Любовь. Происхождение брака

Любовь. Происхождение брака.

Любовь-чувство, соответствующее отношениям общности и близости между людьми, основанным на их взаимной заинтересованности и склонности.
Любовь самое необъяснимое чувство человека, которому посвящено множество томов поэзии и прозы, но так до конца и не понятое. Кто-то из философов однажды обмолвился, что опыт любви – самый потрясающий опыт человека. Что бы ни говорили и ни писали о парадоксах любви, в этом потрясающем опыте существует нечто если не математически точное, то нравственно непреложное бесспорное; несмотря ни на что существуют сумасшедшие закономерности, гармония странностей. Иначе это и не было бы опытом, то есть миром отвоеванным у хаоса. Любовь пытаются понять, систематизировать, загнать в рамки ответить на вечный вопрос – почему люди любят. Но это невозможно и чтобы понять например любовь Петрарки к Лауре – ” заурядной жене ” имевшей 11 детей ! – надо углубиться не в архивы, в потрясающий опыт человека.
О том кто любит говорят иногда, что новое состояние души делает для него окружающий мир нереальным. Мне кажется точнее было бы утверждать, что этот человек видит в окружающем мире новые реальности.
В этой работе я попытаюсь поразмышлять о любви, используя для этого труды известных философов.
Поэзия – от легендарной Сафо до нашего Николая Заболоцкого – подтверждает: истинной любви более, чем точным наукам дано открыть эту новую реальность – родство между нашим существом и звездами горящими на небе.Но влюбляясь в молодость и красоту как же быть дальше, когда стареет любимый человек, седеют волосы, морщинами покрывается лицо, тяжелеет походка. И опять я обращусь к идеальной любви Лауры и Петрарки.Неужели не замечал он, что она постарела и увяла! Замечал и испытывал к ней нежность и боль, не сравнимые ни с одним из чувств не только в старой рыцарской любовной лирике, но и в его собственных сонетах.Эта нежность и боль выше бессонных ночей, когда он шептал ее имя. Когда она умерла ей было за 40.Петрарка видел ее незадолго до “черной чумы” и он любил ее, как никогда раньше- постаревшую.Он любил ее на расстоянии, он ее идеализировал.
В любви неизбежна идеализация! Это утверждение стало общим правилом.Но в отличии от многих общих правил, которые существуют пассивно, вне нашего сознания, убеждение что “в любви неизбежна идеализация” существует не вне нашего сознания и не пассивно. Да, любящий видит в любимом то, чего не видят окружающие их, “не ослепленные любовью”, люди. Они видят уголь, он – алмаз; они -“ничего особенного”, он чудо из чудес.Он не замечает иронических улыбок искушенных жизнью мудрецов, понимающих чем кончится этот “эмоциональный шок” любви. Им то мудрецам отлично известно, что рано или поздно чудо из чудес станет опять заурядным существом и тот кто сегодня растроганно ловит малейшее изменение в выражении ее губ тоже иронически улыбнется – над собой.
И вот наступает день.Покров сотканный из солнечных лучей падает, чудо из чудес подергивается серым пеплом, алмаз становится углем. “В любви неизбежна идеализация”- это объясняет, успокаивает, это ослабляет боль утраты.Если идеализация, то собственно что же утрачено: мечта мираж? Идеализация в любви- сон наяву.Стоит ли оплакивать сны?
Существует традиция рассматривать любовь, как нечто относящееся безусловно к области стихийного и бессознательного, чем управлять кощунственно да и невозможно.Она сама по себе рождается, она сама по себе уходит.Высшим выражением пафоса иррациональной мощи любви – в литературе и искусстве – была Кармен.Но и в обыденной жизни этот пафос торжествует: менее величаво но не менее упорно.
Единственной на моей памяти попыткой направить эти волнующиеся неуправляемые воды в “точное каменное русло” был трактат “О любви” Стендаля, но недаром он при жизни писателя разошелся лишь в нескольких экземплярах да и сегодня не стал нашим настольным томом.
Мы считаем, что первая любовь это удел детей.Но что делать если первая любовь пришла, когда ему было 43 а ей 40.Он- Дени Дидро, она- Софи Волан.О ней нам почти ничего неизвестно, не сохранилось и ее портрета.Ее портрет украшал оборотную сторону титульного листа любимого им томика Горацио.Но как известно вся библиотека Дидро была куплена Екатериной 2 и поэтому этот томик затерялся теперь в недрах книгохранилища.А если бы ее портрет нашелся, то после первого чувства острого любопытства, не испытали бы мы легкое удивление: это она? Мы испытали бы это удивление не потому что возлюбленная Дидро была некрасива или неочаровательна, а потому что в 18 веке во Франции утвердился тип женской красоты, очарование которого, заключалось в игре изменчивости, подвижности лица, отражающего жизнь души.Эта красота – почти бестелесная, с неправильными чертами лица – показалась бы неверное несерьезной в тяжеловато-помпезном 17 веке и неглубокой в середине 19 века.В 18 же она утоляла потребность человеческой души в новой искренности и новой естественности.Этих некрасиво – красивых женщин любили с веселой самоотверженностью и трезвым безумием с рыцарской верностью и тысячами сумасбродств.
Но вернемся к потерянному портрету Софи Волан.Желание увидеть хотя бы мысленно лицо женщины, которую любил Дидро мы можем, увы, утолить лишь общими рассуждениями о типе женской красоты в 18 веке.Чтобы лучше понять этот тип – с неправильными, подвижными, мелкими чертами лица, часто изрытого оспой, как у возлюбленной Д*Аламбера Юлии Леспинас – вообразим для контраста Венеру Милосскую: ведь более далекого от античного идеала типа женской красоты, чем в 18 веке мир не видел.И это был век когда любили как никогда!
В образах античной красоты живут великие мысли, а не великие чувства! Это больше идея женщины, а не она сама. Шекспир, написавший в сонете о любимой: “Ты не найдешь в ней совершенных линий…” бесхитростно объяснил тайну любви: она любит не то, что совершенно, она сама делает совершенным, то что любит. Она открывает человека, как чудо и делает это чудо реальностью.Она величайший из алхимиков, делающих чистое золото из самых недрагоценных материалов.
Типы красоты менялись из века в век, потому, что возрастала усложнялась тоска человеческого сердца по пониманию и нежности и то что утоляло ее в 15 веке не могло утолить в 18.А то что утоляло в 18 было в 19 не нужно.
Если бы римляне эпохи поэта Катулла могли увидеть женщин Модильяни, то вероятно сочли бы их уродливыми, наподобие чужих богинь. Нам кажутся некрасивыми, изваянные с мелочной точностью римлянки того времени – мы не чувствуем в них душу.А Катулл одну из них безумно любил и посвятил ей бессмертные стихи о любви. И если к полотну Модильяни, римлянин эпохи Катулла подошел с его стихами женщина на полотне показалась бы ему некрасивой.
Типы красоты менялись быстрее чем человеческое сердце, поэтому возможна великая общность людей искусства в любви и истории.
Но люди 18 века отнеслись к этой поздней любви назидательно и строго, разлучив любящие сердца, хотя век этот был вовсе не так нравственнен, как хотел казаться, достаточно вспомнить, что творилось при дворах монархов того времени.
К концу жизни они соединились и жили вместе и даже в 65 старой женщине он видел свою возлюбленную красивую и молодую.Он доказал что для истинной любви возраст не помеха, а лишь крепость чувств.
В 1818 году в жизнь Стендаля вошла великая любовь к Матильде Дембовской.
В 1817 году вышла его книга “Рим Неаполь и Флоренция”.Он не любил когда писал эту книгу, но его душа уже была открыта для великого чувства. И ниже пойдет речь не о любви, а о том долюбовном состоянии человеческого сердца без, которого подлинная любовь немыслима.Осматривая достопримечательности Милана, он отмечал, что “переживал замечательные мгновения” особенно, когда осматривал Миланский собор. Лишь человек способный переживать подобные мгновения может испытать и великую любовь. Что- то ему конечно и не нравилось и он искренне говорил об этом итальянцам, он не умел быть не искренним. Позднее первый раз в жизни истинно полюбив, он открыл, что и в любви малейшая неискренность за себя мстит.
Книга “Рим Неаполь и Флоренция” замечательна тем, что описывает душевные состояния одинаково естественно рождающиеся в человеке и под влиянием большого искусства и под влиянием большой любви. В Милане он ведет жизнь бездельника – ходит по городу заглядывает в мастерские художников…Зайдя как – то в мастерскую одного известного художника – портретиста, запечатлевшего лики красивейших женщин Милана он восхитился артистически – гордым ломбардским типом красоты. В будущем этот тип ломбардской красоты, особенно замечательный нежным и меланхолическим выражением лица, одарил его не одной лишь радостью, но и страданием потому, что Матильда Дембовская не любила его и его неразделенная любовь к ней была сильнейшим счастьем – несчастьем его жизни. Стендаль исследует душу способную на великую страсть – собственную душу, он показывает ее нам в состоянии до – любви, но нам известно какой она была в состоянии любви- страсти. Стендалю хочется любви, хочется действий в любви. Он хочется сражаться на дуэлях за свою возлюбленную, хочет отстаивать право своей единственной называться королевой красоты. Молодой 20 лет он пишет сестре Полине из Парижа:
” Жалки и достойны сострадания холодные сердца, открытые только для науки! Что мне пользы знать, что земля вращается вокруг, солнца если изучение этих вещей заставляет меня терять дни дарованные для наслаждения! Немало людей одержимо этим безумием, но мы не последуем их примеру !.”Он хотел любить и поэтому сердце его жадно открылось для любви, пусть даже и неразделенной. Он ездил за ней по Италии и Франции, стараясь ни на минуту не покидать ее, следуя за ней, как верная собака.
Но всегда ли человек ждет любви как высшей благодати, всегда ли его сердце открыто для любви, всегда ли человек верит в нее. Вот выдержка из одного письма:
” Любовь это почти всегда могущественная иллюзия, волшебное зеркало ! Счастлив тот, кто умеет подчинять и направлять чувства любви, кто никогда не покоряется ее внушениям… В большинстве случаев любовь – источник несчастья.”
Автор этого письма Мари Ролан – в юности любовь отвергавшая, как чувство недостойное господствующего места в жизни человека. Это отношение к любви было странно в любвеобильном галантном 18 веке. Это письмо написала женщина, чья душа потом испытала сильнейшую страсть, чей опыт любви вошел в общечеловеческую сокровищницу чувств.
Галантный век – век любовных писем, маскарадов, интриг, чувствительности стал уставать от игры в любовь; столетие подобно человеку, утомленному развлечениями, начинало мечтать о великом серьезном. Утомленность от игры в любовь растворялась в воздухе, часто порождала у нового поколения неприятие любви. Кроме того, Мари была единственной дочерью богатого коммерсанта и его единственной наследницей, поэтому руки ее искали с раннего детства люди, одинаково безразличные ей. Вокруг странного сердца Мари, мыслящей и загадочно – холодной девушки постепенно собираются молодые и не совсем молодые люди, многие из них по – настоящему увлекает красота и умственно – нравственное богатство молодой девушки. Это был некто Лабланшери, чье имя было бы давно забыто, если бы им не увлеклась эта замечательная женщина. Сначала это было восторженно – сентиментальное настроение, сменившиеся потом подлинной трезвой любовью.
” Страстно – душевное волнение мое улеглось незаметно любовь не оставила меня, только чувство это так срослось с моей душой, что волнует меня так же мало, как чувство любви к родителям.” Мари противится любви всем сердцем, пытается совладать с ней, она начинает судить свое сердце еще более решительно. Она начинает жалеть Лабланшери, но уже ничего не может с собой поделать и вместе с тем смеяться над ним. Чувство юмора, развитое в ней сильней, чем любовь убило эту увлеченность. В тот период ее жизни любовь к мудрости настолько сильнее любви к тому или иному человеку, что помешательство угрожать лишь со стороны философии, которой она все больше увлекается.
Но Мари родилась женщиной и любовь не может обойти ее страстное сердце. Она знакомиться с Жан – Мари Роланом. Она увидела в нем мудреца – философа, он показался ей удивительным человеком и она окрестила его именем античного мудреца Фалеса. Они начинают переписываться, вернее обмениваться цитатами и философскими формулами. Наконец встретившись в Париже, Мари дает понять ему, что хочет любви настоящей и верной, она требует от него ответа. Они женятся и соединяются в мире любви; забыты Плутарх, Руссо и Монтень; воцаряется покой и семейный уют. С самого начало семейной жизни Мари Ролан уходит в повседневность и обыденность с тем увлечением, с которым раньше она углублялась в философию. Но во все эту идиллию врывается Французская Революция и в Мари проснулась и страстно заговорила ученица Плутарха, Монтеня, Руссо. Из Лиона она пишет пламенные патриотические письма парижанам, которые никогда не посещали ее маленький философский салон. Она воодушевляет их на то, чтобы возродить идеалы античной республики. Она наблюдает за выступлениями поклонников Руссо и Плутарха и замечает среди них имя Банкаля, пишет ему романтически – политическое письмо, и вызывает у Банкаля желание познакомиться лично; он едет в Лион. И начинается новый период в жизни Мари – роман в письмах. Банкаль пишет письма не лично Мари, а семье Роланов, в котором не скрывает что пламенно любит Мари. Но романы в письмах живут лишь в письмах и очень быстро исчезают вовсе, как и произошло с Мари и Банкалем. Она опять углубляется в политику и семью до встречи с Франсуа Леонардом Бюзо – деятелем партии жирондистов, близкими к Роланам. Это был мучительный период в ее жизни, потому что любовь – страсть к Бюзо вызывает в ней тяжелую борьбу между любовью и долгом перед мужем. Мари Ролан попадает в тюрьму и это усугубляет ее страдания, так как теперь она не может видеть свою последнюю любовь(свидания политическим преступникам были запрещены ).В своих письмах из тюрьмы она утешала Бюзо. Узнав о ее казни Ролан заколол себя в лесу, позднее в том же лесу покончил с собой и Бюзо.
Говоря о любви великих философов нельзя пожалуй не рассказать о последней самой замечательной любви Байрона. Это была Тереза Гвиччиоли, с которой он познакомился в Венеции за 4 года до последнего путешествия по берегам Эллады. Ей было тогда 16, ему не более 30. Любовь к Байрону была для юной Терезы событием, которое изменило все ее существо – и душу и образ жизни. Об этом она с детской откровенностью написала ему в первом же письме, с острой болезненностью переживая первую разлуку, когда была вынуждена с мужем 1819 года вернуться из Венеции в Равенну. Они страдают оба еще тяжелее переживая, то что вынуждены скрывать свои чувства. Байрон был для нее наркотиком без которого она тяжело заболела и слегла. Позабыв обо всех осторожностях мчится в Равенну. Выздоровев она уезжает с мужем в его поместье поправить здоровье и Байрон опять едет за ней. Он ежедневно посещает ее, водит гулять, читает ее любимые книги. Но Тереза любит не только Байрона, также страстно она любит и Италию и не соглашается вместе с Байроном уехать в Элладу. Он уезжает один, но каждый день посылает письма “своему маленькому ангелу”. Ради своей любви Тереза разводится, когда муж узнал обо всем и уезжает в Англию к любимому. Возвратившись все таки в Италию Байрон опасается кровной мести со стороны бывшего мужа Терезы. Но муж оставил их на растерзание слишком “строгой и нравственной ” общественности. Их счастье не было долгим, такуж устроено человеческое сердце, оно способно испытывать любовь не один раз и уже через год после их соединения Байрон встречает свою первую любовь Мэри Дафф и остается с ней до своей смерти.
” Тайна сия велика есть…”- повторяем мы порой старинную возвышенную формулу о любви, повторяем часто бездумно, а нередко и иронично…
А это действительно тайна. И она в самом деле велика. Эта тайна явственно живет в письмах к невестам, она пульсирует в них, как живая.
Читая письма выдающихся людей к невестам, испытываешь особое волнение потому, что нам известно то, что было им неведомо, когда они писали. Нам известно, что будет потом с ним и с нею.
Тимофей Николаевич Грановский до последних дней видел в свой жене невесту. Со своей первой любовью он познакомился не одном из балов в Москве. Девушка была очень богата она ему нравилась, но этот странный человек рассудил: для того чтобы жениться на богатой надо любить ее гораздо больше.
Он и полюбил по – настоящему через несколько месяцев. Когда старшая сестра, узнав о его желании жениться, написала ему о том, что ион и невеста его бедны, Грановский ответил: “Я не создан для богатства”
Став официально женихом Лизы Мюльгаузен, Грановский оставляет ее на несколько дней для того, чтобы уладить с Орле окончательно расстроенные его отцом имущественные дела семьи. В то лето 1841 года он не спал из – за любви. Он пишет своей невесте, что из – за любви стал рассеян, ленив, нетерпелив. Письма Грановского к невесте больше, чем письма о любви: в них запечатлена духовная жизнь целого поколения – -поколения мыслящих русских юношей, мечтавших о совершенном человеке. Теперь он думал больше о ней, чем о себе. О себе он помышлял лишь, как об источнике ее радости, и эта сосредоточенность на любимом существе, этот перенос “центра тяжести” с себя на нее сыграл исключительную роль в его духовном мире. Грановский в любви избавился от излишней рефлексии, от порой бесплодного самоанализа, потому что когда любишь не себя, а свое второе “я”, то мало уже его “анализировать”, надо делать его счастливым. Теперь он много размышлял, но не о себе, а о любви к ней, о ее сердце. о ее жизни. Ему страшно думать, что их чувства могут затихнуть, умереть и останется лишь обыденность, общность материальных интересов.
Как сохранить первоначальную силу чувств ? Молодой философ, известный историк и переполненный любовью жених ” осажден вопросами” и не может найти ответа. Его юная подруга не поняла этих горьких раздумий. Ее сердце не имело печального опыта встреч, расставаний и охлаждений. Она обиделась и написала ему об этом. Но несмотря на все эти раздумья он верит, что ему и его невесте удастся сохранить всю свежесть и силу чувств, несмотря ни на что…
Когда мы читаем письма Грановского к невесте, нам известно, что ничего плохого с их любовью не будет. Наоборот, она станет лишь нежнее и ярче. 14 лет они будут радовать и утешать друг друга, пока он не умрет целуя ее руку, любя ее не меньше, чем в те июньские дни 1841 года.
В одной из самых последних записок к ней он объяснил почему тоскует: “Я люблю жизнь только потому, что встретил тебя. А ведь это был случай. Без тебя я не хотел бы жизни”. Да, нам известно, что их любовь не умрет, и все же чувство тревоги велико, потому что нам хорошо известно, чем была николаевская Россия…
И эта Россия убила его. Грановский умер в возрасте 42 лет, истощив в борьбе за человечность все телесные и душевные силы. “Если бы не жена, то я охотно ушел из жизни”- говорил он иногда. Чувство к Лизе помогло установлению во внутреннем мире Грановского того равновесия между сердцем и мыслью – при все большем “утяжелении” сердца – той гармонии, которая была для него источником сил.
10 июля 1870 года Алексей Константинович Толстой – поэт, романист, драматург – писал из Дрездена жене – Софье Андреевне Толстой:
” Вот я здесь, и мне тяжело на сердце, когда вижу опять эти улицы, эту гостиницу и эту комнату без тебя. Я не могу заснуть, не сказав тебе то, что говорю тебе уже 20 лет, что я не могу жить без тебя, что ты мое единственное сокровище на земле, и я плачу над этим письмом, как плакал 20 лет тому назад.”
20 лет назад он увидел ее первый раз ” средь шумного бала, случайно…”
Они расставались часто. Его письма к ней – история 2 сердец, постепенно соединившихся настолько, что можно говорить об одном человеческом существе.
Началась эта история драматически.
Софья Андреевна во времена ” шумного бала” была замужем за нелюбимым человеком – кавалергардским полковником Л.Ф. Миллером, до замужества она пережила трагедию – была увлечена князем П.А. Вяземским, и из – за этого увлечения один из братьев ее был убит на дуэли…
Не был и Толстой счастлив. Он томился службой при царском дворе “особыми”, нравственно для него тяжелыми поручениями, а мечтал о литературе, об искусстве – хотел полностью им себя посвятить и не находил сил разорвать со службой, двором, мундиром.
Они оба тогда были во власти нелюбимого и оба мечтали о любимом; история их сложных – это борьба за то, чтобы стать самими собой в любви, в искусстве, в жизни.
После их первой встречи он пишет ей из Парижа проникновенные письма, раскрываясь перед ней, как дитя перед матерью, а то вдруг становясь любящим страстным мужчиной, рыцарем. Ради нее он решает порвать с карьерой, вицмундиром, службой, посвятить себя литературе, искусству. И после этого решения его любовь к ней возрастает, потому что обретая душевную ценность. избавляясь от раздвоения, человек тем самым углубляет в себе и талант любви, великий талант самоотдачи: любимому существу, любимому делу. А с возрастанием любви к ней возвышается и его отношение вообще к миру.
” Сегодня, – пишет он 8 августа 1854 года, – такая прекрасная ночь, так много звезд отражается в воде, воздух теплый… Когда я вижу подобную ночь, хотя я продолжаю так же сильно любить природу, мне кажется, что есть что – то лучшее, что должно быть нашей целью… Чувство это очень сильно во мне – и всегда было, но это очень больно. Вокруг нас масса цветов, и воздух благоухает, и глаза наслаждаются… Я чувствую недостаточность жизни….И хотя не говорю об этом, но это чувство очень искренне во мне.”
Постараемся понять это странное письмо.
Любовь, усиливая ощущение чуда жизни, окружающей нас действительности, в то же время вызывает и тоску по чему – то большому, чем эта действительность. Мы наслаждаемся минутами – временем, когда воспринимаем красоту мира и, несмотря на это “выходим” из времени в вечность. Это тоска по бесконечному, но чему-то таинственно великому – загадочное качество любви. Испытывать эту тоску действительно “очень больно”.
И все время в его непрестанно развивающемся чувстве к ней оживает мальчик, ее “сын”.
Все это и есть, то чувство недостаточности жизни, о котором он раньше писал, и оно нашу любовь к жизни не ослабляет, а усиливает ее настолько, что она находит в реальной действительности то, чего не видел когда – то…
Он все время всматривается в ее душу, в ее лицо. Тайна, которая покрывала ее черты в день их встречи, стала со временем не менее, а более явственной хотя давно отшумел тот бал и истлели маски.
Это – тайна любимого лица, о котором мы говорили, восстанавливая историю поклонения Петрарки перед Лаурой.
Великая сущность любви, в том чтобы умереть, как отдельная личность и воскреснуть потом в новом чудесном существе, соединившем навсегда 2 человеческие личности.
В сущности, история любви А.К. Толстого и С.А. Миллер – история этого умирания и воскрешения.
И вот наконец она разводиться и становиться его женой – исполнилось то, о чем они мечтали годы. И возросла жажда еще большей полноты жизни, еще более полного переживания мира. Возрастание этой жажды – тоже странное качество любви. Оно, по – видимому, объяснимо тем, что когда двое становятся одной личностью, то эта одна личность, естественно хочет ощущать переживать этот мир в 2 раза полнее, и она готова даже завидовать улитке
Но счастье их длиться недолго, врачи ставят Толстому страшный для того времени диагноз – астма! Жить ему оставалось меньше 4 лет. В последнем своем письме к чете Жемчужниковых он написал что единственным счастьем в его жизни было с каждой минутой ощущать все большую полноту жизни, которую подарила ему самая любимая женщина в мире – -его жена !
” Я и сейчас не знаю, зачем пишу. Мне так нужен друг, которому я мог бы рассказывать о все мелочах жизни. С которым мог бы поделится. Сам не знаю почему я выбрал вас. Вы такая чужая. Мои слова отскакивают от бумаги. Я уже не могу представить себе опущенные над моим письмом глаза, которые читали бы его и радовались моему солнцу, моим лакомствам, моим мечтам. Я пишу это письмо тихо – тихо, чтобы разбудить, не слишком веря, что мне это удастся. Может быть я пишу самому себе.”
В любви, как в истории жизни и мысли на Земле, постоянно появлялось нечто новое; оставаясь, по сути, собой, уникальным духовно – телесным совпадением двух личностей, она обогащалась новыми состояниями человеческой души – живой, ищущей, развивающийся. И это, как в зеркале, отраженно в поэзии… Когда три с половиной тысячи лет тому назад поэт- египтянин, чье имя не сохранилось, говорил о любимой:
” Лучится ее добродетель и светится кожа ее, Взгляд упоителен, сладкоречивы уста, Без пустословия”, он открывал в ней возвышенно – нравственное существо, чье духовно – душевное совершенство нашло чудесное телесное воплощение. И это рождало в нем нечто абсолютно новое – Нежность.Возлюбленная не могла не почувствовать нежности и отвечала:
” Стала я счастливейшей из женщин, Сердца моего не ранит милый”. Она на нежность отвечала Восхищением нераненого сердца. Она восхищалась ясновидением его души – и углублялось понимание. ” В одиночестве и то не нарадуюсь любви. Сердце у меня в ладу с твоим.”, -это говорит она. ” Рука моя лежит в твоей руке. По телу разливается блаженство, ликует сердце. Мы идем бок о бок…”- это говорит тоже она. ” Вот блаженство – ей повиноваться !” – это говорит не он, а одно из деревьев ее сада. Он пока не поднялся душой настолько, чтобы вымолвить это. Он об этом ей расскажет через тысячелетия, но ведь ясно, что голос дерева не больше, чем поэтическая условность – игра фантазии любящих и игра человеческого сердца, которое познает себя. “Сердце взыграло, имея как бы вечность в запасе, Царица, не медли вдали от меня”, – это говорит он. Он назвал ее Царицей, и тем самым в тайне сердца тихо – тихо согласился с деревом ее сада, в тени которого он укрыл, будто бы устыдясь, собственную растущую нежность, он по существу – не открыто, но достаточно внятно – высказал то, о чем напишет потом тысячи песен: повиноваться ей – великая радость. И, совершив эти открытия. выиграл битву…. за любовь? – нет, за бессмертие.
Человек учился видеть человека. Именно в любви открывалось великое “ты”, бесконечная ценность человеческой личности, радость растворения, радость милосердия и умаления себя, ради того кого любишь. Любовь учила тому, что обрело потом самостоятельную силу. В ней рождались ценности, без которых не было бы культуры.
А сердце не уставало открывать, обогащать человеческие отношения и мир абсолютной новизной и совершенствовать то, что было им открыто раньше. В нежности появилась горечь, явственно ощутимая в стихах Овидия, много любившего и остро страдавшего от любви. Но и сама нежность стала шире – она охватывала теперь не одно лишь избранное существо, но и людей, окружающих его, большой человеческий земной мир. ” Быть бы мне черной рабыней, мойщицей ног! Мог бы я вволю кожей твоей любоваться”, – восклицал за тысячелетия до наших дней безвестный поэт – египтянин.
А Овидий в первом веке до нашей эры испытывал нежность к рабыне, которая касалась тела его любимой. И в этой нежности таилось обещание чего – то большего, чем любовь к одному человеку.
Читая старых поэтов, мы склонны порой думать, что они не рассказывали о живом чувстве, а отдавали дань поэтической моде или условности. В век Овидия была “мода” на нежность, а в эпоху трубадуров были модными “культ возлюбленной” и “любовь издалека”. Но, объясняя то, что нам чуждо или странно, условностью, модой, мы не заслуженно унижаем себя, собственное сердце, ибо, углубившись в его память, найдем ряд живых, насущно важных нам объяснений.
Не исключено, что кому то в будущее века, покажется утрированным, странным культ детей и детства в наше время, особая нежность к ним, и, читая нас, он сочтет это условностью или модой. Конечно, обратившись к истории, будущий маловер уяснит, что чувство обусловил ряд великих событий, но по – настоящему его не поймет, пока сердце не ощутит от тысяч маленьких башмачков в закромах Освенцима и боль от белой молнии, повиснувшей над Хиросимой. И тогда покажутся кощунственными объяснения модой и литературными условностями.
Овидий жил в век внешне театрально – помпезный, но по сути жестокий и безнравственный, век стареющего императора – мецената Августа. Поэты сочиняли в честь цезаря возвышенные оды; в цирке на потеху римлянам умирали рабы. А рабы восставали и мысли все возвышенней. Они уже выдвинули из безликой и темной ранее массы философов, которые учили человеческому достоинству, духовным и этическим добродетелям. Но в высшем обществе Рима жестокость, сентиментальность, ханжество играли в высокое и обращали подлинно высокое в игру. Любовь к параду и парад любви делали само существование чистого, искреннего человеческого чувства социально острым и социально опасным. Подлинное, живое делало особенно явственным фальшивое и мертвое. Настоящие поэты, борясь за целостность человеческого сердца, делали его “политически ненадежным”. Истинное чувство нелегко совмещать с игрой в любовь – даже к императору, как нелегко, полюбив истину, заставить себя полюбить ложь.
А утратив истину, утрачиваешь любовь. Обманутое сердце не любит.
А трубадуры! Культ женщины и “любовь издалека”, которым посвящены их песни, действительно кажутся на расстоянии веков несколько надуманными, условными. Увидел один раз, а потом ряд долгих лет любил, не видя, воспевал ее идеальную сущность; или не видел ни разу, а полюбил по описаниям путешественников и к ней поехал поплыл и умер в ее объятьях.
Чтобы это постигнуть, надо, наверное, в первую очередь понять: не умом, а сердцем – огромность расстояний в том мире. Сегодня это не проблема. “Любовь издалека” была ответом человеческого сердца на неохватность и неопределенность времени – пространства, может быть даже дерзким вызовом ему.
Конечно, и “мода”, и литература, и тоска рыцаря, оторванного надолго от дамы, усиливали этот культ – но не это существенно. Важен новый великий опыт человеческого сердца – опыт восхищения, поклонения, верности. И опыт этот остался в сердце навсегда. Он может выражаться сегодня в новых формах – более будничных и лаконичных. Но он не может быть утрачен, это то вошло навечно в ткань души.
“Я вас любил безмолвно, безнадежно…” (А. Пушкин) “Я слезы лил, но ты не снизошла…” (А. Блок) “Полухлебом плоти накорми…”(О. Мандельштам).
А рыцарь и любил безмолвно, безнадежно, и слезы лил из – за тех, кто не снисходил к его тоске, и если и мечтал о чувственной любви, то не более, чем о “полухлебе”.
“…Чтобы твою младую руку, безумец, лишний раз пожать” (М. Лермонтов) “Хотел бы в единое слово я слить мою грусть и печаль…” (Г. Гейне). “…Я не хочу тебя будить и беспокоить” (В. Маяковский)
И родственно чувство рыцаря.
“О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней” (Ф. Тютчев). “Обезуметь от нежности и доверчивости…”(Э. Верхарн). “Ты- благо гибельного шага” ( Б. Пастернак).
А это новое, то совершенно новое, чем человеческое сердце постоянно обогащает мир….
Новая человечность и новая боль.
Теперь я хочу затронуть уже ставшую в нашем веке банальной, тему о странностях и парадоксах любви, ибо именно в них опыт человеческого сердца высветляется неожиданно резко, и то, что казалось умершим и забытым, улыбается нам весело, или печально, или иронично. Само выражение “странности любви”, необычно быстро застывшее в тривиальное клише, у старых писателей почти не встречается, оно обрело широкое хождение для обозначения любых отклонений от нормы относительно недавно. Тут, как во всем мире, или точнее, как во всех мирах, понимание явления как странного зависит от того, в чем полагать норму. Странно ли, что Пенелопа 20 лет ждала Одиссея? Что Петрарка, видевший Лауру издали несколько раз в жизни, после ее кончины помышлял лишь о том, чтобы умереть ? Что нестарый, рассудительный Уольполь оплакивал сумасбродно любившую его 84 – летнюю мадам дю Дэффан.
Странно ли, что жены декабристов пошли за ними в Сибирь, пожертвовав богатством, будущностью даже детьми? Или, может быть, было бы странно, если бы Пенелопа, любя Одиссея, не ждала его 20 лет в тот век, когда путешествовали долго и часто возвращались, как бы из небытия? И Петрарка быстро забыл Лауру?
Понимание странного и не странного вырабатывает эпоха, господствующее в ней мировоззрение и нравы. Но, это не освобождает человека ни от личного понимания, ни от выбора решения. В эпоху Гомера были женщины, которые не ожидали мужей – путешественников, уступая настойчивости новых женихов, и увы, не все жены декабристов поехали за ними. Некрасову они казались странными, а Николаю 1 странными казались Волконская и Трубецкая…
Конечно, чем норма непреклоннее и уже, тем больше странностей, поэтому и не стоит именовать парадоксом любое отклонение от того, что кажется сегодня нормальным, и в то же время не стоит отказывать любви в парадоксах и странностях, на том основании, что нормально любое искреннее выражение искреннего чувства. Богатство человеческого сердца, разнообразие человеческих отношений, трагическая мощь жизни при самом широком и “гибком” отношении к норме не могут порой не удивлять, а то и потрясать нас. Никто не назовет нормальным судьбу Ромео и Джульетты! Я, конечно, сейчас назвала имена недосягаемо высокие и ослепительно яркие, по отношению к которым кощунственно неуместны все рассуждения о странностях и парадоксах любви, но и сойдя с этих вершин, будем осторожны в наших определениях, в наших суждениях о том, что нормально и что странно.
А пожалуй постараемся вовсе избежать, если удастся, выражения, ставшего расхожим, и поговорим не о странностях и парадоксах, а о тех или иных историях, в которых неожиданно выявился тот или иной тысячелетний опыт человеческого сердца.
Известному английскому философу Джону Стюарту Миллю было 25 лет, когда он познакомился с женщиной, о которой потом говорил:
“В сопоставлении с ее душой все высшее в поэзии, философии и искусстве кажется тривиальным. ” Она была женой товарища его детских лет мистера Тейлора, с которым он почему- то до этого долго не виделся. Полюбив ее, он в течении 20 лет пока был жив Тейлор, поддерживал с ней возвышенно – интеллектуальные отношения: делился любыми мыслями, читал черновики сочинений, выслушивал ее суждения. Он посвятил ее большой труд “Политическая экономия”. ОН видел ее 2 раза в неделю, и ему не нужна была больше ни одна женщина в мире. Общение с ней было для него источником постоянной радости и новых сил.
Позднее, оставшись один, он писал о ней в “Автобиографии”:
“По темпераменту и умственному складу она в молодости несколько напоминала мне Шелли; но Шелли был ребенком перед ней, когда она достигала полной умственной зрелости. В высших сферах умозрения так же, как в мельчайших деталях повседневной жизни, она всегда умела схватывать самую суть явления…!”
он был убежден, что она стала бы одним из вождей человечества, если бы женщинам был открыт доступ к общественной жизни. Он любил ее настолько, что никогда не боялся показаться чересчур восторженным или смешным.
Когда Тейлор умер, она стала женой Милля; они жали замкнуто и уединенно; им никто не был нужен; она умерла через 7 лет в Авиньоне, куда он поехал ради нее по совету врачей. “Отныне, – писал Милль в Англию, – жизнь моя подточена в самом корне “. Он умер через несколько лет в том же Авиньоне, городе в котором Петрарка увидел Лауру.
Старого философа похоронили рядом с его женой.
Французский философ Огюст Конт в 44 года разошелся с женой, которая то и дело обманывала его доверие, и решил в уединение полностью посвятить себя сосредоточенным умственным занятиям. Но именно тогда он, уже немолодой, полюбил первый раз в жизни. То была любовь – поклонение, любовь – культ. Она его не любила. Они переписывались; за год (потом она умерла) он написал ей 96 писем и тоже около 100 получил от нее. Это было в трезвом 19 веке, пожалуй, последний роман в письмах в истории “европейской любви” – самый патетический, самый несчастливый.
Он хотел, чтобы она стала его женой, она отказывалась, колебалась, соглашалась, раскаивалась, отстраняла его и страдала сама от одиночества. Она заболела чахоткой и умерла на руках у Конта. Ежегодно потом он писал “Исповеди” – письма, обращенные к ней, вечно живой. Он перечитывал ее письма – по одному, именно в то число, когда они были написаны. Он стоял молитвенно на коленях перед креслом, на котором она сидела…
Ни Милль, Ни Конт лирикой трубадуров не увлекались, но опыт сердца, воплощенный в песнях трубадуров жил в сердцах философов.
Хотя я еще выше высказывалась за осторожность в определении странного и нестранного в любви, подлинно странное в ней, а если говорить шире: в человеке – существует бесспорно.
В философии Милль развивал теорию утилитаризма; Конт обосновал “положительную философию” – позитивизм; но до чего же не в ладу с головой были их сердца.
Существуют и истории настолько странные, что кажутся неправдоподобными. Одна из них рассказывает об одном весьма известном вначале18 века немецком поэте Генрихе Штиглице и его жене – Шарлотте. Бескорыстием и самоотверженностью Шарлотта напоминает А.Н. Сологуб-Чеботаревскую. Время от времени Шарлотта делает мужу – писателю подарки: в его отсутствие оставляет на его столе те сцены и страницы, которые ему не удавались. Она избаловала и в то же время восхищала его настолько, что, путешествуя с ней, он записывал каждое ее слово. Она любила его и была, как все любящие, склонна не судить любимого, а жалеть, и видела не падающий талант избалованного, капризного и душевно мельчающего человека, а усталость, несчастное затухающее сердце, силы, которого подорваны, но могут воскреснуть. Она видела в нем гения, который заснул и должен быть разбужен.
Но ни путешествия, ни музыка, ни даже ее любовь не могли ничего поделать с его мрачной расслабленностью. И тогда, чтобы разбудить его гений, она совершает- обдуманно и трезво – безумный шаг: полагая, что лишь огромное потрясение может вызвать в нем подъем, кончает с собой, закалывается кинжалом.
Возвратясь вечером с концерта, он застает ее мертвой.
Через несколько лет по улицам Венеции – от кафе к кафе – шел одряхлевший опустившийся человек в поношенном сюртуке, нескладно мотавшийся на нем, с запущенной седой бородкой. Позируя, рисуясь, рассказывал он об этой нашумевшей в Европе истории.
Он не стал великим. Была великой ее любовь!? Ясно одно – это любовь. не надо идеализировать трагические, или трагикомические, или чисто комические чудачества любви, но не надо забывать, что от чудачеств обычных они отличаются тем, что за них уплачено самой дорогой бесценной валютой: сердцем, жизнью.
Умный мужчина, раболепно угождающий всю жизнь пустой, бездушной женщине, может вызвать улыбку, но эта улыбка должна быть сочувственной, если мы не хотим быть еще менее мудрыми, чем он. И по неизведанным законам человеческого сердца, не ощутив хотя бы ироничного сочувствия к нему, мы не пожалеем от всей души и Отелло. И сами не испытываем восхищения женщиной, даже тогда, когда она больше чем достойна восхищения.
Дело в том, что человеческое сердце, при всей сосредоточенности на избранном существе, обычно любит нечто большее, чем одного человека.
В одном человеке он любит все, чему с детских лет радовалось в мире: первое посещение театра, первую встречу с морем; оно любит первые опыты жизни и все последующие, углублявшие веру в жизнь: первую любовь, путешествия, тома мудрецов, осенние леса и работу, работу, делающие мир человечнее, чище.
Этот талант любящего сердца в одном чувстве к одному человеку сосредоточивать чувства, которые испытывало оно ко всему, что дорого в мире, обнаруживается с особой силой а последней любви.
Французский художник Пювис де Шаванн встретил женщину, которая стала его первой и последней женой, когда ему было уже 73 года. Она умерла через год.
Он пережил ее лишь на два месяца. За эти два месяца он успел написать ее портрет, странно похожий на те возвышенно – печальные женские лица, которые он рисовал с дней юности в отшельнической долгой жизни. Он высматривал их будто бы в собственной душе, где жили надежды, воспоминания, страхи, сны.
19 век был веком первой любви – и в жизни и особенно в литературе. В сущности если посмотреть трезво, 19 век был веком первой любви, потому что социальные и религиозные традиции, устойчивый уклад были весьма строги к интимному миру личности – ей разрешалось быть более или менее “безумной” лишь раз в жизни, на ее заре.
20 век стал веком последней любви. В первые десятилетия, потому что люди рано уходили из жизни, и первая любовь часто была и последней, но больше последней, чем первой, ибо суровые испытания умудряли отношения и сердца, а во второй половине столетия последняя любовь как особое великое человеческое чувство раскрылась тем, кто был лишен в жизни первой любви из – за исторических бурь или обделен ею.
“Не досыпая, не долюбя, молодость наша прошла…”- писал в двадцатые годы Эдуард Багрицкий. Это могло повторить и последующее поколение. Последняя любовь- торжество человеческого сердца над тяжкими испытаниями века. Оно решило – долюбить. Об этом рассказывают стихи Заболоцкого, Пастернака, Ахматовой.
В стихах, написанных в 19 веке, господствует тема встречи. В поэзии 20 столетия появляется тема не встречи. Она возникает почти беспечно у юной Цветаевой и раскрывается печально и умиротворенно у Ахматовой. В век разлук и утрат, невстреча становится реальностью, формирующей нечто новое, живое, развивающееся не в меньшей степени, чем это делала раньше встреча.
“Когда я смотрю на два обнявшихся тела, – говорил великий скульптор Роден – мне интересны не мужчина и женщина сами по себе, а то новая третья субстанция, которая порождается этим взаимоотношением двух и которая без их контакта возникнуть не может”.
И вот казалось, что “новая субстанция” может рождаться из несоединения, неслияния двух, что невстреча – это целый мир, где несбывшаяся мечта, надежда, сон становятся высокой явью, обладающей мощью, которой может позавидовать то, что создано из камня и меди.
Эту явь Ахматова и соткала в стихи в последнее десятилетие жизни. Их можно назвать героическими, потому что в нашем понимании герой – тот, кто расширяет возможности человека. В 60, 65, 75 лет она говорит о любви с той нерастраченностью души, женской силой и человечностью, которые делают ее личную победу общечеловеческой победой. Человеческое сердце в ситуации невстречи, при непосылке поэмы, “под солнцем не у нас над головой” засияло ослепительно, явив миру очередное человеческое чудо. Оно – в торжестве духа, который как мы помним, рожден солнцем. Дух не стареет, не умирает, как не стареет и не умирает солнце, оно заходит и восходит, И женщина, которая говорит: “Пусть влюбленных страсти душат, требуя ответа, мы же, милый, только души… ” – не стареет и не умирает.
Английский писатель Льюис, исследуя любовь, пишет, что когда – то делил ее на любовь – дар и любовь – нужду. Любовь – дар – это чувство, которое испытывает мать к ребенку, а любовь – нужда – то, что испытывает испуганный ребенок, бегущей к матери. Льюису казалось, что, любовь – дар выше несопоставимо любви – нужды, потому что ничего ей не надо – она хочет лишь одарять любимого. Ему это казалось, пока он не понял: и любовь – нужда высока.
Поняли это сейчас и мы с вами. Не нужно делить любовь на низшую и высшую. Высшей без низшей и наоборот не бывает. Чувство, которое старая дю Дэффан испытывала к Уольполю, бесспорно любовь – нужда. Но постепенно она стала любовью – даром: она Уольполя одарила уверенностью в том, что в одном уголке Земли о нем думают, его жалеют, им восхищаются, его ждут. А без этого нечем жить и дышать самому сухому и бесчувственному человеческому сердцу. Любовь – нужда беспредельно человечна, это и делает ее не менее высокой, чем любовь дар. И вовсе она не удел бедных душ.
Любовь – дар, наверное, неотделима от любви – нужды. Все мы нуждаемся в любимом человеке и хотим его одарить, и одаряем тем, что не можем без него жить, при том условии, что сами мы боремся, не переставая, с деспотическими устремлениями в “нашей нужде” и собственным эгоизмом.
Не случайно, наверное, почти на всех языках мира называют одинаково любовью чувства в сущности различные: любят и женщину, и то или иное время года; любят ребенка, лес, родину; любят того или иного композитора… Не размывается ли “люблю”, делаясь неопределенным, малосодержательным и будто бы даже безответственным от этого бесконечного разнообразия явлений духовной, душевной и даже животной жизни, которые умещаются в нем.
Это определение – абсолют. Человек, говорящий люблю тебя, объясняется в любви всему миру. И обнимает сердцем весь мир.
Но в этом духовном единстве существует определенная иерархия – мы уже коснулись ее в разговоре о том, что для рыцаря честь выше любви. Если она для рыцаря ниже любви, то это нарушение иерархии, разрыв духовного единства. Но данные материи весьма тонки. Подлинная любовь строго иерархична. Не отрывая низшего от высшего, она никогда не поменяет их местами. Нарушив иерархию, мы убиваем любовь, хотя в ослеплении нам мерещится, что наоборот мы ее возвеличиваем. Именно иерархия любви дает нам силы выстоять под ударами судьбы, при самых тяжких непоправимых утратах. Об этой великой особенности любви и человеческого сердца человек стал задумываться рано – о ней широко повествует известная библейская легенда об Иове.
Самым распространенным воплощением любви, является брак. У каждого народа, или у религии, или у философских течений существуют свои взгляды на это. Институт брака, наверное старейшая общественная организация человеческих, межполовых отношений. И неважно каков вид брака: моногамный или полигамный, главное, что любящие люди соединяются в желании жить вместе, вести хозяйство, делит невзгоды и радости, растить своих детей.
Для примера расскажу, как относился к этому “большой ” философ и очень умный человек Фридрих Энгельс. Его взгляд на вопрос брака очень интересен тем, что отражает в себе многие философские течения и охватывает период от первобытнообщинного строя до новейших времен.
Изучение истории семьи им начинается в 1861 году с выходом в свет работы Бахофена “Материнское право”. Автор выдвинул в этой работе следующие положения:
1. у людей первоначально существовали ничем не ограниченные половые отношения, которые он обозначает неудачным термином “гетеризм”.
2. такие отношения исключают всякую возможность достоверно установить отца, и поэтому происхождение можно было определять лишь по женской линии – согласно материнскому праву – как первоначально это и было у всех народов древности.
3. вследствие этого женщины как матери, как единственно достоверные родители молодого поколения пользовались высокой степенью уважения и почета, доходившей до полного господства женщин (гинекократия).
4. переход к единобрачию, при котором женщина принадлежала исключительно одному мужчине, таил в себе нарушение религиозной заповеди (то есть фактически нарушение исконного права остальных мужчин на эту женщину), нарушение, которого требовало искупления или допускалось при условии выкупа, состоявшего в том, что женщина в течение определенного времени должна была отдаваться посторонним.
Толстый том Бахофена был написан по – немецки, то есть на языке нации, которая в то время менее всего интересовалась предысторией современной семьи. Поэтому книга осталась неизвестной. Ближайший преемник Бахофена на том же поприще, выступивший в 1865 году,даже не слыхал о нем.
Этим преемником был Дж. Ф. Мак – Леннан, прямая противоположность своему предшественнику. Вместо гениального мистика перед нами сухой юрист; вместо буйной поэтической фантазии – тщательно взвешенные построения выступающего суде адвоката. Мак – Леннан находит у многих диких и даже цивилизованных народов древнего и нового времени такую форму заключения брака, при которой жених, один или со своими друзья, должен как – бы насильственно похитить невесту у ее родных. Этот обычай является по – видимому пережитком более раннего обычая, когда мужчины одного племени действительно насильно похищали себе жен на стороне, у других племен. Как же возник этот брак – похищение? Мак – Леннан выделяет две группы племен: экзогамные – племена, где брак между членами племени был запрещен и эндогамные – племена, где браки разрешались только между членами племени. Мак – Леннан спрашивает далее: откуда произошел этот обычай экзогамии. Это идет из другого более древнего обычая, когда в племени убивали почти всех младенцев женского пола и конечно вследствие этого развивалось многомужество. Отсюда и обычай вести родство по женской линии, а не мужской. Заслуга Мак – Леннана состоит в том, что он указал на повсеместное распространение и большое значение того, что он назвал экзогамией. Он вовсе не открыл факт существования экзогамных групп и во всяком случае не понял его. Однако при всей основательности теории Мак – Леннана стало обнаруживаться все больше и больше фактов не умещавшихся в ее изящных рамках. Мак – Леннан знал лишь три формы брака: многоженство, многомужество и единобрачие. Но уж раз на этот пункт было направлено внимание, стали находить все больше доказательств, что у неразвитых народов существовали такие формы брака, когда несколько мужчин обладали сообща несколькими женщинами; и это было признано историческим фактом.
Мак – Леннан встал на защиту своей теории. Групповой брак – чистейшая выдумка, утверждает он. Но защита его была слишком слаба. Но оставался один пункт в котором он был неуязвим. Противоположность между эндогамными и экзогамными племенами, на которой покоилась вся его система, не только не была поколебима, но была даже повсюду признана краеугольным камнем всей истории семьи. Против этого пункта было направлено главное произведение оппонента Мак – Леннана, Моргана, где он говорит о том, что эндогамия и экзогамия вовсе не составляют противоположность; существование экзогамных племен до сих пор не доказано. В то время, господствовал еще групповой брак – а он по всей вероятности, некогда господствовал повсеместно, – племя расчленялось на ряд связанных кровным родством по материнской линии групп, родов, внутри которых царило строгое запрещение браков, так, что мужчины, принадлежавшие к одному роду, хотя и могли брать для себя жен внутри племени и, как правило, так и делали, но должны были брать их вне своего рода. Таким образом, если род был строго экзогамным, то племя, охватывающее совокупность родов, было также строго эндогамным. Этим был окончательно опровергнут последний остаток искусственных построений Мак – Леннана.
Воссоздавая таким образом историю семьи, Морган, в согласии с большинством своих коллег, приходит к выводу, что существовало первобытное состояние, когда внутри племени господствовали неограниченные половые связи, так что каждая женщина принадлежала каждому мужчине и равным образом каждый мужчина – каждой женщине. Эти найденные следы возвращают нас вовсе не к общественной ступени неупорядоченных половых отношений, а к гораздо более поздней форме, к групповому браку. Названная примитивная общественная ступень, – если она действительно существовала, – относиться к столь отделенной эпохе, что едва ли можно рассчитывать найти среди социальных ископаемых, у отставших в своем развитии дикарей, прямые доказательства ее существования в прошлом.
С недавнего временивошло в моду отрицать эту начальную ступень половой жизни человека, хотят избавить человечество от этого “позора”. Над этим невежеством Энгельс открыто смеется и говорит, что если строгая моногамия является вершиной всяческой добродетели, то пальма первенства по праву принадлежит ленточному червю, которая в каждом из своих 50 – 200 члеников тела, имеет полный женский и мужской половой аппарат и всю свою жизнь только и делает, что в каждом из этих члеников совокупляется сама с собой. В млекопитающем мире мы найдем все формы половой жизни – неупорядоченные отношения, подобие группового брака, многоженство, единобрачие; недостает только многомужества, до которого дойти могли только люди. А вот о наших ближайших родственниках, человекообразных обезьянах, в этом вопросе нам почти ничего неизвестно. Ревность самца, одновременно скрепляющая и огранивающая семью животных, приводит ее в противоречие со стадом. Одного этого достаточно для доказательства, что семья животных и первобытное человеческое общество – вещи несовместимые, что первобытные люди, или совсем не знали любви, или самое большее знали такую, какая не встречается у животных. И действительно, что находим мы в качестве древнейшей, наиболее ранней формы семьи? Групповой брак, форму брака, которая оставляет мало места для ревности.
Что это значит – неупорядоченные половые отношения? Это значит, что запретительные ограничения нашего или какого-нибудь раннего времени не имели тогда силы. Мы уже видели, как отпало ограничение, обусловленное ревностью. А то, что ревность- чувство, развившееся относительно поздно, можно считать твердо установленным. То же самое можно сказать по поводу представления о кровосмешении. Не только брат и сестра были первоначально мужем и женой, но и половая связь между родителями и детьми еще в настоящее время допускается у многих народов. Пока не было открыто, что такое кровосмешение и чем оно чревато, половая связь между родителями и детьми могла вызвать не больше отвращения, чем между другими лицами, принадлежащими к разным поколениям. Если же от известных нам наиболее ранних форм семьи отбросить связанные с ними представления о том, что является кровосмешением – представления, совершенно отличные от наших и часто прямо противоречащие им, – то мы получим форму половых отношений, которую можно обозначить только как неупорядоченную. Неупорядоченную постольку, поскольку еще не существовало ограничений, установленных в последствии обычаем.
Согласно Моргану, из этого первобытного состояния неупорядоченных отношений, вероятно, весьма рано развивалась:

Кровнородственная семья – первая ступень семьи. Здесь брачные группы разделены по поколениям: все деды и бабки в пределах семьи являются друг для друга мужьями и женами, равно как и их дети, то есть отцы и матери; равным образом дети последних образуют 3 круг общих супругов, а их дети, правнуки первых, – 4 круг. Таким образом, в этой форме семьи взаимные супружеские права и обязанности исключаются только между предками и потомками, между родителями и детьми, родственные же отношения брата и сестры на этой ступени семьи включают в себя половую связь, как нечто само собой разумеющееся. Кровнородственная семья вымерла, не оставив после себя никаких последователей.
Пуналуальная семья. Если первый шаг вперед состоял в том, чтобы исключить половую связь между родителями и детьми, то состоял в исключении ее для сестер и братьев. Он совершался не сразу, начавшись, вероятно, с исключения половой связи между единоутробными братьями и сестрами и закончившись запрещением брака даже в боковых линиях. Каждая первоначальная семья должна была раздробиться самое позднее через несколько поколений.
Но как только возникло представление о непозволительности половой связи между детьми одной матери, это должно было сказатьсяпри дроблении старых и при основании новых домашних общин. Таким или подобным образом из кровнородственной семьи произошла форма семьи, названная пуналуальной. Такова классическая форма семейного уклада, которая впоследствии испытала ряд видоизменений и главной отличительной чертой которой была взаимная общность мужей и жен внутри определенного семейного круга, из коего однако, были исключены братья жен, сначала единоутробные, а позднее и более дальних степеней родства, а с другой стороны также и сестры мужей. Об этой форме семьи, действительное существование которой на гавайских островах доказано, мы получили бы, вероятно, сведения из всей Полинезии, если бы благочестивые миссионеры, подобно блаженной памяти испанским монахам в Америке, способны были усмотреть в подобных противохристианских отношениях нечто большее, чем простую “мерзость”.
Непосредственно из пуналуальной семьи, по – видимому, возник в громадном большинстве случаев институт рода. Существенным обогащением наших сведений о групповом браке мы больше всего обязаны английскому миссионеру Лоримеру Файсону, который в течение многих лет изучал эту форму семьи на ее классической почве – в Австралии. Здесь многие племена разделены на два больших класса – кроки и кумите. Половые связи внутри каждого из этих классов строго запрещены, напротив, каждый мужчина одного класса уже от рождения является мужем каждой женщины другого класса, а последняя его прирожденной женой. И следует отметить, что ни различие в возрасте, ни близкое кровное родство здесь никогда не служат препятствием для половых связей, а только ограничение, обусловленное разделением на два экзогамных класса
Групповой брак представляет собой еще брак между классами, массовое супружество целого класса мужчин, часто рассеянных по всему материку, со столь же широко разбросанным классом женщин, – этот групповой брак при ближайшем рассмотрении выглядит отнюдь не так ужасно, как его рисует себе привыкшая к публичным домам фантазия филистеров. Поверхностному наблюдателю он представляется в виде непрочного единобрачия, а в некоторых местах – в виде многоженства с неверностью, допускавшейся от случая к случаю. И там где европеец усматривает безнравственность и беззаконие, на самом деле господствует строгий закон. Эти женщины принадлежат к брачному классу чужеземца, и поэтому они то рождения являются его женами; тот самый нравственный закон, который предназначает их друг для друга, воспрещает под угрозой наказания всякую половую связь вне принадлежащих друг другу брачных классов.
Парная семья. Известное соединение отдельных пар на более или менее продолжительный срок имело место уже в условиях группового брака или еще раньше; мужчина имел главную любимую жену среди многих жен, и он был для нее главным мужем среди всех мужей. Но такое вошедшее в привычку соединение отдельных пар должно было все более и более упрочиваться, чем больше развивался род и чем многочисленнее становились группы “братьев” и “сестер” между которыми брак был невозможен. При растущей запутанности брачных запретов групповые браки становились все более и более невозможными; они вытеснялись парной семьей. Но мы видим как мало общего с возникновением единобрачия имела индивидуальная половая любовь в современном смысле этого слова. Со времени возникновения парного брака начинается похищение и покупка женщины. Но за право оставаться верной одному мужчине женщина должна заплатить “выкуп”, состоящий в ограниченном определенными рамками обычае отдаваться посторонним: вавилонские женщины должны были раз в год отдаваться любому мужчине пожелавшему ее в храме Милитты; другие народы Передней Азии посылали своих девушек в определенном возрасте на год в храм Анаитис, где они должны были предаваться свободной любви со своими избранниками прежде чем получить разрешение на брак; подобные обычаи, облеченные в религиозную оболочку, свойственны всем азиатским народам, живущим между Средиземным морем и Гангом. У многих народов религиозная оболочка отсутствует и у них девушка пользуется до замужества полной половой свободой. Поэтому о внебрачных детях там женщины говорят не только без стеснения, но даже без какого либо стыда. У многих народов друзья и родные жениха или приглашенные на свадьбу гости предъявляют во время самой свадьбы унаследованное от древних времен право на невесту, причем жених оказывается последним в очереди; так было в древности на Балеарских островах, и у африканских племен, у древних славян, а в Абиссинии имеет место в настоящее время. У других народов какое-нибудь должностное лицо, предводитель племени или рода, шаман, жрец, князь и др. Пользовался по отношению невесты правом первой ночи, тоже самое было и в средневековой Европе.
Моногамная семья. Она возникает из парной семьи. Она отличается от парного брака гораздо большей прочностью брачных уз, которые теперь уже не расторгаются по желанию любой из сторон. Моногамия не была плодом индивидуальной половой любви, с которой она не имела ничего общего, так как многие браки оставались браками по расчету. Она была первой формой семьи, в основе которой лежали не естественные, а экономические условия.
Старая относительная свобода половых связей отнюдь не исчезла с победой парного брака или даже единобрачие. То есть наряду с единобрачием существуют внебрачные половые связи мужчин с незамужними женщинами, что, как известно процветает в самых различных формах на протяжении всего периода цивилизации и все более и более превращается в неприкрытую проституцию. Этот гетеризм ведет свое происхождение от той жертвы ценой которой женщины, отдаваясь посторонним, покупали себе право на целомудрие. Отдаваться за деньги было первоначально религиозным актом; все это происходило в храме богини любви, и деньги шли первое время в сокровищницу храма. Гиеродулы и Анаитис в Армении, Афродиты в Коринфе, а также состоящие при храмах религиозные танцовщицы Индии, так называемые баядерки, были первыми проститутками. Отдаваясь посторонним мужчинам – первоначально обязанность каждой женщины – стало впоследствии уделом только этих жриц, как бы замещавших всех остальных. У других народов этот гетеризм ведет свое происхождение от предоставлявшийся девушкам до брака половой свободы и, следовательно, также является пережитком группового брака, только дошедшим до нас другим путем. Гетеризм – это такой же общественный институт, как и всякий другой; он обеспечивает дальнейшее существование старой половой любви – в пользу мужчин.
Но вместе с этим развивается второе противоречие внутри самой моногамии. Рядом с мужем, скрашивающим свое существование гетеризмом, стоит покинутая супруга. Но и жены вразумили своих мужей. Вместе с единобрачием появляются два неизменных, ранее неизвестных общественных типа: постоянный любовник жены и муж – рогоносец. Рядом с единобрачием и гетеризмом неустранимым общественным явлением сделалось и прелюбодеяние, запрещенное, строго наказуемое, но неискоренимое.
Заключение брака в буржуазной среде происходит двояким образом. В католических странах родители подыскивали сыну подходящую жену, и, разумеется, результатом этого является наиболее полное развитие присущего моногамии противоречия: пышный расцвет гетеризма со стороны мужа и пышный расцвет супружеской неверности со стороны жены. В протестантских странах, напротив, сыну, как правило, предоставляется более или менее свободное право выбирать жену из своего класса; поэтому основой для заключения брака может служить в известной степени любовь, как это, приличия ради, постоянно и предполагается в соответствии с духом протестантского лицемерия. Здесь гетеризм практикуется мужем не столь энергично, а неверность жены встречается не так часто. Но как при любой форме брака люди остается такими же, какими были до него, а буржуа в протестантских странах в большинстве своем филистеры, то эта протестантская моногамия, даже если брать в общем лучшие случаи, все же приводит только к невыносимо скучному супружескому сожительству, которое называют семейным счастьем.
До средних веков не могло быть и речи об индивидуальной половой любви. Само собой разумеется, что физическая красота, дружеские отношения, одинаковые склонности и т.п. пробуждали у людей различного пола стремление к половой связи, что как для мужчин, так и для женщин не было совершенно безразлично, с кем они вступали в эти интимные отношения. Но от этого до современной половой любви еще бесконечно далеко. На протяжении всей древности браки заключались родителями вступающих в брак сторон, которые спокойно мирились с этим. Та скромная доля супружеской любви, которую знает древность, – не субъективная склонность, а объективная обязанность, не основа брака, а дополнение к нему. Любовные отношения в современном смысле имеют место в древности лишь вне официального общества. Пастухи, любовные радости и страдания, которые воспевают Феокрит и Мосх, Дафнис и Хлоя Лонга, – это исключительно рабы, не принимающие участия в делах государства, в жизненной сфере свободного гражданина. Но помимо любовных связей среди рабов мы встречаем такие связи только как продукт распада гибнущего древнего мира, и притом связи с женщинами, которые тоже стоят вне официального общества – с гетерами, то есть чужестранками или вольноотпущенницами: в Афинах – накануне их упадка, В Риме во времена империи. Если же любовные связи действительно возникали между свободными гражданами и гражданками, то только как нарушение супружеской верности. А для классического поэта древности, воспевавшего любовь, старого Анакреонта, половая в нашем смысле была настолько безразлична, что для него безразличен был пол любимого существа.
Современная половая любовь существенного отличается от простого полового влечения, от эроса древних. Во-первых, она предполагает у любимого существа взаимную любовь; в этом отношение женщина находится в равном положении с мужчиной, тогда как для античного эроса отнюдь не всегда требовалось ее согласие. Во-вторых, сила и продолжительность половой любви бывают такими, что невозможность обладания и разлука представляются обеим сторонам великим несчастьем, они идут на огромный риск, даже ставят на карту свою жизнь, чтобы только принадлежать друг другу, что в древности бывало разве только в случаях нарушения супружеской верности. И, наконец, появляется новый нравственный критерий для осуждения и оправдания половой связи; спрашивают не только о том, бала ли она брачной или внебрачной, но и о том, возникла ли она по взаимной любви или нет? Понятно, что в феодальной или буржуазной практике с этим новым критерием обстоит не лучше, чем со всеми другими критериями морали – с ними не считаются. Но относятся к нему и не хуже, чем к другим: он также, как и те, признается – в теории, на бумаге. А большего и требовать пока нельзя.
Ну, думаю стоит подвести итоги нашего повествования, и поэтому в заключение скажем, что если признать тот факт, что семья последовательно прошла через 4 формы и находиться теперь в 5, то возникает вопрос, может ли эта форма сохраниться на длительный срок в будущем? Ответ возможен только один – она должна развиваться по мере развития общества и изменяться по мере изменения общества, точно также как это было в прошлом. Являясь продуктом определенной общественной системы, она будет отражать состояние ее развития. Так как моногамная семья за период в начала цивилизации усовершенствовалась, то можно, по меньшей мере, предполагать, что она способна к дальнейшему совершенствованию, пока не будет достигнуто полоне равенство полов. Если же моногамная семья в отдаленном будущем окажется неспособной удовлетворять потребности общества, то невозможно заранее предсказать, какой характер будет иметь ее преемница.