смотреть на рефераты похожие на “Понятия экзистенциализма с постоянной оглядкой на Серена Кьеркегора ”
АКАДЕМИЯ НАУК РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
КАФЕДРА ФИЛОСОФИИ
Реферат на тему:
Понятия экзистенциализма
с постоянной оглядкой
на Серена Кьеркегора
Выполнил
Губайдуллин И.И.
2001
Соблазн из праха и в прах;
грех на том, кто сотворил его из праха,
блажен, кто его туда вернул…
Вступление от чистого сердца
Знающий мудрость, да постигнет, ибо это число человеческое.
Знание вихрем проносится, здесь и нет его, упадок сил и низвергаюсь
вон, только ты и никого более, не объемлет более, – само рождает и
отвергает… Память остается, память о жизни, было… что-то, нет тебя!
– «Искал тебя, ждал тебя. Как задержать тебя?»
– «Не пожелал возделывать почву, . На чем стоять тебе, и в падении
сомневаешься, ты бесстрастен. Тебе сказано, Им: «Смерть и боль, вот твои
слова, вот твои руки». Я, мудрость, поставлена в служении тебе, человек.
Печать на мне, заложена в природе своей, об этом ты мне поведал. С
рождения мира, до венца на тебе, не отверг ты меня, – ты себя. Чело
украшено венцом роз. Это мое признание твоих успехов, но ты его снял, по
велению моему. Открыл мою формулу жизни, формулу знания, ибо это формула
человеческая.
Введение
Мне хотелось бы считаться дилетантом, который конечно же занимается
философской спекуляцией, но сам пребывает за пределами этой спекуляции
[2]. Ибо Авраам уверен в том, что все, что только может быть сказано
против него, было сказано безжалостно, немилосердно, и бороться со всем
миром – утешение, бороться же с самим собой – мука, при этом ему не
нужно бояться, что он чего-то не заметил [1].
И чего, еще заслуживает наше существование, как не того, чтобы над
ним посмеяться, если человек сплошь и рядом уже к двадцатому году жизни
достигает самого высшего [2].
Ни одно поколение не может научиться от предыдущего истинно
человеческому, и если человек не желает останавливаться здесь, как это
сделали предшествующие поколения, останавливаться на том, что он любит,
но желает идти дальше, тогда это все превращается всего лишь в
бесцельную и глупую болтовню [1].
Поколение нуждается в честной серьезности, которая бесстрашно и
неподкупно указывает на стоящие перед ним задачи; честная серьезность,
любовно заботящаяся об этих задачах, серьезность, которая не запугивает
людей, чтобы побудить их опрометчиво бросаться к высшему, но сохраняет
эти задачи новыми и прекрасными и приятными для взора, призывающими
всех, и все же, при всем том, трудными и воодушевляющими [1].
Сущность и понятия экзистенции
В логике негативное используется как мотив, и побуждающее к
действию. Движение скрыто в природе вещей, растворяется в их
целостности, стало быть не уловимо, это трансцендентность, которая не
может найти себе места в логике, тогда каким же негативным должен стать
мотив, и если его рассматривать в этике, оно есть зло.
В логике никакое движение не может становиться, ибо логика есть и
все логическое просо есть (вечное движение логики), и такое бессилие
логического есть переход логики к становлению, где как раз появляется
наличное бытие и действительность. Элеаты по недоразумению переносили
вечное движение логики на существование [2].
В логике непосредственное снимается, в догматике становится пустой
болтовней, ведь кому могло бы прийти в голову пожелать остаться с
непосредственным. Догматика и логика идут на примирение то есть вера это
непосредственное, а стало быть догматика требует от человека чего-то
большего чем вера. Авраам не пошел дальше веры [2].
***
Итак, отношение к творчеству, – творения вне досигаемости
осознаванием, но когда оное явлено именно озарением… (мгновение – это
точка соприкосновения вечности со временем в этом смысл, когда страсть
будущего это тоска о прошлом, порывах духа, – свобода в том и состоит,
что не знает покаяния…- ибо свобода это вечность. Это рассмотрим чуть
позже). Таким образом творение не человеком – это творение человека
стоящего перед Богом, но …когда просыпается тоска, вырождающаяся в
покаяние, он зрит снисхождение, которое открывается ему озарением,
видением, благоговение пред величием потрясает душу человеческую,
трепет, парализуют всякую способность рефлексии, это оживление – и здесь
уже не покаяние, здесь не.., но: …В одной обыкновенной губернии
славился барин своей изысканной красотой ведения охоты. И вот, что мне
грезит: – провинился мальчик одной бабы при дворе, неизвестно в чем, но
только провинился; барин же, подготавливающийся к очередной охоте своей
(можно сказать и так: всякая охота его требовала от подчиненных
видимого чувства участия), велел привести виновника и матерь его, –
привели.., «раздеть»… – раздели. «Беги!»: – крикнул хозяин малышу.
…малыш от страха пред собаками, от криков со всех сторон: «беги!,
беги!», лица матери, побежал. «Взять!» – вострубил барин своре
охотничьих собак… (Воспоминания о затравленном малыше из Братьев
Карамазовых).
Что это!? Где Ты? – Бог человеков, – как допускаешь… это?.. Ты
Бог любви!?..
Нет, Ты есть!!! Ты есть, и Ты есть этот затравленный мальчонка,
Ты есть матерь его! Ты, барин!
«…земля, – матушка подарила нам нынче погоду добрую: старики
говорят, дожди будут, правда редко, но главное что обещают, – ведь
последние четыре года хоть капелька… Сколько похорон то было, батюшка
Серафим деревни Новоспаское, что в четырех верстах отсюда будет,
отпевал каждый божий день, ошибиться трудно… Верно так Богу нужно.
Ох! тяжки, тяжки грехи наши, – болезнями, мором, татарами.., сколько
ребятишек Господь прибрал, в руки Своея – в наказание бабам нашим, нам
мужикам. Слыхал ли, что татары удумали: – если поклонишься солнцу и
идолам их, обещают не притеснять семью твою… Да, но такова вера
христианская – не велит поклоняться ничему сотворенному, а велит
поклоняться только Отцу и Сыну и Святому Духу».
Так, слушая странника, чьим спутником я был в течении этих
последних дней пути переправы, – из шестого столетия в свое, эти
поиски, поиски смысла жизни уже на закате своих лет, когда, казалось уже
все понято, потому что нет войн, нет нищеты в народе нашем.., и я почти
поставил точку в своем монологе, но тут был напуган, потрясен до
глубины души… бездной духа его.
«…авось проживем как-нибудь в Господе нашем Иисусе Христе», –
вошли и завладели мной слова странника непостижимым образом.
* * *
Грех, вера вообще не принадлежат какой-либо науке. Они являются
предметом проповеди, когда единичный индивид в качестве единичного
обращается к единичному [2].
То, что человеческая природа устроена таким образом, что она делает
грех возможным, с психологической точки зрения совершенно верно, однако
то, что человек позволяет обрести действительность как раз этой
возможности греха, возмущает этику и звучит для догматики как
богохульство; ибо свобода никогда не бывает возможной; как только она
есть – она действительна; в том же смысле, как говорилось в одном
старом философском учении, если существование Бога возможно, оно
необходимо [2].
***
Движение сковывала усталость. Следы на раскаленный песок ложились
ровно, это не чувствовалось, внимание было поглощено заходящим солнцем,
– все отдавало последнее дыхание деятельности, словно прощалось и, в то
же время, радовалось ночи, сну. Был пройден уже нелегкий путь и,
казалось, уже никогда более не нужно будет совершать этот подвиг
мученичества; победа над собой, стихией сил природных, чье воплощение
находим ли в человеке, или это дуновение жизни, – прохлада в знойный
день, когда почти иссякли силы, надежда?
Мысли шли, шли, переполняли сердце, мнилось будто множество
жизней входило в открытые врата совести и прощалась с ней; было тепло, и
тепло мягким сумрачным светом, гладивший глаза, ветерок сна навевал
воспоминания когда-то далеко ушедшего в прошлое, – было ли оно. Жизнь
торопилась, торопила, это бывало и в забытьи, нередко случавшееся
нелегкой порой своей, когда пропадала радость покоя, – как ждал я ее в
молодости; да, жизнь – это переплетение жизней, – и жизнь побеждает
смерть.
Дул вновь восточный ветер; ослабевая, он медлил, и набравшись сил
снова и снова поднимал в воздух большие массы песка, высохшей травы –
это не предвещало ничего хорошего; делалось душно повторением,
повторением внутренних движений чувств, мыслей, не удавалось
приподняться над самим собой… простить себя… как мне этого не
хватало когда-то давно. Тогда я не понимал, что радость во всем.
В келье было темно, этим становилось спокойнее; природа чудесна
своей непостижимостью в простом ее видении. Порой как перерождается
настроение, кажется именно входишь в природу-матушку и понимаешь ее
радушие, – так можно быть, – нет вопроса быть или не быть; чувствуется
приятная зависть, мы родны. Спокойное пламя свечи в углу освещает лик
Господний, уходишь в молитву, молитву неведомого будущего, непостижимого
прошлого, – что мне нужно, чего я хочу. Исповедь еле слышна в
безмятежном сне прожитых мгновений жизни, – день, два. Радость
переполняет меня, главное, – радость, радость за ближнего; чувствуешь
что день подарен… ему. Как же велико умиление, оно не знает остановки,
– одно рождает другое… Кто-то или что-то подкрадывается, завладевает
моей страстью, – она стынет, превращается во что-то давящее, и вот она
уже мысль, ее уносит ветерок за окошком, понимаешь, – это пришел сон.
Наконец, свет вступил в свои права, – как долги эти минуты, –
проснется ли надежда, с чем ее связать? – спрашиваю я себя. Желания пред
трудностью всегда связывал я с Богом. Ведь выбор берет свои истоки в
непостижимом желании. Все более и более уходишь в воспоминания о
молодости, – отчего так?
Все в Нем, Он во всем, – шепчу я порой. …Прекрасно отдать жизнь
за другого, на этом не останавливаешься идешь дальше, мысль теряется,..
– все твое, – подними – и ты велик. Камень-великан ввергнуть в море,
был и нет; не так с озерком – вода прихватит прибрежье. Здесь слышен
голос души человеческой, природы ее. Жизнь выше жизней. Вот глина с
песком держит камень, насколько прочно – можно судить ударом по стене, – упадет вся или же по камню будет распадаться. Так и человек. Порой
понимаешь сразу, к чему стремишься, и мысли служат тебе, а порой ищешь
эту связку по прочности в стене.
Уже рассвело, солнце в почти полную силу ласкает теплом своим,
радостно изливает свет все тем же знакомым: зеленому пруду, который по
вечерам пытается сохранить его множеством огоньков-звездочек на своей
поверхности, роднику – начало начал в негостеприимной пустыне,
травинке… Кажется день будет добрым.
***
Невинность – это неведение. В невинности человек не определен как
дух, но определен душевно, в непосредственном единстве со своей
природностью. Дух в людях грезит. Так вполне определенно Кьеркегор
вводит Библейскую основу.
Невинность – это мир и покой. Однако здесь есть Ничто, рождающее
страх. В грезах дух отражает свою собственную действительность, однако
эта действительность есть ничто, но это ничто постоянно видит невинность
вне самого себя. Продолжает Кьеркегор.
Не точнее ли было бы представить Ничто как следствие отношения духа
к человеку. Действительностью Ничто был страх. Это отношение – это есть
отношение духа к невинности. И грех был в раю, но он не вменялся Адаму
как грех. Ибо какова та невинность если грех был в раю, но он не
вменялся как грех…
Искуситель это не внешнее, искуситель это предчувствие все
определяющееся и определяющееся, (здесь то же, что и греховность
человека от рода). Предчувствие – грезы творческого вызова, и будете как
боги. Вкушение яблока есть акт, есть скачек, рождение духа.
Но здесь нет зрелости духа, ибо вера это не непосредственное, это
позднейшая непосредственность. Авраам не пошел дальше веры. И изгнав
Адама из рая, Бог проклял его. А Авраам есть отец веры; он взял сына
своего, единственного своего и повел на гору Мориа. Он видел в Боге не
Его волю, он верил в свою волю!
Конечно, будучи индивид самим собой и родом, страх, стало быть,
принадлежит сфере психологии. Страх, как действительность свободы, есть
страх вполне уже определенный, не пред запретом, а именно, я не не имею
мужества, нет, я не имею веры принести моего Исаака в жертву, но я
вознес нож. Вознес и Авраам!
Это есть позднейший страх или страх о самом себе – как говорит
Кьеркегор. Страх же будучи действительностью Ничто есть страх пред
свободой, при чем, конечно, такой свободой, которая всякий раз
ускользает, как только за нее возможно уцепиться. Здесь та же
невинность, здесь та же свобода которые невозможно помыслить, ибо здесь
неведение, но здесь грезы духа. Страх – это действительность свободы
пребывающей вне самой себя, или отношение свободы к самой себе, это
грань между тем, что индивид это индивид и индивид является родом,
начинает род заново.
Нет, страх это не симпатическая антипатия, страх это вызов.
Человек сам создает страх. Этим можно, например, понять слова
Христа Иуде: – «Что делаешь, делай скорее», или слова Его на кресте: –
«Боже мой! Боже мой! Для чего Ты Меня оставил?».
Страх – это возможность свободы, только такой страх абсолютно
воспитывает силой веры, поскольку он пожирает все конечное, и
обнаруживает всю его обманчивость [2].
Ибо здесь дух и индивид как единичное, имеет отношение к судьбе
лишь и только через страх. Оттого возможность так пугает, ибо здесь
действительность духа. Здесь действительность греха и раскаяние
(раскаяние по Фихте), представляющая неоправданную действительность
действительностью не торгующегося страха, которая парализует волю
человеческую – волю духа! Но вера, спасающийся силой веры, – здесь
подлинное поле битвы, битва на смерть. Ибо потерявший душу обретет ее.
Вызов это слово духа. Уста его немы, лице зреем же могущество его
воли, силу мудрости, безумие свободы.
Нет качественного прыжка, – говорит Кьеркегор, в виновность, если
это страх внешнего, если страх это чуждая сила питает человека, Адама. В
этом состоянии царствует мир и покой, Бог никого не искушает и сам не
искушается, но каждый искушается сам. Грех входит качественным прыжком,
полагающим себя в тот момент как он уже есть (человек это не эволюция,
это скорее революция), ибо каково же искушение, если оно приходит извне,
если искушение это знание, знание потери, а Бог-Отец отдал мир, все,
человеку.
Человек достигает совершенства только через грех. Это воззрение
имеет свою истину в мгновение решения, когда непосредственный дух
полагает себя как дух через дух; напротив, богохульством будет полагать,
будто подобный взгляд должен осуществляться конкретно [2].
Грех – это нечто положительное; его позитивность состоит как раз в
том, чтобы быть перед Богом. Здесь грех подразумевает Я, поднятое к
бесконечной мощи идеей Бога, а стало быть, подразумевает также
максимальное осознание греха как действия [3.4].
Для Авраама, Исаак не был искушением, искушением было этическое,
искушение не выполнить волю Бога, точнее, иначе здесь нет
действительности свободы! Да. И тем не менее грех вошел в мир, вошел
через Адама, иначе Авраам погиб…
Возможность свободы состоит не в том, что можно выбирать между
добром и злом, но в том, чтобы мочь, пишет Кьеркегор. Знание – это
история (человеческая), история потерь, боли, смерти. И будете как боги,
знающие добро и зло, но змей был отцом всякой лжи. Отсюда, и, таково,
знание человеческое. Не таково знание божественное. О том нам ведают
слова ап. Павла: – «…мы боги». Ибо знать от Бога, знать по любви, по
вере, это ввергнуть соблазн в геенну огненную, творить, воссоздавать
добро из Ничто!
Со знанием пришла и сексуальная определенность; если сексуальное –
это для продолжения рода, оно не имеет истории, это естество, Адам и Ева
обращены друг к другу душевно и сексуально, они лишь суть нумерическое
повторение или нет еще индивидуальности, появившееся воплощением
действия. Ничто стало нечто. Индивид же имеет историю или, опять же, при
определившимся уже духе, последний иронией отодвигает эротическое (оно
становится комичным). Однако, здесь и красота, со своей тоской. Здесь
Сократ проявил чисто человеческое мужество – довершил начатое тем, что
любил некрасивых.
***
Ева как творение Адама подарена ему Богом. Здесь непостижимость
творения – Евы Адамом, потому что Адам это творение Бога или здесь
смерть теряет свое жало, не потому что человек выбирает сам смерть,
ради любви, нет (тогда бы человек знал что есть смерть, точнее, это не
любовь, это вызов смерти, это рефлексия несерьезного духа), но потому
что он любит (смерть неумолима, стало быть любовь есть или нет ее).
Самопожертвование, как черта любви, являет несостоятельность Я пред
смертью – если открывается в дальнейшем возможность самоотречения,
самоотречение покаянием, тогда появляется индивидуальность, здесь нет
самобичевания, это торжество духа; смерть остается позади.
Самоотречение – это самопожертвование во времени, давая быть должному, –
терпению. Нет жизни во мгновении, – терпение это взросление духа.
Терпение это мера требования Бога невозможного от человека, этим Он
обращает его к Себе, – взывает к вечности. Смирение открывает природу
человеческой воли, – страсть будущего – когда свет озарения затмевается
временем (текущим), смирение это покаяние, – обретение своего Я; как
сладостны минуты покаяния – перехода из смерти в жизнь! Только в
мгновения индивидуальности возможно самопожертвование. Самоотречение –
это жизнь!, жизнь в борьбе Я с абсурдом суеты, нищетою духа, гадкостью!
– …зловещее Ничто вонзило стальные когти свои в грудь пылающей жизнью
души! – Смерть, где же ты?!
Серьезность духа здесь обнаруживает возможность подмены любви
(Адама к Еве, Евы к Адаму) религиозностью – или не без второго лица в
тоске человеческого сокрушения; как порой человек представ пред
смрадом запустения причисляет себя к сему, как гадко! Но как порой
кружится голова, теряется трезвость мысли о будущем, дальнейших
трудностях с совестью, когда оскал пропасти рассеивается и видишь тайну,
тайну со дня сотворения мира.., – …и Свет был во тьме и тьма не
поглотила Его. Мгновение, вечность снизошла и вырвала душу человеческую
из паутины времени: Бог Отец предал мир в руки Сына своего Единородного,
дабы мир покорился Ему, и покорившись, Сам покорится миру!
Любовь только тогда возможна, когда есть глубочайшая рефлексия,
когда есть жертвы. Ева от ребра Адама это знамение: «…яви знамения
тогда уверуем…» – кричали фарисеи. Тогда уверуем. Гром и молнии, зной
и холод, огонь всепожирающий, что устоит пред сим? Жизнь! – торжествует
любовь. Грех немощен, змей бессилен, смерть не властна – это знамение
творения самости, творения Я.
Человек, способный любить, сама любовь открывает диалог свободы и
необходимости. …как тяжело лицезреть смрад запустения! – не возможно
понимание невинности после грехопадения. Невинность уступила место
греху, который ворвался качественным прыжком, ибо всякий качественный
переход есть черта присутствия второго лица, Бога. Нет точки
равновесия между добром и злом т.е. грех есть или его нет. Добро тогда
и только тогда когда Бог благословляет содеянное, содеянное высшим
накалом воли человеческой, – когда сатана представ пред Иисусом
глаголил: – «Если падши поклонишься мне…». Но грех ворвался, и было
разделение мира – у врат рая поставлен Херувим.., и было наложено
проклятие на человека самим Богом Отцом.
Дух Святой говорит, но не знаешь, когда Он приходит, когда уходит.
Дух уходит и необходимость парализует действие, делая выбор через
необходимость, – рожденный от плоти есть плоть, рожденный от Духа есть
дух – только здесь дух лице зреет свободу… Порывы дерзновения
принадлежат скованной свободе, нежеланию (не невозможности, ибо выбор
дает о себе знать совестью) вести диалог с необходимостью, ибо высшая
любовь это не покорять себе, но покориться покоренному, – человек есть
венец творения.
***
Поистине замечательно, что христианская ортодоксия всегда учила,
будто язычество погрязло во грехе, между тем как на самом деле сознание
греховности полагается лишь через христианство. С точки зрения духа
подобное существование есть грех, и самое меньшее, что можно для него
сделать, – это высказать это и тем самым потребовать от него присутствия
духа. Однако подобная экзистенция находится внутри христианства [2].
Существует лишь одно доказательство духа – это свидетельство духа о
самом себе; каждый, кто требует чего-то иного, во множестве собирая
соответствующие доказательства, все равно уже тем самым он определен как
бездуховный. И бездуховность может говорить то же самое, что произнес
истинный дух, – вот только говорит он не силою духа [2].
Для бездуховности нет никакого авторитета, поскольку ей ведь
известно, что для духа нет никаких авторитетов; но так как, к несчастью,
она сама не является духом, то вопреки тому, что ей известно, она
оказывается законченной идолопоклонницей. Настоящим фетишем ее является
шарлатан [2].
В бездуховности нет никакого страха, и как не пытаться представить
себе страх силой воображения, этот ужас будет ужасать куда сильнее [2].
Здесь хотелось бы вспомнить «Арзамасский ужас» Л.Н. Толстого.
…Это произошло второй раз, первый был в глубоком детстве.
Я задремал, но вдруг проснулся. Мне стало чего-то страшно. И как
часто бывает, проснулся испуганный, оживленный, – кажется никогда не
заснешь. «Зачем я еду? Куда я еду» – пришло мне вдруг в голову. Я умру
тут в чужом месте. Мне стало жутко. Все было постыло. Казалось живой
разговор прекратит это.
Подъезжали к Арзамасу… Верно я дремал. Но проснувшись, заснуть не
было никакой возможности. Зачем я сюда заехал. Куда я везу себя. От
чего, куда я убегаю? – Я убегаю от чего-то страшного и не могу убежать.
Я всегда с собою, и я-то и надоел, несносен, мучителен себе. Я, вот он,
я весь тут. Я хочу заснуть, забыться и не могу. Не могу уйти от себя.
«Да что за глупость, – сказал я себе. Чего я тоскую, чего боюсь». –
«Меня, – неслышно отвечал голос смерти. – Я тут». Да, смерти. Она
придет, она вот она, а ее не должно быть. Ничего нет в жизни, а есть
смерть, а ее не должно быть…
***
Человек есть синтез временного и вечного. Мгновение – это касание
вечности линии времени (а может кольца времени?). Во мгновении мир
представляется не отношением, не тем, что может быть помыслено, но в
целости. Мгновение в настоящем это ускользающая содержательность. Его
проекция на время – это будущее, прошлое. Мгновение, и здесь вечность, и
человек силой веры разрывает оковы раскаленного страха или раскаяние
способно вторгнуться в будущее, – подчинить его себе. Здесь раскаяние не
таково, как диалектически бы выразился Фихте старший, – что всякое
последующее раскаяние отменяет предыдущее, но раскаяние силой веры, –
Богу все возможно! Для веры существует не возможность свободы, но
действительность свободы, а грех – как неоправданная действительность, –
как нечто далекое на пути к становлению, взрослению духа, становится
действительностью. Оттого для верующего, история его это не история
сокрушений, уничижений, но история жизни живой, источника веры, света.
Будущее же, жизнь во времени, наполнена терпением, как
углубляющаяся рефлексия, стремящаяся ухватить целое, «поймать» мгновение
– это противостояние долга пред самим собой, пред Богом искушению, если
вспомнить отца веры Авраама, – занести нож.
Во мгновении человек – это целое, здесь осознание истории, – Я, вот
он, я весь тут, если вспомнить Л.Н. Толстого.
***
Ветер бил снеговыми хлопьями в лицо, этим становилось приятно, –
мысль остывала в порывах своей необузданной способностью проникать во
все; мороз пробуждал тоску, которую рождала ощущение жизни, ведь
осмысление жизни начинается от чувства невозможности умереть. Я есть, я,
есть.
Тоска, тоска… К чему стремлюсь, к чему иду!? Здесь отчаяние,
здесь нет жизни, это пустыня и нет животворной воды, которою бы утолил
жажду странствующий путник, нет и временного приюта – убежища от
палящего солнца, от высасывающей тепло стужи. Это душа человеческая! О
горе мне!
Ибо ничего не вечно, и все пожрет огонь.
Может замораживающую силу ума сменит сила давать жизнь,.. и слово
было Бог.
Человек, взгляни на себя, ты воплощение духа живого, в тебе мощь, в
тебе красота Вселенной! От праха вознесись человече на небо! Как тяжелы
оковы, не разомкнуть проржавевших цепей. “Дайте мне молот и ударом одним
разобью гнет свободы духа моего.” “Нет”, – защемило в груди моей,
“могущество в напряжении рук твоих,.. в крови и в слезах твое спасение.
Отчаяние иссушает мозг, нет выхода, – позади отчаяние в себе, в
нежелании быть собою, впереди отчаяние стать самим собой. Это петля на
шее. Природа – мать в муках рождает; кисть ее, утешая, укрепляя
сжимает…
И вот новая жизнь, тайное слияние ведомого и неведомого, где-то на
окраине Вселенной, где око и слух теряют границы своего восприятия. Кто
подсмотрит, кто подслушает? Малыш. Кто он, откуда?
“…Имеющий уши слышать, да слышит.”
Человек, который отчаивается, имеет повод отчаиваться – это то во
что он поверил на мгновение, но не больше, тут же появляется настоящее
лицо отчаяния, ибо вера это позднейшая непосредственность.
Сама смерть не может спасти нас от этой болезни, ибо здесь болезнь
со своим страданием и …смертью, – это как раз невозможность умереть
[3.1].
Все равно вечность заставит раскрыть отчаяние, его состояние и
пригвоздит его к собственному Я; так мука всегда остается в том, что
невозможно избавиться от себя самого, – и человек вполне обнаруживает
всю иллюзорность своей веры в то, что от этого Я можно избавиться. И к
чему изумляться такой строгости? Ведь это Я – наше владение, наше бытие
– это одновременно величайшая уступка вечности человеку и ее вера в него
[3.2].
Я – это осознанный синтез бесконечного и конечного, который
относится к себе самому и целью которого является стать самим собой, –
что совершенно невозможно для него иначе, как в отношении к Богу[3.3].
Однако стать самим собой – значит стать конкретным, а таковым не
становятся ни в конечном, ни в бесконечном, поскольку конкретное,
которым нужно стать, – это синтез. Значит, если ему не удается стать
собою, это Я не является собою; но не быть собою – это отчаяние.
Отчаяние не определяется иначе, как через собственную противоположность
(во всей человеческой жизни, которая верит, что она уже бесконечна или
же желает быть таковой, каждое мгновение является отчаянием). Только
отчаявшись и став прозрачным для себя это Я погружается в Бога и здесь
возможна вера Ибо вера – это будучи собою и желая быть собою,
погрузиться в Бога через собственную ясную прозрачность [3.3].
Рассмотрим как в отчаянии ведет себя воображение, знание.
Именно воображение вообще переносит человека в бесконечное, но
делает это, лишь удаляя его от самого себя и препятствуя ему вернутся к
самому себе [3.3].
Если действительно необходимо, чтобы Я стало собою, то знание
должно приходить вместе с сознанием, так что, чем больше оно узнает, тем
больше узнает себя Я. Если же это не так, знание, по мере своего
прогресса превращается в ужасное – осведомленность, в которой человек,
чтобы образовать себя, на самом деле себя растрачивает, – подобно
напрасной растрате человеческих жизней ради голосов в русских рожках,
которые должны были в нужный момент вытянуть одну-единственную ноту
[3.3].
Возможность и необходимость существенны для становления Я, равным
образом как и конечное и бесконечное, иначе человек теряет свободу,
приходит к отчаянию. Человек есть синтез временного и вечного или
конечного и бесконечного, в которых он определяется своей возможностью и
своей необходимостью. Таким образом отсутствие ясности в этом отношении
– отчаянии той же природы и меры, что и ее крайность будь то конечное
или бесконечное.
Отчаяние в конечном, как недостаток бесконечного, стесняет и
ограничивает, – узость и моральная скудость. Дух такого отчаявшегося
состоит в том, чтобы придать бесконечную ценность безразличным вещам
(забывая о духовности, которая так требует заботы). Эта форма отчаяния в
целом совершенно ускользает от людей [3.3].
Я реально содержит в себе столько же возможности, сколько и
необходимости, ибо оно является собою, но вместе с тем и должно собою
стать. Оно есть необходимость, ибо является собою, но и возможность, ибо
должно собою стать. Если возможное перепрыгивает через необходимость и,
таким образом, Я устремляется вперед и теряется в возможном, не укореняя
взывающего к необходимости, налицо отчаяние возможного. Становиться –
само по себе уход куда-то, но становиться собою – это движение на месте.
Недостает прежде всего, силы повиноваться, подчиниться необходимости,
заключенной в нашем Я, тому, что можно назвать нашими внутренними
границами [3.3].
Я, которое вглядывается в собственное свое возможное, истинно лишь
наполовину; ибо в этом возможном оно далеко еще от того, чтобы быть
самим собою, – или же оно является таковым наполовину [3.3].
Для Бога все возможно (возможное – мыслимое (подобно кривому
зеркалу)), для человека же возможное это что-то не подкрепленное
необходимостью, а стало быть заблуждение, – это может быть немощью,
скажем, со стороны воли человеческой, если что-то необходимо уже, или
если возможно, а не в далеке и необходимо, что человек проверит это
действием, или в конце концов и мысль пропадает в стихии возможного, ибо
все здесь суть одноликости человеческой, его скованной, лишь
потенциальной силы. Тогда как Бог, – Бог во всем, каждое искривление в
зеркале возможности имеет право быть, оно есть! Таков критерий для
отчаявшегося в необходимости. Для него потерять разум, чтобы обрести
Бога, – это как раз акт веры.
Если для такого отчаявшегося, отчаявшегося в необходимости, –
возможного нет, а если есть – от Бога.
Думается, это несколько не так. От необходимости человек придет к
вере, тогда возможное это лишь один из вариантов необходимости и всякое
искривление необходимости – что видится в зеркале возможности, а стало
быть и многоликости Бога – это все необходимое, и человек пришел к
такому необходимому дальше которого ничего нет, а точнее, человек не
дошел до такой необходимости, а если дошел то Бога нет.
Нет. От необходимости отчаявшийся в необходимости не приходит к
вере, он приходит к синтезу, ибо синтез есть, или положено быть
Провидением рефлексия синтеза. Он приходит к смирению, к покаянию,
«смягчению» отчаяния необходимости возможностью. «Возгордившийся же
ангел пал…», но человек, человек раскаивается ибо имеет дух.
Отчаяние когда не желают быть собою, таково отчаяние когда синтез
относится к себе самому, – когда появляется Я. Здесь отчаиваться –
значит просто страдать, при этом пассивно подчиняются давлению извне, а
отчаяние никоим образом не приходит изнутри как действие. То есть здесь
нет бесконечного осознания Я, того, что такое отчаяние, равно как нет и
осознания отчаявшейся природы состояния, в котором человек находится
[3.3].
Пассивное как раз указывает на нежелание быть собою, здесь отчаяние
в возможном. Ибо действие как жест необходимого обнаружит всю
несостоятельность Я, чего отчаявшийся и боится. Сознание вырастает, и
его развитие отмечает собою все более растущую напряженность отчаяния;
однако и здесь отчаяние относительно. Иначе это первая реакция на
отчаяние превозмочь необходимое. В дальнейшем активность указывает на
отчаяние в необходимости. Осознаваемое Я тотально бросается в крайность.
Здесь картина отчаяния яснее, как осознание природы состояния
отчаявшегося так и касательно понятия отчаяния ибо в реальности
сходятся возможное и необходимое, и именно последнее приводит к
покаянию, сокрушению гордыни.
Отчаиваться во временном или временных вещах (в конечном), так или
иначе в основе своей приводит к отчаянию относительно вечного и в себе
самом – истинной формуле всякого отчаяния, ибо временность и конечность
– вот вокруг чего все и вращается. Я могу через собственную силу
отречься от всего, найдя затем мир и покой в своей боли, я могу
примириться со всем. Однако через собственную силу я не могу получить ни
малейшей доли из того, что принадлежит конечному; ибо я как раз нуждаюсь
в этой силе, чтобы отречься от него. Однако через веру я обретаю
конечное [1].
Здесь осознание слабости. Однако вместо того чтобы повернуть от
отчаяния к вере, унижаясь перед Богом в этой слабости, он еще глубже
погружается в отчаяние и отчаивается в этой слабости [3.3].
Отчаяние – вызов в основе своей причастен к отчаянию благодаря
самой вечности, когда отчаявшийся отчаянно злоупотребляет вечностью
внутренне присущей его Я, чтобы быть собою. Именно потому, что он
использует вечность его отчаяние приближается к истине, он идет
бесконечно дальше. Но отчаяние, ведущее к вере, не существовало бы без
помощи вечности; благодаря ей человеческое Я находит в себе храбрость
утратить себя, чтобы заново обрести. Здесь же, напротив, Я отказывается
начать с утраты себя, но не желает быть собою. Здесь отчаяние активно
(отчаяние изнутри по отношению к внешнему) – исходит прямо из самого Я.
С помощью бесконечной формы (самой абстрактной из всех возможных) такое
Я отчаянно желает распоряжаться собою, быть творцом, создавать из своего
Я то Я, которым оно желало бы стать, избрать нечто допустимое или
недопустимое для себя внутри конкретного Я. Не признавая над собою
никакой силы, он лишается внутренней серьезности и может волшебным
образом создать лишь ее видимость [3.3].
***
Отчаяние – это грех. После того как Откровение Божье разъяснило
человеку природу греха, он грешит когда перед Ним или же с идеей о Нем,
отчаявшись, не желают быть собою или же желают быть таковым. Таким
образом, грех – это либо слабость, либо вызов, доведенные до высшей
мощи, стало быть грех – это сгущение отчаяния [3.4].
Ужасное в грехе – это быть перед Богом! Грешат перед Богом не
просто иногда, ибо всякий грех – это грех перед Богом или, скорее, то,
что превращает человеческую ошибку в грех, – это осознание, которое было
у виновного, – осознание того, что он предстоит перед Богом. Какое же
бесконечное значение Бог придает Я, становясь его мерой осознания! [3.4]
Я язычника не предстояло перед лицом Бога. Язычник и естественный
человек имеют в качестве меры только человеческое Я. Язычество погрязло
во грехе, однако в основе своей его грех совсем лишь в отчаявшемся
неведении Бога; по сути, это значит «быть без Бога в мире». Ибо и всякий
грех его грех перед Богом [3.4].
Определение греха никогда не может быть чересчур духовным, оно
является таким по крайней мере настолько, насколько оно эту духовность
подавляет. Грех – это категория духа.
Сколько раз уже твердили, что христианством возмущаются по причине
его мрачных потемок, его суровости и так далее… Но разве не пришло время
объяснить, что если люди возмущаются против христианства, то это потому,
что оно слишком возвышенно, мера его – не человеческая, что человек уже
не способен понять [3.4].
Человек не не знает правого, он не желает правого!
Человек не рождается не духовным, но дух требует постоянной заботы
о себе.
Заключение
Вся жизнь человеческая – это выбор, или – или.
Если тот, кто собирается действовать, хотел бы судить о себе по
исходу, он никогда бы не добрался до начала. Герой узнает исход только
после того, как все уже кончилось, и отнюдь не благодаря ему он
становится героем, но он становится героем благодаря тому, что он начал.
Ибо не то, что случается со мной, делает меня великим, но только то, что
я сам делаю. Если я велик через то, что со мной случается, это
бесчеловечно по отношению к величию, давать ему смутно вырисовываться в
«неопределенных очертаниях» человеческого поведения [2].
Велик тот, кто отказался от своего желания, но еще более велик тот,
кто держится за него, после того как отказался; велик тот, кто держится
за вечное, но еще более велик тот, кто держится за временное, после того
как отказался от него [1].
Так, например, я в силах понять слова Авраама, и определенным
образом через них и самого Авраама. Но поскольку представление приходит
извне, я этим лишь прихожу в тупик, точнее к сокрушению, Бог требует от
меня невозможного, или я весь в невозможном.
Этим я и хотел бы закончить краткое повествование одного из
моментов своей истории жизни. Я, конечно, как вы видите, если вспомнить
слова Кьеркегора, что впрочем, я только и делал (ибо Серен Кьеркегор мой
кумир, кумир в мире переживаний и, в определенной степени в мире
духовном), который говорил или говорит: – тщательное рассмотрение
проблемы не уводит меня дальше точки, куда с легкостью добирается не
интересующийся человек. А потому я заканчиваю именно с того с чего
начал: возможно ли понять Авраама?!