Политические воззрения Якобинцев: Марат и Робеспьер

Введение.
Революционныйпуть преобразований возник очень давно. Нельзя сказать однозначно, что этотпуть является негативным или позитивным – он сочетает в себе черты, какпривлекающие к нему, так и отталкивающие. Порой революция – единственный способсоциальных и политических преобразований в государстве, защита прав и интересовнекоторых социальных слоёв государства.
Разрабатываясвою тему, я обращался к широкому спектру исторических, политических и научно — популярных источников. И должен признаться: существует большое количествотрактовок и взглядов на Великую Французскую революцию. Было очень сложноуловить именно научную нить, которая являлась основой моей работы. Я надеюсь,что мне это удалось. Мне действительно было интересно разрабатывать тему«Политические взгляды якобинцев», поскольку она ставит человека перед выбором –реформа, постепенность развития, путь примирения и сотрудничества, или путьжестокой борьбы, революции, силовые методы и «кровь во имя справедливости». Немогу сказать, что какой-то из этих двух путей, по моему мнению, являетсяединственно правильным. Истина, как всегда, лежит где-то  посередине.
Целямимоей работы являются:
— рассмотрение политической обстановки во Франции накануне революции. Найти в нейпричины, спровоцировавшие революцию.
— подробноерассмотрение учения якобизма, постижение его экономических, политических исоциальных теорий.
— рассмотрение террора, как способа политической борьбы с этической иполитической точки зрения
— проследитьформирование и эволюцию политических воззрений вождей якобинцев – Марата иРобеспьера.
— выяснениепричин провала политики якобинцев.
Актуальность темы сложно переоценить – проблемасилового насаждения политических решений актуальна, в той или иной степени, длявсех стран (пресловутая мировая гегемония США), глобальный мировой терроризм,внутригосударственная политическая борьба, кроме того, силовой метод решенияпроблемы лежит в основе решения даже некоторых простых межличностных отношений.Более того, в некоторых современных странах можно найти элементы якобинскойэкономической теории – переходные правительства, плановое хозяйство, потолокцен и др.
Революция,как политический феномен, действительно представляет большой интерес не толькодля истории, но и для современности, поскольку революции не происходятвнезапно, и эта проблем актуальна для всех стран. В какой-то мере, проблемасовременного мирового терроризма сходна с революционными взглядами тех жеякобинцев — чётко прослеживается направление на силовой путь свержения власти,крайняя непримиримость революционеров с существующим строем, строгая ипоследовательная линия на ликвидацию целых общественных классов.  
Проблемареволюционного пути смены государственного политического строя должна бытьизучена во всех аспектах очень скрупулезно, поскольку история напоминает нам отом, что революция – не только внутреннее дело государства, в котором онапроисходит. Она, также, является серьёзной опасностью для прилегающих стран –это говорит о высокой международной важности революции.  Она не может произойтивдруг, не может быть организованной лишь одной группировкой или партией. Лишьчерпая силы из народных масс, опираясь на политические партии она можетосуществиться. Для каждого государства когда-нибудь наступает критический период,когда все проблемы, которые государство не может решить, собираются воедино. Иу людей возникает справедливый вопрос: «Может ли строй, не способный решить этипроблемы существовать? Может ли власть лишь требовать, не выполняя при этомнародных требований? Способен ли этот строй гарантировать народусправедливость, свободу, равенство?»
Кроме того,революция поднимает широкий ряд нравственных и этических вопросов в аспектеведения политической борьбы.
Такимобразом, говоря об актуальности изучения революции, как общественно –политического феномена, можно с уверенностью сказать, что ни одна страна незастрахована от подобного явления. И было бы большой ошибкой, не вынеся никакихуроков из истории, сказать, что революция и её методы – пережиток прошлого и являетсяуже навеки явлением сугубо историческим.
Объектом моей работы являются политическиевоззрения якобинцев, их теория государственности, методы реализации свихамбиций, теория отношений с другими партиями, с народом, с другими странами,якобинская экономическая политика, отношение к собственности.
Мне не менееинтересны и способы достижения цели в условиях революции, этика политическойборьбы. Ведь любое политическое движение, в идеале, направлено на достижениеобщественного благополучия. Однако может ли это благополучие быть реализованосилой, при сопротивлении самого народа? Можно ли через террор, как метод,придти к всеобщему благу, можно ли таким способом построить крепкое илегитимное государство?
Вопросы этикрасной нитью проходят через любую революцию в истории. Менялись лидерыреволюций, менялись цели, страны, но методы революций, по сути, оставалисьпрежними. В этом смысле вывод работы будет универсален для любой революции, какуже свершившейся, так и грядущей.
Предметом исследования являютсязакономерности и тенденции возникновения идей якобинцев, якобинской диктатуры,сам корень террора, как способа политической борьбы, способа решенияэкономических, аграрных, политических, военных и других задач.
Французскаяреволюция напоминает мне некий маятник, который был запущен с началом народныхволнений, а остановился лишь с восстановлением монархии. Сначала революционноедвижение пошло вправо – к постепенным реформам, сохранению жизни королю, выкупуземель крестьянами… А потом маятник революции качнулся влево – к полномууничтожению дворянства, раздаче земель крестьянам, казни короля, начало военныхдействий с иностранными интервентами и «продвижение» революции в другие страны.Затем маятник вновь качнулся вправо (в сторону жирондистов), а затем и вернулсяк первоначальной позиции – восстановлению монархии.
Это былпервый опыт в мировой истории, когда революция напоминала скорее страшнуюбойню, нежели политическую борьбу. Кроме того, на Францию обрушиласьиностранная интервенция, в результате чего началась война Франции с Англией,Бельгией, ещё больше усугубившая ситуацию.
Французскуюреволюцию, какфеномен мировой истории, разрабатывали многие учёные мира. Но, пожалуй,наиболее глубокие исследования были проведены в СССР, ввиду сходства теории иидеологии якобинцев, со взглядами многих революционеров начала 20 века. Научнуюразработку Великой Французской революции вели такие учёные как Далин В.М.,Тарле Е.В., Бовыкин Д.М., Жорес Ж., Камю А. и др.
Существуетвеликое множество точек зрения на Великую Французскую революцию, множество книгбыло написано о ней. Она изучалась практически во всех известных мне аспектах.Так, Альбер Камю в своей книге «Бунтующий человек», пишет о революции, как оБожественном явлении, что революция была послана человечеству за многочисленныегрехи перед Богом.
А. Ламартинрассматривает революцию, как борьбу моральных и материальных традиций общества.В его работе отчётливо просматриваются бихевиористский и психологический аспектВеликой Французской революции. 
Также,существует великое множество исследователей, историков, занимавшихся изучениемВеликой Французской революции 1789 года.
            18 век характеренсильными политическими и социальными колебаниями в Европе. Английская,Голландская, Французская революции… Происходило преобразование самогополитического менталитета, отношений государства и народа, развивался новыйэкономический уклад, появился наёмный труд (человек – уже не раб феодала;теперь он является наёмным рабочим, получающим вознаграждение за свою работу,является свободным, претендует на участие в политической жизни своей страны)как средство достижения материального благополучия. Все революции того периодабыли инициализированы «снизу», т.е. непосредственно народом, а не монархом,элитой или духовенством. Монархия, как общественно – политический строй, уже неотвечала требованиям времени. Это было связано с тем, что веками устоявшиесятрадиции безраздельного властвования одного человека, и его приближённых, немогли быть отвергнуты немедленно. Но и дальнейшее неизменное их существованиене могло более устраивать многих. С другой стороны, в воздухе так и носилисьидеи свободы, всеобщего благополучия, процветания, равенства.[1] Однако никто не мог предложитьчёткого и продуманного плана политических реформ «социализации» государства. Иполучалось, что народ хотел реформ, но не знал каких именно, а уж тем более каких реализовать.
На примереФранции хорошо видно, как экономические проблемы (самый настоящий голод, даже вПариже), безземелье крестьян, их полная зависимость от феодалов, отсутствие ународа базисных прав и свобод, неумение и нежелание управлять страной Людовика16, всё это на фоне роскоши дворянства и духовенства, в конечном счёте привелик обострению недовольства крестьян и горожан существующим порядком. Проблемыэти копились не одну сотню лет, и не найдя иного выхода, вылились в самуюкровавую революцию в истории.
Глава 1.
Идеисвободы и равенства в истории Великой Французской Буржуазной революции(жирондисты, роялисты, якобинцы).
§1
Политическаяобстановка во Франции накануне революции.
Причиныреволюции.
Во Франции вконце XVIII века назревали великие революционные события, связанные с кризисомодной из сильных европейских монархий феодального мира, процветавшей напротяжении веков, которая, так сказать, обветшала морально и физически. Термин“прогнивший режим”, часто употребляемый в политической литературе, в данномслучае вполне подходит для характеристики образа правления и жизни некогдасильной французской династии Бурбонов, правившей Францией с 1589 г. Гроза надголовой последнего из Бурбонов Людовика XVI (1754–1792) собиралась давно, ещепри жизни его славных прародителей. От наследника к наследнику все тужезатягивалась петля неразрешимых экономических, социальных и политических проблеми, наконец, затянулась на шее последнего отпрыска когда-то боевого ипроцветающего королевского рода.
Людовик XVIкак монарх не имел способностей и желания выполнять свои функции. Получивший понаследству власть инфантильный король, по-видимому, не очень ценил ее,предпочитал меньше вмешиваться в ход событий, поручая важные государственныедела придворным вельможам, большинство которых, также получив свои титулы понаследству, личные интересы предпочитали государственным заботам. Корольувлекался охотой, любил работать на столярном станке, знал толк в поделках издерева и металла, но на заседаниях, где обсуждались государственные дела, явноспал или притворялся спящим.
Во второйполовине XVIII века Францию и прежде всего Париж сотрясали волнения крестьян игорожан, требовавших земли и хлеба. Роскошь жизни феодалов и королевского дворасоседствовала с нищетой крестьян, третьего сословия, парижских трущоб. Всепонимали, в том числе и король Людовик XVI, что нужно что-то делать. Привилегиидворянства и духовенства, столетиями признававшиеся как нечто само собойразумеющееся, под влиянием идей французских просветителей и философов сталирассматриваться как анахронизм. В верхние слои общества рвались “безродные”молодые люди, все чаще бросавшие открытый вызов родовитым вельможам,толпившимся у трона короля.
Идеисвободы, которые в Европе тогда носились в воздухе и главным источником которыхбыли французские энциклопедисты-просветители, освободительные войны в Америке иустановление там конституционного республиканского правления приводилиокружение короля к выводу о необходимости реформ. Для решения насущныхсоциальных и экономических проблем было решено созвать собрание выборныхГенеральных штатов, где представлены все три сословия (дворянство, духовенствои третье сословие). В результате бурных дискуссий благодаря политическойактивности защитников третьего сословия собрание Генеральных штатов 17 июля1789 г. было преобразовано в Национальное (Учредительное) собрание,потребовавшее демократических преобразований и ограничения власти королевскогодвора и. дворянства. На улицах Парижа в это время проходили митинги идемонстрации под лозунгами “Долой деспотию!”, “Свобода, равенство, братство!”,в которых часто принимала участие и королевская национальная гвардия. 14 июля1789 г. вооруженные толпы при участии солдат национальной гвардии овладелиБастилией – главной политической тюрьмой Парижа, освободив всех находившихсятам заключенных. (Во имя исторической правды отметим факт, по-видимому, несоответствующий представлениям читателя: в Бастилии в день ее штурма былозаключено семь (!) человек, четверо из которых находились там за подделкувекселей, а один был душевно больным.) Когда Людовику XVI сообщили о взятииБастилии, он, недовольный тем, что его рано разбудили, спросил: “Это… бунт?”“Нет, Ваше величество, – был ответ, – вы ошиблись: это не бунт, этореволюция!”.
Первоначальнойцелью революции было ограничение власти короля и дворянства. На Учредительномсобрании была принята Декларация прав человека и гражданина[2], которая провозглашала равенство всехграждан. Большинство депутатов Учредительного собрания в то время считало, чтореволюция – это пламенные речи, аплодисменты трибун, хлесткие статьи в газетахи что цели резолюции уже достигнуты. Ведь Собрание сохраняло конституционнуюмонархию, короля утешили правом приостанавливающего вето, дворянство отказалосьот большей части своих привилегий.
§2
Началособытий. Казнь короля, взятие Бастилии.
21 июля 1791г. король Людовик XVI делает неудачную попытку бежать из Франции, бежать отреволюции, после чего его заключают под стражу во дворце Тюильри. Это событиевызвало взрыв политических страстей. Перед политическими группировками всталвопрос: что дальше? Со страниц парижских газет полились оскорбления ииздевательства в адрес королевской семьи. Марат[3]требовал установления военной диктатуры. В Якобинском клубе в повестке днянеизменно присутствует тема: монархия или республика? В Учредительном собранииобсуждается вопрос о степени вины короля во всех бедах народа. 17 июля наМарсовом поле произошла кровавая бойня, связанная с подписанием петиции онизложении короля. Сторонники монархии бросили национальную гвардию для разгонамятежников. Были убитые и раненые.
После взятияБастилии по стране прокатилась волна «муниципальных революций», входе которых создавались новые выборные органы местного управления.Формировалась армия революции национальная гвардия, во главе которой стал Лафайет.Вспыхнули волнения и в деревне: крестьяне жгли замки, уничтожали документыфеодального права и сеньориальные архивы. Учредительное собрание на ночномзаседании 4 августа, названном «ночью чудес», объявило о«полном уничтожении феодального порядка» и отмене некоторых наиболееодиозных сеньориальных прав. Остальные повинности крестьян подлежалинепосильному для них выкупу. Принципы нового гражданского общества былизакреплены в «Декларации прав человека и гражданина» (26 августа1789).
Политическоеруководство страной осуществлялось в то время группировкой фейянов [4]Самым знаменитым из т. н. «патриотическихобществ» стал Якобинский клуб[5].Через разветвленную сеть филиалов в провинции он оказал огромное влияние наполитизацию большой части населения. Небывалое значение приобрела журналистика:«Друг народа» Ж. П. Марата, «Папаша Дюшен» Ж. Эбера[6], «Французский патриот» Ж.П. Бриссо[7],«Железные уста» Н. Бонвиля, «Деревенские листки» Ж. А.Черутти и другие газеты знакомили читателей со сложной палитрой политическойборьбы.
§3
Якобинскаядиктатура
      Экономическийкризис, массовые беспорядки, разраставшееся восстание крестьян Вандеи,поражение при Неервиндене (18 марта 1793) связанного с жирондистамиДюмурье и его переход на сторону врага предопределили падение этой партии игибель ее вождей. Переход власти к монтаньярам в результате очередного восстанияпарижан 31 мая 2 июня 1793 означал политическую победу новой буржуазиикапитала, возникшего в годы революции за счет купли-продажи национальныхимуществ и инфляции над старым порядком и капиталом, сложившимся в основном до1789. Победе монтаньяров в национальном масштабе предшествовала их победа надсвоими оппонентами в Якобинском клубе; поэтому установленный ими режим получилназвание Якобинской диктатуры.
В условияхвнешней и внутренней войны якобинское правительство пошло на самые крайние меры.По аграрному законодательству якобинцев (июнь-июль 1793) крестьянампередавались общинные и эмигрантские земли для раздела; полностью без всякоговыкупа уничтожались все феодальные права и привилегии. В сентябре 1793правительство установило всеобщий максимум верхнюю границу цен на продуктыпотребления и заработную плату рабочих. Максимум отвечал чаяниям бедноты;однако он был весьма выгоден и крупным торговцам, сказочно богатевшим наоптовых поставках, ибо разорял их конкурентов мелких лавочников.
В 1793 былапринята конституция, декларировавшая всеобщее избирательное право, однакореализация этого принципа была отложена до лучших времен из-за критическогоположения республики. Якобинская диктатура, успешно использовавшая инициативусоциальных низов, продемонстрировала полное отрицание либеральных принципов.Промышленное производство и сельское хозяйство, финансы и торговля,общественные празднества и частная жизнь граждан все подвергалось строгойрегламентации. Однако это не приостановило дальнейшего углубленияэкономического и социального кризиса. В сентябре 1793 Конвент «поставилтеррор на повестку дня».
Высший органисполнительной власти Якобинской диктатуры Комитет общественного спасенияразослал своих представителей по всем департаментам, наделив их чрезвычайнымиполномочиями. Начав с тех, кто надеялся воскресить старый порядок или простонапоминал о нем, якобинский террор не пощадил и таких знаменитыхреволюционеров, как Ж. Ж. Дантон[8]и К. Демулен[9].Сосредоточение власти в руках Робеспьера[10]сопровождалось полной изоляцией, вызванной массовыми казнями. Решающая победагенерала Ж. Б. Журдана 26 июня 1794 при Флерюсе (Бельгия) над австрийцамидала гарантии неприкосновенности новой собственности, задачи Якобинскойдиктатуры были исчерпаны и необходимость в ней отпала. Переворот27-28 июля (9 термидора) 1794 отправил Робеспьера и его ближайшихсподвижников под нож гильотины.
§4
Термидорианский переворот [11]иДиректория
В сентябре1794 впервые в истории Франции был принят декрет об отделении церкви от государства.Не прекращались конфискации и распродажи эмигрантских имуществ. Летом 1795республиканская армия генерала Л. Гоша разгромила силы мятежников шуанов ироялистов, высадившихся с английских кораблей на полуострове Киберон (Бретань).5 октября (13 вандемьера) 1795 республиканские войска НаполеонаБонапарта подавили роялистский мятеж в Париже. Однако в политике сменявшихся увласти группировок (термидорианцы, директория) все больший размах приобреталаборьба с народными массами. Были подавлены народные восстания в Париже1 апреля и 20-23 мая 1795 (12-13 жерминаля и 1-4 прериаля).Широкомасштабная внешняя агрессия (Наполеоновские войны в Италии, Египте и т.д.) защищала термидорианскую Францию и от угрозы реставрации старого порядка, иот нового подъема революционного движения. Революция завершилась 9 ноября (18брюмера) 1799 установлением «твердой власти» диктатуры Наполеона[12].
Основными идеологамиякобизма были Марат, Сен-Жюст и Робеспьер. Но наиболее яркий след в историиоставили именно Робеспьер и Марат, ввиду своей активной политическойдеятельности. Сен-Жюст был скорее теоретиком якобизма, чем практиком. Кстати,именно Сен-Жюст первым среди якобинцев увидел угрозу провала идей  якобинцев,первым предсказал антиякобинский переворот. 
 
Глава 2.
§1
Якобинцы, кто они? Теория якобизма.
«Счастливыте народы, история которых производит впечатление скучной» — сказал однажды Сен– Жюст.
Приходякобинцев к власти в результате народного восстания 31 мая — 2 июня 1793 г.явился не просто этапом, а «революцией в революции». Чрезвычайныемеры защиты революции сопровождались крутым поворотом, изменившим ее характер,и потому распространенное в проякобинской историографии политико-патриотическоеобъяснение возникновение «национальной диктатуры общественногоспасения» далеко не исчерпывает проблемы. Годом раньше антижирондистскоговосстания уже прозвучало «Отечество в опасности! »; между тем квласти пришли жирондисты. Под руководством близкого им генерала Ш. Дюмурье[13] были одержаны внушительные победы надвойсками коалиции, началось вторжение в Бельгию. Почему и до какой степениверно, что жирондисты утратили национальный мандат на «общественноеспасение»? Военно-политическая ситуация осенью 1792 и весной 1793 г. былисходными. Иными стали люди, а конкретнее, — иными стали их настроения,радикализировались их ожидания и требования. На политической сцене утверждалсяновый революционный субъект.
 Когдареволюцию соотносят с нашествием неизвестного народа, вторжением чуть ли непервобытных орд, то у этой метафоры есть реальное основание. Говоря языкомнауки, это пробуждение к политической жизни, выдвижение на авансценуисторического процесса социальных слоев, пребывавших дотоле в относительнойнеподвижности и деполитизированности. «Вторжения» выявляют общенациональныймасштаб революции и редко проходят безболезненно из-за глубины стратификациидореволюционного общества, различной мобильности отдельных слоев впредреволюционный и революционный периоды, а усугубляет остроту кризиса самаконтрастность состояний деполитизированности и политического действия, междукоторыми не оказывается видимого перехода. Не случайно потребность осмыслениярождает тогда образы эпидемии (например, «моровой язвы», поДостоевскому), какого-то внезапно охватившего общество, нацию коллективногопомешательства.
 Социальныеслои, выдвинувшиеся в 1793 г., внесли в революционное движение особоеумонастроение, которое их противникам, а частью и потомкам могло показатьсячем-то патологическим. Тем не менее оно было нормальным для этих слоев в«ненормальной» ситуации. В полной мере воплотившие «ситуационнуюлогику», логику уникальной исторической ситуации устремления «людей1793 года» были в своей основе привычными для так называемых низовфранцузского общества, во многом соответствовали их традиционномумировосприятию. Непривычной для общества, поистине аномальной для его историибыла степень воздействия устремлений и настроений этих низов на общественноемнение, на политическое руководство, на курс революционных преобразований.
Жиронда[14] как политическая группировкаотражала стремление французской революционной буржуазии утвердить своебезраздельное классовое господство над обществом, и именно жирондисты идеальносоответствуют сложившемуся образу и теоретической модели «буржуазныхреволюционеров». В своих политических устремлениях и социальных установкахжирондисты опередили современное им французское общество, предвосхитив эпохубезудержной экспансии капитала. Ни на йоту не поступаясь своими идеалами, они впрактической деятельности стремились создать, так сказать, режим наибольшегоблагоприятствования для капиталистического накопления и предпринимательства.Разумеется, они не стали контрреволюционерами, если говорить о революции,разразившейся в 1789 г., ее либеральных установках. Напротив, потому, что онине желали поступиться этими принципами, они оказались«контрреволюционерами» в 1793 г. Двусмысленность привычногоопределения здесь очевидна. По существу жирондисты оказались «контр»новой революции, которая заодно сделала контрреволюционным и многое из того,что провозгласила буржуазия в 1789 г.
Один излидеров Жиронды, ее идеолог и блестящий оратор Верньо на заседании Конвента 13марта 1793 г. заявлял, что его партия «считала революцию законченной стого момента, как Франция стала республикой. Жиронда полагала, что после этогонужно прекратить революционное движение». А месяцем раньше делегаты секцийПарижа убеждали законодателей: «Мало еще провозгласить, что мы — Французская Республика. Нужно, чтобы народ был счастлив; нужно, чтобы у него былхлеб, ибо там, где нет хлеба, нет законов, нет свободы, нет Республики! ».
В ходеострой дискуссии по продовольственной проблеме жирондисты пламенно, стойко и доконца защищали свободу торговли, которая для их противников все большеассоциировалась со спекуляцией. При этом жирондисты повторяли, что свобода естьсвященное право гражданина и бесценное свойство жизни, напоминали ореспубликанской клятве «жит свободным или умереть». Шометт[15] от имени Коммуны Парижа отвечал:«Чтобы жить свободным, нужно жить, а поскольку нет разумного соотношениямежду ценой труда бедняка и ценой продуктов, необходимых для его существования,бедняк не может жить». Люлье, возглавлявший делегацию Парижскогодепартамента, добавлял: «Право собственности не может быть правом доводит граждандо голода.».(12) Наконец. Жак Ру [16]в знаменитой петиции, названной«манифестом „бешеных“[17],провозгласил: „Свобода — это только плод воображения, когда один класслюдей может безнаказанно морить голодом другой. Свобода — это только призрак,когда богач благодаря монополии распоряжается правом жизни и смерти себеподобных“.
Жирондисты,»классические республиканцы”, по Мишле[18], безоговорочно выступали за«собственность», за утверждение частной собственности, занеограниченность ее господства (частный характер собственности и неограниченноеправо пользования ею выступали как тождество). Ну а их противники, названныеМишле «романтическими республиканцами, — можно ли считать, что они былистоль же безоговорочно против частной собственности? — Нет; не случайнокоммунистические устремления Бабёфа[19]или Буасселя остались в проектах, которые не были предложены массовому движению
Вмногоголосии народных требований отчетливо различим один общий мотив — убежденность, что от революции выиграли лишь „буржуа“ да „жадныефермеры“, революционные завоевания обратились в пользу»богачей”, тогда как страдания народа усилились. Разрушение рыночныхсвязей, инфляцию и дороговизну народ объяснял не стечением объективныхобстоятельств, а торговыми и финансовыми махинациями, злой волей определенногокласса людей, наживающихся на страданиях миллионов. Признавая в своей массереволюцию народным делом, простые люди воспринимали сложившееся положение какследствие узурпации, извратившей ее характер и приведшей к установлению«аристократии богатств». Новое восстание должно было устранитьизвращения и направить революцию к счастливой жизни для «бедноготрудящегося класса».
«Аристократиибогатств» противопоставлялось Святое равенство. Речь шла главным образом оравенстве, можно сказать, в качественном плане. Не размеры собственности, асама принадлежность к разряду собственников, доступ в той или иной форме кобщему, национальному достоянию, и на этой основе гражданская и человеческаяполноценность — вот чем, на мой взгляд, были озабочены широкие кругиантижирондистского движения. По своей глубинной сути то было именно равенство вчеловеческих отношениях, равная принадлежность к национальной общности,рассматриваемой в духе общей связи своих членов, а не вещная, предметнаяуравнительность. В конечном счете, вопрос стоял о соблюдении достаточности вжизнеобеспечении, об известном достатке для всех, являлись ли они полноценнымисобственниками или, с современной точки зрения, — «неимущими». Длявсех предусматривалось равенство в доступе к средствам существования, вобеспечении свободы распоряжаться собой и своими силами, в праве на жизнь длясебя и своих близких.
Такоепонимание равенства, следует оговорить, расходится с привычной трактовкойэгалитаризма[20]как уравнительства, точнее выходит за рамки последнего. Значим здесь идейныйисторический комплекс в своей целостности — Свобода, Равенство, Братство.Подчеркну: Свобода и Равенство в народных требованиях отнюдь непротивопоставлялись. Напротив, Равенство понималось как гарантия Свободы, какусловие ее полноты и универсальности, как способ реализации прав человека,которыми должны пользоваться все. Равенство в 1793 г. часто напрямуюпротивополагалось Диктату, новому виду несвободы, с которыми и ассоциировалась«аристократия богатств». Нередко говорилось о «новомдеспотизме», а наиболее зримыми проявлениями его для народных массоказывались диктат над рыночными ценами и условиями аренды, принудительноеопределение ставок заработной платы.
Соответственно,установление режима Равенства подразумевало осуществление набора разнообразныхмер регулирования социальных отношений и всей экономической жизнедеятельностиобщества. Предвещая большой террор, социальные преобразования рассматривалиськак схватка с могущественным и многоликим противником. «Новая аристократия,которая хочет возвыситься с помощью роковой власти богатства», которомусвобода торговли позволяет «диктовать цены на продукты питания изаработную плату», — вот в ком видели врагов, вот кому рассчитывалинанести удар установлением максимума цен. А делегация парижской секции, требуясмертной казни за его нарушение, от имени «класса народа, который сделал изавершит Революцию и который страдает от дороговизны продуктов питания»,заявляла: «Народ, победивший в 1789 г. аристократию дворян и священников,в 1792 г. — аристократию короля и двора, не будет побежден в 1793 г. финансовойи торговой аристократией».
Коллизия1793 г., когда на общем политическом языке Прав человека, Свободы, Равенстважирондисты и их антагонисты выражали принципы двух различных типов социальности- «гражданского общества» и «общности» имела продолжениемпротивоположность соответствующих типов государственности. Жирондистов впринципе устроило бы государство в образе если не «ночного сторожа»,то полицейского — силы, необходимой для поддержания порядка, но осуществляющейэту задачу как бы извне. Устремлениям их противников отвечало слияние обществаи государства, государство, воссоздающее в рамках национальной общности вместес другими признаками естественной социальности ту общественную связь, чтосуществовала в локальных социумах.
Осуществитьподобные устремления выпало якобинцам, единственной общенациональнойполитической силе в антижирондистском лагере. Но вначале им пришлосьопределиться по отношению к народной программе антилиберального вмешательства вэкономику. Хотя таксация с осени 1793 г. сделалась ядром экономической политикиякобинской диктатуры и последняя даже вошла с ней в историю, она не былаидеалом — более того, вплоть до последних размышлений отвергалась виднейшимидеологом и другими руководителями диктатуры. Это дало основание известнымисторикам начиная с Жореса видеть в якобинских лидерах принципиальныхприверженцев экономического либерализма, лишь по тактическим соображениямуступивших натиску сторонников таксации. Отвергнув в конце 1792 г.навязывавшуюся снизу таксацию, цен на хлеб, Робеспьер, Сен-Жюст[21], Марат еще до введения Первогомаксимума заложили по существу теоретические основы регулирования экономики,вобравшего в себя и саму таксацию.
Жестокиеораторские поединки, начавшиеся с первых дней работы Конвента, тяжкие взаимныеобвинения, резкое размежевание позиций в таких вопросах политики, как война,деятельность Парижской коммуны, суд над королем, сентябрьские избиения,оттеняли видимое согласие жирондистов и монтаньяров при обсужденииэкономических проблем. Во время мощного натиска на Конвент осенью 1792 г. обепартии сообща отвергли меры рыночной регламентации. Однако уже тогда вустановках якобинских лидеров выявились особенности, выглядевшие вначале какнепоследовательность по отношению к либеральной традиции, которую представлялиих парламентские противники.
Еще весной1792 г. Робеспьер решительно разошелся с либеральным общественным мнением ижирондистами, выступив против воздания посмертных почестей мэру города ЭтампаСимоно, который распорядился стрелять в восставший народ и был растерзан за этотолпой, требовавшей хлеба. В резком диссонансе с либеральным хором, славившимзлополучного защитника свободы торговли, Робеспьер назвал мэра Этампа «жаднымспекулянтом» и заклеймил в своей газете «всех представителей этогокласса, наживающихся на общественной нужде».
Но отсочувствия жертвам спекуляции до принятия мер пресечения и тем более выработкиполитики ее предупреждения пролегает, как хорошо известно, немалая дистанция. Ихотя якобинцы преодолели ее сравнительно быстро, в темпе, который иначе какреволюционным и не назовешь, это не означает, что путь был для них легким. Вотличие от жирондистов, которые отвергали само понятие спекуляции, и впротивовес отчетливо выявившимся в 1792 — 1793 гг. тенденциям массовогодвижения, склонного к распространению этого понятия на всякую торговлю хлебом,а затем и другими жизненно необходимыми товарами, якобинские лидеры настаивалина разграничении понятий торговли и спекуляции.
Стремление кподобной дифференциации делало позицию ее сторонников в условиях дезорганизациитоварного рынка весьма уязвимой. Пытаясь в этом экономическом хаосе отделитьобъективные помехи торговле от «злой воли» торговцев, якобинцы занялисначала позицию, совмещавшую верность принципу свободы торговли с идеейрегулирования рыночных отношений административно-правовыми методами. Робеспьери его соратники считали главным пресечение «скупки», приобретения иукрывательства зерна. Законы, утверждал Робеспьер, должны схватить за рукутакого «монополиста», как они делают это по отношению к обыкновенномуубийце. «Убийцы народа», — так называл Робеспьер«скупщиков»,(29) и то была, можно думать, рассчитаннаяугроза. «Только страхом перед насилием можно вынудить выполнять свой долгалчных людей, спекулирующих на общественном несчастье», — писал в те дниМарат и здесь же, на страницах своей газеты призывал показать «страшныйпример скупщикам», расправившись с некоторыми из них. Террормаячил впереди как средство выхода из продовольственных и иных трудностей; обращение к нему стимулировалосьпротиворечиями просветительской идеологии, двойственностью отношения к свободеи собственности в революционно-демократической мысли.
Призывающийк насилию Марат высоко оценил речь Сен-Жюста, который по поводу законопроекта отаксации заявил: «Мне не по душе насильственные законы о торговле».Характерно, что Робеспьер, добиваясь карательных мер против скупки, доказывал,что это не противоречит свободе торговли и что, напротив, таковую подрываетсама скупка. «Те, кто предлагает нам неограниченную свободу торговли,высказывают великую истину, но в виде общего тезиса», — уточнял Сен-Жюст.Свободой торговли, это было предельно ясно для него, воспользуются скупщики; нои ее ограничение, по Сен-Жюсту, было бы губительно. «Суровые законы противземледельцев», не желающих продавать съестные припасы за обесцененныеассигнаты, «погубят республику».
Ровно черезшесть месяцев произошло антижирондистское восстание. Сен-Жюст смотрел в кореньвещей, когда констатировал связь между свободой и функционированиемэкономической системы. И, конечно, можно политическим реализмом объяснить егоповорот от приверженности рыночной свободе к системе жесткого регулирования:поскольку свобода не обеспечила восстановления экономической системы, а с неюдоверия к правительству на основе удовлетворения народных требований, пришелчеред политики несвободы. Однако такое объяснение иначе как поверхностным неназовешь. Возможно, здесь пролегает трудноуловимая грань между монтаньярами,якобинской Горой в Конвенте, и якобинцами в специальном смысле этого слова.Горе в целом, а затем и примкнувшей к ней Равнине, несомненно был присущ этотполитический реализм; но для характеристики собственно якобинцев какреволюционно-демократического течения объяснения поворота к диктатуре реализмомбудет недостаточно.
Якобинскихлидеров едва ли можно считать прагматиками в обычном смысле этого слова. К ихполитическом реализму — плохо или хорошо — всегда примешивалось нечто такое,что в разной связи и у разных авторов именуется «утопизмом»,«мессианством», «морализаторством» и в чем, несомненно,надлежит разобраться, когда требуется полноценная оценка сдвига к диктатуре,который и поставил их во главе антижирондистской «революции в революции».
«Каковапервая задача общества, — риторически вопрошал Робеспьер своих коллег во времядискуссии в Конвенте о продовольствии. — Утвердить неотъемлемые права человека.Каково первое из этих прав? Право на существование! Следовательно, первымобщественным законом является тот, что обеспечивает сем членам обществасредства для существования. Все остальные законы ему подчинены».
ОтсюдаРобеспьер выводил теоретическую возможность и практическую необходимостьограничения права собственности вообще и свободы торговли продуктами питания впервую очередь. «Пища, необходимая человеку, столь же священна как самажизнь. То, что необходимо для ее сохранения, является общей собственностьювсего общества».
Неконъюнктура критического момента, в котором оказалась республика, вывелаякобинцев к антижирондистского перевороту, хотя и была она властным ускорителемих политических решений. Якобинцы противопоставляли жирондистскому проектупослереволюционного общества свой проект, который оказался в определенномсоответствии с теми массовыми устремлениями, что парализовалилиберально-республиканский режим «свободы и собственности» и привелик народному восстанию. «Все хотят Республики, — заметил Сен-Жюст, — никтоне хочет ни бедности, ни добродетели. Свобода ведет войну с моралью и хочетвластвовать наперекор ей». Связать «свободу» со«счастьем» народа, гармония «свободы» и «морали»- вот установки, с которыми Сен-Жюст выступал еще перед жирондистскимКонвентом. «Свобода» — несомненная ценность, но не единственная и невысшая; она определяет форму республиканского правления, тогда как«счастье» — его цель, а «мораль» — суть.
Не хотятпонять, что мораль должна быть теоретической основой законов, прежде чем статьосновой гражданской жизни. Мораль, которая сводится к предписаниям, ведет квсеобщему разобщению; но растворенная, так сказать, в законах, она склоняетвсех к благоразумию, устанавливая справедливые отношения междугражданами”.[22]
Пожалуй,именно самостоятельное крестьянское хозяйство в наибольшей степени воплощало, вглазах Сен-Жюста, два важнейших принципа идеального общества — «независимость и сохранение» его членов. Поэтому есть справедливостьв распространенном мнении, что идеалом Сен-Жюста (как и якобизма в целом) было«общество мелких производителей». Однако следует уточнить: в чистопроизводственном отношении оптимальным он считал крепкое товарное хозяйство,где хозяин трудится вместе с работником. Делая невозможным наемный труд,уменьшение хозяйственной единицы сулило, по Сен-Жюсту, сокращениесельскохозяйственного производства. Предвидел он свертывание торговли ипромышленного развития, и как общий результат — обеднение страны.
Гражданскийзакон вовлек человека в торговлю, человек стал торговать самим собой, и ценаего стала определяться ценой вещей. Человек и вещь стали смешиваться в мненииобщества”. Отношения собственности, «алчная собственность»,«жалкая собственность» — извратили и подменили естественные связи.Без классических марксистских формулировок Сен-Жюст безусловно воспринял ипо-своему выразил последствия универсализации товарно-денежных, вещныхотношений и вычленения на этой основе отношений собственности для«овеществления» и торжества «вещной зависимости». Вот этимпорокам отчуждения человека от человека и в конечном счете самоотчужденияпротивопоставлен идеал гражданской общины как возрождения связей, основанных на«естественных чувствах», и как общности, в которой«независимость и сохранение каждого обеспечивают независимость исохранение всех».
Идея«натурализации» гражданского общества и «социализации»естественной для него рыночной экономики была порождена, как я стремилсяпоказать, реальными тенденциями становления этого общества, которые вызвалиреальный протест многомиллионных масс французских крестьян и ремесленников,добивавшихся гарантии существования и социальной защиты. Очевидно и то, чточеловечество вновь и вновь возвращается к этим не потерявшим злободневностивопросам, немало успев при том в поисках ответа.
Мировойисторический опыт — при таком многомерном учете его — отнюдь не вынес какого-топриговора идее, вдохновлявшей якобинцев; но сделал еще более предосудительнымиупотребленные ими методы. Само собой разумеется, что и методы требуютвсесторонней оценки вместо привычной и поверхностной отсылки к диктатурепролетариата и «красному террору». Корректный анализ непременновыявит объективное сходство исторической ситуации: апокалипсические настроенияизмученных войной и разрухой масс, общую зависимость от духовного,психологического и даже физиологического насилия, растворенного в порахдореволюционных порядков. Несомненно, должна идти речь о стремленииреволюционеров и их руководства навязать обществу планы его радикального инемедленного переустройства. Но различными были эти планы, различались иустановки на их осуществление.
«Не было у якобинцевни идеи диктатуры санкюлотов[23],ни учения о правящей партии как представителе последних. По всему своемумировосприятию, идейной формации не могли они принять претензии одного классана преобразование в обществе; само понятие партии было для них одиозным,равнозначным раскольничеству. Они действительно не знали, на какой классопираться, в чем?»[24]
Но не знали,потому что не хотели, потому что сознательно или полусознательно игнорироваликлассовую дифференциацию среди народа, противоречивые интересы отдельных егослоев, полагаясь на «общий интерес», «единую волю»,«общественное мнение».
Вгосподствовавшей версии стремление якобинцев к всеобщности, пропущенное сквозьпризму одномерного классового подхода, многие годы подвергалось разоблачению.При толковании Великой французской революции, как и всякой буржуазнойреволюции, исходившем исключительно или по преимуществу из буржуазногоклассового интереса, оно представлялось «лицемерием», и лишь всовременную эпоху крушения догм было реабилитировано, притом даже получилопротивоположную нравственную оценку — раннебуржуазное бескорыстие.
При явнойнесовместимости ценностей обе оценки методологически исходят в общем из одногоисточника. Основоположники марксизма, отметив тенденцию восходящего кгосподству класса выразить свои устремления в «форме всеобщности»,проявили к этой «форме» сугубо двойственное отношение — как к«иллюзии», которая «вначале правдива». Античная традиция вякобизме иллюстрировала для Маркса иллюзию всеобщности, в которую облекалсябуржуазный интерес. Мой вывод противоположен: обращение к античности быловыражением действительности в якобинизме всеобщего интереса. За якобинскойиллюзией всеобщности крылся интерес не только буржуазии и не столько буржуазии,сколько огромной небуржуазной части общества — поистине, «всей массыобщества в противовес единственному господствующему классу», или, точнее,в лице прежде всего жирондистской группировки, классу, который отстаивалпретензию на единоличное господство. Оказавшись в перипетиях революционнойдрамы лишь кратким эпизодом жестокой борьбы, якобинское стремление квсеобщности рельефно воплотило, однако, ту тягу к абсолюту справедливого игармоничного общества, что спустя столетия поддерживает интерес к революцииXVIII в.
Революционныйпорядок управления якобинцев,  способствовал объединению гражданского обществасверху. Но идеалом для Сен-Жюста, например, являлась сильная общая связь членовобщности при слабости государственной власти, когда не государство связываетлюдей, а люди, «связанные между собой, создавали государство». Оннедвусмысленно подчеркивал вторичность государства, и в качестве идеологаякобинской диктатуры отстаивал не тоталитарное государство, которое подмяло подсебя или подменило собой все социальные связи, но общество, в которомпревращалась в абсолют всеобщая связь его членов. Отчуждение революционнойвласти от общества явились следствием или воплощением этой абсолютизации.
В своюочередь, абсолютизация общей связи произошла не как прямое следствиеприоритетности ее в проекте нового общества, а как следствие столкновенияякобинцев с «федерализмом», который совершенно определеннотрактовался ими не только как политическое, но и как социальное явление — распад социальных связей. Итак, нет внутренней необходимости для превращенияпроекта гражданской общины в практику государственного насилия над обществом,однако возможность такого поворота легко увидеть.
Не может непоразить контраст между последовательностью в умозрительном развитии принциповнравственного и естественного порядка для Франции, и той безнравственностью ипротивоестественностью, с которыми граничило стремление к достижению искомогопорядка. Насколько проникновение в психологию исторического деятеля может бытьверным — чем мягче представлялись нравы идеального общества, чем гармоничнееотношения между его членами, чем меньше основания для применения в нем насилия, но тем жестче оказался террористический порядок. Контраст идей и результатапретворения этой идеи в жизнь многие заметили совсем скоро.
Якобинцыоказались между силой притяжения общественного идеала и той самой «силойвещей”, которая вначале приблизила их к его осуществлению, а затембезжалостно отбросила. Назревала своеобразная депрессия воинственных якобинцев.В этой психологической драме воплотилась историческая трагедия — трагедияякобинской попытки руководить революцией.
Когда в 1793г. мощное социальное движение столкнуло революцию с магистрали прямолинейногобуржуазного развития и вместо торжества гражданского общества поставило вповестку дня принципы естественной социальности, планы идеального и реального,вечных ценностей и повседневных нужд стали для якобинских лидеров стремительносближаться. К реалиям расколотого войной гражданского общества сталиприменяться критерии гармоничного состояния в естественной социальности.Моральность, выражавшая целостность общественного сознания и нерасчлененностьразличных сфер бытия социума-общности, превращалась в морализирование поотношению к политике и экономике гражданского общества. Приобретя политический характер,этика стала отождествляться с законностью; добродетель была поставлена надправопорядком; нравственное сознание ввели в основу революционного правосудия.Единодушие как органическое свойство общей связи в социально однородномчеловеческом коллективе подменялось официальным единомыслием. Общественноемнение — основание общей связи при безгосударственных структурах власти — использовалось в целях укрепления государственного порядка. Тотальностьсоциума, в котором члены связаны личными отношениями, оборачиваласьтоталитаризмом в условиях общества, основанного в возрастающей степени навещных отношениях.
Утверждают,и не без основания, что ловушкой для якобинского демократизма оказалась теорияи практика перехода к идеальному состоянию общества. Но, как мы видим, дело не в том,что якобинцы просто отказались от своих идеалов и, повинуясь «силевещей» либо ссылаясь на нее, из апостолов свободы стали «деспотамисвободы», если перефразировать Марата. Верные принципам демократизмаякобинцы программировали новое общество в соответствии с властно проявившимисяустремлениями огромных масс французского народа. Но сама запрограммированностьсоциальной политики обернулась для якобинцев разрывом с народнымиустремлениями, которые не могли не меняться по мере достижения тех или иныхпоставленных целей и возникновения неожиданных и неблагоприятных последствий.
Противоречивыеинтересы различных слоев французского народа лишь на время можно было свести кобщему знаменателю в виде, скажем, всеобщего максимума;(40) внедрениеже его вызвало силу народного сопротивления, сопоставимую с той, что навязалаего осуществление. Якобинцы не были способны — не столько субъективно, сколькоиз-за объективных условий тотальной войны — найти ту гармонию частного иобщего, на которой зиждился проект гражданской общины. Признавая частныйинтерес частью всеобщего, они не могли воспринять интерес части французскогонарода в его противоположности другим и интересу общества в целом, всеобщемуинтересу, как они его понимали. Такой частный интерес отвергался ими какантиобщественный, как внушенный «заграницей», как результат вконечном счете «иностранного заговора».
В якобинскойреспублике не оказалось легального места для частных интересов и ихволеизъявления. Кипучая энергия не щадивших себя якобинских лидеров и громаднаясила политического режима растрачивалась на пресечение этого волеизъявления, наборьбу с «фракциями». Объективного смысла их появления руководителиякобинской диктатуры не понимали или, что в данном случае одно и то же, нехотели понять. И, расставаясь с политической ареной, как урок или заклинание,Сен-Жюст твердил, что «фракции» порождаются тщеславием.
«Запрограммированность»социальной политики якобинцев вовсе не исключала тактической гибкости.Критическим моментом в истории диктатуры я бы назвал весну 1794 г., и именно вэтот момент революционное правительство продемонстрировало наибольшую гибкостьв социальных вопросах. «Запрограммированными» надо считать неконкретные шаги и меры правительства диктатуры, — отпечаток «запрограммированности»лежит на диктатуре в целом. Проблема заключается не в фатальностиреволюционного эксперимента, а в фатализме революционных деятелей, их убеждениив предначертанности своих деяний.
Противоречиямысли обнажают заколдованный круг действия. Чтобы обрести в себе силы насвершение грандиозного социального эксперимента, революционеры нуждаются втаком идеологическом «обеспечении», которое придавало их действиямсанкцию вечности. Несомненно, это вело к фанатизму, к абсолютизации идеала, кпрямолинейному наложению его на действительность. Подобные абсолютизм ипрямолинейность граничили с мученичеством, с почти религиозным подвижничествому лучших из якобинцев.
 
§2
Терроркак феномен Великой Французской Революции.
Очевидно,что эта тема не блещет особой оригинальностью: она возникла на следующий жедень после 9 термидора. Родившаяся в то время «черная легенда»Робеспьера представляла собой первую, тогда еще примитивную и эмоциональнуюпопытку, истолковать одновременно и Террор, и личность Робеспьера: «чудовищнаясистема» была неотделима от «тирана», а сам он представлялся«монстром», управлявшим страной по колено в крови. Это обвинение егов агрессивности свидетельствует о тяжести травмы, нанесенной Террором; даннаялегенда демонстрировала растерянность современников перед лицом неслыханнойрепрессивной системы, которая, в одно и то же время, была частью Революциии противоречила ее основным принципам. Имея в своей основе ненависть и игрувоображения, эта легенда отражала в себе и некоторую зачарованность загадочнойфигурой Робеспьера. В самом деле, как объяснить, что тот, кого называлипосредственностью, не обладающей ни талантом, ни совестью, смог захватитьвласть и повлиять на ход Революции?
С тех пормногое, если не все, было сказано о связи между Робеспьером и Террором. Это — классическая тема для историографии Революции, которая, так или иначе, звучалана каждом этапе ее развития. Тем не менее, уже довольно давно не появлялосьновых документов, касающихся Робеспьера. Как это происходит и с другими великимиисторическими деятелями, поводом для научных дискуссий, связанных с постановкойновых проблем или изменением исторической перспективы, служит комплексныйанализ этой фигуры. Очевидно, что немало проблем возникает и при изученииТеррора. Вне всякого сомнения, Революция не сводится к этому трагическомусобытию, точно также, как и роль Робеспьера в истории Революции не сводится кроли «террориста», творца Террора. Тем не менее, Террор и Робеспьернеразделимы: размышлять по поводу одного неминуемо означает анализировать идругое.
Инымисловами, мне хотелось бы не только рассмотреть политическую культуру Террорасквозь призму политической деятельности Робеспьера, но и поставить в светеувиденного ряд проблем, касающихся теории, практики употребления символов иполитических целей Террора.
Террор небыл реализацией заранее продуманного политического проекта; он постепеннотворил сам себя, используя уже созданные и накопленные за годы Революцииматериалы. 9 термидора обычно считается символической датой, знаменующей если ине окончание Террора, то, по крайней мере, предвестие его конца. По-иномуобстоит дело с его началом. С первых же дней, мнения как современников, таки историков резко расходятся. Создается впечатление, что действовавшие наполитической арене персонажи не вошли в Террор в некий единый момент времени, асползали в него постепенно, пройдя через целую серию мелких сдвигов. Инымисловами, при выходе из Террора существовал достаточно четко видимыйполитический проект, тогда как, напротив, мы не видим никакого глобальногополитического проекта, предшествовавшего Террору или определяющего его.
Однако неприходится сомневаться, что в определенный момент, примерно осенью-зимой 1793года, Террор уже существует, присутствуя повсюду, сопровождаемый проскрипциямии казнями, и демонстрирует свою собственную динамику развития. Трудность впонимании террористической власти состоит, помимо всего прочего, в том, что, содной стороны, она не представляла собой простую цепь актов беззакония,проскрипций и насилия, но имела характерные черты режима, обладающего своейвнутренней логикой; с другой, – это была система управления, структуракоторой, судя по всему, развивалась на базе временных мер, служивших ответом накритическую ситуацию в стране. Все выглядело так, как будто эта структураявлялась основой для формирования типов поведения и отношений, символическойпрактики и дискурса, посредством которых Франция увязала в Терроре. Он, такимобразом, укоренялся, доводя до крайности некоторые тенденции, свойственные предшествующейреволюционной практике и системе представлений. В этом смысле, условия, прикоторых Террор стал возможен и даже осуществим, необходимо искать вособенностях предшествовавшего ему революционного опыта. По отношению к этомуопыту Террор укоренялся одновременно и как его продолжение, и как разрыв; онразвивал и доводил некоторые его аспекты до логического предела, нередкотрансформируя их в явно тупиковую политику.
Один изтаких путей, по которым, шло сползание в Террор, было прославление массового, «народного»насилия. Террористическая власть, вне всякого сомнения, не была первым вистории режимом, опиравшимся на насилие и на страх. Но ее отличительная чертабыла в том, что она осуществляла власть от имени новой, неизвестной в историилегитимности, исходящей от Нации. Террор оправдывался как способ реализациинародного суверенитета; террористические законы были лишь проявлением этогонеограниченного суверенитета, энергично действующим во имя общественногоспасения и революционного обновления.
Возможность сползания ксистеме, в которой репрессии и насилие обретают характер государственныхинститутов, была обусловлена теми крайне непростыми взаимоотношениями, которыеустановились между политическими и идеологическими элитами эпохи Революции и «диким»,спонтанным насилием «низов», казнями без суда. Эта неоднозначностьпроистекала не только из того факта, что политические группировки, желавшиерадикализировать Революцию, старались опираться на народные массы ииспользовать их насилие как одно из средств достижения своих целей. Она также,и в особенности, основана на том, что революционная мифология — это мифологиясозидательного насилия, «народа, совершившего Революцию». Хорошоизвестно, что зарождающаяся революционная символика колебалась в выборе междудвумя основополагающими событиями: 20 июня, клятвой законных представителейНации, выражающей свою волю посредством мирного торжественного акта, и 14 июля,днем созидательного и героического насилия, днем взятия Бастилии стихийнообъединившимся народом.
Инымисловами, это кровопролитие, сопровождавшее действия «победителейБастилии», сразу же ставило проблему включения традиции народного насилияв контекст Революции. Знаменитые слова Барнава[25]:«Нас хотят разжалобить пролитой в Париже кровью! Но так ли чиста была этакровь!», самой своей демагогичностью показывают замешательство перед лицомактов «народа», одновременно и патриотичного, и свирепого. Вневсякого сомнения, действующее право не позволяло ни штурмовать королевскуюкрепость, ни убивать ее защитников, ни уничтожать того, кто, как считалось,заставлял народ голодать. Однако Революция требовала для себя неписанойзаконности, положенной в основу нового права, законности, которая отменяла быдействующее право. Именно здесь взаимоотношения между революцией, законностью инасилием становятся чрезвычайно сложными. [26]Ив самом деле, как далеко могло зайти признание легитимности этого небывалого исозидательного насилия? И, в особенности, кто должен был отличать«чистую» кровь от «нечистой», народное насилие от простогоубийства?
Эти вопросыс новой силой встали после сентябрьской резни, и именно в этом отношении речи иполитическая деятельность Робеспьера немало способствовали одному из сдвигов,посредством которых происходило сползание в Террор. Прежде всего, я имею в видуего ответ 5 ноября 1792 г. на нападки жирондистов, отличавшиеся практически увсех у них редким неистовством, которое выдавало еще непрошедший ужас переднедавними убийствами. Робеспьеру было нетрудно опровергнуть обвиненияв том, что он был организатором и (или) вдохновителем резни: он никогда неподстрекал к продолжению насилия и ни разу не присутствовал лично при егопроявлениях. Его объяснения причин этих убийств, в конечном счете, не сильноотличались от выдвинутых по горячим следам некоторыми жирондистами: набат,вызвавший широкую волну паники; готовившийся в тюрьмах заговор с целью перебитьсемьи ушедших на фронт патриотов и т. д.
Робеспьеризо всех сил старается не впасть в прямую апологию участников насилия. Но ссамим насилием дело обстояло по-другому. «События» (он никогда неупотребляет слово «убийства») были «народным движением, а не,как смехотворно полагают некоторые, локальным бунтом нескольких негодяев,которым заплатили, чтобы они перебили себе подобных. О, если бы это было иначе,разве народ этому бы не помешал?» Делать из пассивности перед лицомнасилия вывод о его одобрении, если даже не о некоторой причастности, -это был аргумент столь же демагогический, сколь и тонко рассчитанный. В самомделе, во время сентябрьских убийств население Парижа оставалось пассивным ипозволило действовать бандам из нескольких сотен убийц, которые переходили отодной тюрьмы к другой (да и сам Робеспьер также ничего не сделал, хотя заседалв Парижской коммуне и на собрании выборщиков фактически в нескольких кварталахот места резни).
Как бы то нибыло, суть аргументации Робеспьера заключается в другом. Он представляет убийствакак продолжение «славного дня» 10 августа и сводит вопрос онародном насилии к проблеме революционной законности, имея в виду легитимностьсамой Революции. “Неужели вы хотели революцию безреволюции?Откуда это стремление к травле, с которым пытаются пересмотреть, если так можновыразиться, революцию, разбившую ваши оковы? Но как можно выносить суждение опоследствиях, которые могут повлечь за собой эти великие потрясения? Ктоспособен указать точную границу, о которую должны разбиться волны народноговосстания, после того, как события уже начали разворачиваться? Какой народ вэтих условиях смог бы когда-либо сбросить ярмо деспотизма?” Те, ктоповеряет революционные действия «конституционным компасом», ищут темсамым предлог «изобразить миссионеров революции подстрекателями и врагамиобщественного порядка». Насилие равновелико самой революции; ононезаконно, но «оно столь же незаконно, как и революция, как свержениетрона и взятие Бастилии, столь же незаконно, как и свобода». Вне всякогосомнения, можно оплакивать невинные жертвы, и даже если эта жертва всего одна,«это уже слишком много. Оплакивайте даже виновных, которых должен былпокарать закон и которые пали от меча народного правосудия; но пусть вашаскорбь, как и все человеческое, имеет свой предел. Чувствительность,оплакивающая едва ли не исключительно врагов свободы, кажется мнеподозрительной. Прекратите размахивать перед моими глазами окровавленнойодеждой тирана…»[27]
Репрессиилишь кажутся деструктивными; правосудие карает виновных и, искореняя остаткизлополучного прошлого, является, в основе своей, обновляющей силой. Робеспьер — не Марат, и он не призывает к народной ярости; его речь той осенью 1792 г.не была наброском будущего террористического режима. И, тем не менее, принцип «нетреволюции без революции», двусмысленности и недосказанности, которыми онокружает революционное насилие и казни без суда, являются началом того склона,по которому вскоре начнется скольжение, ведущее к утверждению монополииреволюционного государства на распространение страха и осуществлениеколлективного насилия.
Глава3. Идеологи якобинской революции: Робеспьер и Марат.
§1
Робеспьер (Максимилиан Мари Исидор)
(Аррас ,6 мая 1758  –  Париж, 28 июля 1794)
«Желчныйтемперамент, узкий кругозор, завистливая душа, упрямый характер предназначалиРобеспьера для великих преступлений. Его четырехлетний успех, на первый взгляд,без сомнения, удивительный, если исходить лишь из его посредственныхспособностей, был естественным следствием питавшей его смертельной ненависти,глубинной и неистовой зависти. Он в высшей степени обладал талантом ненавидетьи желанием подчинять себе… В своих мечтах о мести он был полон решимостипокарать смертью всякую рану, нанесенную его чувствительному самолюбию; и чтобытайное ощущение неполноценности перестало разрушать иллюзии, созданные егосамолюбием, он хотел бы остаться лишь с теми, кого считал неспособными себяунизить. С давних пор он изменил значение слова народ, приписав наименееобразованной части общества свойства и права общества в целом. Вот в какихсловах он без конца превозносил справедливость и просвещенность народа: никтоне имеет права быть более мудрым, чем народ; богачи, философы, писатели,общественные деятели были врагами народа; революция могла окончиться лишьтогда, когда больше не станет посредников между народом и его истиннымидрузьями. Робеспьер сделал из этого народа божество, из патриотизма -религию, из революции — предмет фанатичного поклонения, верховным понтификомкоторого стал он сам; тон жреца был наиболее отличительной чертой его убогихписаний; это тон все громче звучал в них на протяжении четырех лет; в конце он[Робеспьер] говорил уже на одном лишь на мистическом жаргоне самозваногопрорицателя. Одним из его последних деяний была попытка соединить культ Бога скультом народа и стать жрецом обоих божеств» – так в августе 1794 г., подвлиянием пришедших из Парижа новостей, написал про Робеспьера Дону, заключённыйв тюрьме.
Разумеется,этот текст отдает дань особенностям термидорианской эпохи, ее страстям иненависти. Однако на фоне «черной легенды» он выделяется характеромразмышлений. Без сомнения, Дону не слишком жалует Робеспьера, но он, тем неменее, пытается понять причины его политического восхождения. Так, он оченьубедительно выявляет центральное место, которое в речах и политическойдеятельности Робеспьера занимал народ, как представление и как понятие. Местотем более важное, что это понятие также является центральной идеей-образомреволюционной политической культуры и что для Робеспьера термин народ относился,прежде всего, к обездоленной и работающей части нации. Отсюда следует, что егосамоидентификация с народом была неразрывно связана с требованием равенства и спритязанием на некоторую социальную справедливость.
Весной 1792года, во время особенно бурных и драматических заседаний Якобинского клубаРобеспьер выступал против военной политики жирондистов, беспрестанно ссылаясьна народ, который «единственно велик, единственно достоин уважения».Обращаясь к Бриссо[28]и Гаде, которые упрекали его в демагогической лести народу и обмане егоотносительно целей войны, Робеспьер произнес следующую беспримерную реплику:«Вы осмеливаетесь обвинять меня в намерении угождать народу и вводить егов заблуждение? Да как бы я мог это сделать? Я не льстец, не повелитель, нетрибун, не защитник народа: я — сам народ». [29]Для Робеспьера это не было ниметафорой, ни фигурой риторики. В своем сознании он находил глубинныеподтверждения своего отождествления с народом, «бытия какнарода», «этого божественного чувства, которое ему нередкокомпенсировало все блага, которые имеют желающие предать народ». НеПровидение ли поддерживало его, когда «отданный во власть страстейи гнусных интриг и окруженный столь многочисленными врагами», онпродолжал бороться? Если бы Робеспьер не вознес к нему свою душу, как быон смог «выдержать труд, который лежит за пределом человеческих сил»?Не Провидение ли «покровительствует особым образом французскойреволюции»? Его судьба и судьба народа едины; его жизнь целиком посвященанароду и, если потребуется, такова же будет и его смерть. Провозглашаемыеим принципы — истинны, и народ неминуемо признает их и примет их для себя:«Ничто из сказанного мною не могло лишить народ смелости, до сих пор народустранял самые серьезные опасности, и он преодолеет самые большие препятствия,если они перед ним встанут. Разве не от патриотизма зависит успех революций?Патриотизм — это отнюдь не вопрос приличий, отнюдь не то чувство, котороеподчиняется интересам, но чувство столь же чистое, как природа, столь женеизменное, как правда».
Народ,противопоставляемый аристократам, был политической конструкцией исимволическим образом с туманными и расплывчатыми контурами, но он не мог иметьболее чем одну волю и более чем одну точку зрения. Утвердить свою тождественностьс народом означало присвоить себе право высказывать эту точку зрения: Робеспьерпользовался тем самым непререкаемым авторитетом истинного мнения, непримиримогои категоричного, которое устанавливало, кто принадлежит к народу, а кто — нет.Отсюда другая очевидная характерная черта его дискурса: стирание частного передлицом общего, личного перед лицом принципов, и так вплоть до их полногосмешения. Робеспьер обладал секретом неповторимой риторики, в которойлирические порывы, когда речь шла только о нем самом, соединялись со своегорода деперсонализированной речью, когда дело касалось принципов, добродетели инарода. Отсюда удивительная сила убеждения, которой обладали его слова, ноотсюда же и ловушки, расставляемые его выступлениями. Отождествление снародом питало одновременно и уверенность, и подозрения. Очевидно, что врагинарода были в то же время и врагами Робеспьера; но нападавшие на негостановились тем самым врагами народа.
В механизмереволюционного правительства Робеспьер  занимал ведущее и уникальное встратегическом плане место, находящееся на стыке Комитета общественногоспасения, Якобинского клуба и Конвента. Удерживать это место означалосимволизировать единство народа и якобинской диктатуры. Это место не былоинституциональным, но благодаря Робеспьеру оно стало институтом, и,соответственно, сам Робеспьер оказался главной деталью машины, подлиннымидеологическим и моральным органом, органом добродетели.
Робеспьеробладал глубинным убеждением, что существует некая изначально установленная инепосредственная связь между ним и народом. Между тем, его выступленияпроисходили в закрытых помещениях и перед избранной публикой. Без сомнения,самым сильным эпизодом из его опыта пребывания у власти был момент, когда впервый и последний раз он обращался не к абстрактному народу, а к громаднойтолпе. Разумеется, я имею в виду праздник Верховного существа, который онвспоминал накануне своего свержения, испытывая самые сильные эмоции:«Какой представитель народа не посчитал бы, что в этот момент он получаетнаиболее сладостное вознаграждение за свою преданность отечеству? Любой, у когопри виде этого зрелища глаза остались бы сухими, а душа -безразличной, – чудовище”.
Робеспьерлегитимизировал и систематизировал политику Террора. Так, в своих больших речахII года он выражает политические цели через моральные термины, через борьбудобродетели против порока, и он формулирует некую разновидность теорииреволюционного порядка управления, его принципов и способов действия. Но, сдругой стороны, Террор обогатил Робеспьера конкретным опытом пребыванияу власти, навыком принятия политических решений большого масштаба. Это былсодержательный и многообразный опыт: опыт Комитета общественного спасения, гдеРобеспьер взял на себя, как известно, ведущую роль, но также и опыт Бюро общейполиции, которым он очень тщательно руководил на протяжении последних трехмесяцев своей жизни.
В течение IIгода власть, которой он обладал, становилась все более и более олигархической исконцентрированной в одних руках; после ликвидации эбертистов и казниДантона никто не осмеливался ее открыто оспаривать, и он, в силу этого,действовал как единоличный властитель. Участие в отправлении этой власти — опыт не только политический, но также психологический и экзистенциальный,особенно в условиях растущего влияние Робеспьера в Комитете общественногоспасения, повышения его авторитета, а также усиления окружающей его лести иугодничества, которые после его речи 18 флореаля достигли своего апогея. Этобыл без сомнения, волнующий опыт, особенно при том, что напиток оказался весьмакрепок.
Был ли самРобеспьер заворожен успехами этой власти, военными победами, патриотическоймобилизацией, подавлением „федерализма“ и Вандеи, централизациейуправления? Или он в равной мере все больше отдавал себе отчетв негативных последствиях существования террористического режима? Втретьем десятилетии XIX в. среди неоякобинцев и бабувистов возникла мысль отом, что Робеспьер, начиная с 18 флореаля, хотел покончить с Террором или, поменьшей мере, ослабить его. Однако доказательств этому нет. Робеспьер никогдане ставил под сомнение ту власть, идеологом и грозным творцом которой онявлялся. Он практически не знал жестоких и грубых реалий Террора; даже руководяБюро общей полиции, он ни разу не посетил тюрьму, не посмотрел на гильотину.Человек собраний и бюро, он ни разу не ездил ни в миссию, ни в департаменты, нив армию. Если летом II года он выступил против „террористов“,коррумпированных и (или) экстремистски настроенных представителей в миссиях,так только потому, что они, по его мнению, в некотором смысле осквернилиТеррор. Он же хотел его видеть чистым, как народ; он призывал не к уменьшениюТеррора, а его очищению.
Волюнтаристская[30] и конструктивистская тенденция вполитике, всегда присутствовавшая у Робеспьера, еще более усилилась врезультате его пребывания у власти. Ее кульминацией был, в некотором роде,флореаль II года, установление культа Верховного существа. Робеспьер предложилего с большой торжественностью и по глубокому внутреннему убеждению, желаянавязать стране это творение, сфабрикованное на скорую руку из крайнеразнородных философских и культурных материалов.
На каждом изэтих этапов связь с будущим была основным измерением Революции. С самого началапостановка террора в порядок дня оправдывалась не только насущнойнеобходимостью победить врагов Революции, но была также сопряжена с ожиданиемсветлого будущего. Конечно, законность революционного правительства оправдывалиобстоятельствами, вызвавшими его к жизни, но сверх того, и может быть даже впервую очередь, — величием задач, которые предстояло выполнить: спасти родину,укрепить республику, обновить институты и народ. Общественное спасение — это нетолько военная победа, это — также пришествие нового Града и нового человека,провозглашенное еще в начале Революции. II год должен был стать апогеем этогообновляющего движения, которое являлось работой Революции над самой собой.В якобинском дискусе вообще, и у Робеспьера в частности, прослеживаетсятенденция к смещению решающего момента Революции с 89-го ко II году, стремлениев некотором роде затмить эпоху закладывания первооснов, еще такого робкого инесовершенного, временем нового их созидания столь же чистыми, сколь инеколебимыми. Без сомнения, все началось, когда „французская революцияпошатнула трон и уничтожила привилегированные сословия“. Но как сильно жеона была запятнана своим происхождением. Ведь она была „дочерью философиии амбиций, чудесным порождением порока и добродетели, вероломства ичистосердечия“. Отсюда и ее превратности, и сопровождающие ее измены,расставленные ей ловушки, такие как „чудовищная конституция 1791года“.
Свержениетирана начинает новый этап, однако „новая клика“ грозит „всесбросить в пропасть, восстановить трон, разрушить Париж и уничтожитьреспубликанцев“. [31]Вэтот критический момент „народный гнев падает на головы виновных, светотделяется от хаоса, свобода рождается из тирании, Национальный конвентизвергает предателей из своего лона“. Таким образом, после четырех летгорького опыта французский народ, просвещенный изменами и победами, позналэпоху наибольших опасностей, но одновременно и момент, когда революция вновьсобирается с силами. Это не столько возвращение к истокам, сколько время новоговозрождения, избавление от застарелых моральных изъянов, славная эпоха, когдаКонвент „чист и свободен, достоин, наконец, своего народа“, и,торжествуя над врагами, революция завершает свое дело (6).
Это смещениерешающего момента Революции было наглядно продемонстрировано во времяустановления культа Верховного существа. Для Робеспьера этот момент означалвозрождение гражданского общества и самой Революции; тем самым начиналась новаяэра. Революция, которую атеизм подверг самой серьезной опасности за всю ееисторию, была спасена и вновь обрела свое моральную основу: „Вы спаслиродину! Ваш декрет [от 18 флореаля] — уже сам по себе революция… вы наполвека приблизили смертный час тиранов, вы вновь привлекли к делу революциивсе чистые и великодушные сердца; вы продемонстрировали его миру во всем блескеего небесной красоты. О, навеки благословенный день, когда весь французскийнарод выступит, чтобы воздать творцу природы единственно подобающую ему почестьСущество из существ! Тот день, когда мир вышел из твоих всемогущих рук, сиял лион более приятным для твоих глаз светом, чем тот день, когда разбив ярмопреступления и ошибок, мир предстал пред тобой, достойный твоих взорови твоих предназначений!“[32]
Признатьустановление культа Верховного существа в качестве ключевой точки II года (еслине всей Революции) неизбежно означало поместить Робеспьера в центр этойблаготворного преобразования. Он не говорил этого сам, объявив новый культтворением Конвента и народа, но другие неизменно старались, чтобы он этого незабывал. Чтение именно его бесконечного доклада от 18 флореаля Комитетобщественного спасения навязывал всей стране три декады подряд и во всехкоммунах. „Французский народ признает Верховное существо и бессмертиедуши“, — слова, произнесенные в этом докладе, еще до того, как Конвентповторил их в своем декрете, должны были быть высечены на фронтонах всехцерквей. На протяжении недель Конвент начинал своих заседания с чтениябесчисленных адресов, прославляющих все тот же доклад и выражающих Верховному существублагодарность за спасение Робеспьера от „смертоносных клинков“неудавшихся покушений — спасение, воспринимавшееся как настоящее чудо, легшее воснову нового культа:
»Вознесем жеблагодарность Верховному существу Робеспьер, ты получаешь воздаяние за тонесомненное уважение, которое ты ему оказал в своем несравненном докладе.Конвент, увековечивший его бессмертным декретом, разделяет с тобой этоблагодеяние. Блаженны те, кто проникнувшись твоей моралью, признали Господавознаграждающего и отмщающего”.[33]
Невозможно отделить то,что связано с неоспоримой популярностью Робеспьера в тот момент, от того, чтопродиктовано конформизмом, языком официальных актов, деградировавшейреволюционной риторикой, затопившей общество. Несомненно, что сам Робеспьер небыл инициатором этих адресов; но он также ничего не сделал, чтобы ихостановить. Самое главное, что он ничего не сделал, чтобы остановить усилениеТеррора. Напротив, эти обращения сопровождали его эскалацию. Закон от 22прериаля и стук гильотины у заставы Низвергнутого трона придавали этим, всеумножающимся в огромном количестве адресам зловещий оттенок.
Мог ли обновленныйТеррор, которого требовал Робеспьер, не быть лишь новой чисткой, лишь еще лучшезаточенным ножом гильотины? Мы никогда этого не узнаем. Его обращения, тотревожные, то угрожающие обернулись против него самого; они ускорили события,развитие которых в течение нескольких недель между 20 прериаля и 9 термидорапривело к его свержению. Робеспьер предчувствовал опасность, но недооценилпротивников, находясь под впечатлением своего недавнего политического опытауспешного пребывания у власти. Будучи убежден, что после смерти Дантонав Конвенте не может существовать никакой серьезной оппозиции, он полагал,что имеет дело лишь с несколькими недостойными личностями, к которым не скрывалсвоего презрения. Иными словами, он не до конца осознал объединяющую имобилизующую силу непосредственной реакции на Террор со стороны тех, кто вполнесправедливо, будучи к тому же научен собственным политическим опытом, боялсястать следующей жертвой.
В начале одного из самыхдраматичных заседаний в истории парламентаризма Робеспьер все еще верил вмогущество своего слова. Его голос был заглушен возгласами: «Долойтирана!». Своими криками Конвент давал выход столь долго подавлявшейсяненависти и старался заглушить страх вновь оказаться во власти этихзахватывающих и покоряющих речей.[34]
 
 
§2
МаратЖан Поль (1743-1793)
“Единственнаястрасть, которая пожирала мою душу, была любовь к славе”, – признавался Марат.
Среди героических тенейбуржуазной Французской революции есть одна, к которой всегда с особеннострастным интересом приковывались взоры не только ближайших поколений, но идалекого потомства. Скитальчество и полунищенское существование до революции,яркая, не дающая другим и не ждущая себе пощады, борьба за революцию в течениепервых четырех ее лет и внезапная смерть от кинжала…
Такова была жизнь этогочеловека, навсегда вписавшего свое имя в историю, но об этой посмертной славеникогда не заботившегося. У него есть одна черта, дающая ему особое место вряду первостепенных деятелей революционного периода: в отличие от Робеспьера иДантона Марат не был оратором и действовал не столько на парламентскиесобрания, сколько на читательскую массу, издавая «Друг народа». Его статьинапоминали по качеству расплавленный металл, заставляли трепетать от восторга,ужаса, повергали в трепет.  Он был чуть ли не единственным публицистом,услышанным народом. Даже энциклопедисты были менее «демократичны» — их читалибуржуа, и либеральная Франция.  Но Марат достал до самого дна всегофранцузского общества – до крестьян, до бедноты, до горожан, до ремесленников,оружейников, ювелиров – до всего народа.
В пять лет он хотел бытьшкольным учителем, в пятнадцать – профессором, в восемнадцать – писателем и, поего словам, “гением-изобретателем” – в двадцать. С возрастом люди обычнотрезвее оценивают свои возможности. Вот этого качества будущий трибун революциибыл начисто лишен. Занимаясь по очереди то физикой, то химией, то астрономиейи, заметьте, безрезультатно, Марат нашел себе занятие по душе – анатомию.
В своей квартире онсоздал специальный зал для препарирования трупов. Этого мало: в нем зреетпотребность экспериментировать над живыми объектами. Желая стать знаменитыммедиком, он абсолютно игнорирует упреки знакомых, не симпатизирующих подобнымзанятиям. “Я хочу найти то место, где находится душа”, – кощунственно говорилМарат. Но медика из него тоже не вышло. На очереди – журналистика.
Журналы, газеты,издательства были так напуганы одним только именем плодовитого автора, чтоМарат начал хитрить и посылал рукописи анонимно. Даже терпеливые исследователипризнаются, что едва ли в состоянии их перелистать. Осточертев французам,пытается добиться признания в Испании. Но и там он терпит фиаско. От огорчений,бессонных ночей, плохой пищи и беспорядочной жизни незадолго до революции Маратсерьезно заболел и едва не умер.
Он с восторгом приветствовал падениеБастилии. Он принимал участие в делах комитета своего округа, но уже с первыхдней великого переворота совершенно правильно определил свое место. Через тридня после взятия Бастилии, 17 июля 1789 г., Марат просит у комитетасредств на типографский станок, на печатание газеты. Не сразу удалось емуполучить желаемое. Это тем более волновало его, что он уже с осени 1789 г,очень подозрительно и раздраженно стал относиться к Мирабо[35],К Лафайету, к Барнаву[36],которых в первые дни революции еще считал честными революционерами. Он сталподозревать и все Национальное учредительное собрание в том, что оно поддаетсяинтригам двора, отчасти по слабоволию, отчасти по сознательному предательству.Марат уже в 1789 г. выступил тем, каким и остался,— ревнивым защитником«маленьких людей»,. другими словами — плебейской массы, куда входилии рабочие, и батраки, и владельцы небольших ремесленных мастерских — всяголодная и полуголодная, малоимущая и неимущая масса населения. Интересы толькочто победившей крупной и средней буржуазии, с точки зрения Марата, уже с самогопервого момента победы над старым, феодальным строем начали, чем дальше, темрезче и безнадежнее, расходиться с интересами беднейших слоев народа. И Маратбез колебаний стал на их сторону против благополучно устроившихся уже на новых,завоеванных местах победителей из крупной и средней буржуазии. Толькодальнейшее развитие и углубление революции могли, с точки зрения Марата, датьчто-нибудь трудящимся. Для него обязательным лозунгом стало — продолжатьреволюцию.
Очередное разоблачение,очередное предостережение народу должны быть стержнем для каждой данной статьи:ни в каком случае Марат не хочет раздроблять внимание и чувство читателя.Верный инстинкт говорил ему, что эмоциональное действие газетной статьи быстрои непоправимо слабеет, если автор переводит свой указующий перст с одногопредмета на другой, как бы ни были важны по существу и патетичны по манере этиуказания.
 
РотаМарата.
Не сразу толпа призналанового лидера. И только испытав разочарование от результатов революционныхреформ, взоры ее обратились к Марату. Присмотревшись, они увидели, что он ходиткак они, почти в тряпье, с грязной повязкой на голове, что контрастировало снапудренными париками вождей революции. Дом его пуст и холоден. “Он наш! Онтакой же, как и мы! Он нас понимает!” [37]
В сентябре 1792 годачлен Конвента – высшего органа власти революционной Франции – президентЯкобинского клуба гражданин Марат потребовал создания специальных карающихорганов, готовых быстро обеспечить “чистку”. Исправно заработала гильотина.Палач Нанте выбился из сил, рубя головы. Расстреливались маленькие дети иженщины с грудными младенцами. Дневная норма в 120 человек доходит до 500.
«… Вдоль сонных береговЛуары медленно движется барка. По условному сигналу ее днище раздвигается, иплавучий гроб с 90 священниками, закрытыми в трюмах, уходит на дно. А еще прощестолкнуть в воду безоружных людей и поливать их расплавленным свинцом до техпор, пока не затихнут вопли. Матери молили пощадить маленьких детей. “Из волчатвырастут волки”, – отвечала бравая “рота Марата”. Играли и “республиканскуюсвадьбу”. Связывали попарно юношей и девушек и тут же бросали в воду.
В городе Ментоненаладили производство париков и кожевенных изделий из останковгильотинированных женщин и мужчин. Кожа мужчин, как замечалось, ничем неотличалась от кожи молоденькой серны. А вот женская была слишком мягка ипрактически ни на что не годилась». [38]
Лозунг “Революция безконца” требовал своего оправдания. Места уже перевешанных аристократов исвященников не могли пустовать. Хватали людей с “подозрительным выражениемлица”.
9 августа вечеромвспыхнуло в Париже восстание, прямо направленное к низвержению монархии, и надругой день, 10 августа 1792 г., дворец взят, швейцарскиетелохранители перебиты народом, король и его семья взяты под стражу,полуторатысячелетняя монархия перестала существовать.
Революционный Парижупивался победой, а Марат ровно через три дня после низвержения монархии писало том, что новорожденная республика окружена тайными врагами и скоро погибнетот их ненависти, если не поспешит развить самые отчаянные усилия для самозащиты.Он возмущен, что народ не видит, как вчерашние тайные и явные защитники тронатолько маскируются теперь внезапными республиканцами. «И вы восторгаетесьэтой чудесной переменой! И вы рукоплещете этому благородному их усердию! И выблагословляете нежные заботы их отеческого внимания! И вы воспеваете победу! Офранцузы! Неужели вы навсегда останетесь взрослыми детьми?» Он требуетраздачи народу оружия, ассигнования половины суммы, вырученной от продажиконфискованных эмигрантских имений, неимущим гражданам столицы, принимавшимучастие в штурме и взятии Тюильри 10 августа, введения во всей французскойармии выборов офицеров самими солдатами, зоркого наблюдения за арестованнойкоролевской семьей и прекращения ее сношений с внешним миром. Наконец, в рядестатей он настойчиво требует немедленного предания суду всех «изменников изаговорщиков», арестованных и до и особенно после 10 августа. Он неудовлетворился, когда (17 августа) был создан революционный трибунал. Егодоводила до ярости мысль, что швейцарские наемники, убивавшие народ10 августа и захваченные в плен, могут уйти от возмездия-
9 сентября 1792 г.Марат был избран Конвент   г. Парижа
Он не верил конвентскомубольшинству: ни жирондистам, ни тем группировкам, которые были правеежирондистов,. ни даже части монтаньяров. Он верил только народной массе.Правда, он и в ней иногда отчаивался, возмущался ее инертностью, вялостью,быстро наступающим упадком революционного чувства, но он по крайней мересчитал, что по сути дела, по логике вещей, по здравому смыслу,«народ», «неимущие», «маленькие люди», — другимисловами, те, кого мы называем плебейской массой столицы и провинции,органически не могут быть врагами революции, не могут сознательно ей вчем-нибудь повредить. А другие, имущие, богачи, аристократы, состоятельныебуржуа, очень и очень могут оказаться контрреволюционерами и даже не могут небыть в большинстве случаев таковыми.
Его яростные сражения сжирондистами переходили порой в открытую перепалку. Иногда это даже выходило запределы Конвента – Марат использовал «Друг народа» и листовки для пропаганды.Его идея о массовом, народном политическом движении часто находила отклик всердцах измученных голодом и нестабильностью людей.
Жирондисты смотрели наМарата уже как на основного политического противника, которого им былонеобходимо уничтожить в кратчайший срок. Дело в том, что в Конвенте Марата несмогло заглушить даже жирондистское большинство, более того, его не смогостановить даже председатель Конвента Гаде (жирондист), когда тот вынес на обсуждениеКонвента связь министра внутренних дел Ролана с фальшивомонетчиками. Послетаких разоблачений Марат боялся выходить из дому, поскольку подвергся жестокимпреследованиям жиронды. Нависла угроза даже над его жизнью. 
В своей речи, в которойМарат в январе 1793 г. требовал казни короля, Марат, между прочим, прямообвинял Ролана в том, что жирондистский министр тайком похитил из потайногожелезного шкафа в Тюильри наиболее компрометирующие королевскую семьюдокументы. Он страстно восставал против аргументации тех, кто хотел спастиЛюдовика. На аргумент, что европейские монархи будут озлоблены противФранцузской республики, если короля гильотинируют, Марат отвечает, что гораздоопаснее оставить Европу под впечатлением безнаказанности Людовика XVI,которую всюду объяснили бы трусостью Конвента перед иностранным вмешательством.На заговорщиков нужно навести ужас! Народную свободу нужно закрепить кровьюдеспота! Преступления Людовика Марат видит главным образом в несколькихизбиениях народа, учиненных во имя отстаивания короля и королевской власти, ипрежде всего в стрельбе по народу, произведенной швейцарцами, телохранителямиЛюдовика, 10 августа 1792 г. Яростно обличал он Бриссо и другихжирондистов, пытавшихся спасти короля. Он высказал горькое сожаление, что10 августа народ, отделавшись от короля, не отделался тогда же однимударом от всех тайных изменников, богачей, юристов-крючкотворов, спекулянтов ипр., которые теперь сидят в Конвенте и защищают предателя, призвавшего противреволюции иностранцев и их войска.
После казни короля,21 января 1793 г., единственной, центральной задачей Марата,очередной и неотложной, стало уничтожение жирондистов. От этого главного, поего мнению, вопроса он не отвлекался ничем. Эти последние месяцы зимы1793 г. были временем страшного обострения нужды в Париже и в городахпровинции.
25 февраля Маратопубликовал статью, в которой призывал народ к действию. Его статья проводиламысль о революционной самопомощи, на которую имеет полное право народ, развласти не хотят защищать его от грабителей. «Когда трусливые народныеуполномоченные поощряют к преступлению, избавляя преступников от наказания, тоне следует находить странным, что народ, доведенный до отчаяния, сам производитсуд». Это была все та же мысль о необходимости революционной активизациимасс, которую Марат не переставал проповедовать с первых же дней революции.«О болтливый народ, если бы ты умел действовать!» — восклицал он ещев сентябре 1792 г. чуть ли не в сотый раз. Но теперь, 25 февраля1793 г., этот призыв совпал, а может быть, и не только совпал. С реальнымвыступлением голодающего народа в разных частях города. Эти выступления,кончившиеся разгромом нескольких складов, булочных и овощных лавок, произошлитого же 25 февраля и были приписаны действию статьи Марата. Сам Маратпротестовал против этого обвинения, когда на другой день, 26 февраля,жирондисты решили потребовать, чтобы его отдали под суд за эту«зажигательную» (как они говорили) статью, вызвавшую волнения ибеспорядки в столице.
Но легитимность Маратабыла столь высока, что суд над ним мог бы привести к взрыву народногонедовольства. Это было очень невыгодно жирондистам, особенно на почвепостепенной утраты ими поддержки масс.
Во время всех этихбурных выступлений Марат был совсем одинок. Монтаньяры, наиболее близкие к немупо убеждениям люди, в сущности, если не считать единичных выступлений, выражалипрезрение и недоброжелательство по его адресу. Да и Марат относился весной1793 г. к монтаньярам с некоторой настороженностью. Ему не нравились недостаточнаяих близость к плебейской массе, нежелание давать простор массовым революционнымвыступлениям, их подозрительное отношение к революционному сотрудничествузаконодателей с «народом на улице». Он в печати (и неоднократно)корил монтаньяров за то, что кое-кто из них поддерживает бытовую близость сжирондистами, с богатыми людьми, с генералами, обедает у них и т. д.
Но чем меньше оставалосьу него сторонников среди других партий, тем яростнее была его борьба с ними,тем сильнее он искал в народе союзников. И он находил. Его пламенные речи всёчаще находили отклик в сердцах уставших от голода людей, которые хотелипокончить с неопределённостью, разрухой и голодом. А ведь идеи Марата пришлиськак раз вовремя: народные суды над виновниками ситуации, прямое народноеприсутствие в политике путём собраний,  казнь ненавистного короля и богатыхбуржуа, раздача собственности имущих классов нуждающимся.
В течение всего марта,апреля и мая 1793 г. Марат часто появлялся в клубе якобинцев. Здесь еговстречали всегда с полным сочувствием и часто с бурным восторгом, здесь — итолько здесь — он не чувствовал себя одиноким, каким всегда чувствовал себя вКонвенте. «Марат, друг народа, мы тебе верим, спаси наших детей отголода!» —кричали женщины с трибуны клуба якобинцев, когда на возвышениидля ораторов появлялся Марат. Никого и никогда так не слушали в клубеякобинцев, как Марата. Даже Робеспьер никогда так непосредственно не действовалсвоими личными выступлениями на этот клуб — авангард тогдашнего революционногоПарижа. Отточенные, логические фразы Робеспьера, его плавная аргументация, рассчитано- последовательное предъявление доводов и иллюстраций развиваемой мысли — всеэто доходило до ума наиболее высокой по интеллектуальному уровню частиаудитории, а страстные призывы Марата доходили до сердца всей собравшейся массыслушателей.
Содержание было одно. Ив речах, и в статьях он бил в одну точку: народ окружен изменниками иобманщиками, ворами и спекулянтами, а те, которых народ считает своимидрузьями,— лентяи и сибариты и боятся повести атаку в лоб против враговреволюции, вовсе еще не истребленных, а благополучно прячущихся во всех углах иожидающих благоприятного часа. Да и как было ему не верить, когда событияпостоянно оправдывали его предсказания; когда все, что казалось плодом егоболезненной подозрительности, превращалось в действительность; когда этотисступленный «маньяк» оказывался гораздо более проницательнымсердцеведом и политиком, чем все осторожные, расчетливые, ловко интригующиепарламентарии, так возмущавшиеся его выходками и так презрительно над нимсмеявшиеся!
30 Марта 1793 годапроизошло событие, потрясшее всю Францию – на сторону роялистов перешёлначальник первой революционной армии генерал Дюмурье.
Это было расцененообщественностью, как предательство республики, особенно тот факт, что генералвынужден был бежать от казни из революционной Франции в Австрию. Но весьдраматизм ситуации заключался в том, что именно Марат подозревал Дюмурье вконтрреволюционных настроениях, в то время, как Дюмурье находился на пике своейпопулярности.
Тогда, конечно, Маратаникто слушать не стал, но теперь… Теперь его слова воспринимались какпредвидение неизбежного, тогда именно он доказал, что он не очередной говорунКонвента. Он – предвидец, революционный мессия, пришедший, чтобы спастимногострадальную Францию, избавить её от предателей и интервентов, построитьреспублику всеобщего благоденствия.
На заседании Конвента онбуквально уничтожил монтаньяров. Его слова тонули в громе оваций Конвента. Ондоказал, что он истинный патриот, истинный сын Франции. И уже через пять днейон был избран президентом клуба якобинцев.
Революционно настроенныесекции Парижа громко обвиняли жирондистов, главных до тех пор покровителей изащитников генерала Дюмурье, в тайной договоренности с изменником и в активномсоучастии в его предательстве. Марат увидел, что час, которого он так долгождал, наконец пришел. Он потребовал голов изменников-жирондистов. Для негоказалось ясно, что они уже не довольствуются тем, что губят революцию и республикусвоими послаблениями по отношению к предателям и своим пренебрежением кинтересам и нуждам бедняков и всего голодающего народа, но что они саминепосредственно и деятельно участвуют в обширном контрреволюционном заговоре,готовом раздавить республику.
Час битвы за властьпробил. В ответ на бешеную агитацию Марата за казнь предателей — жирондистовВерньо, Гаде, Барбару, Бриссо и других, жирондисты решили идти до конца и«освободить конвент от чудовища».
Ему было предъявленообвинение в том, что за его подписью, как председателя клуба якобинцев, быловыпущено воззвание с призывом к истреблению изменников, под которым понималисьжирондистские депутаты Конвента. Сверх того, ему ставили в вину возбуждениепродовольственных волнений и, в-третьих, требование «двухсот тысячголов» (цифра несколько варьировалась и в статьях самого Марата, и в устахего обвинителей).
Но его подержали всеякобинцы, лично Робеспьер и часть монтаньяров. Но сам Марат на своёмвыступлении дал понять, что не возражает против суда над собой. Таким образомпредложение жирондистов получило большинство голосов Конвента. После заседанияМарата должны были арестовать, однако когда полицейским было решительноневозможно приблизиться к нему – он был окружён якобинцами, защищавшими его. Полицияне хотела применять силу, и Марат был отпущен !!![39]
Эффект был как отразорвавшейся бомбы – в Париже начались демонстрации и погромы. Народнегодовал: как осмелились предатели революции (а именно так благодаря агитацииМарата расценивались теперь жирондисты) выдвигать обвинения против ихспасителя, как хватило наглости у этих предателей обвинять Марата?
Марат, узнав, чтообвинительный акт уже передан суду сам явился в полицию. Суд начался 24 апреля.Как и следовало ожидать, Марат был оправдан. Толпа ликовала, поистиневсенародная радость озарила Париж. Марата на руках внесли в Конвент, и даже натрибуне он не сказал ни слова – не смог, толпа заглушала его…
Для жирондистов этотнародный грохот был предвестником смерти, которая уже была неотвратима. Слишкомлегитимным стал Марат, слишком воинственным народ, и земля ушла из под ногжиронды. Смерть их была уже за плечами.
И гром грянул — 31 мая1793 г. началось грозное восстание народных масс против жирондистов, а2 июня оно окончилось изгнанием жирондистских депутатов из Конвента. Маратв решающие дни, 1 и 2 июня, обращался с пламенными речами кмуниципалитету: «Требуйте у Конвента ареста и наказания изменников, неразоружайтесь, пока ваше требование не будет выполнено!».  2 июнягромадная толпа народа плотно окружила Конвент, повторяя это требование.
Декрет об аресте34 жирондистских депутатов был вотирован. Революция сделала крутой шагвперед. Это был Ответ и на присоединение Англии к коалиции, и на изменуДюмурье, и на безнаказанность спекулянтов, наживавшихся на Народном голоде.
Марат готовился кдальнейшим боям. Он отдавал себе полный отчет в том, до какой степени егоненавидят все тайные и явные враги революции. Но это его нисколько не смущало,и, когда он называл себя будущим мучеником и гордо требовал от венчавшей еговенками народной массы, чтобы «подождали конца его карьеры», то,конечно, он отчетливо видел сгущавшиеся над ним смертные тени…
Видел — и шел своейдорогой, не замедляя шага. Немая угроза и бесшумно подкрадывающийся враг пугалиего так же мало, как ярые бури в Конвенте и в печати.
И нож Шарлоты Кордеразбудил то, что называется народной яростью, то, что стирает целые классы впыль. Как будто потух яркий факел, светивший народу, оберегавший его.
 
       Шарлота Корде
Мари Шарлота Кордед’Армон была дочерью захудалого нормандского дворянина. Воспитывалась вмонастыре. Шарлота с сочувствием встретила час национального пробуждения. Дажереволюционные жестокости на первых порах не вызывали у нее протеста. Розовыйтуман рассеялся быстро. Ликование сменилось ужасом. Вчерашние единомышленникиволокли друг друга на гильотину. Но более всего ее потрясло высказываниеМарата, что для упрочения республики надо уложить на гильотину тысячу, две,двадцать, чем больше тем лучше[40].И она принимает решение: пробраться в Конвент, где заседает Марат, ипригвоздить его к кресту. Разъяренная толпа набросится на нее и избавит и ее, исудей от излишнего разбирательства. Кто она и как ее зовут не узнает никто. Взаписке, оставленной дома, Шарлота написала, что уезжает в Англию, и проситпростить ее. Выдумка об Англии понадобилась ей, чтобы уберечь родных отгрядущего горя.
Прибыв в Париж, Шарлотапишет Марату письмо, с просьбой встретиться. Она, якобы, знала о готовящемсязаговоре против диктатора. Однако, по причине болезни Марат находился дома идевушка решает вынести ему приговор там. Марат прочел записку Шарлоты. Ага! Онтак и знал – его враги закопошились. Рано или поздно они должны были себяобнаружить.
Удар Шарлоты былмолниеносен и так силен, что лезвие ножа, который она спрятала на груди подкосынкой, по самую рукоятку вонзилось в грудь Марата. Тот закричал дико,пронзительно, глядя на воду, которая меняла цвет. Через мгновение он был ужемертв…
На вопросы судьи Шарлотаотвечала кратко и с достоинством:
– Я убила одного, чтобыспасти сотни тысяч; я убила мерзавца, чтобы спасти невинных; я убила свирепогодикого зверя, чтобы дать Франции умиротворение.
Шарлоту Кордеприговорили к гильотине. И ночь перед казней ей пришлось провести в камересмертников.
 
Эшафотна площади Республики
По пути к месту казниповозка с Шарлотой останавливалась каждые десять минут. В нее летели плевки икамни. По обычаю, на осужденную надели красный хитон. Неожиданно грянула гроза.Мокрая ткань облепила высокую фигуру девушки, уподобив ее статуе. Шарлотууложили на топчан между двумя столбами, по которым, как по рельсам, сверхувот-вот должен был сорваться нож. Девушка спокойно вытянулась на своемпоследнем ложе. Потомственный палач Парижа оценил ее спокойствие. Нож упал точно,с нежным свистом. Недаром доктор Гийотена, ратуя за введение гильотины, назвалэтот способ казни “дуновение ветерка”. Толпа взорвалась ликующим воплем. В товремя было модным мазать свои лица кровью особо примечательных казненных. Всеринулись за кровью. Помощник палача, подняв отрубленную голову, дал ейпощечину.
Убийца былажирондисткой, и это был смертный приговор…  Это было лишь самое-самое началобойни. До 9 термидора оставался ещё год.
 
Заключение:
Закон, не признающийневинным никого из тех, кого он хотел обвинить; собственное мнение, вменяемое впреступление; подозрение. обращаемое в улику; вменяемый в обязанность донос;революционный суд, готовый по знаку Комитета общественного спасения привестиизданный кодекс в исполнение; революционная армия, обязанная сдерживать Париж ипрепровождать толпы подозреваемых в тюрьмы, а обвиняемых в суд; орудие казни,воздвигнутое во всех главных города и провезенное по всем второстепенным;наконец, комиссары Конвента, уполномоченные Комитетом общественного спасения,поделившие между собой провинции и армии и разъехавшиеся во все стороны, чтобынадзирать, поддерживать или обуздывать страшную игру диктатуры; Конвент,действующий в центре, повсюду имеющий своих представителей и непрерывноподдерживающий с ними переписку, делающий им внушения, подстрекающий и карающийих, отзывающий их и вновь посылающий после того, как их снова вдохновилиреволюционной энергией, которой он сам был воодушевлен, — вот ужасный механизмдиктаторства, заменившего после падения жирондистов колебания и судорогиправительства, которое получило имя террора…
      Террор не былвызван, как я полагаю, произвольным и жестоким расчетом нескольких лиц,хладнокровно обдумавших систему правления. Он не был также результатомскороспелого решения или решения под влиянием озлобления; он вводилсяпостепенно вследствие сложившихся обстоятельств, событий и явился плодом мыслейлюдей разных лагерей, которые, не видя выхода из положения, в которомнаходились, искали его в мече и смерти. Но главным образом он был следствиемпагубного соперничества честолюбий, желания заслужить популярность, — этогозалога признания патриотических чувств, в недостатке которых отдельные лица ипартии упрекали друг друга. Так что, для того чтобы доказать свой патриотизм,каждый гражданин и каждая партия старались показать как можно большедеятельности, употребить как можно более насилий, заподозрить других, совершитьнаиболее преступлений. Явилось всеобщее соревнование в давлении, котороеотдельные граждане и партии производили друг на друга отчасти искренно, отчастипритворно, и вызвало всеобщий террор, который они производили друг на друга ина своих врагов, чтобы отделаться от них.
Если прибавить к этому три года революционных волнений, царивших среди народа; страх потерять победу,которую он ценил тем более, что она была для него нова и он боялся лишиться ее;постоянное брожение. которое старались поддерживать в народе трибуны, газеты иклубы; забастовки рабочих; ожидание обнародования нового аграрного закона иобщее завладение землей классами народа, жаждавшими земельной собственности;отчаивающийся патриотизм; измену генералов; захват границ, голод, панику,привычку к убийствам, приобретенную чернью Парижа во дни 14 июля, 6 октября, 10августа, 2 сентября; зрелище эшафота, приучившего глаза к казням; наконецненасытную страсть к разрушению как развращенный вкус, таившуюся в инстинктетолпы, обнаружившуюся во время волнений и жаждавшую насытиться кровью, кактолько народ почуял ее: вот каковы были элементы, способствовавшие порождениютеррора…
Просмотрев внимательноФранцузскую историю, я с удивлением обнаружил, что жестокие способы решенияпроблем существовали задолго до Великой революции. Так, например, в 16 векерешалась проблема еретиков: католики и гугеноты спорили за право называтьсяхристианами. Католики просто истребили, вырезали гугенотов. Они жгли их накострах, терзали жесточайшими пытками, убивали повсеместно. И всё во имя«чистоты веры».
27 июля 1794г. –переворот, направленный на свержение якобинского правительства. Волна убийстввновь прокатилась по Франции, только организована она была уже роялистами ижирондистами, и направлена на уничтожение общего врага – якобинцев. Во времяэтого мятежа были казнены все члены якобинского клуба, были убиты все, ктоподдерживал якобинцев. Тело Марата было извлечено из склепа. Его, уже год какмёртвого, поволокли на центральную площадь Парижа, где он был повешен! Всегочерез год после народного траура по Марату, он мёртвым был повешен на площадиПарижа!!!
5 октября 1795г. – роялистскиймятеж в Париже. Был жестоко подавлен Наполеоном I Бонапартом.
….
1968  год, Париж – разгоннесанкционированной демонстрации рабочих. К разгону демонстрантов былапривлечена регулярная армия. Были раненые и убитые.
Заметна любопытнаязакономерность революций – их достижения никогда не реализуются полностью,никогда не сохраняются в чистом теоретическом виде. Порой революциизаканчиваются даже восстановлением свергнутого государственного строя, как,например, случилось во времена Английской революции. Это явно указывает на то,что методы, предлагаемые революцией, едва ли способствуют построениюпозитивного и жизнеспособного политического строя.  
Сила революциинапоминает неуправляемую пушку, которая палит во все стороны, пытаясь решитьразом все задачи. Направление её ударов зависит лишь от того, кто в данныймомент ей пытается ей управлять.
Ну, а если разобраться всамих причинах любой революции: откуда берётся такая животная жестокость,ярость и гнев, разрушающий все без разбора? А всё, как мне кажется, совсемпросто – «За каждой идеей стоит бутерброд», как сказала во времена русскойреволюции поэтесса Зинаида Гиппиус. Простое материальное благополучие стоит практическиза всеми социальными и государственными катаклизмами. И это не случайно – человек,которому есть, что терять, никогда не станет инициировать революций и бунтов.Ведь не случайно же в экономической «пирамиде» человеческих ценностей навершине стоит «благополучие самого человека, и членов его семьи». Способыборьбы за этот идеал напрямую зависят от социального положения человека. «Низы»почти всегда радикальнее в своей борьбе, нежели «верхи». Отсюда и возникает иклассовая ненависть, и классовая борьба.
Может показаться, чтоэти слова лишь дань многим мистификаторам революций, но воистину «революция,как Сатурн, пожирает своих детей». Любой, кто думал, что управляют ей, лишьжестоко ошибались. Ценой этой ошибки часто была его собственная жизнь. Иистория лучший тому свидетель.
Библиография:
ТарлеЕ.В. «Сочинения» т. VI. М.: Изд-во АН СССР. 1959.
 
Журнал«Новая и новейшая история» N 5.1993 г. 
МаксимилианРобеспьер.
Избранные произведения. М.: Наука, 1965. т. 3.
«Историческиеэтюды о французской революции» М.ИВИ РАН 1998.
Известия, 28июля 1994 г., № 142
А.Ламартин. «История жирондистов» в 4 т. СПб., 1902-1906.
Л.Блан. «История Французской революции 1789 года» в 12 т. СПб., 1907-1909.
Ф.Минье. «История Французской революции». М., 1906.
КинэЭ. «Критика «Революции». М., 1908.
ТарлеЕ. В. «Революционный трибунал в эпоху Великой французской революции». П, 1918.
ЗахерЯ. М. Робеспьер. М., 1925.
СобульА. «Первая Республика». М., 1974.
ЧернякЕ. Б. «1974 год: актуальные проблемы исследования Великой французской революции»// «Французский ежегодник». М., 1989.
СмирновВ. П. «К вопросу об оценке якобинской диктатуры» М., 1989.
КапланА. Б. «Революционно-демократическая идеология и утопический социализм воФранции XVIII в.». М., 1989.
Ф.Фюре. «Постижение Французской революции». СПб., 1998.
КамюА. «Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство». Пер. с фр. М.:Политиздат. 1990.
Сен-Жюст Л. А. «Речи. Трактаты». СПб., 1995.
«Электронная энциклопедия Кирилла и Мефодия». 2002. “km.ru”