Р. Якобсон
Напоминать
сейчас о том, что языкознание является социальной, а не естественноисторической
наукой, – это значит высказывать банальную истину. И все же, как это часто
бывает в истории науки, устаревшая теория может быть опровергнута, сдана в
архив, а довольно многочисленные пережитки ее, ускользающие от контроля
критической мысли, тем не менее остаются.
Уже
давно отвергнута доктрина А. Шлейхера, завзятого натуралиста в области
языкознания, а пережитки ее живучи еще и по сей день. Именно ее тезису о
физиологии звуков как “основе всей грамматики” эта вспомогательная и
по существу внелингвистическая дисциплина обязана тем почетным местом, которое
она продолжает занимать в науке о языке. Уступая дорогу интегральному пониманию
фактов, лингвистическая традиция лишь с большим трудом отказывается от
укоренившегося принципа, который отстаивал автор “Compendium’a”,
согласно которому “vor allem versenkt man sich in das genaueste
Einzelstudium des Objektes, ohne an einen systematischen Aufbau des Ganzen zu
denken” (‘прежде всего следует погрузиться в точнейшее изучение отдельных
объектов, не думая о систематическом строении целого’). Однако несомненно, что
наиболее устойчивым элементом этой доктрины является стремление объяснить
звуковые законы и грамматические сходства двух языков их происхождением от
одного общего языка-предка и исследовать только такие сходства, которые
поддаются подобного рода объяснению.
Даже
у тех, кто не принимает более всерьез упрощенную генеалогию языков, образ
родословного древа (Stammbaum), как правильно замечает Шухардт, несмотря ни на
что, все еще остается в силе; проблема общего наследия, обязанного единому
предку, продолжает выдвигаться в качестве важнейшей предпосылки при
сравнительном изучении языков. Однако эта тенденция находится в вопиющем
противоречии с социологической направленностью современной лингвистики: в самом
деле, рассмотрение сходства, унаследованного от некоего общего доисторического
состояния, является всего лишь одной из проблем в социальных науках,
использующих компаративный метод, например при изучении искусства, нравов и
обычаев; проблема развития тенденций к новшествам берет здесь явно верх над
проблемой пережитков.
Впрочем,
эта склонность к загадкам и решениям строго генеалогическим не соответстует
более нынешнему положению дел в самом естествознании, и лингвистике угрожает
опасность оказаться естественно-исторической наукой в большей мере, нежели само
естествознание. Позволим себе сослаться на таких выдающихся ученых, как Л.
Берг, А. Мейер, М. Новиков, Г.Ф. Осборн, Л. Плейт (Plate) [2]. Прежнему
атомизму ныне противостоит концепция целого, детерминирующего все свои части.
Если ортодоксальный эволюционизм учит, что “сходство в строении органов
необходимо принимать во внимание лишь в том случае, если оно указывает на то,
что обладатели этих органов происходят от одного и того же предка”, то в
наше время исследователи придают значение сходствам вторичным – либо приобретенным
вследствие конвергирующего развития организмами родственными, либо усвоенным
организмами абсолютно разного происхождения. Таким образом, “сходства,
которые обнаруживают две формы в своей организации, могут оказаться вторичными,
приобретенными позже, а различия – первичными, унаследованными”. При этих
условиях различение родственных и неродственных организмов перестает быть
решающим. Конвергирующее развитие, охватывающее необъятные массы индивидов на
обширной территории, следует рассматривать как господствующий закон.
Одной
из незабываемых заслуг учителя современных лингвистов А. Мейе является
выдвижение слишком часто недооцениваемого (несмотря на его громадное значение)
утверждения о том, что соответствия между двумя или большим числом языков часто
возникают после распада праязыка и проистекают гораздо чаще, чем это кажется на
первый взгляд, из параллельного развития. Традиционному образу двух
последовательных состояний – единство, множество – доктрина Мейе
противопоставляет, с одной стороны, идею единства во множестве, а с другой –
идею множества в единстве: сызначала, подчеркивает он, языковая общность
“не предполагает полного тождества в языке”. Так, наряду с
традиционным понятием “первоначального тождества” возникло важное
понятие “тождественного развития”. Н.С. Трубецкой попытался
разграничить эти два понятия, предложив на Первом Международном конгрессе
лингвистов два типа группировки языков: “языковые союзы”
(Sprachbunde), обладающие заметным сходством в синтаксической, морфологической
и фонологической структуре, и “языковые семейства” (Sprachfamilien),
характеризующиеся прежде всего общим фондом грамматических морфем и обиходных
слов. (Заметим, кстати, что, согласно Мейе, “родство языков нельзя
установить лишь с помощью одного сходства или различия в словаре” [3]).
Все же языковая семья может обладать и обычно обладает наряду с этими
материальными элементами еще и сходством в грамматической и фонологической
структуре. Это значит, что сходство в структуре независимо от генетических
отношений данных языков и может связывать равным образом как языки с общим
происхождением, так и языки разного происхождения. Сходство структур, таким
образом, не противостоит “изначальному родству” языков, а
накладывается на него. Это вызывает необходимость в понятии языковых союзов;
согласно справедливому замечанию Ван Гиннекена на Третьем Международном
конгрессе лингвистов, благоприобретенное сродство не исключает изначального
родства, а лишь устанавливается безотносительно к последнему.
Сродство,
или, другими словами, структурное сходство, охватывающее смежные языки,
соединяет их в союз. Союз языков является более широким понятием, нежели
понятие семьи; последняя является лишь частным случаем союза. Мейе заметил, что
“там, где развитие было заметно одинаковым, результат оказывается таким,
как если бы речь шла об изначальном единстве”. Конвергенция развитий
(Wahlverwandschaft, как говорил Гете), обнаруживается как в изменениях системы,
так и в консервативных тенденциях, и особенно в отборе конструктивных
принципов, предназначенных остаться незатронутыми. “Изначальное
тождество”, которое вскрывает сравнительная грамматика, является не более
чем состоянием, возникшим в результате конвергирующего развития, и никоим
образом не исключает одновременных или последующих расхождений.
Хорошо
известна тенденция многих фонологических фактов расширяться в пространстве, и
неоднократно отмечалось, что соседние языки, разные по происхождению,
обнаруживают много общего как в фонологической, так и в грамматической
структуре (Есперсен, Сандфельд, Шмидт, Вандриес, особенно Боас и Сепир) [4].
Зачастую эти родственные черты, сближая соседние неродственные языки,
расщепляют языковые семьи. Так, область русского (включая сюда белорусский и
украинский) и польского языков противополагается области чешского и словацкого
языков отсутствием квантитативной оппозиции гласных и составляет в этом
отношении одно целое с большинством финно-угорских и тюркских языков
европейской, то есть предуральской, части России [5], тогда как некоторые
другие языки финно-угорской и тюркской семей обладают этим противопоставлением:
например, венгерский в этом отношении принадлежит к тому же кругу языков, что и
чешский и словацкий. Изофоны сродства пересекают не только границы языковой
семьи, но зачастую даже границы одного языка. Так, например, восточные говоры
словацкого языка, ввиду отсутствия квантитативной оппозиции гласных, примыкают
к соседним языкам северо-востока, а именно к русскому и польскому языкам. И все
же, столкнувшись с этим непривычным вопросом, лингвисты незаслуженно оставляют
его на периферии своих интересов. Факты тем не менее ждут обследования и
объяснения.
Известно,
что у двух лиц, говорящих на одном и том же языке, речевая деятельность не
является тождественной. Замечательный специалист по вскрытию лингвистических
антиномий Фердинанд де Соссюр выявил эти два антитетических аспекта: язык
(langue) как стремление к тождеству, неотъемлемое условие понимания, и речь
(parole) как индивидуальное проявление, индивидуализирующее роль каждого из
собеседников. К подобного рода дуализму свел Ф. де Соссюр и взаимные отношения
областных говоров одного идиома. Здесь тоже “непрерывно и одновременно
действуют в двух разных направлениях две силы”: с одной стороны,
сепаратизм, или, другими словами, “дух родимой колокольни”, и, с
другой стороны, дух общности, или унифицирующая сила, типичным проявлением
которой является “взаимообщение” (intercourse – выражение,
заимствованное Соссюром из английского). Но игра этих двух противоположных сил
не замыкается в рамках одного языка: конвергенции, или схождения (как
консервативного, так и инновационного типа), в структуре двух или большего
числа соседних языков берут начало в унифицирующей силе, тогда как дивергенция,
или расхождения, обязаны своим существованием духу сепаратизма.
Не
существует принципиальной разницы между проявлением унифицирующей силы в рамках
одного языка и в рамках целой группы соседних языков. Где контакт является
более тесным (например, на границах, в областях со смешанным населением, в
торговых центрах), там наблюдается стремление к выработке средств взаимного
общения, тяготение к общему языку; многие черты этого общего языка обнаруживают
часто особую легкость к распространению за пределами зоны взаимного общения.
Короче говоря, совершенно безразлично, каким будет этот общий язык –
междиалектным, имеющим целью установить связь между представителями одной
нации, или смешанным языком, обслуживающим межнациональные связи. Стремление
говорить, как “другие”, не ограничивается рамками родного языка. Мы
хотим быть понятыми иностранцем и в свою очередь стремимся говорить так, как
он. Так, русские и норвежцы, вступая друг с другом в контакты по торговым
делам, прибегали к так называемому russe-norsk, то есть русско-норвежскому
смешанному языку [тонко обследованному Олафом Броком (Broch)], будучи
уверенными, что они говорят на языке собеседника, что, между прочим, отражается
и в самоназвании этого языка: “моя по твоя” (то есть ‘я, как ты’).
Русские, проживающие на Дальнем Востоке, разговаривая на своем родном языке с
китайцами, прилаживают его к китайскому до такой степени, что, по словам
Георгиевского, некоторые из их китайских собеседников нередко против этого
возражали. Фонологические особенности смешанных образований, каковы бы они ни
были, имеют экзотическую привлекательность чужого; экспрессивный язык и мода
используют элементы этих смешанных образований, навязывают им новые функции и
способствуют их распространению.
Следовательно,
ни образование смешанного языка, ни распространение результатов смешения не
предполагают непременно биологического скрещения, как же как биологическое
скрещение не ведет непременно к скрещению языков. Иначе мы были бы вынуждены
допустить, что язык А.С. Пушкина, создателя русского литературного языка, в
жилах которого текла также и африканская кровь, является всего лишь
“artfremde Sprache” (‘чужеродный язык’) [6]. Гуго Шухардт, выдающийся
представитель немецкого языкознания, отрицал не только необходимость причинной
связи между языковым и биологическим скрещиванием, но и самое возможность
подобного отношения: “Wo Blutmischung in Verein mit Sparchmischung
auftritt, beruht diese nicht auf jehner, sondern beide auf einem dritten. Die
Ursache der Sprachmischung ist immer sozialer, nicht phyziologischer Art”
[7] (‘Там, где кровное смешение сопутствует языковому, – там не второе
основывается на первом, а оба они зависят от третьего фактора. Причины
языкового смешения – всегда социального, а не физиологического характера’).
Если переход аффрикаты c в s в греческом произношении русских слов проник в
язык русских горожанок на побережье Азовского моря, поскольку сами греки
встретили у них благосклонный прием, то здесь лингвистический факт сопровождает
метисацию, отнюдь не являясь ее биологическим результатом.
Подражание,
безусловно, является могущественным фактором в образовании лингвистических
волн, независимо от того, охватывают они область одного языка или область ряда
смежных языков. Однако было бы ошибочно видеть в нем единственный или по
меньшей мере решающий и необходимый фактор. Согласно убедительному тезису А.
Мейе, доминирующим фактором является коллективная тенденция, тогда как большая
или меньшая роль подражания является всего лишь побочным моментом в
осуществлении изменений, так что лингвист легко может им пренебречь. Изменение
языковой структуры никогда не имело бы места, если бы не существовало
коллективной склонности к этому изменению. Таким образом, существенным в
конечном счете оказывается конвергенция; факультативная роль индивида, которому
здесь принадлежит инициатива, состоит исключительно в том, чтобы предвосхищать
и ускорять конвергирующее развитие. В рамках одного языка или языкового союза
структурное новшество может распространиться точно так же, то есть, говоря
словами Соссюра, путем воздействия, “заражения” (contagion) или же в
силу простого тождества тенденций, стремлений в случаях независимо протекающего
параллельного развития. “Заражения” или воздействия не произошло бы,
если бы не было тождества стремлений, тенденций, но само воздействие не
является неизбежным, хотя центр излучения и способствует распространению
изменения, а конвергирующее развитие облегчается и ускоряется, когда оно может
опереться на образец. Явления воздействия или “заражения”, таким
образом, вовсе не представляются чем-то необходимым, и их недостаточно для
образования языкового (и, в частности, фонологического) сродства.
Под
влиянием начального ударения в карельском языке некоторые русские диалекты
Олонецкой губернии перенесли ударение с последнего слога на первый; в то же
самое время ударение на других слогах сохранилось. Несмотря на это
подражательное изменение, ударение сохранило в этих диалектах свою
сигнификативную функцию, неизвестную карельскому ударению (например, посы’пали
– форма множественного числа прош. вр. соверш. вида; посыпа’ли – та же форма
несоверш. вида), тогда как делимитативная функция карельского ударения (оно
сигнализирует о начале слова) нашла здесь только частичный и чисто
отрицательный эквивалент (ударный слог не может быть в конце многосложного
слова) [8]. Юго-восточные диалекты Македонии могут служить примером
противоположного свойства. В этих диалектах изменению подверглось свободное
ударение; образцом в данном случае, очевидно, было греческое ударение с его
правилом трех слогов. Но если в греческом ударение выполняет сигнификативную функцию
и если делимитативная функция ударения в этом языке является исключительно
отрицательной (третий слог после ударения не может входить в состав того же
слова), то в части македонских диалектов третий слог от конца (в других
диалектах – второй) стал во всех случаях ударным, и благодаря такому обобщению
ударения его функция превратилась из сигнификативной в чисто делимитативную:
оно стало указывать на то, где кончается слово. Изменение, таким образом,
оказалось более радикальным, чем можно было ожидать, приняв во внимание саму
модель. Ни в одном из этих случаев “заражение” не привело к полному
сродству.
Однако
в некоторых случаях результат подражания не имеет даже частичного сходства с
образцом. Согласно наблюдению Сергиевского, в языке русских цыган ударным, как
правило, является последний слог слова, хотя в заимствованных из русского
словах с окситонным ударением это ударение переходит всегда на предпоследний
слог (русск. зима’, судьба’, весна’, цыг. zy’ma, su’d’ba, ve’sna); в цыганском
языке принцип свободного ударения неприемлем, ударение должно зависеть от конца
слова, но цыгане подметили, что в русском языке, в противоположность их родному
языку, ударение не связано с концом слова, поэтому они фиксировали его на
предпоследнем слоге слова, тем более что этот слог является ударным в
относительном большинстве русских слов [9]. Класс слов, ощущаемых как исконно
свои, и класс слов, воспринимаемых как чужие, образуют в языке, как это хорошо
показал В. Матезиус в своих статьях о структуре заимствований, два особых
стилистических слоя. В приведенном выше примере эти два слоя противополагаются
один другому различным местом фиксированного ударения. Если ощущение
иностранного происхождения русских заимствований в цыганском исчезнет и если
эти два слоя сольются в один, то результатом будет либо унификация места
ударения, либо противоположение двух типов ударения для различения значения
слов: одного – на последнем слоге, а другого – на предпоследнем. Таким образом,
мы видим, что заимствования сами по себе не изменяют фонологического строя
языка: лишь ассимиляция этих заимствований способна внести в него новые
элементы. Но даже в этом последнем случае язык не обязательно усваивает
необычные элементы. Наиболее простое и, как кажется, наиболее обычное решение
состоит в том, чтобы приспособить слова иностранного происхождения к законам
структуры родного языка. Так же как мы можем воспроизводить иностранные слова
со свойственными нам навыками произношения, точно так же мы можем, с другой
стороны, подражая иностранному, вопроизводить иностранное произношение наших
родных слов. Знаменитый чешский реформатор XV в. Ян Гус упрекал своих
соотечественников в том, что они произносят “more Teutonicorum” [на
немецкий лад] обычное l вместо твердого l. На чешский язык городов, а через его
посредство и на чешский язык сельских местностей повлияло распространение
чешского языка среди немецкого населения городов Богемии, и это привело к тому,
что чешский язык утерял различие двух латеральных фонем. Таким образом, одних
лексических заимствований недостаточно, чтобы фонологическое
“заражение” оказалось налицо, во всяком случае, они не являются
необходимым условием такого “заражения”. Следовательно, между
фонологическим (или грамматическим) сродством и общим лексическим фондом нет
необходимой связи.
Язык
воспринимает элементы чужой структуры лишь в том случае, если они соответствуют
тенденциям его развития. Следовательно, внесение извне элементов чужого словаря
не может быть движущей силой фонологического развития, оно является
всего-навсего одним из источников, используемых для нужд этого развития.
Рассматривая
случаи фонологического воздействия, мы не можем объяснить посредством внешних
факторов ни отбора фактов, которым подражают, ни даже направления воздействия.
Если “общий русский язык” (см. определение Соммерфельдта) [10] принял
и распространил существенную фонологическую черту южных диалектов
великорусского языка – слияние безударных o и a в одной фонеме, – то
предпочтение, которое он оказал этому факту, нельзя объяснить какими-либо условиями
экономического или политического порядка; внутренние же основания этого явления
вполне очевидны: говорящим гораздо проще отказаться от того фонологического
различия, которым они обладают, нежели ввести дополнительное различие там, где
его нет.
Внешние
обстоятельства допускают два противоположных направления фонологического
воздействия. вопреки распространенному мнению, действие, которое один язык
оказывает на фонологическую структуру другого языка, не предполагает с
необходимостью политического, социального или культурного преобладания нации,
говорящей на первом языке. Если верно, что язык народа, над которым
господствуют, испытывает влияние со стороны языка господствующего народа, то, с
другой стороны, этот последний в своем стремлении к распространению
приспособляется к языковым навыкам народа, над которым он господствует. В XV и
XVI вв. поляки занимали господствующее положение по отношению к своим
непосредственным соседям на востоке, и как раз в эту эпоху сформировался
белорусский язык, существенные фонологические черты которого восходят к
русскому в польском произношении; в то же самое время, как показывает
полонистика, общий польский язык, польское койне приспособилось к
фонологической структуре белорусского и украинского языков. На способности языка
зависимого народа передавать основные черты своей структуры языку
господствующего народа как раз и основывается в настоящее время теория
субстрата [11].
Наряду
с фонологическими особенностями, которые стремятся выйти за пределы одного
языка и распространиться на обширные и непрерывные области, мы обнаруживаем
иные особенности, которые лишь редко выходят за границы одного языка и даже
диалекта. Они-то в первую очередь и ощущаются обычно как отличительная черта,
отделяющая языки, которые они характеризуют, от всех прочих, окружающих их.
Так, противоположение палатализованных (или мягких) и непалатализованных (или
твердых) согласных ощущается как фонологическая доминанта русского и соседних с
ним языков. Как раз это противоположение и сопутствующие ему факты русский поэт
и языковед К. Аксаков и назвал “эмблемой и венцом” звуковой системы
русского языка. Другие русские поэты усматривали в этом “туранскую”
черту (Батюшков, А. Белый), чуждую европейцам (Тредиаковский, Мандельштам).
Ученые других национальных республик СССР с увлечением искали чистую сущность
данного явления как раз в его локальном варьировании. Так, украинец Пушкар
превозносил “нейтрализуемую оппозицию”, свойственную его родному
языку, тогда как удмурт Баушев подчеркивал отчетливость и определенность
“устойчивой оппозиции” [12] в том виде, в каком мы находим ее в
удмуртском и коми-зырянском языках. Равным образом любопытно, что представители
тех языков, которым фонологическое смягчение согласных было неизвестно,
испытывали по отношению к нему иной раз истинное отвращение. “Довольно
распространенным, – замечает по этому поводу Хлумский, – является взгляд на
смягченные звуки как на свидетельство артикуляционной слабости. Больше того,
дело доходило до того, что слабость готовы были перенести даже на тех, кто
употребляет эти смягченные звуки, в частности на русских. “О, эти бедные
русские! Все-то у них смягчено!” [13]. В языках Европы, соприкасающихся с
“палатализующими языками”, довольно часто наблюдается палатализация
для образования уничижительных слов [14]. Эти произносительные соотношения
притяжения и отталкивания показывают всю заразительность и стойкость данного
явления.
Языки,
обладающие последовательно проведенным противопоставлением палатализованных и
непалатализованных согласных, образуют обширную и непрерывную область. Этот тип
сродства расщепляет многие языковые семьи. Так, из славянских языков к
палатализующим языкам относятся русский, белорусский и украинский [15], большая
часть польских диалектов и восточноболгарские говоры; из германских и романских
языков ни один не принимает участия в этом противоположении, за исключением
румынских диалектов, с одной стороны, и языка идиш в Белоруссии – с другой; из
индийских языков сюда принадлежат лишь говоры цыган в России и Польше; из
угро-финских языков сюда относятся мордовский, марийский, удмуртский и
коми-зырянский, восточные говоры саамского ([стар.] лопарского), финского и
эстонского, южные диалекты карельского и вепсского. Кроме нескольких
периферийных случаев (например, иранизированных форм узбекского), в этом
противоположении принимают участие также тюркские языки СССР, Польши и
Молдавии, однако в большинстве тюркских языков этой области противоположение
палатализованных и непалатализованных согласных выполняет делимитативную
функцию, тогда как в большинстве перечисленных выше финно-угорских языков и в
прочих языках той же географической зоны оно выполняет сигнификативную функцию
[16]. Рассматриваемое сродство охватывает на востоке также самодийские языки,
большинство монгольских языков, дунганский диалект китайского, корейский и
японский, на юге – северокавказские языки, а на западе – литовский и частично
латышский. Это сродство приобретает особую рельефность, если мы заметим, что
вне той непрерывной области, которую мы рассмотрели, тот континент, который
называют “Eurasia sensu latiore” (‘Евразия в широком смысле’), не
знает (за исключением ирландского и баскских говоров) палатализации согласных
как фонологического факта.
Один
и тот же язык может одновременно принадлежать нескольким фонологическим союзам,
которые не перекрывают друг друга, точно так же как один и тот же говор может
сочетать особенности, связывающие его с разными наречиями. Так, если ядро
указанного языкового союза имеет в своем составе лишь монотонические языки
(лишенные политонии), то восточная (японский, дунганский диалект китайского) и
западная (литовские и латышские говоры, эстонский) периферии относятся к двум
обширным союзам политонических языков (то есть языков, способных различать
значения слов с помощью двух противоположных интонаций). Политония стремится,
как правило, охватить значительное число языков. Это наблюдается как в
Центральной Африке, так и в Америке. Союз политонических языков Тихого океана
содержит, помимо японского и корейского, айнский, сино-тибетские языки,
вьетнамскую и малайскую группы и некоторые языки на побережье Северной Америки.
В Европе в состав политонического вреала входят языки, окаймляющие Балтийское
море: наряду с перечисленными выше языками его восточного побережья сюда
относится основной массив скандинавских языков, северокашубский диалект и
некоторые приморские немецкие говоры; этот союз вклинивается далеко на юг,
захватывая, как показал Фрингс, прирейнские немецкие и голландские диалекты
[17]. Вопрос о географических границах немецкой политонии остается пока
открытым [18]. По сообщению Н.С. Трубецкого, Эбергард Кранцмайер обнаружил
интонационные противоположения фонологического характера в некоторых альпийских
говорах немецкого языка. Далее на юг мы находим замкнутую политоническую
область, в которую входит большинство сербохорватских и словенских диалектов, а
также североалбанский. Этот далеко продвинутый на юг отрог балтийского союза
политонических языков Европы образует лишь разветвление более широкого союза, а
именно союза языков с двумя смыслоразличительными разновидностями словесного
ударения. Этот дуализм осуществляется либо в виде двух противоположных
интонаций (политония в собственном смысле), либо в виде противоположения
гласного с гортанным усилением и гласного без гортанного усиления (к этому типу
принадлежат наряду с ливским те говоры датского, литовского и латышского,
которые не входят в первый тип; здесь встречаются также такие говоры, которые
соединяют в себе оба типа), либо в виде противоположения сильного и слабого
усечения слога (явление, распространенное в немецкой и голландской языковых
областях). Переходы между этими типами легки и незаметны.
Итак,
изучение географического распределения фонологических фактов позволяет
заключить, что некоторые из них распространяются за пределы одного языка,
стремясь объединить ряд смежных языков независимо от наличия или отсутствия
генетических связей между ними. Помимо упомянутых выше видов сродства [19],
укажем в качестве примера на фонологический союз, охватывающий обширную
территорию от южной Аляски до центральной Калифорнии, с многочисленными
языками, принадлежащими к разным языковым семьям, но неизменно наделенными
серией глоттализованных согласных [20], далее можно назвать союз языков
Кавказа, который характеризуется целым рядом сходных черт в консонантизме и
охватывает северные и южные кавказские языки – армянский, осетинский, – а также
цыганские говоры и тюркские языки Закавказья [21], отметим далее балканский
языковой союз [22] и союз различных языков Самаркандского ареала (ряд иранских
разновидностей, частично узбекский и остатки арабского). [23].
Все
это, однако, лишь начальные и разрозненные попытки дать представление о той
обширной области, которая еще подлежит систематическому изучению. Поскольку
изофоны, выходящие за пределы того или другого языка, представляют собой
довольно частое и, как кажется, почти обычное явление в лингвистической
географии и поскольку фонологическая типология языков находится в явной связи с
их распределением в пространстве, для языкознания (как исторического, так и
синхронического) было бы важно развернуть коллективную работу и составить атлас
фонологических изоглосс для всех языков мира или по крайней мере для отдельных
континентов [24].
Изолированное
изучение фонологических фактов в рамках одного языка опасно, так как это может
раздробить и исказить проблему; рассмотрение тех или иных фактов в рамках
одного языка или – шире – в рамках одной языковой семьи представляется нам лишь
результатом действия духа сепаратизма; достаточно, однако, поместить эти факты
в более широкие рамки, как тотчас же мы обнаруживаем в них действие духа
взаимообщения. Так, например, политония северокашубских говоров, противополагая
их всему остальному кругу кашубских и польских диалектов, в то же самое время
указывает на их участие в балтийском союзе политонических языков; языки,
смежные с восточнославянским ареалом, располагают в большей части своих
пограничных диалектов фонологической палатализацией согласных и, надо заметить,
что это явление представляет собой как раз следствие присоединения этих
диалектов к обширному союзу палатализующих языков, а не результат простой
дивергенции внутри финского, латышского, польского и др. языков. Средневековое
разделение славянского мира на политонические (сербохорватский и словенский), монотонические
со свободным количеством (западнославянские языки) и монотонические со
свободным ударением (болгарский и восточнославянские) языки не может быть
полностью понято, если мы не примем во внимание наличия трех разных союзов, в
которых участвовали указанные славянские языки.
Исчерпывающий
анализ фонологического феномена не имеет права замыкаться ни в рамки одного
языка, ни даже в рамки языкового союза, обладающего этим феноменом. Взаимное
распределение разных фонологических союзов вовсе не является случайным.
Наблюдаются фонологические факты, которые стремятся образовывать смежные
ареалы: ареал политонии, например, соприкасается обычно с ареалом произношения
гласного с гортанным усилением. Соседство способствует появлению или сохранению
близких фонологических явлений, которые наряду с особенностями обнаруживают
известные общие черты: так, политонический языковой союз входит в Европе в
более обширный союз языков с двумя формами ударения. Следует заметить, что
палатализующий языковой союз как на восточной, так и на западной окраине
сочетается с политоническим языковым союзом. Маловероятно, что эта симметрия
двух границ одного союза была бы обязана простой случайности.
Сопоставляя
различные изофоны, образующие языковые союзы, с одной стороны, и распределение
фактов грамматической структуры, с другой стороны, мы обнаруживаем характерные
пучки изоглосс, а также любопытные совпадения между границами языковых союзов,
с одной стороны, и некоторыми физико-географическими границами – с другой. Так,
ареал палатализующих монотонических языков совпадает с географическим целым,
известным под названием “Eurasia sensu stricto” (‘Евразия в строгом
смысле, собственно Евразия’), которое выделяется в европейской и азиатской
области многоми особенностями политического и физико-географического свойства.
Конечно, соответствия разных изоглосс обычно оказываются приблизительными; так,
на западе граница фонологической палатализации согласных выходит на западные
рубежи Евразии, как их определяют географы, но превышение захватывает
какой-нибудь один процент территории палатализующих монотонических языков, и
совпадение все-таки остается убедительным.
Дело,
однако, не в том, чтобы выводить языковое сродство из внешних факторов. В
настойщее время важно описать типы языкового сродства и обратить внимание на
совпадение этих типов с географическими ареалами различного характера без
предвзятого мнения и без преждевременных обобщений, каковыми являются
объяснение фонологического сродства родством, смешением или экспансией языков
или же языковых коллективов.
Список литературы
1.
R. Jakobson. Sur la theorie des affinites phonologiques entre les langues. –
Статья представляет собою доклад на IV Международном конгрессе лингвистов
(Копенгаген, август 1936 г.); доклад опубликован в протоколах конгресса (1938),
в переработанном виде перепесатан в “Приложениях” к французскому
переводу монографии Н.С. Трубецкого “Principes de phonologie”, Paris,
1949. [Авторизованный перевод].
2.
См. в особенности Л. Берг. Номогенез, или эволюция, на основе закономерности.
Пб., 1922, и Novikoff. L’homomorphie comme base
methodologique d’une morphologie comparee. Paris, 1936.
3.
В итальянской лингвистике (Бартоли, Пизани), вдохновляемой идеями Асколи, этой
классификации соответствует различение родства по происхождению, или кровного
родства, и родства благоприобретенного, или свойства. Патер Шмидт сближает
смежные языки, обнаруживающие сходства в структуре, в так назыаемые языковые
круги; он усматривает, однако, в такой группировке лишь пережиток более
древнего состояния (um so grossere Zeuttiefen) по сравнению с тем, которое мы
обнаруживаем при изучении языковых семейств. Таким образом, проблеме
приобретенных сходств вновь угрожает опасность быть отодвинутой на задний план
в связи с выдвижением на передний проблемы изначального сходства.
4. Ср. R. Jakobson. – In: “Int. Journal of
Amer. Ling.”, X, p. 192 ff.
5. Ср. V. Skalicka в “Archiv Orientalni”, VI, 272 сл.
6.
Ср. фашистские бредни в “Muttersprache”, 1993, S. 420 ff.
7.
Schuchardt – Brevier, 1922, S. 128-129.
8.
О различении двух категорий фонологических средств см. N. Trubetzkoy в “Proceedings of the Second Intern. Congr.
of Phonetic Sciences”, p. 45 ff.
9.
Чехи, слушая русскую речь, убеждены, что слова в ней имеют постоянное ударение
на предпоследнем слоге. С точки зрения чешского, которому присуще начальное
ударение, ударение должно быть связано с границами слова и, как показывает
изучение эмфатического ударения этом языке (вторичного или диалектного),
допустимым вариантом как раз является ударение на предпоследнем слоге.
10. “Actes du Quatrieme Congres
International de Linguistes”, Copenhague, 1938, p. 42 ff.
11. Ср. J. Pokorny. – In: “Mitteilungen du
Anthropol. Ges. in Wien”, LXVI, S. 70 ff.
12. Об этих терминах см. N. Trubetzkoy. – In: “Journal de Psychology”, XXXIII, p. 18.
13. “Recueil des Travaux du
Premier Congres des philologues Slaves”, II, p. 542.
14.
Ср. Machek. – In: “Fac. Phil. Univ. Carolinae Pragensis, Prace”, XXII, p. 10 ff.
15.
Лишь старое русское чересполосье на территории Эстонии (полуверцы) утеряло палатализацию
согласных.
16.
Среди угро-финских языков часть диалектов марийского использует это
противопоставление в делимитативной функции (см. Васильев. Элементарная
грамматика марийского языка, 1927); с другой стороны, некоторые тюркские
диалекты кыпчакской группы, а именно: 1) караимский на северо-западе, 2)
вымерший армяно-кыпчакский (оба изучены Ковальским) и 3) диалекты центрального
Крыма (как отметил Поливанов), сходным образом преобразовали указанное
противоположение имз делимитативного в сигнифативное.
17.
“Braunes Beitrage”, LVIII, S. 110 ff.
18.
Ср. P. Menzerath. – Статья в “Teuthonistica”, V, S. 208 ff.
19.
Ср. Р. Якобсон. К характеристике евразийского языкового союза. Париж, 1931.
20.
E. Sapir. Language, XX, chap. IX.
21.
N. Trubetzkoy. – In: TCLP, IV, p. 233.
22.
B. Havranek. – In: “Proceedings of the First Intern. Congr. of Phonet.
Sciences”, p. 28 ff.
23.
Е. Поливанов. Узбекская диалектология и узбекский литературный язык. Ташкент,
1933, с. 10 и сл.
24.
Международная фонологическая ассоциация на своем замедании 29 августа 1936 г.
приняла решение о подготовке фонологического атласа Европы.
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.philology.ru
Дата добавления: 03.07.2008