I. БОГ РЕМОНТ Каждый бог на свой фасон. Меркурий, например, с крылышками на ногах. Он- нэпман и жулик. А мой любимый бог – бог Ремонт, вселившийся в Москву в1922 году, в переднике, вымазан известкой, от него пахнет махоркой. Он именя зацепил своей кистью, и до сих пор я храню след божественногоприкосновения на своем осеннем пальто, в котором я хожу и зимой. Почему? Ахда, за границей, вероятно, неизвестно, что в Москве существует целый класс, считающий модным ходить зимой в осеннем. К этому классу принадлежит такназываемая мыслящая интеллигенция и интеллигенция будущая: рабфаки и проч.Эти последние, впрочем, даже и не в пальто, а в каких-то кургузых куртках.Холодно?.. Вздор. Очень легко можно привыкнуть. Итак, это было золотой осенью, когда мы с приятелем моим — спецомвыходили из гостиницы. Там зверски орудовал прекрасный бог. Стояли козлы, состен бежали белые ручьи, вкусно пахло масляной краской. Тут-то он меня и мазнул. Спец жадно вдохнул запах краски и гордо сказал: — Не угодно ли. Погодите, еще годик — не узнаете Москвы. Теперь «мы»(ударение на этом слове) покажем, на что мы способны! К сожалению, ничего особенного спец показать не успел, так как черезнеделю после этого стал очередной жертвой «большевистского террора». Именно: его посадили в Бутырки. За что, совершенно неизвестно. Жена его говорит по этому поводу что-то невнятное: – Это безобразие! Ведь расписки нет? Нет? Пусть покажут расписку.Сидоров (или Иванов, не помню) — подлец! Говорит — двадцать миллиардов.Во-первых, пятнадцать! Расписки действительно нету (не идиот же спец, в самом деле!), поэтомуспеца скоро выпустят. Но тогда уж он действительно покажет. Набравшись сил вБутырках. Но спеца нет, бог Ремонт остался. Может быть, потому, что, сколько быспецов ни сажали, остается все же неимоверное количество (точная моястатистика: в Москве – 1 000 000, не ме-не-е!), или потому, что можнообойтись и без спецов, но бог неугомонный, прекрасный — штукатур, маляр икаменщик — орудует. И даже теперь он не затих, хоть уже зима и валит мягкийснег. На Лубянке, на углу Мясницкой было бог знает что: какая-то выгрызеннаяплешь, покрытая битым кирпичом и осколками бутылок. А теперь, правда, одноэтажное, но все же здание! 3-д-а-н-и-е! Цельные стекла. Все какполагается. За стеклами, правда, ничего еще нет, но снаружи уже красуетсянадпись золотыми буквами: «Трикотаж». Вообще на глазах происходят чудеса. Зияющие двери в нижних этажах вдругзастекляются. День… два, и за стеклами загораются лампы, и… или материикаскадами, или же красуется под зеленым абажуром какая-то голова, склонившаяся над бумагами. Не знаю, почему и какая голова, но что он делает, могу сказать, не заглядывая внутрь: — Составляет ведомость на сверхурочные. И откровенно скажу: материи – хорошо, а голова – это не нужно. Пишут, пишут… Но с этим, видно, ничего не поделаешь. Я верю: материи.и посуда, зонтики и калоши вытеснят в конце концовплешивые чиновничьи головы начисто. Пейзаж московский станет восхитительным.На мой вкус. Я с чувством наслаждения прохожу теперь пассажи. Петровка и Кузнецкийсумерки горят огнями. И буйные гаммы красок за стеклами — улыбаются ликиигрушек кустарей. Лифты пошли! Сам видел сегодня. Имею я право верить своим глазам? Этот сезон подновляли, штукатурили, подклеивали. На будущий сезон, яверю, будут строить. Осенью, глядя на сверкающие адским пламенем котлы сасфальтом на улицах, я вздрагивал от радостного предчувствия. Будут строить, несмотря ни на что. Быть может, это фантазия правоверного москвича… Апо-моему, воля ваша, вижу — Ренессанс. Московская эпиталама: Пою тебе, о бог Ремонта! II. ГНИЛАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ Расстался я с ним в июне месяце. Он пришел тогда ко мне, свернулмахорочную козью ногу и сказал мрачно: — Ну, вот и кончил университет. — Поздравляю вас, доктор, — с чувством ответил я. Перспективы у новоиспеченного доктора вырисовывались в таком виде: вздравотделе сказали: «Вы свободны», в общежитии студентов-медиков сказали:«Ну, теперь вы кончили, так выезжайте», в клиниках, больницах и т. под.учреждениях сказали: «Сокращение штатов». Получался, в общем, полнейший мрак. После этого он исчез и утонул в московской бездне. – Значит, погиб, – спокойно констатировал я, занятый своими личнымиделами (т. наз. «борьба за существование»). Я доборолся до самого ноября и собирался бороться дальше, как онпоявился неожиданно. На плечах еще висела вытертая дрянь (бывшее студенческое пальто), ноиз-под нее выглядывали новенькие брюки. По одной складке, аристократически заглаженной, я безошибочноопределил: куплены на Сухаревке за 75 миллионов. Он вынул футляр от шприца и угостил меня «Ирой-рассыпной». Раздавленный изумлением, я ждал объяснений. Они последовали немедленно: – Грузчиком работаю в артели. Знаешь, симпатичная такая артель – бстудентов 5-го курса и я… — Что же вы грузите?! — Мебель в магазины. У нас уж и постоянные давальцы есть. — Сколько ж ты зарабатываешь? — Да вот за предыдущую неделю 275 лимончиков. Я мгновенно сделал перемножение: 275×4=1 миллиард сто! В месяц. — А медицина?! — А медицина сама собой. Грузим мы раз-два в неделю. Остальное время яв клинике, рентгеном занимаюсь. — А комната? Он хихикнул. — И комната есть… Оригинально, так, знаешь, вышло… Перевозили мымебель в квартиру одной артистки. Она меня и спрашивает с удивлением: «А вы, позвольте узнать, кто на самом деле? У вас лицо такое интеллигентное. Я, говорю, доктор. Если б ты видел, что с ней сделалось! Чаем напоила, расспрашивала. А где вы, говорит, живете? А я говорю,. нигде не живу. Такоеучастие приняла, дай ей бог здоровья. Через нее я и комнату получил, у еезнакомых. Только условие: чтобы я не женился! — Это что ж, артистка условие такое поставила? — Зачем артистка… Хозяева. Одному, говорят, сдадим, двоим ни в коемслучае. Очарованный сказочными успехами моего приятеля, я сказал послераздумья: — Вот писали все: гнилая интеллигенция, гнилая… Ведь, пожалуй, онауже умерла. После революции народилась новая, железная интеллигенция. Она имебель может грузить, и дрова колоть, и рентгеном заниматься. — Я верю, — продолжал я, впадая в лирический тон, – она не пропадет! Выживет! Он подтвердил, распространяя удушливые клубы „Иры-рассыпной“: — Зачем пропадать. Пропадать мы не согласны. III. СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННЫЙ МАЛЬЧИК Вчера утром на Тверской я видел мальчика. За ним шла, раскрыв рты, группа ошеломленных граждан мужского и женского пола и тянулась вереницапустых извозчиков, как за покойником. Со встречного трамвая No б свешивались пассажиры и указывали намальчика пальцами. Утверждать не стану, но мне показалось, что торговкаяблоками у дома No73 зарыдала от счастья, а зазевавшийся шофер срезал угол ичуть не угодил в участок. Лишь протерев глаза, я понял, в чем дело. У мальчика на животе не было лотка с сахариновым ирисом, и мальчик невыл диким голосом: — »Посольские”! «Ява»!!! «Мурсал»!!! Газетатачкапрокатываетвсех!.. Мальчик не вырывал из рук у другого мальчика скомканных лимонов и нелягал его ногами. У мальчика не было во рту папиросы… Мальчик не ругалсяскверными словами. Мальчик не входил в трамвай в живописных лохмотьях и, фальшиво бегая посытым лицам спекулянтов, не гнусил: — Пода-айте… Христа ради… Нет, граждане. Этот единственный, впервые встретившийся мне мальчикшел, степенно покачиваясь и не спеша, в прекрасной уютной шапке снаушниками, и на лице у него были написаны все добродетели, какие толькомогут быть у мальчика 11 — 12 лет. Нет, не мальчик это был. Это был чистой воды херувим в теплых перчаткахи валенках. И на спине у херувима был р-а-н-е-ц, из которого торчал уголокизмызганного задачника. Мальчик шел в школу 1-й ступени у-ч-и-т-ь-с-я. Довольно. Точка. IV. ТРИЛЛИОНЕР Отправился я к знакомым нэпманам. Надоело мне бывать у писателей.Богема хороша только у Мюрже — красное вино, барышни… Московская желитературная богема угнетает. Придешь, и — или попросят сесть на ящик, а в ящике — ржавые гвозди, иличаю нет, или чай есть, но сахару нет, или в соседней комнате хозяйкаквартиры варит самогон и туда шмыгают какие-то люди с распухшими лицами, исидишь как на иголках, потому что боишься, что придут – распухшихарестовывать и тебя захватят или (хуже всего) молодые поэты начнут своистихи читать. Один, потом другой, потом третий… Словом – нестерпимаяобстановка. У нэпманов оказалось до чрезвычайности хорошо. Чай, лимон, печенье, горничная, всюду пахнет духами, серебряные ложки (примечание для испуганногоиностранца: платоническое удовольствие), на пианино дочь играет «Молитвудевы», диван, «не хотите ли со сливками», никто стихов не читает, и т. д. Единственное неудобство: в зеркальных отражениях маленькая дырка натвоих штанах превращается в дырищу величиной с чайное блюдечко и приходитсяприкрывать ее ладонью, а чай мешать левой рукой. А хозяйка, очаровательноулыбаясь, говорит: — Вы очень милый и интересный, но почему вы не купите себе новые брюки? А заодно и шапку… После этого «заодно» я подавился чаем, и золотушная «Молитва девы»показалась мне данс-макабром 1. Но прозвучал звонок и спас меня. Вошел некто, перед которым все побледнело и даже серебряные ложкисъежились и сделались похожими на подержанное фраже. На пальце у вошедшего сидело что-то напоминающее крест на храме ХристаСпасителя на закате. — Каратов девяносто… Не иначе как он его с короны снял, шепнул мнемой сосед — поэт, человек, воспевающий в стихах драгоценные камни, но, посвоей жестокой бедности, не имеющий понятия о том, что такое карат. По камню, от которого сыпались во все стороны разноцветные лучи, потому, как на плечах у толстой жены вошедшего сидел рыжий палатин, по тому, как у вошедшего юрко бегали глаза, я догадался, что передо мной всемнэпманам — нэпман, да еще, вероятно, из треста. Хозяйка вспыхнула, заулыбалась золотыми коронками, кинулась навстречу, что-то восклицая, и прервалась «Молитва девы» на самом интересном месте. Затем началось оживленное чаепитие, причем нэпман был в центревнимания. Я почему-то обиделся (ну что ж из того, что он нэпман? Я разве нечеловек?) и решил завязать разговор. И завязал его удачно. — Сколько вы получаете жалования? — спросил я у обладателя сокровища. Тут же с двух сторон под столом мне наступили на ноги. На правой ноге яощутил сапог поэта (кривой стоптанный каблук), на левой – ногу хозяйки(французский острый каблук). Но богач не обиделся. Напротив, мой вопрос ему польстил почему-то. Он остановил на мне глаза на секунду, причем тут только я разглядел, что они похожи на две десятки одесской работы. – М… м… как вам сказать… Э… пустяки. Два, три миллиарда, -ответил он, посылая мне с пальца снопы света. — А сколько стоит ваше бри… — начал я и взвизгнул от боли… – … бритье?! — выкрикнул я, не помня себя, вместо «бриллиантовоекольцо». — Бритье стоит 20 лимонов, – изумленно ответил нэпман, а хозяйкасделала ему глазами: «Не обращайте внимания. Он идиот». И мгновенно меня сняли с репертуара. Защебетала хозяйка, но благодарямоему блестящему почину разговор так и увяз в лимонном болоте. Во-первых, поэт всплеснул руками и простонал: — 20 лимонов! Ай, яй, яй! (Он брился последний раз в июне.) Во-вторых, сама хозяйка ляпнула что-то несуразно-малое насчет оборотовв тресте. Нэпман понял, что он находится в компании денежных младенцев, и решилпоставить нас на место. — Приходит ко мне в трест неизвестный человек, — начал он, поблескиваячерными глазами, — и говорит: возьму у вас товару на 200 миллиардов. Плачувекселями. Позвольте, — отвечаю я, – вы – лицо частное… э… какая жегарантия, что ваши уважаемые векселя… А, пожалуйста, – отвечает тот. Ивынул книжку своего текущего счета. И как вы думаете, — нэпман победоноснообвел глазами сидящих за столом, — сколько у него оказалось на казенномсчету? — 300 миллиардов? — крикнул поэт (этот проклятый санкюлот не держал вруках больше 50 лимонов). — 800, — сказала хозяйка. — 940, — робко пискнул я, убрав ноги под стол. Нэпман артистически выждал паузу и сказал: — Тридцать три триллиона. Тут я упал в обморок и, что было дальше, не знаю. Примечание для иностранцев: триллионом в московских трестах называюттысячу миллиардов. 33 триллиона пишут так: 33 000 000 000 000. V. ЧЕЛОВЕК ВО ФРАКЕ Опера Зимина. «Гугеноты». Совершенно такие же, как «Гугеноты» 1893 г.,«Гугеноты» 1903 г., 1913, наконец, и 1923 г.! Как раз с 1913 г. я и не видел этих «Гугенотов». Первое впечатление -ошалеваешь. Две витых зеленых колонны и бесконечное количество голубоватыхляжек в трико. Затем тенор начинает петь такое, что сразу мучительно хочетсяв буфет и: — Гражданин услужающий, пива! («Человеков» в Москве еще нет.) В ушах ляпает громовое «пиф-паф!!» Марселя, а в мозгу вопрос: «Должнобыть, это действительно прекрасно, ежели последние бурные годы не вытерлиэтих гугенотов вон из театра, окрашенного в какие-то жабьи тона». Куда там вытерли! В партере, в ложах, в ярусах ни клочка места. Взорысосредоточены на желтых сапогах Марселя. И Марсель, посылая партеру сердитыевзгляды, угрожает: Пощады не ждите, Она не прид-е-е-т… Рокочущие низы. Солисты, посинев под гримом, прорезывают гремящую массу хора и медных.Ползет занавес. Свет. Сразу хочется бутербродов и курить. Первое -невозможно, ибо для того, чтобы есть бутерброды, нужно зарабатыватьмиллиардов десять в месяц, второе — мыслимо. У вешалок сквозняк, дымовая завеса. В фойе – шаркание, гул, пахнетдешевыми духами. Зеленейшая тоска после папиросы. Все по-прежнему, как было пятьсот лет назад. За исключением, пожалуй, костюмов. Пиджачки сомнительные, френчи вытертые. «Ишь ты,- подумал я, наблюдая,- публика та, да не та…» И только что подумал, как увидал у входа в партер человека. Он был вофраке! Все, честь честью, было на месте. Ослепительный пластрон, давнозаутюженные брюки, лакированные туфли и, наконец, сам фрак! Он не посрамил бы французской комедии. Первоначально так и подумал: неиностранец ли? От тех всего жди. Но оказался свой. Гораздо интереснее фрака было лицо его обладателя. Выражение унылойозабоченности портило расплывчатый лик москвича. В глазах его читалосьсовершенно явственно: «Да-с, фрак. Выкуси. Никто не имеет мне права словосказать. Декрета насчет фраков нету». И действительно, никто фрачника не трогал, и даже особенно остроголюбопытства он не возбуждал. И стоял он незыблемо, как скала, омываемаяпиджачным и френчным потоком. Фрак этот до того меня заинтриговал, что я даже оперы не дослушал. В голове моей вопрос: «Что должен означать фрак? Музейная ли это редкость в Москве средифренчей 1923 г., или -фрачник представляет собой некий живой сигнал: — Выкуси. Через полгода все оденемся во фраки». Вы думаете, что, может быть, это праздный вопрос? Не скажите… VI. БИОМЕХАНИЧЕСКАЯ ГЛАВА … Зови меня вандалом Я это имя заслужил. Признаюсь, прежде чем написать эти строки, я долго колебался. Боялся.Потом решил рискнуть. После, того, как я убедился, что «Гугеноты» и «Риголетто» пересталименя развлекать, я резко кинулся на левый фронт. Причиной этого был И.Эренбург, написавший книгу «А все-таки она вертится», и двое длинноволосыхмосковских футуристов, которые, появляясь ко мне ежедневно в течение недели, за вечерним чаем ругали меня «мещанином». Неприятно, когда это слово тычут в глаза, и я пошел, будь они прокляты! Пошел в театр Гитис на «Великодушного рогоносца» в постановке Мейерхольда. Дело вот в чем: я — человек рабочий, каждый миллион дается мне путемночных бессонниц и дневной зверской беготни. Мои денежки как раз те самые, что носят название кровных. Театр для меня – наслаждение, покой, развлечение, словом, все что угодно, кроме средства нажить новую хорошуюневрастению, тем более что в Москве есть десятки возможностей нажить ее беззатраты на театральные билеты. Я не И. Эренбург и не театральный мудрый критик, но судите сами: вобщипанном, ободранном, сквозняковом театре вместо сцены — дыра (занавеса, конечно, нету и следа). В глубине — голая кирпичная стена с двумя гробовымиокнами. А перед стеной сооружение. По сравнению с ним проект Татлина можетсчитаться образцом ясности и простоты. Какие-то клетки, наклонные плоскости, палки, дверки и колеса. И на колесах буквы кверху ногами «сч» и «те».Театральные плотники, как дома, ходят взад и вперед, и долго нельзя понять: началось уже действие или еще нет. Когда же оно начинается (узнаешь об этом потому, что все-такивспыхивает откуда-то сбоку свет на сцене), появляются синие люди (актеры иактрисы все в синем. Театральные критики называют это прозодеждой. Послал быя их на завод, денька хоть на два! Узнали бы они, что такое прозодежда!). Действие: женщина, подобрав синюю юбку, съезжает с наклонной плоскостина том, на чем женщины и мужчины сидят. Женщина мужчине чистит зад платянойщеткой. Женщина на плечах у мужчины ездит, прикрывая стыдливо ногипрозодеждной юбкой. — Это биомеханика, — пояснил мне приятель. Биомеханика!!! Беспомощностьэтих синих биомехаников, в свое время учившихся произносить слащавыемонологи, вне конкуренции. И это, заметьте, в двух шагах от Никитинскогоцирка, где клоун Лазаренко ошеломляет чудовищными salto! Кого-то вертящейся дверью колотят уныло и настойчиво опять по тому жесамому месту. В зале настроение как на кладбище, у могилы любимой жены.Колеса вертятся и скрипят. После первого акта капельдинер: — Не понравилось у нас, господин? Улыбка настолько нагла, что мучительно хотелось биомахнуть его по уху. — Вы опоздали родиться,- сказал мне футурист. Нет, это Мейерхольд поспешил родиться. — Мейерхольд — гений!!! — завывал футурист. Не спорю. Очень возможно.Пускай — гений. Мне все равно. Но не следует забывать, что гений одинок, а я- масса. Я — зритель. Театр для меня. Желаю ходить в понятный театр. — Искусство будущего!!! — налетели на меня с кулаками. А если будущего, то пускай, пожалуйста, Мейерхольд умрет и воскреснет вXXI веке. От этого выиграют все, и прежде всего он сам. Его поймут. Публикабудет довольна его колесами, он сам получит удовлетворение гения, а я буду вмогиле, мне не будут сниться деревянные вертушки. Вообще к черту эту механику. Я устал. VII. ЯРОН Спас меня от биомеханической тоски артист оперетки Ярон, и ему сгорячей благодарностью посвящаю эти строки. После первого же его падения наколени к графу Люксембургу, стукнувшему его по плечу, я понял, что значитэто проклятое слово «биомеханика», и когда оперетка карусельным галопомпошла вокруг Ярона, как вокруг стержня, я понял, что значит настоящаябуффонада. Грим! Жесты! В зале гул и гром! И нельзя не хохотать. Немыслимо.Бескорыстная реклама Ярону, верьте совести: исключительный талант. VIII. ВО ЧТО ОБХОДИТСЯ КУРЕНИЕ Из хаоса каким-то образом рождается порядок. Некоторые об этом узнаютиз газет со значительным опозданием, а некоторые по горькому опыту на местеи в процессе создания этого порядка. Так, например, нэпман, о котором я расскажу, познакомился с новымпорядком в коридоре плацкартного вагона на станции Николаевской железнойдороги. Он был в общем благодушный человек, и единственно что выводило его изсебя — это большевики. О большевиках он не мог говорить спокойно. О золотойвалюте — спокойно. О сале — спокойно. О театре — спокойно. О большевиках -слюна. Я думаю, что если бы маленькую порцию этой слюны вспрыснуть кролику -кролик издох бы во мгновение ока. 2-х граммов было бы достаточно, чтобыотравить эскадрон Буденного с лошадьми вместе. Слюны же у нэпмана было много, потому что он курил. И когда он залез в вагон со своим твердым чемоданом и огляделся, презрительная усмешка исказила его выразительное лицо. — Гм… подумаешь, – заговорил он… или, вернее, не заговорил, акак-то заскрипел, — свинячили, свинячили четыре года, а теперь вздумаличистоту наводить! К чему, спрашивается, было все это разрушать? И выдумаете, что я верю в то, что у них что-нибудь выйдет? Держи карман. Русскийнарод — хам. И все им опять заплюет! И в тоске и в отчаянии швырнул окурок на пол и растоптал. И немедленно(черт его знает, откуда он взялся,- словно из стены вырос) появился некто сквитанционной книжкой в руках и сказал, побивая рекорд лаконичности: — Тридцать миллионов. Не берусь описать лицо нэпмана. Я боялся, что его хватит удар. x x x Вон она какая история, товарищи берлинцы. А вы говорите «bolscheviki»,«bolscheviki»! Люблю порядок. x x x Прихожу в театр. Давно не был. И всюду висят плакаты «Курить строговоспрещается». И думаю я, что за чудеса: никто под этими плакатами не курит.Чем это объясняется? Объяснилось это очень просто, так же, как и в вагоне.Лишь только некий с черной бородкой — прочитав плакат — сладко затянулся двараза, как вырос молодой человек симпатичной, но непреклонной наружности и: — Двадцать миллионов. Негодованию черной бородки не было предела. Она не пожелала платить. Я ждал взрыва со стороны симпатичного молодогочеловека, игравшего благодушно квитанциями. Никакого взрыва не последовало, но за спиной молодого человека, без всякого сигнала с его стороны(большевистские фокусы!), из воздуха соткался милиционер. Положительно, этобыло гофманское нечто. Милиционер не произнес ни одного слова, не сделал ниодного жеста. Нет! Это было просто воплощение укоризны в серой шинели сревольвером и свистком. Черная бородка заплатила со сверхъестественнойгофманской же быстротой. И лишь тогда ангел-хранитель, у которого вместо крыльев за плечамипомещалась небольшая, изящная винтовка, отошел в сторону и «добродушнаяпролетарская улыбка заиграла на его лице» (так пишут молодые барышниреволюционные романы). Случай с черной бородкой так подействовал на мою впечатлительную душу(у меня есть подозрение, что и не только на мою), что теперь, куда бы я нипришел, прежде чем взяться за портсигар, я тревожно осматриваю стены — нетли на них какой-нибудь печатной каверзы. И ежели плакат «Строговоспрещается», подманивающий русского человека на курение и плевки, то я никурить, ни плевать не стану ни за что. IX. ЗОЛОТОЙ ВЕК Фридрихштрасской уверенности, что Россия прикончилась, я не разделяю, идаже больше того: по мере того как я наблюдаю московский калейдоскоп, во мнерождается предчувствие, что «все образуется» и мы еще можем пожить довольнославно. Однако я далек от мысли, что Золотой век уже наступил. Мне почему-токажется, что наступит он не ранее, чем порядок, симптомы которого так ясноначали проступать в столь незначительных, казалось бы, явлениях, как все этинекурительные и неплевательные события, пустит окончательные корни. ГУМ с тысячами огней и гладко выбритыми приказчиками, блестящиешвейцары в государственных магазинах на Петровке и Кузнецком, «Верхнееплатье снимать обязательно» и т. под. – это великолепные ступени налестнице, ведущей в рай, но еще не самый рай. Для меня означенный рай наступит в то самое мгновение, как в Москвеисчезнут семечки. Весьма возможно, что я выродок, не понимающий великогозначения этого чисто национального продукта, столь же свойственного нам, кактабачная жвачка славным американским героям сногсшибательных фильмов, новесьма возможно, что просто-напросто семечки — мерзость, которая угрожаетутопить нас в своей слюнявой шелухе. Боюсь, что мысль моя покажется дикой и непонятной утонченнымевропейцам, а то я сказал бы, что с момента изгнания семечек для менянепреложной станет вера в электрификацию, поезда (150 километров в час), всеобщую грамотность и прочее, что уже несомненно означает рай. И маленькая надежда у меня закопошилась в сердце после того, как наТверской меня чуть не сшибла с ног туча баб и мальчишек с лотками, летевшихкуда-то с воплями: — Дунька! Ходу! Он идет!! «Он» оказался, как я и предполагал, воплощением в сером, но уже неукоризны, а ярости. Граждане, это священная ярость. Я приветствую ее. Их надо изгнать – семечки. Их надо изгнать. В противном случаебыстроходный электрический поезд мы построим, а Дуньки наплюют шелухи вмеханизм, и поезд остановится, и все к черту. X. КРАСНАЯ ПАЛОЧКА Нет пагубнее заблуждения, как представить себе загадочную великуюМоскву 1923 года отпечатанной в одну краску. Это спектр. Световые эффекты в ней поразительны. Контрасты — чудовищны.Дуньки и нищие (о, смерть моя — московские нищие! Родился нэп в лакированныхботинках, немедленно родился и тот страшный в дырах с гнусавым голосом и селна всех перекрестках, заныл у подъездов, заковылял по переулкам), благой матископаемых извозчиков и бесшумное скольжение машин, сияющих лаком, афиши смировыми именами… а в будке на Страстной площади торгует журналами, временно исполняя обязанности отлучившегося продавца, неграмотная баба! Клянусь — неграмотная! Я сам лично подошел к будке. Спросил «Россию», она мне подала «Корабль»(похож шрифт!). Не то. Бабка заметалась в будке. Подала другое. Не то. — Да что вы, неграмотная?! (Это я иронически спросил.) Но долой иронию, да здравствует отчаяние! Баба действительнонеграмотная. x x x Москва — котел,- в нем варят новую жизнь. Это очень трудно. Самимприходится вариться. Среди Дунек и неграмотных рождается новый, пронизывающий все углы бытия, организационный скелет. В отчаянии от бабы с «Кораблем» в руках, в отчаянии от зверскихизвозчиков, поминающих коллективную нашу мамашу, я кинулся в Столешниковпереулок и на скрещении его с Большой Дмитровской увидал этих самыхизвозчиков. На скрещении было, очевидно, какое-то препятствие. Вереницабородачей на козлах была неподвижна. Я был поражен. Почему же не гремитругань? Почему не вырываются вперед пылкие извозчики? Боже мой! Препятствие-то, препятствие… Только всего, что в руках умилиционера была красная палочка и он застыл, подняв ее вверх. Но лица извозчиков! На них было сияние, как на Пасху. И когда милиционер, пропустив трамвай и два автомобиля, махнулпалочкой, прибавив уже несвойственное констэблям и шуцманам ласковое:«Давай!» — извозчики поехали так нежно и аккуратно, словно везли не здоровыхмосквичей, а тяжелораненых. x x x В порядке […] дайте нам опоры точку, и мы сдвинем шар земной. СТОЛИЦА В БЛОКНОТЕ Впервые — газ. «Накануне», 1922, 21 декабря (гл. I – II); 1923, 20января (гл. III -V); 9 февраля (гл. V-VII); 1 марта (гл. VIII — XI).Подпись: «Михаил Булгаков». Мюрже Анри (1822-1861) – французский писатель. Его «Сцены из жизнибогемы» стали основой для оперы Дж. Пуччини «Богема» (1895) и Р. Леонкавалло«Богема» (1897). Фраже — сплав, имитирующий серебро. Опера Зимина — Оперный театр Зимина, частный театр, организованный в1904 г. русским театральным деятелем Сергеем Ивановичем Зиминым. С 1917 г.Зимин работал в нем директором. «Гугеноты» — опера Дж. Мейербера. «Риголетто»-опера Дж. Верди. «Великодушный рогоносец»-спектакль Вс. Мейерхольда (1922 г.) по пьесеФ. Кроммелинка. Татлин Владимир Евграфович (1885-1953) — советский живописец, график. Лазаренко Виталий Ефимович (1890-1939) — клоун, сатирик, заслуженныйартист РСФСР (1933). Ярон Григорий Маркович (1893-1963) — артист оперетты, народный артистРСФСР.
Литература
www.lib.ru/What-s-new