П. И. Чайковский

П. И. ЧАЙКОВСКИЙ
Если музыка в ше­лесте травы, в шорохе шагов, в перезвоне часов в гостиной, в ребячьих голосах за окном, в стихах Пушкина и Шекспи­ра… Если матушка, самое любимое существо, с первых дней твоих дарила тебе музыку… Если от первых звуков Моцартовой «Свадьбы Фигаро», которую играла дома волшебная оркестрина, замирало сердце и на глаза навертывались слезы…
Если часами можно сидеть за инструментом, играя по памяти иногда всего один раз услышанные мелодии… Если все нотные тетради матушки переиграны по много раз… Если голова разламывается от новых, никогда никем не записан­ных и не исполненных мелодий…
Если вея жизнь в музыке, можно ли оставить ее, можно ли заставить себя делить с музыкой другие занятия?..
Юноша попробовал: из родного Воткинска мать отвезла его в Петербургское училище правоведения, после оконча­ния которого он был определен на службу в департамент министерства юстиции. Три невероятно долгих и скучных года он старался исправно выполнять свои обязанности. И наконец, не выдержал: не бросая службу, поступил в толь­ко что открывшуюся в Петербурге консерваторию. «Рано или поздно, — писал он сестре, — но я променяю службу на музыку… Буду ли я знаменитый композитор- или бедный учитель, но совесть моя будет спокойна и я не буду иметь тяжкого права роптать на судьбу и людей».
Проучившись год в консерватории, юноша, к великому огорчению и недоумению родных, бросил департамент, ре­шив связать навсегда свою жизнь с музыкой.
«С Глинкой мне, может быть, не сравняться, — писал он старшему брату, возмущенному его «легкомысленным» ша­гом, — но — увидишь, что ты будешь гордиться родством со мной!»
Вера в свое призвание вела его трудным, беспокойным и не всегда радостным путем к славе и бессмертию".
Чтобы быть спокойным и счастливым, чтобы поведать кому-то о своих чувствах, ему нужны звуки. Несколько дней безделья между двумя фортепьянными занятиями уже де­лают его беспокойным, несчастным. Все, что мешает отда­ваться сочинению, расстраивает до последней степени.
Слава, цветы, аплодисменты, восторженные отклики в га­зетах, десятки предложений приехать на гастроли в десятки городов России, Европы и Америки — все это было гораздо позднее. А сначала — годы упорных занятий и первые серьез­ные опыты. Похвалы и резкие замечания требовательного учителя Антона Рубинштейна, композитора и пианиста, ди­ректора и основателя консерватории. Уроки музыки в бога­тых домах ради заработка — утомительные, иногда унизи­тельные. Изо дня в день они отбирали время у настоящей музыки, у творчества.
Но вот консерватория успешно окончена и вместе с дип­ломом свободного художника получено почетное предложе­ние от «московского» Рубинштейна — Николая, брата Анто­на Григорьевича, переехать в Москву и взять класс компо­зиции в только что организованной им второй русской кон­серватории. Не о преподавательской работе мечтал молодой Чайковский. У него были талант и знания, он многое мог дать начинающим музыкантам, но все существо его стреми­лось к иной деятельности. И характер, крайне застенчивый, скромный и мечтательный, не годился, казалось, для педа­гогической работы. Однако предложение Рубинштейна после некоторых колебаний было принято.
Потянулись двенадцать трудных лет жизни и работы в Москве. Занятия со студентами, полезные, нужные, инте­ресные, но… отнимавшие столько времени и сил. Учитель сомневается: «Не обязан ли я все свое время, все свои силы отдавать тому делу, которое я люблю, которое составляет весь смысл, всю суть моей жизни?» Но и того времени, что у него было, хватало на создание многих замечательных тво­рений.
В эти годы родились первые его оперы и симфонии, зна­менитые симфонические фантазии «Ромео и Джульетта», «Буря», «Франческа да Римини», Первый концерт для фор­тепьяно с оркестром, романсы, камерные сочинения и музы­ка лучшего в мире балета «Лебединое озеро».
Теперь мы не устаем слушать эти произведения, всякий раз восхищаемся необычной их доходчивостью, простотой, богатством мелодий. В то время далеко не все с восторгом приняли молодого композитора. Он нуждался в поддержке, одобрении, а газеты обрушивали на него поток обидных, случайных, развязных замечаний: «жиденькие темки, инте­ресная обработка», «расплывчатость, многословие и излиш­ние подробности». Нам, чуть не наизусть знающим музыку «Лебединого озера», трудно поверить, что современники Чайковского могли писать о ней сухие, равнодушные отзы­вы: «Есть несколько счастливых моментов… но в общем му­зыка нового балета довольно монотонна, скучновата», «бед­ность творческой фантазии», «однообразие тем и мелодий». Быстро сошла со сцены первая опера Чайковского «Воево­да». Партитуру другой оперы, «Ундина», он уничтожил сам. Не имели успеха и «Опричник» и даже «Кузнец Вакула», которого сам композитор очень любил.
Но Чайковский работал, творил музыку, страдал и верил, что время его впереди.
Потом пришел и трагический в его жизни 1877 год. Неудачная женитьба на оказавшейся ему совершенно чуж­дой студентке консерватории кончилась попыткой к само­убийству и тяжелым нервным потрясением. Чайковский не­медленно уехал в Петербург, а оттуда, по совету врачей, за границу.
С ним рядом были любимые его младшие братья, друзья поддерживали его своими письмами из России. И среди них «добрый гений» композитора Надежда Филаретовна фон Мекк. Она тонко понимала музыку Чайковского, отклика­лась на каждую мысль его, на каждое чуть заметное движе­ние души. В 1877 году, узнав о тяжелом положении компо­зитора, Н. Ф. фон Мекк, богатая московская меценатка, в очень деликатной форме предложила Петру Ильичу свою дружбу и материальную помощь. В письмах ее было так много чуткости и заботы о нем, о его творчестве, что Петр Ильич не мог не принять этой помощи. Так началась их дружба. Это была необычная дружба. Бывало, они жили рядом, издали видели друг друга в концертах, на прогул­ках, но никогда не подходили друг к другу, не заговаривали. Таково было желание Надежды Филаретовны. А в письмах они открывали друг другу самые сокровенные свои мысли, без конца говорили о музыке, о творческих планах Петра Ильича, рассказывали о близких, родных.
Тринадцать лет продолжалась переписка. Три толстых тома писем Петра Ильича к фон Мекк и ее писем к компо­зитору открывают нам теперь чрезвычайно богатую духов­ную жизнь Чайковского, взгляды, мысли, дают возможность заглянуть в тайники его творческой лаборатории.
Тринадцать лет Надежда Филаретовна ежегодно высы­лала Чайковскому большую сумму денег, заботясь о том, чтобы он мог свободно творить и не зависеть от службы. И только когда известность и слава пришли к композитору, она прервала переписку и перестала высылать ему деньги, спокойная за его судьбу. Чайковский пытался возобновить отношения, но она осталась неколебима.
Начиная с 1877 года композитор очень много странство­вал за границей, а на зиму возвращался в Россию. За семь лет он объездил многие города Германии, Франции, Италии, Швейцарии. И путешествия не помешали творчеству. В эти годы написаны оперы «Евгений Онегин», «Орлеанская дева», «Мазепа», Четвертая симфония, «Итальянское каприччио», Струнная серенада, Торжественная увертюра «1812 год», Второй фортепьянный и скрипичный концерты, множество камерных сочинений и романсов, знаменитое Трио памяти Н. Г. Рубинштейна.
Все чаще и чаще исполнялись произведения Чайковского в Москве и Петербурге. Росло число поклонников и цените­лей его музыки в России и за границей. Решающим оказал­ся 1878 год, когда на Парижской всемирной выставке Нико­лай Рубинштейн организовал «русские концерты», в которых исполнялись лучшие произведения Чайковского.
Однако ни шумный успех за границей, ни яркие красоты чужих городов, дорог, пейзажей не могли одолеть с каждым днем возраставшую тоску по родине. «Жить можно только в России, — пишет он Надежде Филаретовне, — и только живя вне ее, постигаешь всю силу своей любви к нашей ми­лой, несмотря на все ее недостатки, родине». «Отчего прос­той русский пейзаж, — пишет он в другом письме, — отчего прогулка летом в России, в деревне по полям, по лесу, ве­чером в степи, бывало, приводила меня в такое состояние, что я ложился на землю в каком-то изнеможении от наплы­ва любви к природе, от тех неизъяснимо сладких и опьяняю­щих ощущений, которые навевали на меня лес, степь, речка, деревня вдали, скромная церквушка, словом, все, что состав­ляет убогий русский родимый пейзаж. Отчего все это?» «Я еще не встречал человека, более меня влюбленного в ма­тушку Русь… Я страстно люблю русского человека, русскую речь, русский склад ума, русскую красоту лиц, русские обычаи».
Поэтому такими русскими получались у него роман­сы, камерные пьесы, оперы, симфонии.
Часто мотивы тоски, одиночества в его музыке вливают­ся в раздольные народные напевы и переходят в картины народного веселья. Это легко можно проследить, слушая знаменитую Четвертую симфонию. Композитор в письмах к фон Мекк по ее просьбе посвящает ее в содержание этой симфонии, рассказывает, какие мысли и переживания вложил он в музыку этой симфонии.
Первая часть. «Интродукция[1]
есть зерно всей симфонии, безусловно, главная мысль…
Это фатум[2]
, это та роковая сила, которая мешает поры­ву к счастью дойти до цели, которая ревниво стережет, что­бы благополучие и покой не были полны и безоблачны… Она непобедима, ее никогда не осилишь. Остается смирить­ся и бесплодно тосковать…
…Не лучше ли отвернуться от действительности и погру­зиться в грезы…
…Как хорошо. Как далеко уже теперь звучит неотвязная
первая тема аллегро.
…Все мрачное, безотрадное позабыто. Вот оно, вот оно, счастье!
Нет! Это были грезы, и фатум пробуждает от них.
Итак, вся жизнь есть непрерывное чередование тяжелой действительности со скоропреходящими сновидениями и гре­зами о счастье».
Вторая часть. «Это то меланхолическое чувство, которое является вечерком, когда сидишь один, от работы устал, взял книгу, но она выпала из рук. Явились целым роем вос­поминания. И грустно, что так много уж было, да прошло, и приятно вспоминать молодость… Были минуты ра­достные… Были и тяжелые моменты, незаменимые утраты. Все это уж где-то далеко. И грустно и как-то сладко погру­жаться в прошлое.
Третья часть не выражает определенного ощущения… На душе не весело, но и не грустно. Ни о чем не думаешь;
даешь волю воображению, и оно почему-то пустилось рисо­вать странные рисунки. Среди них вдруг вспомнилась кар­тинка подкутивших мужичков и уличная песенка… Потом где-то вдали прошла военная процессия. Это те совершенно несвязные образы, которые проносятся в голове, когда за­сыпаешь…
Четвертая часть. Если ты в самом себе не находишь мо­тивов для радости, смотри на других людей. Ступай в народ. Смотри, как он умеет веселиться, отдаваясь безраздельно радостным чувствам… Они даже не обернулись, не взгляну­ли на тебя и не заметили, что ты одинок и грустен. О, как им весело! Как они счастливы, что в них все чувства непо­средственны и просты! Пеняй на себя и не говори, что все на свете грустно. Есть простые, но сильные радости. Весе­лись чужим весельем. Жить все-таки можно…»
Эту симфонию Чайковский писал зимой 1877 года. Тогда еще не улеглось в душе смятение, в которое повергли его личные невзгоды. И все-таки радостью согрет финал симфо­нии с его знакомой мелодией народной песни «Во поле березонька стояла».
Первые три симфонии Чайковского, изящные по форме, мелодичные, навеянные картинами родной природы, быто­выми сценками, — только проба в его симфоническом твор­честве. С Четвертой симфонии начинается волнующая испо­ведь души композитора, глубокое раздумье о жизни, борьбе, смерти.
В Пятой симфонии — та же борьба добра со злом, то же стремление к радости, к свету и столкновение с жестокой жизнью. Главная музыкальная тема симфонии пронизывает все части. Сначала мрачная и суровая, она к концу меняет свой характер, переходя в торжественную жизнеутверждаю­щую мелодию звонкого марша.
Шестая, последняя, симфония — «Патетическая» — вер­шина симфонического творчества Чайковского. Он задумал ее как трагический рассказ о жизни человека, глубоко чув­ствующего и ясно мыслящего, о его борьбе и страданиях, о его надежде на светлое будущее и мечте о радости не толь­ко своей личной, но и своего народа. А мысли о нищете, без­грамотности, бесправии народа России очень волновали композитора в последние годы жизни.
После семи лет странствий Петр Ильич поселился, нако­нец, в тихом провинциальном уголке на окраине города Клина, недалеко от Москвы. Здесь было все, к чему он так давно стремился: скромная, с детства дорогая русская при­рода, березки, любимые ландыши, поляны и перелески, река с ласковым русским именем Сестра. Жители Клина, привет­ливо кланявшиеся «доброму барину Петру Ильичу» и в труд­ную минуту приходившие к нему за помощью. Они и не знали, чем он занимается, почему так подолгу бродит один в окрестностях и что пишет, остановившись вдруг, в своей записной книжке…
Здесь не было назойливых посетителей, поклонников, го­родской сутолоки. Тишина, покой, труд. Простой березовый деревенский стол в спальне у окна. За ним писал Чайков­ский лучшие творения свои: «Пиковую даму» и Шестую сим­фонию. В окно глядят верхушки любимых берез и спокойное небо, а вдали открываются берега реки Сестры…
Рядом, в гостиной, — «Беккер», рояль, который настраи­вал сам хозяин. По вечерам он играл любимого Моцарта, Шопена, Бетховена, Шуберта — все, что было в его богатой нотной библиотеке. Вечера он иногда проводил с самыми близкими друзьями, которые приезжали к нему из Москвы. Тогда клавишами «Беккера» завладевали уже четыре руки — хозяин особенно любил исполнять переложения для четы­рех рук.
Концерты в Петербурге и в Москве (в последние годы Чайковский много дирижировал), гастрольные поездки по другим городам России, Европы и Америки иногда отрывали композитора от родных мест, от творчества. Но с тем боль­шей радостью возвращался он в любимый дом на окраине
Клина, с тем большей радостью садился к своему дощатому, грубо отесанному столу у окна.
Он и сейчас стоит, этот стол, в спальне композитора, где все осталось так, как было десятилетия назад. Стоит рояль, к которому прикасались руки великого Чайковского. Два ра­за в году — весной, в день рождения композитора, и осенью, в день его смерти, — лучшие пианисты страны, а иногда и почетные зарубежные гости с благоговением открывают крышку инструмента — и тогда дом наполняется чудесной музыкой.
На двери дома старинная металлическая табличка:
«П. И. ЧАЙКОВСКИЙ
Прием по понедельникам и четвергам от 3 до 5 ч.»
Невозможно без трепета открыть эту дверь и войти в дом, где все осталось так, как было в последний день его в Клину.
Когда Чайковский жил в Клину, местные жители знали о нем только, что он добрый барин, что он любит детей и всегда угощает их сладостями, что он задумал построить для клинских ребят народную школу и, хоть сам не был очень богат[3]
, дал на эту школу свои деньги.
А теперь Клин — город Чайковского. Здесь каждый жи­тель знает его музыку, его биографию и радостно встречает тех, кто из дальних краев приезжает в гости к Петру Ильичу. И нет другого места на земле, где бы так хорошо восприни­малась музыка Чайковского, как в этом доме на окраине Клина.
Когда, потрясенный всем увиденным и услышанным, за­крываешь за собой дверь дома с заветной дощечкой, в памя­ти всплывают взволнованные слова А. П. Чехова:
«Я готов день и ночь стоять в почетном карауле у крыльца того дома, где живет Петр Ильич, — до такой степени я ува­жаю его…»
[1]
Вступление.
[2]
Судьба.
[3]
Даже дом не мог себе купить — брал в аренду у клинского домовладельца.