребывания муз”), созданный в Александрии, объединил в своих стенах ученых, съезжавшихся в Александрию времен правления Птолемея I Сотера — “спасителя” (ок. 366—283 до н. э.). Здесь имелись все необходимые условия для работы: денежные пособия, прекрасные залы для дискуссий, ботанический сад, собрание различных животных — прообраз современных зоопарков и даже лаборатории для хирургов.
При Мусейоне была знаменитая библиотека — Александрийская, насчитывавшая, по словам современников, около 700 тысяч произведений. Мусейон для греческих ученых стал чем-то вроде университета, особой средой, в которой вызревали научные теории. Здесь трудились Евклид (ок. 365—300 до н. э.), разработавший метод элементарной геометрии; Гиппарх (190—125 до н. э.), создатель тригонометрии, ученый, описавший (еще до изобретения телескопа) более 850 звезд; здесь учился великий Архимед (ок. 287—212 до н. э.), преподавал Аристарх Самосский (кон. IV — первая пол. III века до н. э.), задолго до Коперника высказавший догадку о вращении Земли вокруг Солнца. Заведовавший библиотекой ученый Эратосфен (ок. 276—194 до н. э.), один из создателей научной географии, составил карту мира, пользуясь сеткой параллелей и меридианов. “Он наносил свои меридианы, соединяя пункты, в которых, как он знал, в один и тот же момент был полдень и которые, следовательно, имели одну и ту же долготу. Он проводил свои параллели, соединяя пункты, имеющие одинаковую широту, то есть такие, у которых один и тот же угол горизонта с полярной звездой” [41, т. 3, с. 275]. Эратосфен сделал попытку при помощи математических вычислений, подкрепленных знанием расстояний между известными ему городами, вычислить длину земного шара по меридиану (ошибка в расчете оказалась весьма незначительной). Особое место в науке эллинизма по праву заняла медицина. Условия Мусейона позволили Герофилу (р. ок. 300 до н. э.), стороннику эмпирического знания, сделать буквально сенсационные для своего времени открытия. Он производил вместе со своими учениками вскрытие трупов, изучил систему кровообращения, научился отличать вены от артерий, отметил значение пульса в диагностике различных заболеваний, исследуя строение глаза, подошел к открытию нервной системы.
Многочисленные войны требовали от Греции периода эллинизма создания военной техники, что вызвало развитие механики. Не только Архимед, теоретик и изобретатель, но и Герон Александрийский (ок. I века), по прозвищу “Механик”, положили начала инженерной профессии. Герон в Мусейоне возглавлял школу инженеров, ученики которой занимались конструированием машин. В книге “Pneumatica” Герон описал работу паровой турбинки, созданной им за восемнадцать веков до вторичного ее “изобретения” Сегнером в виде знаменитого “сегнерова колеса”. Конечно, ее устройство было довольно примитивным, что видно на чертеже в его книге. Это изобретение было забыто, хотя и использовалось в различных автоматических игрушках вплоть до XVIII века.
Развитие наук и техники оказало влияние на строительство. “В регулярном плане городов с удобными просторными улицами находят место для обширных рыночных площадей, окаймленных портиками, театров, стадионов…, крытых зданий для городских советов и, разумеется, святилищ и храмов” [246, с. 116]. Города получают имена их основателей-монархов, а в центре города возвышаются их дворцы.
Предметом особой гордости многих городов были гигантские сооружения, такие, как Фаросский маяк в Александрии, высотой более 100 метров, считавшийся одним из семи чудес света. В это время, пожалуй, впервые города, а особенно Александрия, стали расти ввысь. Росло и их население, о чем писал поэт Феокрит (III в. до н. э.): продолжение
–PAGE_BREAK–
Боги, какая толпа! Ах, когда бы и как протесниться
Нам через весь этот ужас! Без счета — ну впрямь муравейник!
[115, с. 71]
В особенно населенных городах стали строить дома в несколько этажей, что запечатлели александрийские мозаики и модели. Архитектуре эллинистического периода, как никакой другой, присуще стремление к гигантским формам. Например, в городе Галикарнасе талантливый зодчий Пифей создал впервые в истории архитектуры Мавзолей для правителя и его жены. Это была пирамида из 24 ступеней, на вершине которой высилась традиционная скульптура — четверка коней в упряжке (квадрига). В Эфесе на месте сожженного Геростратом храма Артемиды был водружен новый храм — пышно украшенное огромное сооружение. И та, и другая постройка были причислены к семи чудесам света.
Вместе с художественной, философской, научной картиной мира должна была измениться и религия. Экзотические для греков восточные культы приходят на берега Эллады. Их множественность и пестрота отражают неуверенность в могуществе привычных богов. Многие восточные божества отождествлялись с знакомыми богами, но мистицизм восточных религий привлекал и завораживал. Египетскую богиню Исиду греки отождествили с Деметрой — богиней плодородия. Культ фригийской богини Кибелы — Матери-земли отождествлялся в сознании греков с культом Артемиды или Афродиты. Культы восточных богов были связаны с ежегодными мистериями (греч. myslerion “тайна, таинство”) — тайными религиозными обрядами, в которых участвовали только посвященные (мисты). Эти мистерии окружала некоторая таинственность, что, помимо новизны, придавало еще определенную остроту богослужению и обещало приобщить к вечной жизни богов и тех, кто оказался среди ее апологетов.
Другой новой для греков религией стал иудаизм с его верой в единого бога. Разрозненное население некогда объединенного полиса стремилось к упорядочению религиозных культов, к восстановлению единства, к объединению “в боге”, поэтому многие стали новообращенными — прозелитами. Стремление к религиозному единству выразилось и в строительстве храма всех богов — Пантеона. Эта тенденция если не объясняет, то, во всяком случае, проясняет некоторые причины прихода христианства именно в Грецию и Византию. Конечно, христианство во многом испытало на себе влияние греческой философии, но и стремление масс населения к единому богу, к чему-либо устойчивому в этом мире (и в том) сыграли свою роль.
Особый расцвет испытывает в период эллинизма поэзия, хотя она также сменила свое лицо. Литература греческой классики всегда выполняла некоторый долг перед полисом: она просвещала, порицала, прославляла, была частью полисной жизни, полисного мировоззрения. Поэзия эпохи эллинизма стала уделом избранных, стихи писали ученые, философы, филологи. Поэтому среди поэтических произведений можно найти трактаты: например, Арат (ок. 310—245 до н.э.) пишет поэму “Явления” (или “Феномены”), где излагает астрономические взгляды своих предшественников. Но поэзия не может быть исчерпана наукой. Весь образ жизни эллинистического общества обращал внимание поэта на множество мимолетностей, которые могли радовать ум и душу ценителя. Появляется большое количество любовных стихов, элегий, в которых эротика и ученость облечены в изысканную форму. Среди авторов, наиболее преуспевших в этом жанре, был Каллимах (ок. 300—ок. 240 до н. э.), глава александрийского поэтического кружка. Красота слога, легкость содержания делали поэзию удовольствием, доступным знатокам и ценителям. Но в эпоху эллинизма “умирают эпические жанры — трагедия и эпос, на смену им приходят “малые формы”:… элегия, идиллия,… расцветает жанр эпиграммы и легкой эротической анакреонтики” [345, с. 100].
Поэзия так же, как и философия, ищет способы ухода от тягот жизни. На этом пути расцветает талант Феокрита из Сиракуз, поэта, создавшего новый жанр поэзии. В наивных и легких стихах он описывает идиллии простой сельской жизни. Его пастухи, ведущие между собой приятные беседы и состязания в поэзии, во многом предвосхитили изящные пасторали “галантного” XVIII века. В этих небольших произведениях много деталей, подмеченных в реальности сельского быта, но далее этого Феокрит не идет. Жанр сельской идиллии, или буколика, воспевает любовь и природу, и эта поэзия “теперь не наталкивает читателя, как некогда, на то, как надо жить и умирать… Она уводит от жизни, уводит в царство забвения и наслаждения” [41, т. 3, с. 338]:
… И весело мы отдыхали.
Много вверху колыхалось, над нашей склонясь головою,
Вязов густых, тополей. Под ними священный источник,
Звонко журча, выбегал из пещеры, где Нимфы скрывались.
В тень забираясь ветвей, опаленные солнца лучами,
Звонко болтали цикады, древесный кричал лягушонок,
Криком своим оглашая терновник густой и колючий.
Жаворонки пели, щеглы щебетали, стонала голубка.
Желтые пчелы летали, кружась над водной струею —
Все это летом дышало и осенью пышной.
[115, с. 43, 44]
Культура Греции завершила свой цикл развития. Ее увядание было пышным, она вошла в память человечества, оставив ему взгляд на мир, уже лишенный целостности, приправленный горечью отчуждения, но и наполненный новой мудростью, которая найдет свое продолжение если не во всех, то во многих культурах Европы последующих веков.
Использованная литература
1. Мир культуры (Основы культурологии). Учебное пособие. 2-е Б95 издание, исправленное и дополненное.— М.: Издательство Фёдора Конюхова; Новосибирск: ООО “Издательство ЮКЭА”, 2002. — 712 с.