Вадим Руднев
«Бледный огонь» — роман Владимира Набокова (1962). Композиция романа представляет собой классическое построение текст в тексте. Роман делится на поэму в 999 строк, написанную одним из главных героев, американским поэтом Шейдом, и комментарий с предисловием к этой поэме, написанные другим главным героем и — соответственно — рассказчиком, Чарльзом Кинботом. Оба они — предподаватели в одном из провинциальных американских университетов, к тому же соседи. Основному «речевому действию» романа — поэме и комментарию — предшествовали события, о которых, собственно, и рассказано в комментарии.
Рассказчик — страстный любитель словесности и молоденьких мальчиков,- согласно своей версии истории создания поэмы «Бледный огонь», сам предложил поэту ее сюжет, но поэт, как оказалось впоследствии, этот сюжет совершенно не использовал. Комментарий Кинбота, таким образом, представляет собой интерпретацию той воображаемой поэмы, которую он хотел навязать Шейду. Этот сюжет, который все подробнее и подробнее разворачивается в комментарии, не имеет практически никакого отношения к реальной поэме. Он посвящен несуществующей (во всяком случае, не существующей, вымышленной во внетекстовой географической реальности нашей планеты, а может быть, несуществующей и внутри прагматики самого вымысла) стране Zembla расположенной, скорее всего, где-то к северу от Советского Союза (название страны имеет два корня, оба русские: «земля» и редуцированный вариант матерного ругательства «бля»; впрочем, рассказчик утверждает, что на самом деле государство полностью называется Zemberland, что означает «страна отражений»).
По мере комментирования поэмы Кинбот (по-«земблянски» — Кинг-бот, то есть самоуничтожившийся король) сообщает все больше и больше подробностей о своей стране и ее короле Карле-Ксаверии Излюбленном, так что постепенно выясняется, что Кинбот и есть этот самый земблянский король, который в результате революции попал в плен к повстанцам, но бежал и эмигрировал в Америку. Поэма Шейда, текст которой полностью представлен в романе, совершенно явственно не имеет отношения ни к королю, ни к его выдуманной стране. Впрочем, сам рассказчик без неуместной для короля скромности признается, что без его комментариев поэма Шейда не имеет никакой ценности:
«Позвольте же мне сказать, что без моих примечаний текст Шейда попросту не имеет никакой человеческой значимости, ибо человеческой значимости такой поэмы, как эта, (…) не на что опереться, кроме человеческой значимости самого автора, его среды, пристрастий и прочее — а все это могут ей дать только мои примечания». Впрочем, отчасти сама поэма провоцирует на такое заключение, ибо в ней сказано в строках 939 — 940, что жизнь человека — это ком- ментарий к темной поэме без конца или, как уточняет комментатор: «Коли я верно понял смысл этого брошеного вскользь замечания, как поэт полагает, жизнь человека есть лишь череда сносок к громоздкому, темному, неоконченному шедевру». Эта сентенция Шейда — Кинбота представляет собой двойной интертекст: помимо того что эти строки отсылают к «Макбету» Шекспира”, — «жизнь — это рассказ, рассказанный идиотом, не имеющий никакого смысла, но полный шума и ярости» (строки, давшие название роману Фолкнера «Шум и ярость», — они являются намеком на название самого романа и поэмы, — «Бледный огонь», которое тоже взято из шекспировской трагедии «Тимон Афинский»:
Луна — это наглый вор,
И свой бледный огонь она крадет у солнца.
Здесь кроется основная, характерная для ХХ в. эстетическая онтология, в соответствии с которой текст (cм.) есть нечто первичное и фундаментальное по сравнению с материальной реальностью, которая есть лишь кажимость (арреаrаnсе) (см. абсолютный идеализм).
Впрочем, чем дальше читатель продвигается в изучении Кинботова «комментария» к поэме Шейда, тем больше траектория «стрелы идентификации» двигается одновременно в противоположных направлениях (см. время). С одной стороны, читатель все более удостоверяется, что Кинбот (Кинг-бот) — это и есть король Земблы, но с другой — у него, у читателя, все больше и больше закрадывается подозрение, которое у 50% потом переходит в уверенность, что рассказчик — комментатор — Кинбот-король просто сумасшедший, что никакой Земблы не существует, а Кинбот при этом почти воровски завладел оригиналом поэмы и теперь подвергает ее довольно основательной деконструкции в своем комментарии. Эту скептическую точку зрения подтверждает развязка романа: наемный убийца из Земблы убивает Шейда по ошибке, целясь, естественно, в короля, — но это версия комментатора, уже основательно заподозренного в параноидальной мании величия. Согласно скептической точке зрения убийца метил в того, в кого и попал, то есть в Шейда, приняв его за человека, который некогда упек его (убийцу) в сумасшедший дом.
Так или иначе, оба варианта остаются как возможные, о чем говорит и сам Кинбот: «Я могу подслужиться к простеньким вкусам театральных критиков и состряпать пиесу, старомодную мелодраму с двумя принципалами: умалишенным, вознамерившимся убить воображаемого короля, вторым умалишенным, вообразившим себя этим королем, и прославленным старым поэтом, случайно забредшим на линию огня и погибшим при сшибке двух мороков».
Как бы там ни было, и поэма и комментарий — налицо. При этом и то и другое написано вполне реальным Набоковым, поэтому не лучше ли попытаться понять, что хотел сказать реальный автор своим затейливым опусом.
Как известно, Набоков (так же, как и король-Кинбот) терпеть не мог психоанализ. Тем не менее Кинбот все время подчеркивает свой гомосексуализм. И, несмотря на то что, по заверениям короля, его чувства к Шейду были вполне дружескими и не более того (впрочем, описываемые им же события — постоянный вуаеризм со стороны Кинбота, подсматривающего за окном Шейда, его назойливость в общении с поэтом, как кажется, не долженствующая быть свойственной королям, а также взаимная ненависть и ревность его и жены поэта Сибил — явственно говорят о противоположном), психоаналитический «комментарий» здесь напрашивается сам собой. Влечение Кинбота к Шейду — некрасивому разлапистому старику — сублимируется у него в вожделении к его поэме, которую он буквально выхватывает из цепенеющих рук убитого поэта.
Однако самый факт написания этого в сущности нелепого комментария располагает к истолкованию скорее не чисто психоаналитическому, а психотерапевтическому (ср. терапия творческим самовыражением). Своим «комментарием» Кинбот реализует одну из древнейших в культуре гиперриторических фигур, а именно фигуру персонифицированного текста-медиатора, посредника между жизнью и смертью, Текста, психотерапевтического утешителя. Традиция эта восходит по меньшей мере к «Бхагавадгите», когда впавшему во фрустрацию царевичу Арджуне является бог Кришна и преподает ему основы философии санкхья. В этом смысле «Б. о.» более изощренным образом повторил эту фигуру, явленную в романе «Дар», где писатель Годунов-Чардынцев, чтобы победить свои комплексы, пишет «постмодернистскую» биографию Н.Г. Чернышевского. Да и сам Чернышевский, сидя в Петропавловской крепости, не зря тешился романом «Что делать?», который для него был нечто вроде «Утешения Философией» для Боэция, философа и политика VI в. н. э., которому в тюрьме явилась сама Философия и утешила перед казнью своими догматами и аксиомами.
Функция персонифицированного текста-медиатора состоит в том, чтобы победить фрустрацию при помощи системы идей, из коих главнейших бывает, как правило, две: 1) что смерти нет и 2) что поэтому надо действовать, как велит высшая, подлинная реальность текста, а кажущуюся реальность («морок, по слову Кинбота — Набокова) немедленно отбросить как нечто иллюзорное. Эту свободу от реальности дает механизм снятия оппозиций (между жизнью и смертью, между материей и сознанием, вымыслом и правдой). Это механизм — мифологический (см. миф), он дает человеку измененное состояние сознания, в котором бытовая иллюзорная реальность уже не мучит его своими „мороками“ (ср. дзэнское мышление).
В этом смысле речевой акт комментария Кинбота — был ли он королем или все выдумал (ср. набор чисто русских параноидных сентенций, столь близких Кинботу: „Я испанский король“ или „Важен не Шекспир, а мои примечания к нему“, — этот речевой акт оказался успешным (см. теория речевых актов), так как вывел комментатора из заблуждений иллюзорной жизни. Можно также сказать, что в состязании между подлинной поэмой и липовым комментарием выиграл последний»ибо «истина, как говаривал старик Куайн, — это маленький островок в безбрежном море вымысла». И в этом смысле вымысел всегда сильнее истины (см. философия вымысла), а писатель всегда долговечнее философа. Список литературы
Пятигорский А М. Некоторые общие замечания о мифологии с точки зрения психолога // Учен. зап. Тартуского ун-та. — Тарту, 1965. — Вып. 181.
Руднев В. Преодоление катастрофы. Персонифицированный текст-медиатор // Руднев В. Морфология реальности: Исследования по «философии текста». — М., 1996.