Ранчин А. М.
Пушкинские подтексты в некрасовской поэзии исследовались неоднократно, но, как правило, бегло и обзорно. Нижеследующий текст — опыт «медленного чтения» двух хрестоматийных стихотворений Некрасова – «Родины» и «Элегии». Опыт, позволяющий увидеть, что лирика Пушкина была для Некрасова значима как квинтэссенция классической традиции. Пушкинские стихотворения для некрасовской поэзии подобны умиротворённому, исполненному покоя пейзажу — фону, на котором отчётливее и резче выступают мрачные, отталкивающие или странные фигуры первого плана — образы, рождённые воображением автора «Родины» и «Железной дороги».
Итак, вчитаемся…
И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата грязного и мелкого тиранства;
Где рой подавленных и трепетных рабов
Завидовал житью последних барских псов,
Где было суждено мне божий свет увидеть,
Где научился я терпеть и ненавидеть,
Но, ненависть в душе постыдно притая,
Где иногда бывал помещиком и я;
Где от души моей, довременно растленной,
Так рано отлетел покой благословенный,
И неребяческих желаний и тревог
Огонь томительный до срока сердце жег…
Так начинается некрасовская «Родина». Первая же строка вводит мотив возвращения лирического герроя в места, где он провёл детские годы и возмужал. Начало неожиданное, без должной поэтической «экспозиции»: текст открывается соединительным союзом «и», как бы отсылающим и к прошлому, и к прежде сказанному. Но прежде ничего сказано не было. Подобная композиционная черта свойственна и одному из самых известных стихотворений Пушкина — «…Вновь я посетил…». Неожиданность начала усилена благодаря отточию:
…Вновь я посетил тот уголок земли, где я провёл
Изгнанником два года незаметных.
Но благодаря внешнему сходству пушкинского и некрасовского стихотворений лишь более очевидной становится противоположность их смысла. Пушкин пишет о возвращении в дорогой для него край, окружающие лирического героя воспоминания — если и не радостны, то дороги для него:
Уж десять лет ушло с тех пор — и много
Переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я — но здесь опять
Минувшее меня объемлет живо,
И, кажется, вечор ещё бродил
Я в этих рощах.
«…Вновь я посетил…» — вариация жанра элегии: вместе и грустные, и светлые воспоминания о безвозвратно протекшей жизни. Не такова «Родина». Родные края, вновь посещённые некрасовским героем, рождают в нём чувство тягостное и негодующее. Воспоминания о жизни в имении безотрадны. Вслед за первым стихом, представляющим собой главное предложение, следует опутывающая, стесняющая цепь придаточных — монотонная череда строк, скорбный перечень, открывающийся союзом «где». Негодующий пафос сих строк рождает в памяти не элегические размышления из «…Вновь я посетил…», но горестное и гневное витийство из пушкинской же «Деревни», указующей на «невежества убийственные позор», на «Рабство тощее» и «Барство дикое». Даже «огонь томительный» — клише элегического стиля — у Некрасова не метафора любовного томления или поэтического восторга, а возвышенное иносказательное именование скорби, рождённой несправедливостью и уродливостью общественного бытия. Как «бесплодный жар» в пушкинской «Деревне».
Мир «Родины» страшен, полон страданий — горестна судьба не только рабов, но и матери лирического героя, которая стала несчастной жертвой деспота-мужа:
Воспоминания дней юности – известных
Под громким именем роскошных и чудесных, —
Наполнив грудь мою и злобой и хандрой,
Вот тёмный, тёмный сад… Чей лик в аллее дальной
Мелькает меж ветвей, болезненно-печальный?
Я знаю, отчего ты плачешь, мать моя!
Вот серый, старый дом… Теперь он пуст и глух:
Ни женщин, ни собак, ни гаеров, ни слуг, —
А встарь?.. Но помню я: здесь что-то всех давило,
Здесь в малом и в большом тоскливо сердце ныло.
Но чуть дальше в «Родине» мы встречаем всё же слабый отголосок «…Вновь я посетил…». Пушкин в этом стихотворении упоминал о своей к тому времени умершей няне Арине Родионовне:
Вот опальный домик,
Где жил я бедной нянею моей.
Уже старушки нет — уж за стеною
Не слышу я шагов её тяжёлых,
Ни кропотливого её дозора.
Мотив дружбы, бесед за кружкой «с дряхлой старушкой» отличителен для поэтических текстов Пушкина, созданных в Михайловском или посвящённым этим двум годам вынужденного деревенского уединения. Усилиями официозных литературоведов советской эпохи этот мотив превратился в миф о солидарности и духовном единении поэта-дворянина. Но нельзя не признать: пушкинские произведения давали для такой интерпретации какие-то основания.
Не то у Некрасова. Няня о мальчике заботилась и его любила. Лучше бы она этого не делала:
Я к няне убегал… Ах, няня! Сколько раз
Я слёзы лил о ней в тяжёлый сердцу час;
При имени её впадая в умиленье,
Давно ли чувствовал я к ней благоговенье?..
Её бессмысленной и вредной доброты
На память мне пришли немногие черты,
И грудь моя полна враждой и злостью новой…
«Бессмысленной и вредной» могла быть названа не доброта Арины Родионовны, а доброта, а вернее сказать, попустительство, фонвизинской Еремеевны, выказываемая по отношению к барскому дитяти Митрофану Простакову.
Всем памятный образ из «…Вновь я посетил…», молодые сосны, пробившиеся у корней старых деревьев, в некрасовской «Деревне» отдан под губительную власть топора. Следы запустения, приметы разорения щедро рассеяны в финальных строках стихотворения. Некрасовский лирический герой испытывает при их виде чувство садомазохистское — радость:
И, с отвращением кругом кидая взор,
С отрадой вижу я, что срублен тёмный бор –
В томящий летний зной защита и прохлада, —
И нива выжжена, и праздно дремлет стадо,
Понурив голову над высохшим ручьём,
И набок валится пустой и мрачный дом,
Где вторил звону чаш и гласу ликований
Глухой и вечный гул подавленных страданий
И только тот один, ко всех собой давил,
Свободно и дышал, и действовал, и жил…
Точная цитата из пушкинского стихотворения «Воспоминание» (у Пушкина — «И с отвращением читая жизнь мою») заставляет ещё отчётливее ощутить отличие от классических произведений первого русского поэта: пушкинский лирический герой испытывал отвращение от собственных грехов, для некрасовского героя отвратительна картина родного края — юдоли слёз и страданий…
Пасущиеся по лугам стада, лес, дарующий прохладу, светлый ручей — неизменные детали идиллического пейзажа. Нередки они и в элегии. Эти образы встречаются ещё в первых элегиях Жуковского, создавших канон этого жанра в русской поэзии, — в «Вечере» и в «Сельском кладбище», переложении стихотворения Томаса Грея:
…Когда с холмов златых стада бегут к реке,
И рёва гул гремит звучнее над водами,
И, сети склав, рыбак на лёгком челноке
Плывёт у брега меж кустами;
Когда пловцы шумят, скликаясь по стругам,
И вёслами струи согласно разсевают;
И, плуги обратив, по глыбистым браздам
С полей оратаи съезжают…
Уж вечер… облаков померкнули края;
Всё тихо; рощи спят; в окрестности покой;
Как слит с прохладою растений фимиам!
(«Вечер»)
Шумящие стада толпятся над рекой…
(«Сельское кладбище, первая редакция 1802 года)
В некрасовской «Родине» «не просто» гибнет под топором бор и пересыхает ручей, — это гибнут атрибуты элегического жанра.
Но они вновь возродятся, восстанут из небытия спустя три десятилетия в стихотворении, так и названном — «Элегия».
Жницы за жатвою, золотые колосящиеся нивы, медленно, спокойно бредущий за сохою пахарь-оратай, прохладная полутьма, вечер — эти знакомые по элегии Жуковского «Вечер» образы повторены Некрасовым. Некоторые повторены в его «Элегии» дважды:
Внимаю ль песне жниц над жатвой золотою,
Старик ли медленный шагает за сохою,
Бежит ли по лугу, играя и свистя,
С отцовским завтраком довольное дитя,
Сверкают ли серпы, звенят ли дружно косы…
Уж вечер настаёт. Волнуемый мечтами,
По нивам, по лугам, уставленным стогами,
Задумчиво брожу в прохладной полутьме…
Кроме процитированных строк из элегии «Вечер» напомню начальные стихи «Сельского кладбища»:
Уже бледнеет день, скрываясь за горою;
Усталый селянин медлительной стопою
Идёт, задумавшись, в шалаш спокойный свой.
Но чувства и думы, тревожащие некрасовского лирического героя, далеки от настроений героя элегий Жуковского, как, впрочем, и от элегических настроений вообще. Герой стихотворения «Вечер» погружён в печальные и светлые размышления о миновавшем:
Сижу, задумавшись; в душе моей мечты;
К протекшим временам лечу воспоминаньем…
О, дней моих весна, как быстро скрылась ты,
С твоим блаженством и страданьем!
Некрасовского же лирического героя занимают вопросы гражданские, судьба народная. Герой Некрасова — не «частный человек» элегии, и он проклинает врагов народа. И одиночество его — не удинение и отрешённость элегического персонажа, а горькое, трагическое осознание поэтом-гражданином, что слово его может быть не узнано народом, крестьянством:
Ответа я ищу на тайные вопросы,
Кипящие в уме: «В последние года
Сносней ли стала ты, крестьянская страда?
И рабству долгому пришедшая на смену
Свобода, наконец, внесла ли перемену
В народные судьбы? В напевы сельских дев?
Иль так же горестен нестройный их напев?..»
На сельские труды зову благословенье,
Народному врагу проклятия сулю,
А другу у небес могущества молю,
И песнь моя громка!.. Ей вторят долы, нивы,
И эхо дальних гор ей шлёт свои отзывы,
И лес откликнулся… Природа внемлет мне,
Но тот, о ком пою в вечерней тишине,
Кому посвящены мечтания поэта, —
Увы! Не внемлет он – и не даёт ответа…
В отличие от лирического персонажа «Родины» и подобно элегическим героям герой «Элегии» любовно созерцает природу в её прекрасных проявлениях и находит в ней отклик. Но только в ней.
Хорошо известно, что Некрасов «прозаизировал» поэзию, избирая предметы обыденные, ранее казавшиеся «низкими», и свободно и смело включая в свои произведения разговорную, бытовую лексику. Так он отталкивался от традиции. Однако начинал он как запоздалый и неудачливый подражатель, написав и издав сборник «Мечты и звуки» (1840), перегруженный поэтическими штампами и заимствованиями. Более позднее отталкивание от традиции, прослеживаемое в его лирике примерно с середины 1840-х гг., никогда не принимало формы простого отвержения. Оригинальность поэта заключается прежде всего в прежде невозможном соединении «возвышенного» и «низкого», «поэтического» и «прозаического». (Эта особенность его творчества была прекрасно показана К.И. Чуковским в известной книге «Мастерство Некрасова.)
Освобождаясь от власти поэтической традиции, обретая собственный голос, Некрасов в «Родине» демонстративно отвергал элегический жанр. На склоне лет, приближаясь к смерти, он открыто принимает элегическое наследие. Судьба многих русских поэтов, живших и умерших прежде Некрасова, сложилась так, что среди их последних стихов оказались и такие, что стали итоговыми произведениями, поэтическими завещаниями. Таково пушкинское «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», лермонтовское «Выхожу один я на дорогу…», «Царскосельский лебедь» Жуковского. «Элегия» Некрасова — это его «Памятник». Не случайно, именно в этом стихотворении есть и строка-афоризм «Я лиру посвятил народу своему», и классический образ лиры, и размышления о судьбе поэта «в подлунном мире». Классическая тема требовала классической формы. Некрасов написал элегию. Но это была странная элегия, подобной которой прежде не существовало.