Неизбежность монополюсной цивилизации

Неизбежность монополюсной цивилизации Наше время сочетает в себе как невиданные достижения технологического прогресса, способные, казалось бы, вести к процветанию большинства стран и народов, так и нарастание социальной напряженности, способной уже в обозримом будущем взорвать цивилизацию. Феномен расколотой цивилизации, характеризующий вступление человечества в XXI в заслуживает глубокого и всестороннего анализа, ряд подходов к которому обозначен в этой статье.
Технологический прогресс как фундаментальная основа социальной поляризации Большинство философских школ, возникших в Европе в Новое время, так или иначе связывает прогресс человечества с поступательным развитием знаний об окружающем мире. Отождествляя прогресс с совершенствованием производительных сил, обществоведы уверенно постулируют тезис о том, что максимальное использование технологических достижений способно стать залогом роста
материального богатства и, как следствие, формирования общества, в котором интересы развития личности будут доминировать над утилитарными стремлениями, а свобода и равенство получат прочную основу. Однако история технологического прогресса последних десятилетий свидетельствует скорее об обратном. Социум, который обычно называют постиндустриальным, формируется, как показали авторы соответствующей концепции, там и тогда, где и когда прогресс общества перестает быть связанным с эпизодическими достижениями
экспериментальной науки и базируется на развитии теоретического знания1. В условиях, когда информация и знания становятся непосредственной производительной силой, возникает монопольный ресурс, характеризующийся абсолютно новыми качествами, с которыми никогда ранее не сталкивалось общественное производство. С одной стороны, само усвоение человеком знаний и информации тождественно в известной мере производству нового знания; в то же время передача его другим людям не уменьшает располагаемого количества этого ресурса; таким образом, он оказывается практически неисчерпаемым. Его производство и использование изменяют характер целей и задач, стоящих перед человеком, формируют новую мотивационную парадигму и, следовательно, становятся основой становления в обществе новых социальных групп, имеющих основные признаки классов. С другой стороны, доступ к этому специфическому ресурсу остается ограниченным, так как знания отличаются от большинства индустриальных благ своей редкостью и невоспроизводимостью,
а затраты, требующиеся для их создания, не пропорциональны получаемым результатам. Поэтому ценность знания определяется законами цен монопольных благ, и его создатели отдельные личности или целые сообщества оказываются в исключительном положении по отношению к прочим. В этом контексте особого внимания заслуживает тот факт, что отдельные индивиды, социальные группы и целые нации, пользующиеся сегодня всеми преимуществами технологического прогресса, распоряжаются богатством,
которое они не присвоили в ходе эксплуатации угнетенных классов, а скорее создали сами своей творческой деятельностью, не отняли силой, а обрели в результате рыночного обмена. Социальные тенденции последних десятилетий свидетельствуют, что общество, исповедующее свободу научного поиска и эффективно использующее результаты технологического прогресса, общество, ставящее перед собой постматериалистические цели и культивирующее надутилитарные мотивы деятельности, ведет к нарастанию
имущественного неравенства в масштабах, каких не знала история. Данный парадокс объясняется логикой развития социальных систем, а природа такого неравенства и причины его углубления кроются в различиях людей по уровню их способностей и таланта и, следовательно, по возможностям достижения успехов в сфере производства, основанного на усвоении и использовании новых знаний. Такое неравенство может быть признано справедливым даже с позиций этики. Таким образом, торжество принципов свободы не может обеспечить равенства. Именно это, на наш взгляд, является одним из наиболее неожиданных социальных результатов неудержимого прогресса науки и технологий. Исторически прообразом "расколотой цивилизации" стала социальная поляризация, нарастающая с 60-х гг. внутри самих постиндустриальных обществ. По мере подъема технологического уровня производства и повышения квалификации работников укреплялась
тенденция роста благосостояния той их части, которая обнаруживала способности, заметно превышающие средние для всего массива занятых. Если в 1890 г. лишь 7% американской молодежи в возрасте от 14 до 17 лет учились в средней школе, а в послевоенные годы более 90%, то это означало лишь то, что в преддверии постиндустриальной революции вчерашние школьники не могли более рассчитывать на существенный рост своего благосостояния. Если в 1940 г. в колледжи поступало менее 15% выпускников школ в возрасте от 18 до 21 года, а к 1993
г. этот показатель вырос до 62%, то можно предположить, что с середины 90-х гг. лица с высшим образованием также перестали ощущать себя той группой населения, чьи доходы росли быстрее других. Это предположение имеет четкие статистические подтверждения. С 1968 по 1977 г. реальные доходы лиц с незаконченным средним образованием и выпускников колледжей росли в США одинаковыми темпами (на 20 и 21% соответственно).
Но уже за период 1978-1987 гг. доход работников со средним образованием упал на 4%, а выпускников колледжей – повысился на 48%2. С 1987 г. началось сокращение средней заработной платы и обладателей дипломов о высшим образовании (за 1987 1993 гг. оно составило более 2%3); при этом бакалавры увеличили свои доходы на 30%, а доктора наук почти вдвое4. Более того, в последние годы интеллектуальная элита стремительно становится новым доминирующим классом постиндустриального общества. Лишь каждый пятнадцатый из тех, кто составляет 1% наиболее богатых американцев, получает свои доходы в качестве прибыли на вложенный капитал, тогда как более половины представителей данной группы работают на административных постах в крупных компаниях, почти треть представлена практикующими юристами и врачами, а остальная часть состоит из людей творческих профессий, включая профессоров и преподавателей. Четыре из каждых пяти проживающих сегодня в США миллионеров не приумножили унаследованные ими активы,
а заработали свое состояние практически с нуля. Характерно, что представители "класса интеллектуалов" всемерно укрепляют приверженность ценностям образования и в своих детях5. Последствия новой социальной поляризации, причем в гораздо более явном виде, прослеживаются и в мировом масштабе. Технологические новшества, составляющие основу национального богатства постиндустриальных держав, сегодня не могут быть эффективно ни произведены, ни скопированы, а в некоторых случаях даже
использованы в рамках индустриальных, а тем более аграрных обществ. Между тем потребность в них повсеместно остается крайне высокой, ибо только на такой основе возможно сегодня какое бы то ни было поступательное развитие. В этом коренится важнейшая из причин наметившегося в последние годы расширения пропасти между развитыми странами Запада и всеми другими государствами мира.
Уже к началу 90-х гг. семь ведущих постиндустриальных держав обладали 80,4% мировой компьютерной техники, контролировали 87% зарегистрированных в мире патентов и обеспечивали 90,5% высокотехнологичного производства6. Объемы экспорта американской интеллектуальной собственности выросли с 1986 по 1995 г. в 3,5 раза, а положительное сальдо торгового баланса в этой области превысило 20 млрд. долл.; к 1995 г. на долю США приходилось три четверти мирового рынка информационных услуг и услуг по обработке данных, емкость которого составляет сегодня 95 млрд. долл.7 Приток в развитые страны колоссальных финансовых ресурсов, не сопровождающийся уменьшением объема интеллектуальной собственности, остающейся в распоряжении их граждан, позволяет последовательно наращивать темпы научно-технической революции. На протяжении 90-х гг. страны члены ОЭСР тратили на научные исследования и разработки в среднем около 400 млрд. долл. в ценах 1995 г. Сегодня на долю одних только
США приходится 44% общемировых затрат на эти цели, в то время как государства Латинской Америки и Африки, вместе взятые, обеспечивают менее 1%8; численность научно-технических работников на 1 млн. населения составляет в США 126,2 тыс тогда как среднемировой показатель не превышает 23,4 тыс.9 Только на повышение образовательного уровня своих сотрудников частные американские компании расходуют около 30 млрд. долл. ежегодно10, что эквивалентно суммарным ассигнованиям на все направления научных
исследований в России, Китае, Южной Корее и на Тайване. Все это объясняет, почему к началу XXI в. диспропорции в распределении научно-технического потенциала, производственных мощностей и общественного богатства между разными регионами мира достигли беспрецедентного масштаба. Если исходить из общепринятой оценки мирового валового продукта в 23 трлн. долл. по состоянию на 1993 г то 18 трлн. из них было произведено в развитых государствах, и только 5 трлн. долл. в развивающихся
странах, где живет более 80% населения Земли. Разница в номинальных годовых доходах граждан постиндустриального мира и остального населения планеты выросла с 5,7 тыс. долл. в 1960 г. до 15,4 тыс. долл. в 1993-м, и, таким образом, 1/5 часть человечества на одном полюсе развития присваивала в 61 раз больше богатств, нежели 1/5 на другом (для сравнения: в 1960 г. этот показатель не превышал 30 раз). За последние 20 лет доля создаваемых в мире богатств, оказывающаяся в распоряжении 20% населения планеты (составляющего т. н. "золотой миллиард"), возросла с 70 до 82,7%, тогда как доля беднейших 20% снизилась с 2,3 до 1,4%. Характерно, что в той же степени, в какой люди в постиндустриальных странах, обладающие сопоставимым интеллектуальным потенциалом, стремятся к консолидации и обособлению как целостная общность, сами эти страны все более явно обосабливаются от других государств и народов. С середины 60-х гг когда в их экономиках начали зримо проявляться постиндустриальные тенденции, торговые
и инвестиционные потоки стали замыкаться в границах "первого" мира. Так, в 1953 г. индустриально развитые государства направляли в страны того же уровня развития 38% общего объема своего экспорта, в 1963-м эта цифра составляла 49%, в 1973-м 54, а в 1990-м уже 76%11. Наконец, во второй половине 90-х гг. сложилась ситуация, когда только 5% торговых потоков, начинающихся или заканчивающихся на территории одного из 29 государств членов
ОЭСР, выходят за пределы этой совокупности стран12, а развитые постиндустриальные державы импортируют из развивающихся индустриальных стран товаров и услуг на сумму, не превышающую 1,2% их суммарного ВНП13. Аналогичные процессы характерны и для инвестиционных потоков. Такова в самых общих чертах картина расколотого мира. Но чтобы оценить перспективы развития современной цивилизации, необходимо рассмотреть этапы формирования
сложившейся к настоящему времени системы, выяснить, насколько самодостаточным является постиндустриальное сообщество, в какой степени динамизм его развития обусловлен внутренними причинами, понять, насколько перспективны попытки социальной модернизации, с помощью которой развивающиеся индустриальные страны стремятся сократить масштабы своего отставания от лидеров. Все эти вопросы актуальны для нас не только в чисто теоретическом аспекте, но прежде всего в силу того, что ответы на них позволяют конкретизировать характер задач, решаемых в ходе российских реформ, и определить меру адекватности методов, применяемых для достижения поставленных целей. Этапы становления общества, основанного на знаниях Обычно западные социологи говорят о формировании основ постиндустриального общества как о процессе, начавшемся в конце 50-х гг. и продолжающемся по сей день.
Между тем становление новой социальной реальности отличается противоречивостью и неравномерностью, что позволяет выделить в нем несколько этапов. Первый этап характеризовался жестким противостоянием зарождающейся постиндустриальной цивилизации и стран поставщиков продукции первичного сектора производства. На данном этапе в развитых странах происходил быстрый экономический рост в условиях стабильной хозяйственной конъюнктуры. Как следствие, ежегодные темпы роста мирового валового продукта в период 1950 –
1973 гг. составляли в среднем 2,9%, что в три раза превосходило данный показатель для периода с 1913 по 1950 г. Подобное развитие происходило на фоне быстрой структурной перестройки экономики. Производство услуг и информации оказалось важнейшим фактором роста экономики западных стран; в этих условиях исследователи становления постиндустриального общества стали говорить о нем как об обществе, основанном на услугах. Экономическое развитие западного мира в эти годы, с одной стороны, обусловливало
заметный рост потребления основных сырьевых товаров, а с другой закладывало основы для его резкого сокращения на основе оптимизации использования ресурсов. Однако в целом закономерности индустриального развития все же оставались на данном этапе доминирующими. Рост спроса на сырьевые товары вызвал сначала плавное повышение цен на них, а затем резкий их скачок в связи с действием картельных соглашений между странами поставщиками сырья и катастрофическими событиями 1973 1974 и 1979 гг. Только первый нефтяной шок 1973 г. привел к увеличению суммарной стоимости нефти, поступающей на американский рынок, с 5 млрд. долл. в 1972 г. до 48 млрд. в 1975-м. Аналогичная ситуация сложилась и в отношении большинства других сырьевых товаров. В результате западный мир вступил в один из самых тяжелых экономических кризисов. В то же время 70-е гг. стали для США и Западной Европы периодом самой радикальной в
ХХ в. структурной перестройки. Именно в это десятилетие было положено начало современной научнотехнической революции, а страны, подвергшиеся давлению ресурсодобывающих государств (в число которых входил тогда и СССР), оказались ее лидерами. В 1973 1978 гг. потребление нефти в расчете на единицу стоимости промышленной продукции снижалось в США на 2,7% в годовом исчислении, в Канаде на 3,5, в Италии – на 3,8, в Германии и Великобритании – на 4,8, в
Японии – на 5,7%, а спрос на нефть в 1979 г. обнаружил фактически такую же эластичность, что и спрос на большинство потребительских товаров14. С 1973 по 1985 г. валовой национальный продукт стран – членов ОЭСР увеличился на 32%, а потребление энергии – всего на 5%15. Наметились первые успехи в ускоренном развитии нематериалоемких отраслей и свертывании наиболее низкоэффективных производств. За период 1970-1983 гг. доля транспорта в американском
ВНП снизилась на 21%, сельского хозяйства на 19, строительства почти на треть, тогда как доля отраслей сферы услуг выросла почти на 5%, торговли – на 7,4, а телекоммуникаций более чем на 60%16. Второй этап был более сложным для постиндустриального мира. Технологический прогресс должен был получить адекватную основу для своего самовоспроизводства в тот период, когда доминированию постиндустриального мира стали угрожать страны с преобладанием не первичного, а вторичного сектора производства. Технологический прогресс требовал жертв в социальной сфере, поскольку залогом его ускорения становились рост инвестиций и сокращение текущего потребления; средством выхода из кризиса на Западе стала неоконсервативная политика, предусматривавшая ликвидацию малоэффективных производств и обеспечение выживания сильнейших. Классическим примером реализации такой политики служит рейгановская реформа, которая максимально активизировала внутренние источники накопления и обеспечила
беспрецедентный приток внешних инвестиций. Результаты не заставили себя ждать. Уже в 1981 г. сбережения частных лиц достигли максимума за весь послевоенный период и составили 9,4% располагаемых доходов. Суммарные инвестиции в 1983-1989 гг. удерживались на уровне 18% ВНП17, а инвестиции в основные фонды росли в среднем на 12,3% в год, тогда как в период президентства Дж. Картера этот показатель составлял всего 1,3%. В целом по народному хозяйству производительность
увеличивалась в 1981 1984 гг. темпом в 1,2%, а в промышленности – 3,6%, тогда как при картеровской администрации соответствующие показатели составляли 0,2 и 1%. Именно на этом этапе были заложены основы системы венчурного капитала, в результате чего сегодня в рискованные технологичные проекты только в Калифорнии инвестируется больше средств, чем во всей Западной Европе, причем 37% проектов достигают стадии массового производства, тогда как в
Европейском союзе этот показатель не превышает 12%18. Однако в 80-е гг. возможности наукоемких технологий раскрывались, как правило, не непосредственно, а через использование их в производстве индустриальных благ. Поэтому доступность патентов и лицензий обеспечивала гигантские преимущества тем странам, которые ориентировались на массовое производство и экспорт промышленной продукции, воплощавшей в себе наиболее совершенные технологические достижения. В результате 80-е гг. стали периодом экспансии стран азиатского региона. Основным соперником США и Европы оказалась в эти годы Япония. За период с 1973 по 1986 г. доля США в мировом производстве товаров и услуг снизилась с 23,1 до 21,4%, доля ЕС – с 25,7 до 22,9, а доля Японии возросла с 7,2 до 7,7%19. В конце 80-х Япония, совершившая экономическое чудо, продемонстрировала всему миру, сколь многого может
достичь избравшая индустриальную парадигму страна, взаимодействуя с постиндустриальным миром. Неудивительно, что по тому же пути вскоре пошли "новые индустриальные страны" Юго-Восточной Азии. На протяжении 80-х гг. США и странам ЕС не удавалось радикально изменить сложившуюся ситуацию, хотя к концу десятилетия японская экспансия была приостановлена. В начале 90-х американские компании, ранее проигрывавшие японским в производстве
микрочипов и других высокотехнологичных продуктов, достигли лидерства на рынке программного обеспечения (их доля превысила японскую более чем в четыре раза), в результате чего обеспечили паритет и в производстве компьютерных систем. К этому времени США, где около 3/4 добавленной стоимости, создаваемой в промышленности, производилось при помощи информационных технологий, стали демонстрировать принципиально иной тип хозяйственного роста, нежели их основные соперники, что обусловило беспрецедентные успехи
Запада на протяжении последнего десятилетия. Третий этап эволюции постиндустриального мира охватывает период с 1989 г. по настоящее время. На этом этапе стали очевидны не только достижения сообщества постиндустриальных стран, но и историческое поражение его соперников. Начавшись с японского фондового краха, он ознаменовался распадом СССР и включением в орбиту западных ценностей бывших советских сателлитов, резким ухудшением положения развивающихся стран и, наконец, системным кризисом в Азии, положившим конец мечтам "тигров" о лидерстве в мировой экономике. Период бурного хозяйственного роста 90-х гг ставший наиболее продолжительным в экспансии американской экономики в ХХ в является, на наш взгляд, лишь первым отрезком истории, на протяжении которого западные страны развиваются как оформившиеся постиндустриальные социально-экономические системы.
В 1991 г. расходы на приобретение информации и информационных технологий составили в США 112 млрд. долл превысив затраты на приобретение производственных технологий и основных фондов (107 млрд. долл.); с тех пор разрыв между ними растет в среднем на 25 млрд. долл. в год20. В 1995 г. в здравоохранении США, в научных исследованиях, сфере образования и производстве различной научной продукции, а также в области программного обеспечения производилось почти 43%
ВНП. Около 28% внешнеэкономических поступлений США представлены платежами за собственно технологии или прибыль, созданную их применением; доходы от экспорта технологий и патентов превышают в Соединенных Штатах затраты на приобретение подобных же активов за рубежом более чем в 4 раза21. По мере роста значения нематериальных активов капитализация американских компаний растет невиданными темпами: индекс ДоуДжонса повысился более чем в 4 раза за последние шесть лет, а прирост курсовой стоимости
акций только на протяжении 1998 – 1999 гг. сделал американцев богаче на 10 трлн. долл. Ускорению структурной перестройки американской экономики способствуют, с одной стороны, предельная дешевизна кредитных ресурсов и бум на фондовом рынке. С другой стороны, в условиях постиндустриального хозяйства возникает фактическое тождество потребления информационных ресурсов и инвестиций, в результате чего снижение нормы накопления не отражается на темпах хозяйственного роста. Таким образом, современная экономическая ситуация в постиндустриальном мире характеризуется рядом принципиально новых обстоятельств. Во-первых, фактически устранены сырьевые и ресурсные ограничители хозяйственного развития, а рост потребления обусловлен в первую очередь использованием информационных благ, но не расширением спроса на традиционные массовые промышленные товары. Во-вторых, значительная часть населения постиндустриальных стран применяет свои способности в производстве
высокотехнологичных товаров и услуг, в результате чего экономика последовательно освобождается от зависимости от прочих государств, остающихся производителями промышленной продукции. В-третьих, хозяйственный рост приобретает новое качество, обусловленное тем, что наиболее эффективной формой накопления становится развитие каждым человеком собственных способностей, а наиболее выгодными инвестициями инвестиции в человека, его знания и способности.
Отсюда вытекают два важнейших следствия, соответствующие двум сторонам процесса формирования монополюсного мира. Прежде всего становится очевидным, что наиболее эффективным оказывается взаимодействие стран, составляющих постиндустриальную цивилизацию, друг с другом, а не с государствами, находящимися на более низкой ступени хозяйственного развития; таким образом, постиндустриальный мир начинает замыкаться в собственных границах. Второе следствие состоит в том, что большинство государств оказывается во все
большей зависимости от постиндустриального мира как поставщика новых технологий и информации. Сориентированные в 80 – 90-х гг. на рост своего промышленного и экспортного потенциала, эти государства остаются производителями массовой индустриальной продукции или сырья, не создавая новых технологий и информации, что обусловливает устойчивое нарастание неравенства в международном масштабе. Все это позволяет предположить, что современный мир формируется как расколотая цивилизация с единым центром силы, представленным постиндустриальным сообществом. Первая предпосылка монополюсного мира: самодостаточность постиндустриальной цивилизации Итак, к середине 90-х гг. постиндустриальный Запад получил хорошую основу для самоподдерживающегося поступательного развития экономику, базирующуюся на производстве, использовании и потреблении знаний (knowledge economy). Следствием этого явились две тенденции, определившие на рубеже тысячелетий основы
взаимодействия развитых государств со всеми остальными странами и народами. Оценивая первую из них, нужно остановиться на роли знаний как важнейшего производственного фактора. На протяжении последних десятилетий экспансия "экономики знаний", во-первых, радикально сократила потребности народного хозяйства развитых стран в вещных элементах производства, и особенно в сырье и материалах; во-вторых, кардинально изменила отношение человека к среде обитания и сделала возможным
поддержание устойчивого экологического равновесия; и, в-третьих, серьезно содействовала локализации социального конфликта между классовыми группами индустриального общества. Выше мы уже говорили о энерго- и материалоемкости современного производства. Здесь же необходимо добавить, что масса промышленных изделий, представленных в американском экспорте в расчете на один доллар их цены, снизилась более чем в два раза с 1991 по 1997 г тогда как за 1967
– 1988 гг. этот показатель сократился только на 43%22. В ближайшие 30 лет потребности стран участниц ОЭСР в природных ресурсах из расчета на 100 долл. произведенного национального дохода должны снизиться в 10 раз – до 31 кг по сравнению с 300 кг в 1996 г.23. Что касается экологической ситуации на Западе, то она устойчиво улучшается на протяжении вот уже 20 лет. В последние годы в странах Европейского союза на природоохранные программы расходуется от 4,2 до 8,4% ВВП, и этот показатель имеет тенденцию к устойчивому росту24. Современные технологии позволяют устранять из отходов производства и выбрасываемых газов до двух третей NO2 и трех четвертей SО2, что дает возможность снизить долю стран Северной Америки в общемировом объеме вредных выбросов в атмосферу с сегодняшних 26,7% до 21,9% к 2010 г.25. В 1996 г. США стали единственной страной, полностью прекратившей производство озоноразрушающих
веществ, а доля стран – членов ОЭСР в мировом объеме выбросов углекислого газа в атмосферу на протяжении последних тридцати лет остается фактически стабильной. В Германии подвергаются вторичной переработке 42% использованной бумаги и 50% стеклянной тары26 и т. д. Начиная с середины 80-х гг. становятся более гармоничными и отношения между капиталом и трудом. Прогнозы второй половины 70-х, согласно которым безработица в
США могла достичь 15 20% трудоcпособного населения, не подтвердились. Количество забастовок и стачек в США в 1982 г. достигло минимальной отметки на протяжении ХХ в а с тех пор их ежегодное число снизилось еще в 8 (!) раз27. Более высокая, по сравнению с США, безработица в странах ЕС компенсируется стабильно более высокой заработной платой, а также меньшей продолжительностью рабочей
недели и значительными социальными выплатами и пособиями по безработице, что позволяет поддерживать индекс социальной защищенности, рассчитываемый на основе сопоставления размеров выплат и пособий, на уровне, примерно в два раза превышающем американский. Таким образом, тенденция к снижению социальной напряженности, характерной для индустриального общества, сформировалась и окрепла в последние десятилетия во всех основных центрах постиндустриального мира. Не менее существенной оказалась и вторая тенденция. Если экспансия "экономики знаний" сама по себе резко снизила зависимость постиндустриального сообщества от всех остальных государств и укрепила его внутреннюю устойчивость, то осознание роли знаний в современной хозяйственной системе вызвало переориентацию основных торговых, инвестиционных и миграционных потоков. К концу ХХ в. постиндустриальный Запад стал средоточием научного потенциала человечества, важнейшим
источником индустриального и даже аграрного богатства. Сегодня 500 крупнейших ТНК обеспечивают более четверти общемирового производства товаров и услуг, их доля в экспорте промышленной продукции достигает 1/3, а в торговле технологиями и управленческими услугами 4/5; при этом 407 из них принадлежат странам "большой семерки"; 24 тыс. транснациональных компаний имеют штаб-квартиры в 14 наиболее богатых странах мира.
Все эти данные свидетельствуют не только о том, что постиндустриальные страны доминируют в мировой экономике, но и о том, что осуществляемые между ними трансакции составляют ядро мировых торговли и инвестиций. Среди экономистов распространено мнение, согласно которому международная торговля и иностранные инвестиции являются важнейшими средствами глобализации современной хозяйственной системы. Однако гораздо реже говорится о "замыкании" этих товарных потоков в пределах постиндустриального
сообщества, о том, что такое "замыкание", по сути дела, началось вместе с развитием самих постиндустриальных тенденций, о чем красноречиво свидетельствует ситуация в Европе. Несмотря на формальные показатели, характеризующие экономики стран ЕС как максимально открытые, большая часть товарных потоков ограничивалась рамками Европейского союза. Например, в начале 90-х гг. доля товаров, поставляемых странами членами ЕС в другие государства Союза, составляла 66%28, а если учитывать наравне с ними также формально не входящие в ЕС Норвегию, Швецию и Швейцарию, то 74%. При этом устойчиво снижается участие развивающихся стран в европейских экспортно-импортных операциях. Наряду с торговлей важнейшим показателем интернационализации хозяйственной деятельности выступает расширение международных инвестиционных потоков. На протяжении 80-х гг. объем прямых иностранных капиталовложений
рос примерно на 20% в год, что в четыре раза превышало темпы развития международной торговли. В результате в начале 90-х гг. в мире на предприятиях, принадлежащих владельцам-нерезидентам, производилось товаров и услуг на 4,4 трлн. долл т. е. больше всего объема мировой торговли, оценивавшегося в 3,8 трлн. долл. Только принадлежащие американским инвесторам зарубежные компании в начале 90-х гг. осуществляли продаж более чем на 1 трлн. долл. в год, что в 4 раза превышало объем американского экспорта и в 7 8
раз размер пресловутого дефицита торгового баланса США29. При этом большинство инвестиционных потоков также циркулировало внутри постиндустриального мира. Доля же развивающихся стран в общем объеме мировых капиталовложений последовательно уменьшалась, сократившись с 25% в 70-е гг. до 17% в 80-е 30. В последние 20 лет произошла еще большая поляризация: ввиду быстрого развития дешевых производств в Юго-Восточной Азии значительные инвестиционные потоки были переключены
на этот регион. В результате суммарные инвестиции США, европейских стран и Японии, циркулирующие между ними, а также их инвестиции в Сингапур, Китай, Малайзию, Индонезию, Таиланд, Гонконг и Тайвань составляли 94 (!) % от общего объема прямых иностранных инвестиций в мире31. Хозяйственные же субъекты, находящиеся за пределами стран членов ОЭСР, осуществляют сегодня не более 5% общемирового объема прямых зарубежных инвестиций. И, наконец, завершая рассмотрение процессов, определяющих обособленность сообщества постиндустриальных стран, следует коснуться проблемы миграционных потоков. Движения широких масс людей в пределах постиндустриального мира (за исключением туристов и поездок бизнесменов) не наблюдается. Особенно это заметно в
Европе. В целом же постиндустриальные государства вынуждены защищаться от наплыва иммигрантов из бедных стран, движимых чисто экономическими соображениями. В последние годы американские власти начали прилагать усилия для сокращения потока иммигрантов. В ЕС к середине 90-х гг. численность иностранных рабочих, прибывших в Сообщество из-за его пределов, составляла более 10 млн. человек, или около 11% рабочей силы, что соответствовало
доле безработных в населении ведущих стран Европы. Как правило, иммигранты в европейских странах пополняют низшие классы общества и создают серьезную конкуренцию местным работникам. Ближайшие десятилетия, на наш взгляд, могут стать для США и ЕС периодом жестких ограничений в использовании иностранной рабочей силы. Бесперспективность "догоняющего" развития как вторая предпосылка монополюсного мира
С каждым годом на нашей планете увеличивается число людей, которые помимо своей воли оказываются все дальше от магистрального пути постиндустриальной эволюции общества. Этот факт вызывает определенную обеспокоенность, особенно в свете того, что в последние годы становится очевидной несостоятельность попыток индустриальных стран добиться ощутимых успехов на пути "догоняющего" развития. Прежде чем приступить к рассмотрению причины неудач на этом пути, обратившись к конкретным примерам, следует сделать несколько предварительных замечаний. Истории известны вполне успешные прецеденты "догоняющего" развития, однако все они относятся к индустриальному этапу развития цивилизации. Именно в тех случаях, когда цели можно было достичь, обеспечив количественный рост производства, сосредоточение усилий нации на решении этой задачи давало ожидаемый результат. В ХХ в. особенно поучительны три попытки индустриального прорыва.
Первой стала массированная индустриализация, осуществленная в Советском Союзе в период с начала 30-х до середины 60-х гг Уже за первые десять лет реализации этой политики промышленный потенциал страны был более чем удвоен; затем, в годы Второй мировой войны, была создана новая промышленная база в районах, не затронутых германской оккупацией; наконец в 50-е и 60-е гг. были продемонстрированы беспрецедентные научно-технические достижения.
В значительной мере все это стало возможным благодаря радикальному сокращению потребления и использованию принудительного труда. Однако к началу 70-х потенциал мобилизационного развития оказался исчерпанным, и наступил закономерный упадок. Второй пример дает история нацистской Германии. В этом случае мы видим причудливое сочетание интересов большого бизнеса и государства, также при явном недопотреблении большинства граждан и постановке экономики на службу милитаризации.
Германский вариант мобилизационного хозяйства обеспечил феноменальные результаты: вплоть до июня 1944 г. промышленное производство в границах рейха возрастало. Даже потеряв большую часть ученых, страна сумела осуществить впечатляющие разработки в судостроении, артиллерии, ракетных и ядерных технологиях. Поражение во Второй мировой войне означало и конец этого эксперимента. Третья попытка была предпринята Японией в 50 70-е гг. На этот раз главными рычагами мобилизационных действий стали государственные инвестиции, режим протекционизма для национальных производителей, скрытое дотирование экспорта, беспрецедентно высокая норма накопления и колоссальный импорт технологий и научных разработок. В результате страна превратилась во вторую по мощи мировую хозяйственную систему и подняла уровень
жизни своего населения до самых высоких в мире показателей. Однако в 80-е и особенно в 90-е гг. стало заметно замедление темпов развития японской экономики, и сегодня миф о японском чуде фактически развеялся. Опыт СССР, Германии и Японии в указанные периоды подтверждает, что, с одной стороны, индустриальная экономика может быть достаточно эффективно построена на основе роста нормы накопления и жесткого государственного
регулирования, а с другой использование таких мобилизационных методов не дает ожидаемого эффекта, когда страна должна решать задачи постиндустриальной трансформации. Принципиально важным является понимание того, что постиндустриальное общество не может быть построено единственным путем его становления является эволюционное развитие на основе максимальной реализации личностного потенциала людей, достигших высокого уровня материального благосостояния.
Там, где нет достаточной экономической свободы, как это было в Советском Союзе, следование любым надутилитарным ориентирам (действительно искренне воспринятым и разделявшимся большинством населения) не может привести к формированию постиндустриального общества. Там, где постэкономические ценности приносятся в жертву индустриальному развитию, такое общество также не может появиться на свет. Десятилетия заимствования новых технологий, как показывает японский опыт, не порождают собственных технологических прорывов. Таким образом, опыт относительно успешного "догоняющего" развития исчерпывается тем историческим периодом, на протяжении которого господствуют закономерности индустриального типа производства. Сегодня, на наш взгляд, есть множество оснований, чтобы утверждать: эволюционное формирование постиндустриальной системы в ближайшие десятилетия возможно только в США и странах
Европейского союза. Бесперспективность "догоняющего" развития убедительнее всего может быть показана на примере наиболее удачной модернизации последних десятилетий прорыва государств Юго-Восточной Азии в число развитых индустриальных стран. Рассмотрим вкратце ход и результаты проведенных там преобразований. Каждая из этих стран приступала к модернизации в разные годы, имея сходные стартовые позиции.
В 50-е на этот путь встала Корея, в 60-е – Тайвань, в 70-е – Китай и в 80-е Вьетнам. Каждое из этих государств имело на старте ускоренной индустриализации валовой национальный продукт на душу населения, не превышавшей 300 долл. в год. Соответственно производство в этих странах оказывалось относительно дешевым, но как потенциальные рынки сбыта они не вызывали интереса. В результате массированных иностранных инвестиций и высокой нормы накопления
(также обусловленной низким уровнем жизни) экономический рост в странах региона в 70 80-е гг. оставался самым высоким в мире, составляя от 7 до 8% для Таиланда и Индонезии, 8,1% для Малайзии, 9,4 – 9,5% для Гонконга, Южной Кореи и Сингапура и 10,2% для Тайваня(провинция Китая)32. Согласно статистическим экстраполяциям, восточноазиатский регион, вклад которого в мировой
ВНП составлял в 1960 г. не более 4%, увеличил его до 25% в 1991 г. и способен был довести его до 30% к 2000 г.33. По другим, совершенно фантастическим, прогнозам в 2050 г. новые индустриальные государства Юго-Восточной Азии должны обеспечивать 57% мирового производства товаров и услуг, в то время как страны – члены OЭСР, включая Японию, смогут претендовать на долю лишь в 12%34. Однако кризис 1997 г вызванный вполне объективными причинами, похоронил эти расчеты. Во-первых, платой за быстрое развитие была относительная односторонность азиатских хозяйственных систем. Так, в Южной Корее к середине 80-х гг. продукция металлургии, тяжелой и химической промышленности обеспечивала 60% общего объема экспорта; в Малайзии доля продукции электронной промышленности в экспорте превысила 44%. При этом не могло быть и речи о том, что значительная часть производимой продукции могла быть реализована на внутреннем рынке. Объем экспорта при таком положении показывает не только эффективность национальных
производителей, но и недостаточность возможностей национальных потребителей. Во-вторых, экономический рост обеспечивался в основном экстенсивными факторами, что характерно для всех стран, избравших парадигму "догоняющего" развития. Высокая норма сбережений означает лишь то, что успехи производства базировались на недопотреблении населения. При этом развитие промышленности основывалось на вовлечении в производство все больших людских
масс: в Сингапуре с 1966 по 1990 г. доля занятых в промышленности в общей численности активного населения выросла с 27 до 51%; в Южной Корее с начала 60-х по начало 90-х гг. этот показатель повысился с 22 до 48%; на Тайване – с 17% в 1952 г. до 40 в 1993-м35. Кроме того, в Южной Корее и на Тайване в первой половине 90-х средняя продолжительность рабочего времени в индустриальном секторе достигала почти 2,5 тыс. часов в год (в большинстве европейских стран она законодательно ограничена 1,5
тыс. часов), а заработная плата промышленного рабочего в Малайзии составляла не более 15 долл. в день, в Индии и Китае около 3 долл. в день36 (в Германии работник подобной квалификации получал в это же время до 25 долл. в час). В-третьих, рост инвестиций обеспечивался государственными программами, не свободными от субъективизма и ошибок. Так, корейское правительство осознанно проводило политику дотирования крупнейших своих предприятий, несмотря на низкую эффективность их деятельности. К примеру, в начале 80-х гг. более 70% всех кредитных ресурсов направлялось в несколько крупнейших промышленно-финансовых корпораций, отличавшихся минимальной рентабельностью (так, в 1998 г. при объеме продаж в 32 млрд. долл. прибыль корпорации "Самсунг" составила 439 млн. долл.). На Тайване в конце 70-х и в течение 80-х гг. кредиты на развитие экспортных производств выдавались
под проценты, которые были вдвое ниже межбанковской ставки и почти в четыре раза ниже средней цены кредитов, сложившейся на рынке, и т. д. В-четвертых, следует отметить, что эти меры не дали бы известного всем результата, если бы не масштабные иностранные инвестиции, выросшие за период с 1985 по 1992 г. в 3 раза в Сингапуре, в 4,5 – в Южной Корее, в 9 раз – в Малайзии, от 12 до 15 раз – в Таиланде, а в Индонезии – в 16 раз37. Направляемые на местные фондовые рынки финансовые потоки, объем
которых в 1990 г. не превосходил 2 млрд. долл увеличились за 1990 1994 г. до 42 млрд. долл.38, в результате чего капитализация, например, малайзийского рынка составила в 1996 г. 300% ВНП, что превосходило даже японский показатель времен бума конца 80-х и было почти в 2,5 раза выше, чем в Великобритании и США39. В этой связи следует отметить два обстоятельства. Первое: на протяжении всего периода ускоренного роста экономик азиатских стран темпы роста их
ВНП оставались в 1,5 3 раза ниже темпов роста иностранных инвестиций. Второе: основными инвесторами оказывались страны, придерживающиеся аналогичной парадигмы развития. Так, к середине 90-х гг. США лидировали в области иностранных инвестиций только в Сингапуре, тогда как во всех остальных странах региона пальма первенства перешла к Японии. Если в период 1994 1996 гг. тайваньские и сингапурские инвестиции в страны региона росли темпами, достигавшими 30% в год, то американские капиталовложения фактически стагнировали. Таким образом, волна индустриализации, начавшаяся в Японии, все более ограничивалась Юго-Восточной Азией. В развитых же странах с ростом постиндустриальных тенденций спрос на промышленную продукцию неизбежно начинал сокращаться. В-пятых, опыт модернизации, осуществленной в регионе, показывает, что рост экономических
показателей далеко не тождествен улучшению социальной ситуации. Известно, что на протяжении 80-х гг. потребление на душу населения в Таиланде, Малайзии и Индонезии снизилось соответственно на 7, 23 и 34% по сравнению с аналогичным показателем, рассчитанным для стран "большой семерки"40, где темпы роста были гораздо более умеренными. Кризис, наступивший в 1997 г показал всю относительность успехов названных азиатских стран.
Сегодня можно уверенно утверждать, что главной его причиной были отнюдь не только ошибки в финансово-кредитной политике, но прежде всего нарушение фундаментальных воспроизводственных пропорций, поставившее эти страны в жесткую зависимость от мировой хозяйственной конъюнктуры. Итак, в современных условиях ни одна хозяйственная система не способна, на наш взгляд, быстро развиваться без широкомасштабного заимствования технологий и знаний у развитых наций, без активного экспорта собственных
продуктов на рынки постиндустриальных стран, поскольку именно они обладают достаточным платежеспособным спросом. На пороге нового столетия в мире объективно сложилась ситуация, не позволяющая ни одной из стран войти в постиндустриальное сообщество без его согласия и без его активной поддержки. Сообщество постиндустриальных стран вступило в XXI в не имея достойных конкурентов. Потенциал и перспективы России на рубеже ХХ и ХХI вв. Последняя треть ХХ столетия, когда основная граница в мире пролегла между постиндустриальной цивилизацией и всеми другими странами и народами, отмечена для Советского Союза, а затем и для Российской Федерации утратой рациональной хозяйственной ориентации, что привело к глубокому кризису, поразившему все республики СССР и в меньшей мере его сателлитов в Восточной Европе. Важнейшей причиной кризиса явилась, на наш взгляд, явная оппозиционность
Советского Союза возникшим в мире постиндустриальным тенденциям. Плановая экономика не была ориентирована на повышение уровня жизни населения и не могла сформировать основу для естественного усвоения обществом постматериалистических ценностей. В условиях, определявшихся мобилизационной моделью экономики, научные исследования, хотя и были широко развиты, остались локализованными в отраслях, связанных с тяжелой промышленностью и оборонным комплексом
и не зависящих от платежеспособного спроса населения. Единственное сходство советской и формировавшейся постиндустриальной хозяйственных систем заключалось в приверженности значительной части общества знаниям как одной из высших ценностей, однако последующее развитие событий показало непрочность такой приверженности. По мере укрепления в США и Западной Европе постиндустриальных тенденций постоянно увеличивался разрыв
в уровне жизни граждан этих стран и Советского Союза; важным аспектом этого процесса оказывалась необходимость все больших расходов для поддержания советско-американского военного паритета. К началу 80-х гг. укоренившиеся в советской экономике экстенсивные методы ее развития не оставляли практически никаких надежд на сокращение отставания. Стало явным торможение научно-технического прогресса, преимущественное внимание уделялось сырьевым отраслям, обеспечивавшим валютные поступления от импорта. К началу 90-х гг. Россия обеспечивала 12% мирового производства нефти, 13 – редких и цветных металлов, 16 – калийных солей, 28 – природного газа, 55% апатитов и т. д. Запасы полезных ископаемых на территории Российской Федерации оценивались экспертами Всемирного банка в 10 трлн. долл что в 15 раз превосходило
аналогичные оценки для Китая41. Сырьевой направленности экспорта Россия обязана своим относительным благосостоянием. В 1997 1998 гг. он на 80% состоял из продукции добывающих отраслей или первично переработанных полезных ископаемых42. Именно на экспорт в большей части работали сырьевые отрасли (сегодня из страны вывозится 90% производимого алюминия, 80% меди, 72% минудобрений,
43% сырой нефти, 36% газа43 и т. д.). Поскольку эффективность переработки природных богатств исключительно невелика, стоимость готовой продукции, исчисленная в мировых ценах, в большинстве случаев оказывается меньшей, нежели стоимость затраченных на нее энергии и сырья. Вполне понятно, что платежный баланс России по текущим операциям оказался отрицательным, как только в I квартале 1998 г. мировые цены на нефть резко пошли вниз.
Выше мы показали, что хозяйственные системы, ориентированные на развитие первичного сектора производства, не могут быть реальными конкурентами постиндустриальным экономикам и играть значимую роль в современном мире. К середине 90-х гг. Россия опустилась до 23 места в мировой классификации стран по размеру ВВП в текущих рыночных ценах. По состоянию на начало 1998 г занимая 11,47% пространства на политической карте мира, Российская Федерация обладала лишь 1,63% мирового
ВВП и обеспечивала 1,37% мирового экспорта44. Производительность в промышленном секторе России не достигала и 20% от лидирующих по этому показателю США, а в сельском хозяйстве оставалась на уровне 1,2% от максимального показателя Нидерландов45. Кризис, последовавший за распадом Советского Союза, привел к резкому сокращению ВВП, катастрофическому инвестиционному спаду и быстрому снижению жизненного уровня большинства граждан в условиях формирования криминально-бюрократического капитализма. Складывающееся отчаянное положение российского общества вызывает разноречивые дискуссии о направлениях дальнейшего развития страны. Если отбросить апокалиптические точки зрения, также представленные сегодня в литературе, можно выделить два основных подхода: сторонники одного из них отрицают позитивный характер реформ и полагают возможным прорыв к "светлому будущему" по пути, отличному от эволюционного,
известного истории; приверженцы другого в той или иной мере выступают сторонниками "догоняющего" развития на основе усвоения западных ценностей. Первый подход представляется нам исключительно одиозным. Его сторонники, по большей части абстрактные теоретики, не могут в нынешней ситуации отрицать достижений постиндустриальных обществ и основывают свои концепции на желательности прорыва российского общества к некоему "сверх-", "ново-" или "неоиндустриализму".
В значительной мере за таким подходом скрывается отождествление постиндустриального социума и "светлого будущего" как такового, предположение, что "коммунизм рождается как постиндустриальное и постэкономическое общество"46. В результате появились утверждения, что Россия, "не обремененная постиндустриальной моделью, готова не только гармонично войти в новую модель цивилизационного развития, но и при определенных условиях стать лидером этого процесса"47,
"имеет все условия и ресурсы для создания прототипа модели будущей цивилизации, базирующейся на принципах устойчивости и сочетающей разумное отношение к производству, потреблению и окружающей среде"48. Разумеется, ряд подобных тезисов этим не исчерпывается. Действительность опровергает такие оценки буквально на каждом шагу. Любое "неоиндустриальное" развитие возможно, как признают и сами его сторонники, лишь при наличии мощного научного и интеллектуального потенциала, серьезной технологической базы и при востребованности квалифицированного труда. Все утверждения о том, что в современной России существуют эти условия, сегодня, к сожалению, абсолютно голословны. Если в США в 1995 г. неквалифицированные работники составляли не более 2,5% рабочей силы, то в России их доля не опускается ниже 25%49; доля расходов на образование в бюджете
США (превосходящем российский в 20 раз) превышает отечественный показатель в 2,5 раза, а на здравоохранение – почти в 6 раз; количество малообеспеченных граждан в нашей стране выросло за годы реформ в 30 раз, а доля лиц, получающих доходы ниже прожиточного минимума, достигает 36% населения50. В подобных условиях страна нуждается в первую очередь в воссоздании своего индустриального потенциала и решении самых насущных социальных проблем, а не в новых усилиях по прорыву в "неоиндустриальное"
будущее. Кроме того, нельзя не отметить, что научный потенциал, который считают залогом "неоиндустриальности", также находится в плачевном состоянии. К 1997 г. уровень затрат на финансирование научной сферы в России сократился более чем в 7 раз по сравнению с 1990 г.51, а доля расходов на НИОКР составила 0,32% ВВП при пороговом значении этого показателя в 2% ВВП52. С 1985 по 1997 г. из науки ушли 2,4 млн. человек, т. е.
2/3 всех занятых в ней прежде; численность работающих по специальности научных кадров находится на уровне первых послевоенных лет, а выезд научных работников за рубеж в отдельные годы достигал 300 тыс. в год. Потери, вызываемые утечкой за рубеж интеллектуального капитала, составляют, по различным оценкам, от 60 – 70 млрд. долл. за весь период реформ до 45 – 50 млрд. долл. в год. Однако даже при таком сокращении человеческого потенциала фондовооруженность российских ученых остается на уровне 8 – 9% фондовооруженности американских и немецких исследователей. Таким образом, в сегодняшней России нет условий для того, чтобы даже при самых благоприятных прочих условиях она могла оказаться локомотивом мирового научного прогресса. Второй подход, приверженцы которого рассматривают ближайшие годы российских реформ как движение по пути "догоняющего" развития, заслуживает серьезного рассмотрения.
Однако и в этом случае необходимо иметь в виду сделанный выше краткий анализ мирового развития за последние десятилетия и вытекающие из него выводы. Российская Федерация в нынешнем ее состоянии существенно отличается от восточноазиатских стран 70 80-х гг. С одной стороны, Россия представляет собой комплексную хозяйственную систему, обладающую пусть и устаревшим, но все же достаточно универсальным производственным потенциалом.
Уровень потребления и емкость внутреннего рынка, особенно в области высококачественных товаров и высоких технологий, также весьма значительны; уже то, что импортные товары обеспечивали в 1994 1997 гг. не более 50% розничного товарооборота, показывает степень развитости внутреннего рынка и его возможности. Квалификация рабочей силы также существенно выше, нежели в большинстве азиатских государств в годы, предшествовавшие их "большому скачку". Все это, а также дешевизна рабочей силы и основных
сырьевых товаров, делает российскую экономику хорошим полем для крупномасштабного эксперимента по развертыванию процессов "догоняющего" развития. С другой стороны, совершенно очевидно, что годы реформ радикально подорвали производственный потенциал российской экономики. Между тем при выборе стратегии "догоняющего" развития "альтернативы курсу на восстановление обрабатывающей промышленности не существует"53. Важнейшим препятствием на пути восстановления промышленного потенциала и его развития является дефицит внутренних инвестиционных ресурсов. За годы реформ доля сбережений в личном доходе снизилась с 20 – 25% до 5 – 7%; в производственном секторе с 1993 г а в экономике в целом с 1995-го имеет место отрицательная чистая доля накопления, валовые же инвестиции в основной капитал составляли в 1998 г. в сопоставимых ценах лишь 22% от уровня 1990 г.54. Доля производственного оборудования в возрасте до 5 лет составляет
менее 10% против 65% в США55. В такой ситуации особого внимания заслуживает то, что инвестиционная программа, проводившаяся прежде по линии государственного бюджета, фактически свернута, а бюджетные средства переориентированы на финансирование правительственного аппарата, расходуются в региональных конфликтах или направляются на оплату внешнего долга. Таким образом, мобилизация внутренних инвестиций, характерная для азиатских стран, маловероятна. Ситуация в области долговых обязательств государства представляется вторым серьезным
препятствием для успешного индустриального прорыва. Накануне кризиса 1998 г. российское правительство тратило только на обслуживание внутреннего долга ежемесячно в 1,4 раза больше средств, чем фактически собиралось в виде доходов государственного бюджета; объем ликвидных резервов составлял лишь 7,6% объема внешнего долга56, а сальдо текущего платежного баланса оставалось отрицательным на протяжении всего периода 1997 –
1998 гг. Поэтому нельзя не согласиться с Е. Ясиным в том, что, если не добиться реструктурирования платежей по долговым обязательствам, Россия будет лишена каких-либо перспектив роста по меньшей мере до 2015 г.57 При оценке перспектив экономического роста нельзя не остановиться и на утечке капиталов из России, сохраняющей гигантские масштабы. По наиболее реалистичным оценкам, за годы реформ из страны ушло от 120 до 165 млрд. долл.58, причем большая часть вывезена нелегально и потому, в отличие от экспорта капитала в цивилизованном мире, не работает в той или иной мере на национальную экономику. Последняя проблема вряд ли может быть решена до тех пор, пока теневая экономика контролирует, по разным данным, от 23 до 46% ВВП59, а социально-политическая ситуация внутри страны остается слабопрогнозируемой. И, наконец, последнее, на чем необходимо остановиться, это приток иностранных инвестиций, ставший, как мы показали выше, определяющим фактором подъема восточноазиатских экономик.
В этой сфере дела также обстоят весьма неблагополучно. Несмотря на то что в 1996 – 1997 гг. на финансовых рынках царила эйфория, фондовый индекс вырос более чем в шесть раз, и, по некоторым прогнозам в 1996 – 2000 гг. приток инвестиций в Россию ожидался больший, чем в Венгрию, Словению, Словакию, Болгарию, страны Балтии и государства
СНГ, вместе взятые, реальность оказалась иной: суммарный приток прямых иностранных инвестиций в Россию за 1989 1998 гг. не превысил 10 млрд. долл или 2% годового ВВП60. Суммарные иностранные инвестиции в расчете на душу населения составляют в России не более 80 долл что в 15 раз меньше, чем на душу населения в Венгрии. А для того чтобы по уровню капитализации сравняться с большинством развивающихся рынков, в
ближайшие годы Россия должна привлечь инвестиций на астрономическую сумму в 1 трлн. долл.61 Между тем суммарная капитализация российского фондового рынка после кризиса 1998 г. составила в минимальном значении всего 4 млрд. долл и лишь 0,1% промышленных предприятий предлагают сегодня свои акции к открытым торгам на фондовом рынке62. Естественно, что подобные данные свидетельствуют о полной неготовности России к значительным иностранным инвестициям. Таким образом, все параметры России как перспективной хозяйственной системы так или иначе связаны с ее прошлыми индустриальными успехами, а негативные качества, концентрирующиеся в той или иной степени вокруг дефицита необходимых инвестиций, с отсутствием постиндустриального опыта. Вывод однозначен: Россия может и должна стремиться к тому, чтобы стать развитой индустриальной страной, поскольку возможности быстрого вхождения в круг постиндустриальных держав у нее полностью отсутствуют.
Нельзя не признать, что при последовательной, твердой реализации политики, подобной той, что проводилась в Юго-Восточной Азии, Российская Федерация может в перспективе достичь больших успехов ввиду развитости внутреннего рынка и более оптимального соотношения цены рабочей силы и ее квалификации. Однако это не исключает двух фундаментальных обстоятельств, обусловленных характером разделенности современного мира: во-первых, Россия не способна выйти из сложившейся ситуации, опираясь лишь на собственные
силы, и должна всеми возможными способами инициировать приток иностранных инвестиций и технологий даже в ущерб великодержавным амбициям. Во-вторых, Россия окончательно упустила шанс занять место в списке стран лидеров постиндустриального мира и никогда не сможет претендовать на подобное место. Оба эти обстоятельства не должны рассматриваться как приговор и давать повод для отчаяния. Огромное большинство стран современного мира идет по пути индустриального прогресса и достигает значительных
успехов, обеспечивая своим народам достойный уровень жизни и уверенность в завтрашнем дне. Важнейшая наша задача заключается в том, чтобы закрепить Россию в этой группе стран и избежать автаркической изоляции, которая неизбежно сделала бы ее сырьевым придатком Запада и перечеркнула бы любые надежды на прогрессивное, поступательное развитие. Сегодня, на наш взгляд, закладываются основы нового типа исторической цивилизации монополюсного мира. В тех или иных формах этот процесс неуклонно развивается уже в течение полувека. Однако такая констатация несколько огрубляет реальную картину. В формирующейся новой цивилизации, разумеется, будет существовать, и уже существует, противоположный полюс полюс нищеты и упадка. И главная ошибка, которая может быть совершена нашей страной в новом столетии, заключается в возможности примкнуть к этому полюсу и оказаться на его вершине.
Хотелось бы всеми изложенными здесь аргументами и фактами убедить читателя: такой шаг, если он будет сделан, может оказаться последним в истории некогда великой и могучей России. Владислав Леонидович Иноземцев, доктор экономических наук, директор Центра исследований постиндустриального общества, заместитель главного редактора журнала "Свободная мысль".