–PAGE_BREAK–Феномен утраты реальности, в первую очередь социальной, анализирует Ги Дебор. Жизнь общества определяется им как спектакль, который представляет собой общественные отношения между людьми, опосредованные образами. В этом смысле спектакль не является неким дополнением к реальному миру, его надстроенной декорацией. Он есть средоточие нереальности реального общества. Во всех своих частных формах, будь то информация или пропаганда, реклама или непосредственное потребление развлечений, спектакль конституирует наличную модель преобладающего в обществе образа жизни.
Специализация образов мира оказывается завершенной в ставшем автономным мире образов, где обманщик лжет себе самому. Фундаментально тавтологический характер спектакля вытекает из того простого факта, что его средства представляют собой в то же время и его цель.
Теория симулякров используется для анализа виртуальной реальности, которая предстает как организованное пространство симулякров – «отчужденных знаков», которые в отличие от знаков-копий фиксируют не сходство, а различие с референтной реальностью. Это обусловлено тем, что симулякр, творя свою собственную реальность, перестает быть знаком и становится виртуальным объектом. С развитием информационной и электронной техники и утверждением сопутствующего этим процессам постмодернистского мировоззрения, человек наиболее близко подошел к созданию виртуальной среды. Новейшие компьютерные и сетевые технологии уже позволяют вести речь о создании особого виртуального мира – киберпространства, в котором реализуется эффект полного присутствия путем сочетания графической динамики с возможностью непосредственного воздействия на события.
Киберпространство – это специфическая сфера информации, являющая собой, по сути, альтернативу материальному миру, в связи с чем возникает ряд вопросов, требующих философского рассмотрения. Одна из них заключается в слиянии субъекта и симулякра, т.е. обращении субъекта в собственный симулякр, при котором физически, телесно оставаясь в действительном мире, он ментально переходит в мир виртуальный, пространство симулякров, где наделяется новым, виртуальным телом, не имеющем ничего общего с его телесностью. Учитывая, что киберпространство предполагает возможность непосредственных контактов с другими виртуально трансформированными субъектами, по-новому встает проблема коммуникации, которая приобретает весьма амбивалентный характер ввиду расщепления самости индивида на две ипостаси — реальную и виртуальную. Но главная проблема, возникающая в результате активного использования виртуальных технологий, заключается в вытеснении социальности симуляцией, что имеет место в случае полного ухода индивида в киберпространство от всех тревог и несовершенства реального мира.
Итак, как видно, явление симулякра имеет немаловажное значение в современном информационном постмодернистском мире и культуре. Но во что при этом превращается сама культура? Сравнивая культуру конца XX века с засыпающей осенней мухой, Бодрийяр указывает на риск деградации, истощения, «ухода со сцены», таящийся в эстетике и политике симулякра.
Специфика симулякра состоит в том, что сущее продолжает функционировать, тогда как смысл существования давно исчез. Оно продолжает функционировать при полном безразличии к собственному содержанию. И парадокс в том, что такое функционирование нисколько не страдает от этого, а, напротив, становится все более совершенным.
Симулякр – латентно нейтрален. Этим объясняется то, что сведение несводимых понятий и образов в современной культуре и искусстве в самых различных идеологических широтах, выглядящее подчас дико, для симулякра внутренне логично и оправданно. Ни симулякурная «старина», ни симулякурная «современность» не несут подлинного смысла представляемых явлений. Успешность подобных проектов зависит от умелой словесной акробатики и усвоенных предписаний визуальных императивов. И хотя последние имеют более глубокие культурные основы и существуют даже отдельно от симулякра, но часто сливаются с симулякурной составляющей культуры.
Можно сказать, что переходным звеном между реальным объектом и симулякром является кич как бедное значениями клише, стереотип, псевдовещь. Таким образом, если основой классического искусства служит единство вещь-образ, то в массовой культуре из псевдовещи вырастает кич, в постмодернизме – симулякр. Символическая функция вещи в традиционном искусстве сменилась ее автономизацией и распадом в авангарде (кубизм, абстракционизм), пародийным воскрешением в дадаизме и сюрреализме, внешней реабилитацией в искусстве новой реальности и, наконец, превращением в постмодернистский симулякр – «вещеобраз в зените».
Сопоставляя традиционную и постмодернистскую стратегии дизайна интерьера, Бодрийяр приходит к выводу об их принципиальных различиях. Фундамент классической эстетики как философии прекрасного составляют образность, отражение реальности, глубинная подлинность, внутренняя трансцендентность, иерархия ценностей, максимум их качественных различий, субъект как источник творческого воображения. Постмодернизм, или эстетика симулякра, отличается внешней «сделанностью», поверхностным конструированием непрозрачного, самоочевидного артефакта, лишенного отражательной функции; количественными критериями оценки; антииерархичностью. В ее центре – объект, а не субъект, избыток вторичного, а не уникальность оригинального.
Для Бодрийяра теория симуляции непосредственная связана с теорией моды – первая выступает как основание последней. Обратимся к книге «Символический обмен и смерть», разделу «Мода или феерия кода».
Бодрийяр предлагает там определение моды как пространство «легких» знаков, в которых принцип игры означающих выступает гораздо более радикально, чем в сфере «тяжелых» знаков – политике, морали, экономике, науке. Весь вопрос, однако, в том, что в современных культура все эти регионы и регистры социальности также начинают функционировать по принципу «легкости» – в этом смысле можно сказать, что все они одержимы модой. Действительно, что значит «товар» для современных обществ потребления? Моден знак, бренд: «Мерседес», «Мальборо», «Левайс». Это ситуация, когда, по выражению Ги Дебора, товар становится спектаклем. Моден всегда автор (в его знаковой функции) – Хьюго Босс или Армани, Майкл Джексон или Мадонна.
Понятно, что представление о моде как «феерии кода» фундировано в некоторой историософии симуляции, историософии генезиса образов, никак не сопоставимых с реальностью. Исторически, по Бодрийяру, образ проходит ряд последовательных стадий, в результате становясь «чистым симулякром»:
1. он является отражением базовой реальности;
2. он маскирует и искажает базовую реальность;
3. он маскирует отсутствие базовой реальности;
4. он не имеет отношения к какой-либо реальности.
Все это приводит к тому, что возникает новый мир – мир моделей и симулякров, никак не соотносимых с реальностью. Этот мир, который основывается лишь только на самом себе, Бодрийяр называет гиперреальностью: под действием симуляции происходит замена реального знаками реального, в результате симулякр оказывается принципиально не соотносимым с реальностью напрямую, если вообще соотносимым с чем-либо, кроме других симулякров (собственно, в этом и заключается его фундаментальное свойство).
На протяжении столетий термин «симулякр» звучал достаточно нейтрально. Генетически связанный в классической эстетике с теорией мимесиса, он означал подобие действительности как результат подражания ей, был одним из слабых синонимов художественного образа. Новая, современная жизнь концепта началась в 80-е годы ХХ века, когда Бодрийяр в своем проекте симуляционизма навел мосты между социально-экономическими, эстетическими и общекультурными компонентами постмодернистской социальности. Оторвавшись, в сущности, от своего прежнего миметического значения, симулякр стал символизировать нечто противоположное – смерть мимезиса и, более того, смерть референциальности.
Но каким же образом реальность может быть вытеснена? Проблема вытекает из того обстоятельства, что между человеком и миром нет прямой связи: бытие всегда как-то нами воспринимается, усваивается, и происходит это, прежде всего с помощью языка, культуры. Социолог Д. Белл отмечает, что для постмодернистского сознания «то, что составляет содержание фантазии и воображения, в равной мере характеризует и реальную жизнь. Дозволенное в искусстве дозволено и в жизни. Такой культурный авангардизм утверждает себя в области поведения, морали и ультимативно, в политике». В своем интервью «Нувель Обсерватёр» Бодрийяр указывает на то, что первичная характеристика этой вселенной состоит как раз в невозможности использовать категории реального для ее описания. Во всяком случае, некоторыми исследователями отмечается феномен растущей культурной символизации и мифологизации общественного сознания, причем новым элементом квазимифологий является – симулякр.
§ 2. Мода как способ символизации социальных изменений Культуру человека подчеркивает его одежда. Она тем целесообразнее и привлекательнее, чем больше отвечает правилам этикета. Со вкусом подобранная одежда, опрятный вид делают человека уверенным, собранным и энергичным. Чтобы одеваться красиво, не обязательно иметь полный гардероб вещей. Здесь слово за модой и вкусом.
Лучшие украшения женщины — красота и естественность. Проигрывает та женщина, которая увешивает себя драгоценностями. Есть крылатое выражение: успех имеет не платье, а Золушка в платье. Гардероб женщины соответствует ее образу жизни, возрасту, увлеченности. Ее одежда модна и элегантна, хороша «в пир, и в мир, и в добрые люди». Главное гармония.
Ныне женская мода восстала против долго господствовавшей идеи: чем старше женщина, тем темнее цвета ее одежды. Белые одежды тем более нужны даме, далеко перешагнувшей «бальзаковский» возраст. Половиной своей красоты женщина, как говорят, обязана портнихе — имеющей хороший вкус. А хороший вкус — это разборчивость. Нужно не себя подгонять к вещам, а вещи к себе.
Наши российские женщины — одни из самых привлекательных женщин мира. Несмотря на нынешнее жесткое время, они сумели остаться обаятельными, по-современному одетыми. Это подтверждает известный модельер В. Зайцев: «Российская женщина, говорит он, — потрясающе выглядит, например, когда подбирает себе белую блузку к прямой черной юбке или к темному свитеру приторачивает ниточку золотистого металла».
Одежду женщины «поднимают» аксессуары — обувь, шарфы, шляпы, сумочки. И чем разнообразнее они, тем легче изобрести приличествующий вариант одежды, ее гармонию. Головной убор — ведущая часть женского туалета. Оценивают красоту женщины и по тому, каковы у нее прическа и обувь. В ансамбле важен… каблук. Стертый каблук- враг элегантности. Хорошая обувь для женской ноги — обувь удобная. Француженки говорят: «Ничего так сильно не отражается на лице, как боль в ногах».
Завершают внешний вид женщины тонкие духи. Их употребление — крайне сдержанное, иначе может вызвать подозрение: нет ли здесь стремления заглушить другие запахи. Наши дамы помнят: самые лучшие духи храниться в самых маленьких флаконах. Природа создала женщину гармоничной, созидательной и красивой. И эту гармонию обеспечивает ее одежда. Правила этикета требуют от женщины одеваться элегантно, но не лучше других. Одеваться для того, чтобы жить, а не жить, чтобы одеваться.
Одежда мужчины скромна, модна, целесообразна, без вычурности и кричащих красок. Современный костюм, свежая сорочка, умело подобранный галстук уже создают гармонию мужской одежды. Один — два костюма, две — три рубашки, спортивный костюм, куртка, пара туфель — это почти весь мужской гардероб.
Это ведь только французский дворянин XVI в. имел 300 костюмов, т.е. почти каждый день новый, чтобы не повториться и не испытывать в обществе чувство стыда. Но у народов Востока есть поговорка: «Не вытягивай ног дальше одеяла». Это наказ соизмерять свои желания с возможностями, а возможности с разумной необходимостью.
Мужчины-модники создают ансамбль из трех предметов: рубашки, галстука и носков — и выглядят элегантно. К серым, серо-голубым, синим костюмам подходят сорочки белые, светло-серые, голубые, однотонные и с мелкой полоской, тоненькой клеточкой. К костюмам коричневым, бежевым, терракот — сорочки белые, беж, кремовые, серовато-розовые. К черным — сорочки белые. Мужчины помнят: сорочка лучше выглядит и удобнее себя чувствуешь, если размер ее воротника на номер больше, а рукава впору или немного длиннее.
Особое внимание в гардеробе мужчины — Его Величеству галстуку. Он — визитная карточка мужчины. Многие женщины видят в галстуке мужчин утонченность вкуса. Галстук выбирается по цвету и рисунку, чтобы подходил к костюму и рубашке. К однотонной сорочке идут галстуки с рисунком, к сорочкам в полоску или клетку — однотонные, спокойных тонов. Хорошо с костюмами светлых тонов носить яркие галстуки. Галстук должен сочетаться также и с тоном шляпы и носков. Ныне в моде галстуки, свободно прилегающие к сорочкам, не слишком затянутые, без заколок и украшений.
Костюм завершает обувь, ведь хорошо одетый человек – это, прежде всего, хорошо обутый человек, к темным костюмам — темно-коричневые или черные туфли; к светлым костюмам — обувь цветная: бежевая, кремовая, серая, красновато-коричневая.
Итак, красивая походка, стройный внешний вид, элегантный костюм создают облик современного культурного мужчины. И обязательно улыбка — важный этикетный знак. На Западе и Востоке говорят: не умеешь, улыбаться — не умеешь торговать. Однако пленительная улыбка нужна не только в торговле, а всюду, всегда и во всем.
Улыбка — мягкая и добрая — сближает людей. Ведь лицо — зеркало отношений. Тот, кто умеет улыбаться, находится во власти положительных эмоций. Даже при написании письма улыбка влияет на его содержание. Проверьте это на собственном опыте.
Вспомните полные бодрости и энергии слова Дейла Карнеги: «Когда Вы выходите на улицу из дома, то высоко поднимите голову; вдохните полной грудью; приветствуйте друзей улыбкой; вкладывайте душу в каждое рукопожатие; не бойтесь, что Вас неправильно поймут; на своих в своих врагов не тратьте ни минуты; соберите все свое мужество; сдаться нетрудно. Трудно держать голову высоко. Вы — Бог!».
Происходящие в нашей стране социально-экономические преобразования, не оставили в стороне и такую важную часть нашей жизни как моду.
Действительно, в зарождающемся классе предпринимателей очень модны строгие костюмы, белые рубашки, короткие стрижки, что можно охарактеризовать как «деловой стиль». Но кроме этой чисто внешней стороны стиля, появляется новое и в манерах, поведении, общении, речи.
Еще недавно привычное «товарищ» теснится обращением «господин», а слова «сударь» и «сударыня» уже не звучат диссонансом, а воспринимаются как веяние нашего времени. Рассмотрим то, что пришло в нашу жизнь и стало модным в настоящее время, и что совсем недавно воспринималось нами как «и прошлого века».
Среди ритуальных форм обращения людей друг к другу существуют приветствия, прощания, представления. Они бывают то корректными, учтивыми, галантными; то недоброжелательными, спесивыми, заносчивыми. В них проявляется гамма тональности, которая зависит от характера взаимоотношений между людьми, возраста, пола, степени родства и уровня культуры.
У каждого народа свои правила встреч и расставаний: поклоны, рукопожатия, снятие головного убора, вздымание рук, опускание на колени, поцелуи одежды «святейшего».
Поклон. Склонение головы есть выразительный жест уважения. Глубина поклона зависит от статуса партнеров и сложившейся ситуации. В поклоне заложен смысл уважения Человеку, Богу и Земле. У японцев, например, три степени поклона: самый низкий –«сайкейрей»; средний поклон с углом в 30 градусов; легкий поклон — в 15 градусов.
Рукопожатие. Это один из повсеместно бытующих жестов дружеского расположения. Протянутая рука — знак миролюбия, отсутствия в ней «камня».
При рукопожатии женщина первая подает руку, но не пожимает руки мужчины. Рукопожатия между мужчиной и женщиной не должны быть фамильярными.
Обычай целовать руку женщины сегодня, кажется, уходит е прошлое. В России XIX в. поцелуя руки, как проявление особого почета, удостаивались только немногие замужние женщины, — мать, жена, замужняя сестра, хозяйка дома. При поцелуе мужчина наклоняется, но руку дамы высоко не поднимает.
продолжение
–PAGE_BREAK–Снятие головного убора. Форма уважения, распространенная в основном в Европе.
На Востоке ритуал приветствия имеет свой почерк. Так, приветствия между мусульманами могут считаться исполненными, когда привет и ответ произнесены по всем правилам и взаимно услышаны. После первых приветствий принято спрашивать о здоровье друг друга и членов семьи. Словесный знак приветствия — «Мир Вам!»
В странах Востока и ныне сохраняется стиль движения по улице высокопоставленной особы. И чем важнее особа, тем медленнее она должна двигаться. Этим обеспечивается ее важность и возможность встречным успеть поклониться.
Существует на Востоке и такое правило: неэтично мужчине приветствовать… красивую женщину. Такой шаг означает наличие в мужчине «дьявола». Можно приветствовать только некрасивую женщину. При этом женщина должна быть настолько сдержана в поступках и словах, дабы не дать повода к возникновению бесцеремонности по отношению к ней.
Формой представления в обществе служат визитные карточки. Особенно они были модны в прошлом, но ныне вновь «набирают силу». Визитная карточка — лицо человека. Их вручают при знакомстве или прикладывают к посылаемому подарку. Визитная карточка содержит фамилию, имя, отчество, ученую степень, профессию, официальную должность, номер телефона.
Комплименты. Похвала, комплимент, теплое слово ободряют человека, и не будем смущаться высоких слов «любви и удивленья» в адрес друзей, родных и сослуживцев.
Но в комплиментах и любезностях должна быть только полная искренность. Без фальши. Если нет повода для комплимента — лучше промолчать.
Переход с «Вы» на «Ты». Переход от одного обращения к другому знаменует важный этап отношений между людьми. Сфера официально-вежливого «Вы» широка. Это обращение к незнакомому или мало знакомому человеку; обращение к старшему по возрасту, социально-правовому положению, обращение среди коллег, сослуживцев, дипломатов. И всюду тон сдержанной вежливости.
Обращение на «Вы» обязательно и по отношению старших к младшим. Но тут наблюдаются неоправданные отступления. Обращение к молодежи на «Ты»- нарушение этикета. К юношам и девушкам, достигшим 18 лет, обращаются на «Вы».
Обращение на «Ты» означает близость, а то и дружбу. Сердечное «Ты» устанавливается с хорошо знакомым человеком, при дружеских отношениях, при равенстве социально-правового и возрастного статусов. Переход с «Вы» на «Ты» в отношениях между мужчиной и женщиной определяет женщина.
Поведение на улице. Улица — смотрины вежливости и культуры человека. Первая оценка — по внешнему виду и осанке. Воспитанного человека узнаешь по размеренной походке, умению держаться скромно, но с достоинством. Он идет прямо, не оглядывается, долгого взгляда на встречных не задерживает. Громко не говорит. К себе внимание не привлекает. Знакомым вежливо кланяется. В нечаянном столкновении приносит извинения. Никому не заслоняет дороги, не заставляет сойти с тротуара, если узким оказался проход.
На улице, в толпе, важно остаться вежливым, и, во всяком случае, приносить извинения за доставленное соседу неудобство:
· «Простите, я нечаянно!»;
· «Разрешите Вас побеспокоить»;
· «Я вынужден Вас потеснить, извините!».
По тротуару мужчина шагает слева, женщина справа. Почему справа? Правая сторона — почетная сторона, она более удобна, здесь женщина не подвергается толчкам встречных. Если мужчина сопровождает двух женщин, он идет посредине, уделяя внимание каждой из спутниц, когда идут вчетвером — тротуар не занимают, стараются идти попарно. При встрече группы здороваемся с каждым, чтобы никого не обидеть. Первыми подают руку женщины и старшие по возрасту и социальному статусу мужчины.
По лестнице, при спуске, мужчина идет впереди, при подъеме — сзади. Предпочтительная сторона для женщины — у перил.
Театр, тусовка. «В театре следует держаться так же прилично и благовоспитанно, как и в великосветской гостиной», читаем в правилах хорошего тона, действовавших в прошлом веке. Они же напоминали театралу: костюм, в котором Вы собираетесь в театр, надо проветрить от нафталина, а духи не должны быть слишком крепкими.
В театр первой входит женщина. Войдя в фойе, мужчина снимает головной убор, а при выходе надевает его только в дверях. В гардеробе, как известно, помогает спутнице снять пальто, плащ, и только потом раздевается сам.
В зрительный зал первым входит мужчина. К своему месту проходят лицом к сидящим и просят извинения за беспокойство. В ложе передние места уступают женщине. Заметив знакомых, приветствую их легким наклоном головы. Если лицо высокопоставленное или если это женщина — кланяются чуть привставая.
Ведущее правило поведения в театре — соблюдение тишины. В ходе представления вызывает протест окружающих, когда кто-то щелкает замком дамской сумки, разворачивает обертку конфет, просит у соседа программу концерта или либретто оперы.
В антракте некорректным является рассматривать в бинокль театральную залу и зрителей. Если спутник желает выйти, а спутница предпочитает оставаться в ложе, то ему позволительно отлучиться на некоторое время, перекинуться с приятелем несколькими словами, но не останавливаться и не беседовать с другими женщинами. Таковы правила, соблюдаемые в прошлом. Такими они остались и в наши дни.
Спектакль закончился. Артисты кланяются публике. Но зрители зал не покидают и продолжают их приветствовать. Бег в гардероб — верх неприличия. Есть правила о месте и времени аплодисментов. Их незнание может поставить нас в неловкое положение. На симфонических концертах, например, принято аплодировать после окончания всего произведения, а не после каждой ее части. Тут следует ориентироваться по дирижеру. Его поворот к публике — время оваций.
Деловая поездка, поездка на отдых. Вам предстоит дальняя дорога. В пути путешественник будет чувствовать себя комфортно, если продумает все детали отъезда от билета до бритвенного прибора. Спешка в сборе ведет к опозданию, а опоздание несет тысячи неприятностей.
Родные и друзья провожают вас у вагона. Цветы, как правило, не преподносятся — в дороге будут лишь обузой. Лучше предложить свежие газеты, иллюстрированные журналы, фрукты (лучше цитрусовые). В вагон первым входит мужчина, подает руку даме. В купе мужчины и молодые люди уступают нижние места женщинам и пожилым людям.
В вагоне вам нередко предстоит провести несколько суток. Надевают предусмотрительно взятые облегченные вещи. Но не пижамы и кухонные халаты! Туфли нужно сменить на тапочки, да не те стоптанные шлепанцы, что второпях сунули в портфель.
Наступает время знакомиться с соседями по купе, ведь хороший попутчик — половина дороги. Представляются друг другу по имени и отчеству. Через некоторое время Вы уже будете иметь представление о своих соседях, однако здесь необходима корректность. У каждого пассажира свой неведомый мир переживаний и свой стиль поведения. Навязчивость, излишняя разговорчивость нежелательны. Находят интересные для беседы темы. Если беседа не клеится, углубляются в чтение или предаются раздумью под стук колес дальнего экспресса.
Помните о правилах приличия при приеме пищи в поезде. Еда заготовлена еще дома (сыр, колбаса, куры) и завернута в салфетки. С попутчиками свою провизию можно и не делить, но будет уместным предложить соседям фрукты, конфеты, соки. При этом не рекомендуется категорически отказываться, но и слишком настаивать на угощении не следует.
Пассажиры, знакомые с нормами этикета, в купе попоек не устраивают, косметических масок не делают, ногти не чистят.
Но вот пора выходить. Встречают нас или нет, желательно найти возможность побриться, надеть свежую сорочку, почистить обувь. Попутчикам, следующим дальше, желают счастливого пути, благодарят за компанию и интересно проведенное время. Можно утверждать: поездка удалась, если вы были предупредительными и вежливыми.
Когда летите самолетом — тот же такт и та же вежливость. Вот только своего места не уступают. Но человек воспитанный может предложить другу или весьма уважаемому человеку свое кресло у иллюминатора.
Социально-историческая природа моды наиболее полно может быть выражена в эстетической категории стиля.
Чтобы точнее разобраться в дефиниции данного понятия, нам вновь придется обратиться к некоторым справочникам.
Стиль в архитектуре и в искусстве (от лат. stilus — остроконечная палочка для письма, манера письма).
· совокупность особенностей, присущих какой-нибудь эпохе, школе, моде;
· идейно и художественно обусловленная общность изобразительных приемов в литературе и в искусстве определенного времени или направления, а так же в отдельном произведении;
· способ осуществления чего-либо, отличающийся совокупностью своеобразных приемов;
· устойчивая общность образной системы, средств художественной выразительности, характеризующая своеобразие творчества художника, модельера, отдельного произведения, художественного направления, национальной культуры;
· отличие стиля от других категорий эстетики, в частности художественного метода, в его непосредственно конкретной реализации: стилевые особенности как бы выступают на поверхность произведения, в качестве зримого и ощутимого единства всех главных моментов художественной формы;
· в широком смысле — сквозной принцип построения художественной формы, сообщающей произведению ощутимую целостность, единый тон и колорит. При этом различают «большие стили», т. н. стили эпохи (Возрождение, барокко, классицизм), стили различных направлений и течений, национальные стили и индивидуальные стили художников, модельеров нового времени.
Соотношение между индивидуальным стилем и историческим стилем эпох и направлений в разное время складывается по-разному. Как правило, в ранние периоды развития моды стиль был единым, всеобъемлющим, строго подчиненным религиозно-идеологическим нормам; «с развитием эстетической восприимчивости… необходимость для каждой эпохи в единичности стиля («стиля эпохи», «эстетического кода эпохи») постепенно ослабевает».
Начиная с нового времени индивидуальные стили все более определяют «лицо» «больших» и классических национальных стилей.
Сама же историческая смена художественных стилей не обнаруживает сплошной цепи преемственности: наследование стилевой традиции и разрыв с ней, усвоение устойчивых характеристик предшествующего стиля и принципиальное отталкивание от него — с переменным успехом оказываются доминирующими в различные исторические периоды и у разных авторов.
Стиль есть самая общая искусствоведческая категория, которая соответствует мировоззрению и художественному мышлению больших масс людей, художников целой эпохи и большого круга людей.
Некоторые считают, что техника изменяется потому, что приедаются старые приемы; стремление освежить эти приемы и заставляет менять технику. Это, разумеется, неверно. Художественные приемы меняются не потому, что они надоедают, а потому что меняется мировоззрение и мироощущение, притом не одного художника, а целого поколения.
Из того, что до сих пор говорилось о стиле, можно сделать следующие выводы:
· Во-первых, стиль есть категория мировоззренческая.
· Во-вторых, стиль есть категория социальная. Потому что мировоззрение всегда есть понятие социальное.
· В-третьих, стиль есть категория конкретно-историческая.
Это означает, что нельзя мыслить стиль вне времени и пространства, нельзя говорить о стиле вообще. Стиль, как конкретно-историческая категория, имеет свои хронологические рамки и пределы.
В каждом стиле, безусловно, отражается несколько моментов. Основную, ведущую роль играет мировоззрение. Стиль нельзя выводить непосредственно из экономики, а можно только из определенных идейных процессов, возникающих в сознании людей на этой экономической основе.
Помимо мировоззрения, мы различаем в стиле материал действительности, отображенный в моде. В ту или другую эпоху этот материал различен. Соответственно, в произведениях разных стилей появляется разная тематика, разные сюжеты, разные образы.
Далее, в любом стиле отражается состояние культуры, цивилизации, материального быта человечества того или другого времени, которые все вместе и определяют стиль жизни.
Едва человечество научилось выделывать простейшие ткани и шить самые незамысловатые одеяния, костюм стал не только средством защиты от непогоды, но и знаком, символом, выражающим сложные понятия социальной жизни, которые нашли отражения в произведениях искусства.
Одежда указывала на национальную и сословную принадлежность человека, его имущественное положение и возраст, и с течением времени число сообщений, которые можно было донести до окружающих цветом и качеством ткани, орнаментом и формой костюма, наличием или отсутствием некоторых деталей и украшений, увеличивалось в геометрической прогрессии.
Костюм мог рассказать, достигла ли женщина, например, брачного возраста, просватана ли она, а может быть, уже замужем и есть ли у нее дети. Но прочесть, расшифровать без усилий все эти знаки мог лишь тот, кто принадлежал к тому же сообществу людей, ибо усваивались они в процессе каждодневного общения.
Каждый народ в каждую историческую эпоху вырабатывал свою систему моды, которая с течением веков эволюционировала под влиянием культурных контактов, совершенствования технологии, расширения торговых связей. По сравнению с другими видами искусства мода обладает еще одним уникальным качеством — возможностью широко и почти мгновенно реагировать на события в жизни народа, на смену эстетических и идеологических течений в духовной сфере.
Не может быть, чтобы характер человека не отразился на его внешнем виде. Как носят костюм, какими деталями он дополнен, в каких сочетаниях он составлен — все это черточки, выявляющие характер владельца.
«Он был замечателен тем, что всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком и непременно в теплом пальто на вате, — рассказывает Чехов о Беликове («Человек в футляре»), — И зонтик у него был в чехле, и часы в чехле из серой замши, и когда вынимал перочинный нож, чтобы очинить карандаш, то и нож у него был в чехольчике; и лицо, казалось, было в чехле, так как он все время прятал его в поднятый воротник…».
Внимательно вглядитесь в одежду, и сможете составить беглый набросок характера владельца. Рассеянность и аккуратность, педантизм и добродушие, широта натуры и мещанство — все сказывается на внешности человека. Остро подмеченная деталь одежды иной раз расскажет больше самой подробной биографии. Предметы, окружающие человека, всегда несут в себе отпечаток его личности, проявления его вкуса и склонностей.
Нет более выразительного по силе человеческих переживаний изображения «мертвой натуры», чем этюд Ван-Гога «Башмаки».
На полотне два потрепанных, старомодных, только что снятых ботинка. Именно через старомодность художник показал их возраст. Уже давно приняв форму старых и больных ног, они сжались на полу, как бы боясь нарушить покой минутной передышки. Грязь, солнце и дождь оставили в старой коже глубокие морщины. Вольно или невольно зритель, одушевляя их, примет ботинки как живую часть того, кто только что ушел, начнет питать ним жалость и сочувствие. «Измученные» ботинки вызывают цепь глубоких ассоциаций и чувств, сострадания к обездоленным и немощным, мысли о трагической, одинокой старости.
Нет человека на земном шаре, перед которым не возникла бы при упоминании Чарли Чаплина маленькая щупленькая фигурка, утонувшая в огромных штанах и растоптанных, не по росту, больших штиблетах.
Модные котелок, усики и тросточка говорят о преуспевании, но какое мы испытываем грустное разочарование, когда наш взгляд скользит по мешковатому сюртуку и спадающим на ботинки «чужим» штанам! Нет, не удалась жизнь!
Так талантливо обыгранные, построенные по контрасту части одежды создавали незабываемый по убедительности и силе воздействия образ, ставший уже символом не только «маленького человека», но и его исполнителя — Чарльза Спенсера Чаплина.
Иногда, мелкая найденная деталь костюма, какой-либо предмет, имеющий отношение к нему, является «узлом» всей характеристики персонажа.
У Паниковского («Золотой теленок» И. Ильфа и Е. Петрова), опустившегося мелкого жулика, остались от «раньшего времени» белые крахмальные манжеты. Неважно, что они «самостоятельны», так как рубашки нет; важно, что теперь такой детали костюма никто не носит, и он, Паниковский, этим подчеркивает свое аристократическое происхождение и презрение ко всем окружающим «новым людям».
продолжение
–PAGE_BREAK–Такую же социальную характеристику через совсем незначительный штрих в костюме приводит Лев Толстой в романе «Анна Каренина». «Мы в деревне стараемся, — говорит Левин, — привести свои руки в такое положение, чтобы удобнее было ими работать, для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтобы уж ничего нельзя было работать руками».
Нет и не может быть деталей, которые не имеют отношения к характеру человека. Они говорят о занятиях, возрасте, вкусах; несут в себе характеристику времени: меняются формы чемоданов, портфелей, сумок, брошек, булавок, значков и т.д.
В фильме «Конец Санкт-Петербурга» Пудовкина, в кадре на зрителя наплывом течет море котелков и цилиндров как символ гибели старого общества. Есть вещи, с которыми у нас ассоциируются определенные понятия и события.
Так, кожанка — неизменный спутник первых дней революции; синяя блуза — рабочих и работниц 30-х годов; полотняная толстовка — непременная форма служащих этого времени.
Габардиновое пальто и синий прорезиненный плащ на клетчатой подкладке стали уже исторической принадлежностью и символом москвича 50-х годов, тогда как в 60-х годах летней униформой стала пресловутая «болонья» — символ химизации нашей одежды.
Пространство культуры вообще можно рассматривать как мнемоническое поле, в котором тексты сохраняются и актуализируются: «диалекты памяти» определены символическим универсумом коллективов различного объема и мощности — степень интенсивности производства знаков на поверхности культуры задает ее реальное многообразие.
Объектами памяти выступают транслируемые в социальном времени артефакты и навык обращения с ними, которые приобретают порядок в «социокультурных таблицах» (А. Моль), в частности, системах родства (классификация есть различие — в том именно смысле, в каком детерминация есть негация). Речь идет об адресной передаче — а минимальным адресом является имя, которое наиболее активно задействовано в сообществах с лично-именным «социокодом» (М.К. Петров), который компенсирует конечность индивида – то есть его физическую и ментальную «вместимость», что то же самое – неприродность (для архаических сообществ механизмом коллективной памяти выступает миф, а ситуацией запоминания – ритуал).
Памятники материальной культуры сохраняются, а ментальные аппараты исчезают. Этот — сам по себе чисто «патологический» — фактор заставляет нас, обращаясь к объективациям (опредмеченным массивам), исследовать второе через первое. Как уже было указано, способность к предметно-орудийной деятельности — одна из антропологических констант — приводит к тому, что сама вещь выступает в качестве канала трансляции. Имеется в виду следующее: вещи, оперирование которыми вне «программного обеспечения» социальной памяти проблематично, сами являются одним из самых мощных носителей социальной памяти, содержа информацию о своем использовании в «архивированном» виде (следовательно, сообщество должно обладать навыком ее разворачивания). Смена или засорение каналов трансляции социальной памяти говорит о том, что сообщество находится в состоянии дисбаланса. Проявление этих тенденций может быть зафиксировано представителями совершенно разных теоретических дисциплин, например, социолингвистики: одним из симптомов засорения каналов трансляции социальной памяти является изменение терминологии, наполнение старых, по традиции переходящих из поколения в поколение слов и выражений новым смыслом (т. н. «семантические мутации»).
Уничтожение стратегий трансляции социальной памяти приводит к разрушению сообщества как системы, другими словами, социальная память является необходимым условием поддержания общественного бытия индивидов (поскольку существование социума непосредственно связано с функционированием социальной памяти).
Рассмотрению моды как знаковой системы посвящены книги французского семиолога Ролана Барта «Мифологии» (1957) и «Система моды» (1967), в которых сделана попытка рассмотреть моду как момент или аспект знакового организма культуры – мифа (которым медийная индустрия наполнена, если говорить не о содержании, а о способе сообщения), который вовсе не исчезает в современных культурах, но, напротив, наиболее эффективно функционирует. В предисловии Барт, объясняя свой замысел, скажет: «Отправной точкой размышления чаще всего служило ощущение, что я не могу внести той «естественности», в которую пресса, искусство и здравый смысл постоянно облачают реальность – меж тем как реальность эта, хотя и образует нашу жизненную среду, тем не менее, сугубо исторична; одним словом, мне нестерпимо было глядеть, как в изложении наших текущих событий дня сплошь и рядом смешиваются Природа и История, и за этой пышной выставкой само-собой-разумеющегося мне хотелось вскрыть тот идеологический обман, который, по моему мнению, в ней таился».
Механизм привнесения в реальность искусственных значений описывается Роланом Бартом как схему функционирования мифа, которую, перед тем как высказаться непосредственно о моде, надо описать. Барт рассматривает схему функционирования мифа как семиотическую структуру утверждения и внушения, деформирующую смысл, причем характерно, что носителем мифического слова способно служить все – не только письменный или устный дискурс, но и фотография, кино, репортаж, спорт, спектакли, реклама. Мифология обязательно зиждется на историческом основании, ибо миф есть слово, избранное историей, и он не может возникнуть из «природы» вещей, однако смысл мифа как раз и состоит в том, чтобы превращать продукты культуры в природные объекты.
Семиология (изучающая все объекты культуры лингвистическими методами, то есть говорящая о реальности, как о тексте, поскольку «можно утверждать, что текст и реальность суть функциональные феномены, различающиеся не столько онтологически, сколько прагматически в зависимости от точки зрения субъекта»), вслед за структурной лингвистикой Ф. де Соссюра, постулирует соотношение означающего и означаемого элементов, которое, соединяя разнопорядковые объекты, представляет собой не равенство, а эквивалентность.
Но здесь следует помнить: хотя в повседневном языке говорится, что означающее просто выражает собой означаемое, на самом деле в любой семиологической системе не два, а три элемента: означающее, означаемое и знак, т. е. итог ассоциации двух первых членов. Эта трехчленная система обнаруживается и в мифе, который представляет собой особую семиотическую систему, поскольку создается на основе уже ранее существовавшей семиологической цепочки: «это вторичная семиологическая система. То, что в первичной системе было знаком (итог ассоциации понятия и образа), во вторичной оказывается всего лишь означающим».
Этот итоговый член делается первым элементом новой, более крупной системы, надстраивающейся над ним. В качестве смысла он уже предполагает некоторую прочитанность, обладает чувственной реальностью (в отличие от лингвистического означающего, имеющего чисто психический характер) и насыщенностью.
Функционирование мифа-как-знака Барт иллюстрирует следующей схемой:
При превращении смысла в форму из него удаляется все случайное; он опустошается, обедняется, из него испаряется всякая история, остается лишь голая буквальность. Читательское внимание парадоксально переключается, смысл низводится до состояния формы, языковой знак — до функции означающего в мифе. Но самое главное здесь то, что форма не уничтожает смысл, а лишь обедняет, дистанцирует, держит в своей власти. Смысл вот-вот умрет, но его смерть отсрочена: обесцениваясь, смысл сохраняет жизнь, которой и будет отныне питаться форма мифа. Для формы смысл – это как бы подручный запас истории, он богат и покорен, его можно то приближать, то удалять, стремительно чередуя одно и другое; форма постоянно нуждается в том, чтобы вновь пустить корни в смысл и напитаться его природностью; а главное она нуждается в нем как в укрытии. Такая непрестанная игра в прятки между смыслом и формой является определяющей для мифа.
В противоположность форме, понятие отнюдь не абстрактно – оно наполнено конкретной ситуацией. Через понятие в миф проникает какая-то иная новая история. Правда, в понятие влагается не столько сама реальность, сколько известное представление о ней; превращаясь из смысла в форму, образ во многом теряет содержавшиеся в нем знания, дабы наполниться теми, что содержатся в понятии. Другое дело, что в мифическом понятии заключается лишь смутное знание, образуемое из неопределенно-рыхлых ассоциаций. В форме и понятии богатство и бедность обратно пропорциональны: качественно бедной форме, несущей в себе лишь разреженный смысл, соответствует богатство понятия, распахнутого вширь Истории, а количественному изобилию форм соответствует немногочисленность понятий. Мифические понятия не обладают никакой устойчивостью: они могут создаваться, искажаться, распадаться, полностью исчезать. Именно потому, что они историчны, история может очень легко их и уничтожить.
Необходимо отметить, что в мифе первые два элемента предстают нам как вполне явные: ни один из них не «погребен»: сколь ни парадоксально это может показаться, но миф ничего не скрывает: его функция — не скрадывать, а деформировать. Отношение понятия к смыслу — это главным образом отношение деформации (или отчуждения). Это возможно лишь в силу того, что форма мифа уже сама по себе образуется некоторым языковым смыслом. В простой системе, такой как язык, означаемое не может ничего деформировать, ибо пустое и произвольное означающее не оказывает ему никакого сопротивления.
Итак, миф – система двойная; он как бы вездесущ – где кончается смысл, там сразу же начинается миф. Можно сказать, что значение мифа – это словно стенд-вертушка, на котором означающее постоянно оборачивается то смыслом, то формой, то языком-объектом, то метаязыком; такое чередование как бы и подхватывается понятием, которое использует его как особое амбивалентное означающее. Оно в точности воспроизводит физику алиби, но в обычном случае у алиби есть предел: рано или поздно вращение вертушки прекращается, столкнувшись с реальностью. Миф же имеет ценностную природу, он не подчиняется критерию истины, поэтому ничто не мешает ему бесконечно действовать по принципу алиби. Смысл всякий раз присутствует для того, чтобы через него предстала форма, форма всякий раз присутствует для того, чтобы через нее отстранился смысл.
Миф есть слово, в котором интенция гораздо важнее буквального смысла; и в то же время интенция здесь как бы застывает, очищается, возводится к вечности, делается отсутствующей благодаря буквальному смыслу. Такая основополагающая двойственность мифического слова имеет два последствия для его значения: оно предстает одновременно как внушение и констатация.
Мотивированность мифа обусловлена самой его двойственностью – миф играет на аналогии между смыслом и формой, нет такого мифа, где бы форма не была бы мотивирована. С этической точки зрения, в мифе всего неприятнее именно эта мотивированность его формы. Миф отталкивает своей псевдоприродностью, его значащие формы оказываются излишествами – так в некоторых вещах утилитарная функция прикрывается оформлением «под природу». Неприятно в мифе именно стремление добавить к значению еще и санкцию природности, как те искусства, что не желают выбирать между «физисом» и «антифизисом», пользуясь первым как идеалом, а вторым — как средством накопления.
Миф имеет импрессивный характер: его дело – произвести непосредственное впечатление, неважно, что впоследствии он будет демонтирован, предполагается, что его действие сильнее тех рациональных объяснений, которые могут его впоследствии опровергнуть.
Как воспринимается миф? Если я вглядываюсь в означающее как в нечто пустое, то форма мифа заполняется понятием без всякой двусмысленности, и передо мною оказывается простая система, значение которой вновь обрело буквальность. Такой способ зрения характерен, в частности, для производителя мифов, например для газетчика, который исходит из понятия и подыскивает для него форму. Если я вглядываюсь в означающее как в нечто полное, четко ограничивая в нем смысл от формы, а стало быть и вижу деформацию первого под действием второй, то тем самым я расчленяю значение мифа и воспринимаю его как обман. Такой тип зрения характерен для мифолога, который дешифрует миф, понимает его как деформацию. Если же я вглядываюсь в означающее мифа как в некоторую целостную неразличимость смысла и формы, то воспринимаемое мною значение оказывается двусмысленно: во мне срабатывает заложенный в мифе механизм, его специфическая динамика, и я становлюсь читателем мифа. Читатель переживает миф как историю одновременно правдивую и нереальную.
Чтобы определить связь мифического комплекса с общим ходом истории, чтобы определить каким образом он отвечает интересам определенного общества, одним словом, чтобы от семиологии перейти к идеологии, необходимо, разумеется, встать на третью точку зрения; главную функцию мифа должен раскрыть сам его читатель. Каким образом воспринимает он мифы сегодня? Если он воспринимает их вполне простодушно, то какой смысл его ими потчевать? А если он читает их сознательно, подобно мифологу, то чего стоят представляемые в них алиби? Короче говоря, получается, что интенция мифа либо слишком туманна, чтобы оказать влияние, либо слишком ясна, чтобы в нее поверили. И в том и в другом случае — где же двойственность? Однако такая альтернатива — ложная. Миф ничего не скрывает и ничего не демонстрирует — он деформирует; его тактика не правда и не ложь, а отклонение. Сталкиваясь с вышеописанной альтернативой, он находит для себя третий выход. Принятие одной из первых точек зрения грозит его исчезновением, и он избегает этого путем компромисса, он сам и является таким компромиссом; его задача – «протащить» некую понятийную интенцию, язык же лишь подводит его, либо уничтожая понятие в попытке его скрыть, либо демаскируя его в попытке высказать. Чтобы ускользнуть от такой дилеммы, миф и разрабатывает вторичную семиологическую систему; не желая ни раскрыть, ни ликвидировать понятие, он его натурализует. В этом главный принцип мифа превращение истории в природу.
Отсюда понятно, почему в глазах потребителей мифа его интенция, адресная обращенность понятия могут оставаться явными и при этом казаться бескорыстными: тот интерес, ради которого высказывается мифическое слово, выражается в нем вполне открыто, но тут же застывает в природности; он прочитывается не как побуждение, а как причина. Образ как бы естественно влечет за собой понятие, означающее, как бы обосновывает собой означаемое. Вот почему миф переживается как слово невинное — дело не в том, что его интенции скрыты (будь они скрыты, они потеряли бы свою эффективность), а в том, что они натурализованы. Действительно, читатель может усваивать миф в простоте души, потому что усматривает в нем не семиологическую, а индуктивную систему; там, где имеет место лишь эквивалентность, ему видится казуальная обусловленность; в его глазах означающее и означаемое связаны природным соотношением. То есть всякая семиологическая система есть система ценностей, потребитель же мифов принимает их значение за систему фактов; миф прочитывается как фактическая система, будучи в действительности всего лишь системой семиологической. В каком-то смысле мифология есть способ быть в согласии с миром — не с тем, каков он есть, а с тем, каким он хочет себя сделать.
Глава 2. История моды §1. Мода в истории культуры На протяжении веков разные страны и города играли ведущую роль в моде на одежду: Италия, Испания, Франция, Англия.… Сегодня (и уже давно) – это Париж!
«Итальянский» период и истории моды приходится на эпоху Ренессанса и бурного расцвета городов-государств. Венеция и Флоренция были перевалочными пунктами в прибыльной торговле со странами Востока. Начиная с XIII в. в самой Италии изготовлялись роскошные шелковые ткани, в Милане процветало производство бархата. Именно эти условия сделали Италию центром моды.
Подобное наблюдалось и в Бургундии, которая почти весь XV в. задавала тон в европейской моде. Бургундские города Гент и Брюгге с их суконными мануфактурами, перерабатывавшими английскую шерсть, достигли к тому времени наивысшего расцвета.
Эпоха бургундского превосходства в моде сменилась подчеркнуто «мужской» модой Испании. Господствующим стал черный цвет, так понравившейся империи, «в которой никогда не заходило солнце».
продолжение
–PAGE_BREAK–В XVII в., с ослаблением могущества Испании, черный стиль ушел в прошлое. Его сменил жизнерадостный стиль одежды парижан. Легендарный любовник и авантюрист Казанова писал: «Париж является, пожалуй, единственным городом в мире, внешний вид которого полностью меняется через 5-6 лет».
Начиная с XVIII в. серьезным и достойным конкурентом (то есть соперником) Парижа в области моды стал Лондон. Это соперничество дополняло и обогащало два главных направления в моде – практичное и спортивное в Лондоне и склонное к фантазии и сексуальной раскрепощенности в Париже. С тех пор «английский костюм» и одежда для дождливой погоды остаются британскими «владениями» в моде. А после Второй мировой войны из Америки пришла в Европу одежда для работы и отдыха из джинсовой ткани («Ли», «Леви Страус», «Рэнглер» и др.).
Основателем моды высшего класса считается Чарльз Фредерик Ворт. Двадцатилетним юношей, не зная ни слова по-французски, он приехал в Париж С сотней франков в кармане. Спустя 15 лет, в 1860-ом г., благоприятное стечение обстоятельств, трудолюбие и талант сделали его некоронованным королем парижской моды. Именно Ворт придумал кринолин и турнюр, а во время одного из своих показов мод впервые использовал манекен. Сначала модели Ворта демонстрировала его жена, обладавшая не только привлекательной внешностью, но и безупречной фигурой. Дело Ворта с успехом продолжили его сыновья.
Первой женщиной–модельером, добившейся признания, стала знаменитая мадам Пакэн. Ее творения отличались безусловным вкусом, нестандартностью и новизной. Мадам Пакэн истинно женским чутьем умела выбрать и необычный способ показа своих моделей: однажды с десятком вызывающе красивых манекенщиц она появилась на больших скачках в Лонгчамп, где собирался весь великосветский «бомонд».
На рубеже XIX и XX вв. гремело имя Поля Пуаре, одного из самых влиятельных создателей моды вообще и молодежного стиля в частности. Сочные, экзотические, подобные взрыву краски его моделей навеяны изобразительным искусством той поры. Пуаре господствовал в моде до Первой мировой войны. Затем стали известны другие имена: мадам Вионне, мадам Скьяпарелли и, конечно Коко Шанель. Прозорливо считая, что «мода, не нашедшая признания широчайших масс, уже не мода», Шанель стала работать не для узкого круга богачей, а для швейной промышленности, и добилась огромного успеха.
Один из наиболее удачливых кутюрье после Второй мировой войны Кристиан Диор напомнил всем об основной задаче моды – «наряжать женщин и делать их более красивыми». Грандиозный успех Диора свидетельствует не только о его тонком вкусе, но и об умении угадывать запросы времени.
Модельер является как бы посредником между модой и людьми. Только после того, как мода будет признана и принята определенными кругами, она может стать модой. Постепенно увеличивается число тех, кто получает от нее удовольствие. Когда же возникает угроза превращения модной одежды в однообразное форменное обмундирование, мода перестает быть модой. Цель моды – всеобъемлющее господство – таит в себе и ее закат.
Известно много примеров, когда именно мода подняла некоторые будничные (рабочие, повседневные) виды одежды до разряда модных вещей. Так, джинсы, первоначально являвшиеся дешевой рабочей одеждой, в определенный период стали модным предметом молодежного костюма. Молодые люди, появляющиеся в любых ситуациях именно в джинсах, демонстрируют тем самым скорее свою принадлежность к поколению, нежели эстетические взгляды и личный вкус.
Мода в целом всегда стремится к молодому и свежему впечатлению: она хочет омолаживать. Эмансипация (освобождение от зависимости) женщин в ХХ в. вдохновила модельеров на коренные изменения в одежде. Работающие женщины отбросили излишние и неудобные в повседневной жизни романтические «штучки». Женская мода все более и более приобретает характерные особенности мужской одежды (деловой костюм, брюки). Уменьшение длины женских юбок, намного выше колен, отказ от бюстгальтера и короткая мужская стрижка положили начало новому отношению к модной одежде, в частности к женской.
Все египтяне тщательно брили волосы, и для защиты от жарких солнечных лучей покрывали голову париком из растительных волокон или овечьей шерсти. Парики были с косичками либо завиты мелкими локонами. Простолюдины и рабы пользовались шапочкой из грубого холоста, полотно облегавшей голову. Чем длиннее были локоны парика, тем знатнее был владелец, поэтому самыми пышными париками обладали фараоны и члены их семей. Форма и размеры париков также указывали на социальное положение их владельцев. Кстати, право носить обувь – простые сандалии из пальмовых листьев, папируса, а затем и кожи – принадлежало только фараону, реже его приближенным. Знаками царского достоинства фараона были золотая подвязная борода, корона (сначала «атев», затем – «пшент») и посох.
При совершении жертвоприношения и ритуалов спину жреца покрывала шкура леопарда. Часть шкуры с головой располагали спереди. Голову и лапы украшали золотыми пластинами с эмалью.
Женский костюм отличался предельной простотой: «шитая по мерке» прямая, длиной до лодыжек рубашка калазирис на одной или двух бретелях, оставляющая грудь открытой. Иногда шили цельнокроеную рубашку с глубоким вырезом на груди. Форма калазириса была одинаковой и у царицы, и у рабыни. Сословные различия в одежде выражались лишь в качестве ткани и наличии декора. Дома египтянки одежды не носили, но украшали себя ожерельями и браслетами. Бедра были убраны тончайшими цепочками.
Во времена Среднего Царства (2400-1710 гг. до н.э.) появление новых тканей, а также тканей и предметов роскоши из Передней Азии привели к созданию более сложного костюма. Все чаще мужчины носят плиссированные и гладкие длинные схенти. Женские покрывала становятся тоньше, грудь обнажается все больше; просвечивающее сквозь тончайшую ткань смуглое женское тело выглядит особенно привлекательно.
Расцвет древнеегипетского костюма приходится на эпоху Нового Царства (1580-1090 гг. до н.э.). Появление тонких прозрачных тканей изменяет мужской костюм, позволяя носить одновременно несколько одежд. Новая одежда, окружавшая тело прозрачной дымкой, украшает человека, изменяет его облик, скрывает и скрашивает недостатки, тогда как простой схенти оставлял тело обнаженным и служил лишь некоторой защитой. Широкое распространение получает новая одежда – сусх, состоящий из калазириса и синдона – прямоугольного куска ткани, обернутого поверх калазириса вокруг бедер и завязанного спереди. Все чаще в мужской одежде встречаются пестрые цветные ткани с геометрическим орнаментом. При изготовлении одежды начинают пользоваться манекеном.
Традиционным украшением был ускх – воротник-ожерелье из золотых пластин, драгоценных камней, жемчуга. Сначала его носили лишь богатые египтяне. Только во времена Нового Царства стали изготавливать дешевые имитации для простолюдинов. Золотые браслеты с эмалью украшали запястья и руки выше локтей, а также щиколотки знатных египтянок. Бедняки носили украшения из стеклянной пасты и глазурованной глины.
Классической страной раннего средневековья, где господствовал романский стиль в культуре, принято считать Францию. Средневековая одежда, в частности романского стиля, формируется под влиянием более суровых, чем в Риме или Византии, природно-климатических условий. Романский стиль проще, строже и мрачнее, чем одежда предыдущих эпох.
Романская мода впитала в себя традиции костюма различных эпох – от античности до Византии. Из античной одежды через Византию в нее пришел плащ, защищавший тело. От византийцев в моду романского периода перешла система социальных различий в виде каймы, вышивок и т.д. Вместе с тем кайма являлась уже не только украшением и знаком отличия (как это было в Византии), но и «разделительной» деталью: например, рукава отделялись от платья нашитой каймой. Романская мода приняла и некогда «варварские» штаны.
В XIII в. в Центральной Европе грубая, похожая на монашеское облачение одежда постепенно сменяется сшитым платьем, крой которого приспосабливается к фигуре. Новые виды тканей – тонкое сукно – изготовлялись в Италии и Фландрии. Из них шили платья, мягко облегавшие фигуру. Они просто кроились и даже легко изменяли цвет на свету.
Родиной новой моды стали Италия и Франция. И это не случайно, ибо именно здесь был центр средневековой рыцарской культуры, идеалы которой отразились на женской и мужской моде.
Мужчины носили две одежды – одну поверх другой: верхняя, длинная и широкая котта, была без рукавов, с прорезями для рук, часто отороченными мехом; из них выходили длинные узкие рукава нижней одежды камиза. Впервые в костюмах появляются вшивные рукава. Первоначально рукава пришивали временно, на день, а вечером отпарывали, так как одежда была очень узкой и снять её иначе было невозможно. Иногда рукава привязывали шнурками, и только позднее, когда обрели застежку, стали вшивать постоянно. Вырез у шеи часто был украшен орнаментом, а по рукаву шел до локтя ряд мелких затяжек.
Модным стал пурпуан – короткая курка с узкими рукавами. Щеголи носили пурпуан с длинными, свисающими до пола декоративными рукавами. Завершал мужской костюм в готическом стиле плащ на шнуре, удерживавшем его на плечах. Для верховой езды или охоты использовали плащ с капюшоном. Охотничий наряд рыцаря дополняла высокая фетровая шляпа разных фасонов, подбитая мехом и украшенная павлиньими перьями, и элегантные перчатки с отворотами.
Для готической женской моды характерно плотно прилегающее платье, обрисовывающее фигуру. Подчеркивающая бедра юбка приобрела шлейф. Поверх прилегающего платья знатные дамы надевали еще верхнюю одежду с узкими, длинными рукавами до земли или без них, с большим декольте. Пользовались женщины и плащами, похожими на мужские.
Женщины накрывали голову тонкими покрывалами. Обычно это был барбет – широкий венец с полотняной повязкой, охватывающей голову и подбородок, либо горж – сшитая из ткани труба, расширенная по концам, с разрезом сзади. Но самым изысканным женским головным убором во всех странах Европы считались тонкие прозрачные вуали, производством которых славился Реймс (Франция).
Нижнее женское белье появилось лишь в конце эпохи Возрождения и быстро стало самым роскошным предметом женского туалета. Особо модным считалось белье из белоснежной льняной ткани. Из нее шили и тончайшие флорентийские чулки.
Обувь была мягкой, многие модницы, желая казаться выше, носили туфли на высокой подошве цокколи («коровьи копытца»), иногда такой толстой, что не могли передвигаться без поддержки (толщина подошвы доходила до 30 сантиметров). Зато цокколи значительно увеличивали рост, и без того крупные итальянки казались еще более крупными и величественными.
В моду вошли четыре полумаски, которые надевали, выходя на улицу. Появление масок отчасти обусловлено желанием остаться неуязвимой. Носить маски дозволялось лишь дворянству.
В мужской моде Ренессанса преобладали два направления: молодые люди и франты щеголяли в весьма броском костюме-кафтане из узорчатой парчи либо бархата с надставленными рукавами и богатой меховой отделкой на груди и плечах, в пестрых обтяжных штанах и небольших шапочках; пожилые люди и интеллигенция предпочитали плащ, ниспадающий с плеч до самой земли, с вшитыми рукавами и широким воротником, чулки-трико. Во время верховой езды надевали кожаные штаны до колен и высокие сапоги из светлой кожи.
В начале XVII в. сумрачная и чопорная испанская мода отступила. В своем развитии она дошла до абсурда: одежда превратилась в совершенно не связанный с человеческим телом и его пропорциями. В европейских странах перестали подражать испанскому вкусу и моде.
Зрелый, умудренный житейским опытом, галантно-молодцеватый мужчина, смелый создатель своей судьбы — именно для него создается костюм первой половины XVII в.
Военные упорно отвергали несовместимую с их тяжелым, смертельно опасным ремеслом тесную, сковывающую движения одежду. И в 30-х годах XVII в. в европейских салонах находят признание элементы немецко-шведской военной формы, которая появилась во времена Тридцатилетней войны (1618-1648).
Короткие испанские дутые штаны в виде «шаров-подушек» удлинились ниже колен. Узкий пояс с подвешенной шпагой сменила широкая развевающаяся парчовая лента — перевязь, богато украшенная, ее носили через правое плечо. Какой-то период она даже была частью форменной военной одежды того времени; на ней почти вертикально к полу висела шпага и целый ряд деревянных пороховниц, а с XVIII в. — подсумок для готовых патронов.
На смену туфлям пришли высокие военные сапоги из тонкой кожи светлых тонов (преимущественно желтого цвета), часто выше колен, с широкими голенищами и раструбом, изящными шпорами (их не снимали даже на балу) и каблуками.
Появление каблуков в мужской обуви объясняется тем, что тяжелые рыцарские доспехи по мере развития огнестрельного оружия заменялись легкими, не закрывавшими ногу до кончиков пальцев. Нога же в стремени нуждалась в прочном упоре. Сыграло свою роль и распространение езды верхом. Каблуки делали цветными; красные имели право носить только дворяне и лишь на балах. Кстати, в сапогах, как уже упоминалось, можно было явиться даже на бал. Стали обильно румяниться, употреблять духи, носить длинные до плеч /нередко крашеные) завитые волосы, закрученные кверху усы с бородой «а ля муш» (буквально — «муха») в виде холеного ^аленького кустика волос на подбородке, жемчужные серьги и мягкую плоскую фетровую шляпу с большими по-разному отогнутыми полями, украшенную развевающимися красными, голубыми, белыми страусовыми перьями. Появилась мода на седину; ввели пудру для волос, но пудрили только виски.
Шляпа была не только головным убором Она служила также своеобразным инструментом, с помощью которого мужчина, особенно придворный, выражал тончайшиеоттенки своего отношения к тем или иным особам. Каким образом человек снимал шляпу, как держал ее в руке, каким жестом сопровождал поклон, насколько низко она опускалась — все принималось во внимание окружающими. Умение «владеть шляпой» говорило о степени воспитанности светского мужчины.
В XVII в. (и до начала XIX в.) еще не было строгого различия в назначении костюмов. В одном и том же светлом (голубом, красном, сером, желтом либо белом) парадном костюме дворянин мог танцевать балу, идти на улицу и на войну. Таким был наиболее распространенный узкий костюм времен Тридцатилетней войны. Военные добавили к нему кое-что и от себя. Прежде всего, это элегантная, желтовато-коричневая куртка из буйволовой кожи, или кожаный колет или буфль у офицеров, украшенный всевозможными галунами и позументами, часто заменяющий панцирь. Не создавая новой модной формы одежды, колет придавал мужчине воинствено-вызывающий характер.
Если в предыдущем XVI в. военачальники все еще носили полный панцирь и шлем с забралом, то рядовой солдат (например, копейщик или пикинер) уже тогда имел лишь металлический скорлупообразный нагрудный панцирь, кольцеобразный воротник, шлем и набедренник, то есть латы прикрывали не все тело, а наиболее уязвимые места — голову, грудь, частично руки и ноги. Вместо прекрасных полированных доспехов появляются вороненые (отсюда черные всадники, или рейтары); черным становится и грушевидный шлем (морион).
Первые образцы военной униформы появились во время Тридцатилетней войны, когда выдающийся полководец, шведский король Густав П Адольф ввел для своих подков одежду определенного цвета. По-настоящему же она «вошла в моду лишь в конце ХVII в. благодаря королю Франции Людовику XIV. Он первым создал армию на постоянной основе и потребовал, чтобы его полки маршировали на парадах в одежде — сюртуках (от французского surtout — сверх всего) — одного цвета, одного покроя, с одинаковым числом пуговиц и т.д. Всю экипировку (снаряжение) солдат изготовляли и поставляли государственные поставщики. Но это уже другая история…
Женская мода эпохи Тридцатилетней войны утрачивает жесткость и чопорность, которую придавали ей многочисленные подбивки и подкладки. Женщина приобретает более естественный и доступный вид. Пестрота расцветок уступает место смешанно-пастельным тонам — бледно-голубому, бледно-желтому, бледно-зеленому и изысканно-благородному цвету слоновой кости.
Женское платье избавилось от широких юбок на обручах, линии юбок стали более мягкими и плавными, ткань свободно спадала от талии до пола. Верхнее платье от пояса до мысков туфель всегда было распахнуто, его лиф застегивался пуговицами либо драгоценными подвесками. Другим броским украшением платья являлся большой белоснежный отложной воротник, отделанный кружевами ручной работы, потеснивший стоячий «воротник Марии Медичи» — воротник на каркасе, иногда поднимавшийся выше головы. Форма этих суперворотников была разной — округлая во Франции и двойная в Англии.
продолжение
–PAGE_BREAK–В моду вошли кокетливые кофточки, короткие декольтированные лифы со шнуровкой. Шею и очень глубоко открытую грудь «закрывали» полупрозрачной вставкой (шемизеткой) из батиста.
Неотъемлемой деталью гардероба аристократок становятся появившиеся еще в предыдущем веке женские нижние штаны (калесо или калъсоны) из красного шелка с вышивкой и платье для верховой езды — амазонка. В седле женщины сидели боком, имея ног опору — планшет.
Женские туфли приобретают небольшой Каблук, а иногда и толстую (до 30 сантиметров) подошву. Правда, обувь на такой подошве носили женщины невысокого Роста. Сначала туфли украшали вышивкой, но с увеличением каблука ее заменили розетки из лент, крепившиеся на подъеме.
Прическа была двух типов. Волосы либо расчесывали на прямой пробор, укороченные пряди у щек завивали при помощи пара, заплетенную сзади косу укладывали короной; либо носили челку, боковые пряди взбивали, а на затылке прикалывали шиньон или косу. Активно употреблялись такие косметические средства как румяна, белила и особенно духи. Ими душили не только волосы и платья, но даже… кушанья!
Очень модными стали меховые муфты, а особенно маски из черного бархата или атласа. Позднее маски стали признаком куртизанок, приличные же дамы могли их носить только во время праздников или театральных представлений.
Женский костюм дополнялся массой различных, в том числе драгоценных, украшений: поясами и поясными кошельками, поясными зеркальцами в оправе и жемчужными нитями бус, впервые появившимися поясными (на цепочке) часами в виде луковицы (нюренбергское яйцо) и подвешенными на цепочке к поясу шкурками, игравшими роль «блохоловок». (Считалось, что все имевшиеся в пышных платьях блохи должны собираться именно здесь.) Иногда «блохоловка» имела вид изящной драгоценной коробочки с небольшим отверстием. В коробочку капали мед, и блохи, привлеченные запахом меда, забирались в нее, а выпрыгнуть обратно не могли. Перчатки украшали не только вышивкой, но и драгоценными камнями. Роскошно вышитые носовые платки обшивали очень дорогими тончайшими кружевами. Спереди украшений выделялись жемчужные ожерелья (жемчуг вообще был очень популярен: нитями из жемчуга даже обвивали руки вместо браслетов) и алмазы. Но гранить их еще не умели. Бриллианты (граненые алмазы) появились только в конце XVII в.
Во второй половине XVII в. в европейской моде господствовали вкусы французского двора Короля-Солнца Людовика (Луи) XIV. Это был период расцвета абсолютной монархии во Франции, ставшей культурным центром Европы.
Изменились идеалы красоты. Мужчина-рыцарь, воин окончательно превратился в светского придворного. Обязательное обучение дворянина танцам и музыке придает его облику пластичность. На смену грубой физической силе приходят иные, высоко ценимые качества: ум, сметливость, изящество. Мужественность XVII в. — это и величественность осанки, и галантное обращение с дамами.
Идеал женской красоты сочетал парадность и кокетство. Женщина должна быть высокой, с хорошо развитыми плечами, грудью, бедрами, очень тонкой талией (с помощью корсета ее затягивали до 40 сантиметров) и пышными волосами. Роль костюма в выражении идеала красоты становится огромной, как никогда ранее.
В целом все еще сильны традиции испанской моды, но приспособленной к французским вкусам. Строгую геометрию испанского платья сменили ясные тона и краски, слозкность покроя. То была мода барокко, отличавшегося от стиля Возрождения декоративностью, сложными формами и живописностью.
Костюм эпохи барокко всецело подчинен этикету двора и отличается пышностью и громадным количеством украшений. Роскошные костюмы этого времени прекрасно гармонировали с яркими, красочными произведениями стиля барокко в искусстве. Новый эстетический идеал выражался в монументальности и величии, богатстве и красочности одежд. С этого времени французский вкус, и мода завоевали всю Европу и владеют ею в течение нескольких веков.
Стоимость нарядов стала фантастической, — например, один из костюмов Людовика XIV имел около 2 тыс. алмазов и бриллиантов. Подражая королю, придворные старались не отстать от моды на роскошные одеяния и если не превзойти самого Короля-Солнце, то, по крайней мере, не ударить в грязь лицом друг перед другом. Недаром пословица того времени гласила: «Дворянство носит свои доходы на плечах 9. В мужском гардеробе насчитывалось не менее 30 костюмов по числу дней в месяце — и менять их полагалось ежедневно! В середине правления Луи XIV появился специальный указ об обязательной смене одежд по сезонам. Весной и осенью следовало носить одежды из легкого сукна, зимой — из бархата и атласа, летом — из шелка, кружев или газовых тканей.
К концу XVII в. в основном складываются три важных компонента, из которых и сегодня состоит мужская одежда, — сюртук, жилет и штаны.
Женская мода второй половины XVII в. менялась чаще, чем мужская, ведь ее законодательницами были многочисленные фаворитки Людовика XIV. Правда, дамскому гардеробу присуща одна общая черта — стремление подчеркнуть (или искусно скрыть) ту часть женского тела, которая у очередной фаворитки была более (менее) привлекательной. Это естественное желание честолюбивой любовницы, пытающейся всеми доступными способами продлить свою власть при королевском дворе.
Женский костюм второй половины XVII в. шили из тяжелых дорогих материалов насыщенных и темных тонов: багряного, вишневого и темно-синего. Гладкие ниспадающие юбки середины столетия разрезают и поднимают на боках. Стала видна не только нижняя юбка, но и подшивка верхней юбки. Жеманницы изобретают кокетливые названия для дамских юбок: верхняя называлась «скромница», вторая — «шалунья», ну а третья, нижняя, — «секретница». Изменился и лиф платья. Он снова стянут китовым усом и так зашнурован, что заставляет женщину принимать едва заметный соблазнительный и изящный наклон вперед.
Возвращается мода на декольте. Почти всегда оно кокетливо прикрывалось черными, белыми, разноцветными, серебряными и золотистыми кружевами ручной тончайшей Работы. Форма и глубина выреза менялись. Все зависело от прихоти очередной фаворитки. Сначала декольте имело форму овала, затем стало приоткрывать плечи и, наконец, к концу XVII в. приобрело вид неглубокого и неширокого квадрата — нововведение последней фаворитки Людовика XIV, умной и деспотичной маркизы Ментенон.
Костюм украшали кружевами и разнообразными лентами: обойными, серебряными, переливающимися, двойными, полосатыми, атласными и др. Мода барокко требовала как можно больше лент и бантов. Бантами обычно отделывали платье от выреза до талии, образуя так называемую «лестницу». Причем банты сверху вниз уменьшались. Украшения и богатая отделка костюма располагались в основном спереди (как и в мужском костюме), поскольку придворный этикет требовал в при отсутствии короля стоять к нему только лицом.
Домашняя одежда в это время для женщин стала совершенно необходимой, так как хотя бы временно избавляла их от тяжелых выходных платьев. Стало модно принимать посетителей во время утреннего туалета в полупрозрачном пеньюаре, цветных тонких шелковых чулках и… курить!
Косметику применяли сверх меры, причем особенной популярностью пользовались черные мушки, которые дамы наклеивали на лицо, шею, грудь и другие интимные места. Мушки из черной шелковой ткани обычно представляли собой разнообразные геометрические фигуры или изображали сценки, порой весьма двусмысленные. Каждая мушка имела свое символическое значение. Так, мушка над губой обозначала кокетство, на лбу — величественность, в углу глаза — страстность.
Иногда случайность становилась модной закономерностью: как-то в 1676 г. принцесса Елизавета Шарлота Лалатинская, супруга герцога Филиппа Орлеанского, страдая от холода в королевском дворце, накинула на плечи полосу соболей. Неожиданное и эффектное сочетание меха и нежной женской кожи тоже понравилось придворным дамам, что мода в» прямые полоски меха, украшавшие плечи, они получили название палантин (фр. palatine) — быстро распространилась во Франции, а затем и в Европе. В это время также появляются специальные дамские костюмы для верховой езды: длинная юбка, короткий кафтан и небольшая кокетливая треуголка.
В число модных аксессуаров как женских, так и мужских, входили — пояса, украшенные драгоценными камнями, золотой и серебряной бахромой; широкие перевязи, с начала века, опустившиеся с бедра до уровня колена; щегольская трость с набалдашником; часы в виде луковиц; веера; флаконы с духами; нюхательные соли; длинные курительные трубки; косметические коробочки; пуговицы к костюмам (шелковые, серебряные, оловянные и медные); бахрома (шелковая и серебряная); шелковые зонтики с бахромой от дождя и солнца; маски и полумаски; перчатки (суконные с подкладкой, кожаные и шерстяные), обязательно пропитанные дорогими духами и украшенные лентами и кружевами; подвязки; шейные платки и пряжки к ботинкам (обычно серебряные).
Основным источником информации о моде был журнал «Галантный Меркурий» помогавший французским модам покорять Европу. В этом журнале печатались обзоры, к ним прилагались картинки с описанием моделей и указанием, когда и что следует носить, иногда критиковались те или иные нововведения. Кроме этого популярного журнала, новости моды распространялись при помощи двух манекенов из воска — «Большой Пандоры» и «Малой Пандоры».
Парижские новинки отправлялись в европейские столицы и пользовались такой сногсшибательной популярностью, их везде так ждали, что «Пандоры» даже имели право беспрепятственного передвижения в военное время. Подражание моде доходило до того, что, например, пунктуальные немецкие дамы не только тратили огромные деньги на французские наряды, но и посылали во Францию своих портных для изучения последних новинок моды.
Тяжелое женское платье сменяется легким и мягким костюмом. Расходы на него исчисляются ценой материала, стоимость нее сложного шитья была ничтожна. Материалы менялись чаще, чем фасоны платья. Именно материалы диктовали перемены в одежде. Например, в платье из легких и светлых шелковых тканей отразилось влияние искусства Дальнего Востока. Такие ткани были чрезмерно дорогие, ведь сырье для них привозили из дальних стран, к тому же эти ткани были пронизаны золотыми и серебряными нитями из драгоценных металлов. И хотя производство шелка в Европе XVII-XVIII вв. было весьма распространено, только избранные могли позволить себе такую роскошь.
Для дамского костюма характерны чрезвычайно женственный силуэт, светлые и яркие краски; женщина напоминала изящную фарфоровую статуэтку. Одежда подчеркивала и слегка утрировала линии женской фигуры — узкие плечи, тонкую талию, мягкую округлую линию бедер.
Женское платье только слегка зашнуровывалось в талии. Декольте в форме глубокого каре сильно обнажало грудь. От бюста до талии располагались «лестницей» банты, сверху вниз уменьшаясь в размере. Излюбленной одеждой парижанок стало свободное распашное платье, так называемый контуш (кунтуш) с небольшим шлейфом. Позднее оно превратилось в короткий жакетик, который носили лишь дома. Шею иногда повязывали легкой шелковой косынкой.
Среди многочисленных украшений новизной выделялись искусственные фарфоровые букетики; небольшие веера, иногда расписанные такими знаменитыми художниками, как Ватто и Буше, и бархотки на шее, оттеняющие белизну кожи.
Движения, походку вырабатывали с учителями «хороших манер», даже сидя за столом, ноги вставляли в специальные колодки, приучая их к «третьей позиции». «Хороший тон» являлся последней преградой, при помощи которой аристократия пыталась отмежеваться от набиравшей силу буржуазии. Недаром XVIII в. называли «галантным веком», веком пудры, кружев, менуэта, веком… женственного мужчины.
Аристократические костюмы сверкали золотом и драгоценными камнями. Официальная одежда, служебная, салонная и даже домашняя были одинаково великолепны, Даже вместо пуговиц носили драгоценности. А граф Д’Артуа, будущий король Карл X, в качестве пуговиц использовал маленькие часики в драгоценной оправе. Парадные платья, даже самые дорогие, надевали лишь по одному разу.
Это время, когда придворные острословы изощряются во фривольности: модные ткани нежно-зеленого и нежно-желтого цветов получают почти неприличные игривые названия — «испачканный навозом», «кака дофина» (дофин — наследник престола) и т.д.
Грациозность и легкость отличают силуэт женского костюма того времени: узкие плечи, чрезвычайно тонкая талия, высоко приподнятая грудь, округлая линия бедер и т.д. Опять в моде платья на железных обручах, юбки стали шире и приобрели куполообразную форму. Во второй половине столетия юбка сильно расширяется в стороны, ее круглая форма превращается в овальную (растянутую в боках и сплюснутую спереди и сзади). Бока юбки так вытянуты, что кавалер не мог идти с дамой рядом, а шел несколько впереди, ведя ее за руку. Иногда вокруг талии просто укрепляли небольшие каркасики — фижмы, вытянутые в боках и сплющенные спереди и сзади. Талия стянута корсетом, сильно приподнимающим грудь, слегка приоткрытую неглубоким широким вырезом в форме каре. Вырез вокруг шеи и на груди драпируется кокетливой косыночкой (часто с бахромой). Позже ее поднимают до подбородка, искусно создавая видимость высокой груди, модной в то время.
§ 2. Мода и современность Модой в самом широком смысле слова называют существующие в определенный период и общепризнанное на данном этапе отношение к внешним формам культуры: к стилю жизни, обычаям сервировки и поведения за столом, автомашинам, одежде. Однако при употреблении слова мода, под которым всегда подразумевается постоянное и с позиций разума недостаточно объяснимое стремление к изменению всех форм проявления культуры, обычно имеют в виду одежду. Историческое развитие одежды человека неразрывно связано с модой и между ними, поэтому обычно ставится знак равенства.
В изменении и изменчивости моды каждый раз снова и снова возникает обещание окончательного идеала «красоты», которого нет. Человек, а точнее сказать потребитель, каждый раз с готовностью верит этому обещанию, и каждый раз вынужден покориться велениям новой моды. Человеческое тело является основополагающим предметом модной стилизации. Каждая эпоха создает свои собственные масштабы эстетического идеала человеческого тела. Наиболее отчетливо эти различия обнаруживаются в изменениях идеала женской красоты, от пышных форм рубенсовского идеала до предпочитаемых в наше время стройных, узких, высоких линий.
Таким образом, одежда подчеркивает или скрывает определенные части тела для приближения силуэта к общепринятому идеалу. Она подправляет и стилизует. Характерным примером этого является средневековый силуэт женской фигуры с несколько выступающим животом, или силуэт в стиле рококо с чрезмерно тонкой талией. Лишь в XX столетии, когда человечество вспомнило о естественных линиях тела, был положен конец деформации туловища корсетом.
Многие считают, что мода начала XX века – это Париж. Париж, город фривольной жизнерадостности, стал господствующим центром мировой моды. Его эксцентричные идеи, в конечном счете, подхватывались по всему миру, смягчаясь и перерабатываясь в частностях. Сейчас лучшие парижские дома моделей расположены вокруг Ронд-Пуант на Елисейских Полях.
В первой половине двадцатого века происходит радикальное изменение женского силуэта. Поль Пуаре, а вслед за ним К. Шанель создают новую функциональную одежду, в союзе с которой создаются демократичные ювелирные украшения.
Идеалом стала женственность. Модными стали маленькие жакеты, длинные юбки, подчеркивающие изящество и грациозность женщины. Небольшие шляпки и маленькие сумочки лишь усиливали этот эффект. Большинство домов моды работало, как и раньше, в одном стиле, каждый сезон, внося изменения в модный силуэт. В 20-е годы, знаменитая Габриель Шанель внедрила в женский гардероб исконно мужские предметы одежды – пиджак, брюки, строгие рубашки с галстуками, в корне изменив тем самым стиль женской одежды. Костюм, кокетливая шляпка, закрывающая пол-лица, высокий каблук — образ элегантной, уверенной и себе сексуальной дамы без возраста. Она предложила свое знаменитое «маленькое черное платье» из муслина с длинной нитью искусственного жемчуга, в прошлом — униформу парижских продавщиц, без которого теперь гардероб любой модницы считается неполным. Оно выглядело без каких-либо излишеств: без воротничка, пуговиц, шнурков, складок, оборок и бахромы. С полукруглым вырезом и длинными узкими рукавами. Позволить себе такой наряд могла любая женщина — даже с весьма скромными доходами.
В 1920 году Мадлен Вьонне ввела в моду платье с косым подолом. К концу 20-х годов линия талии снижается и устанавливается где-то в районе бедер, длинные юбки перестают быть такими популярными, а в моду входит длина миди. Настоящими хитами в те годы стали объемные пальто-кимоно с шалевыми воротниками. Еще задолго до первой мировой войны стал заметно повышаться культурный, образовательный уровень жизни общества. Женщины активнее и смелее включались в трудовую, общественную деятельность. И новый стиль одежды как нельзя лучше отвечал изменившемуся укладу жизни, в которой женщины все чаще заменяли мужчин на самой ответственной и сложной работе. Теперь модным эталоном стала худощавая, спортивная женская фигура с широкими плечами, небольшой грудью, узкими бедрами и длинными ногами — фигура, похожая на мужскую. Женские платья, блузы и жакеты стали прямыми. Одежда укоротилась настолько, что лишь немного прикрывала колени. Талия не подчеркивалась вовсе.
продолжение
–PAGE_BREAK–