ПСИХОЛОГИЯ ЧЕЧЕНСКОЙ ВОЙНЫ
Алая кровь на снегу и палец разведчика-снайпера на спусковом крючке. Бывшего разведчика-снайпера. И кровь на снегу не в Афгане, а в России. Спустя годы после афганской войны.
Кто подсчитает, сколько крови пролили в России бывшие «афганцы», и кто ответит, на ком лежит вина за эту кровь?
Война не просто убивает людей и калечит души. Каждая война оставляет после себя незаживающие раны. Это не только вдовы, сироты или калеки. Это еще и падение нравов, и рост преступности. С психологией падения нравов все просто. Во время войны перед лицом многократно возросшей вероятности смерти многие пытаются урвать от жизни все. И мужчины, и женщины. Во время войны запретная любовь действует, как наркотик. После войны — это жизненная необходимость в связи с дефицитом мужчин.
В основе возникновения послевоенной преступности лежит психология самой войны. Ведь война не просто разрешает убийства. Война их активно поощряет — чем больше убил, тем больше наград, тем выше звание.
Структура преступности, количество преступлений, длительность послевоенного преступного следа зависят и от характера войны, и от психологических особенностей тех, кто в этой войне участвует. По отношению к войне всех людей можно разделить на несколько категорий.
Первая из них — это те, кто хочет и любит воевать, кто в убийстве, связанном с риском самому быть убитым, черпает жизненные силы. Именно из таких людей и формируются иностранные легионы, контрактные армии, именно этот тип людей идет в так называемые наемники. Однако не подумайте, что эти люди — бандиты.
Убивать кого ни попадя они не будут.
Конечно, для них много значат и деньги, которые они получают за войну. Но больше всего их влечет возможность применить оружие как социально поощряемая норма. Они, таким образом, социализируют свою агрессию.
Другая категория людей вообще-то не любит воевать, но повинуется чувству долга. Часть из них считает дни до окончания войны, а часть «входит во вкус», воюет охотно, причем не просто осваивает военное ремесло, но принимает факт убийства как нечто, безусловно, допустимое.
Третья категория — это те, кто ни при каких обстоятельствах не хочет воевать, не хочет убивать, не хочет, как говорится, «брать грех на душу».
Но ведь в армию рекрутируют почти всех. А в период военного времени — всех безоговорочно. Вопреки личным взглядам и убеждениям.
Первая категория — любители воевать — как ни парадоксально, вполне благополучная для общества. Эти люди воюют без страха и упрека — где угодно, с кем угодно, за кого угодно.
Но их агрессивность четко очерчена периодом войны. После окончания ее эти люди не будут убивать своих соседей, случайных прохожих или еще кого-нибудь. Они будут ждать новую войну или искать ее сами. И там опять дадут выход своей агрессивности. И опять в социально поощряемой форме.
Третья категория — люди, не желающие воевать, — благополучная в мирное и послевоенное время, но неблагополучная в период войны. Точнее, если их призвали на войну. В тылу эти люди будут трудиться не за страх, а за совесть, а во время военных действий предпочтут свою собственную смерть убийству других, даже врагов. Они, скорее, лягут грудью на пулемет, как Матросов, лишь бы прервать для себя кошмар участия в убийственной войне.
Самая сложная в послевоенное время категория людей — это те, кто идет воевать, повинуясь чувству долга. У них и в процессе подготовки, обучения, и в процессе войны вырабатывается и фиксируется рефлекс на убийство, но не вырабатывается, не формируется рефлекс прекращения убийства. И если у людей первой категории — любителей войны — тормозной рефлекс на убийство, связанный с прекращением войны, по существу, врожденный, то у людей «мобилизованных и призванных» такого врожденного тормозного рефлекса нет. А внутренняя мотивация убивать, чтобы не быть убитым, сильнее всех других. И уж если человек получил в этой области профессиональные навыки и закрепил их во время военных действий, то они сохраняются у него до конца его дней.
Но тут многое зависит и от характера войны. Скажем, после завершения Великой Отечественной войны тоже немало героев и орденоносцев переселилось в тюрьмы и лагеря за совершение тяжких преступлений. Привычка разрешать конфликты, применяя оружие (а его в послевоенное время на руках у населения было много), просто укоренилась в их сознании, и при малейшем конфликте срабатывал уже безусловный рефлекс. Но сама психология Великой Отечественной была такова, что преступный след быстро пошел на убыль.
Во-первых, Великая Отечественная имела четкую позитивную мотивацию: «За Родину». Во-вторых, война была всенародной. «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой». И Великая Отечественная на всех фронтах — и на военном, и на трудовом — объединила все слои общества не только социально, но и психологически. Наконец, Отечественная война имела четко обозначенный период времени — «до победы». И этот пункт был самым главным в противодействии послевоенной неосознанной рефлекторной преступности. Ибо Победа подводила черту под вызванной войной человеческой разрушительной агрессивностью. А послевоенная пропаганда сразу направила эту агрессивность в положительное русло — восстановление народного хозяйства.
Война в Афганистане, негативные последствия которой мы до сих пор пожинаем, была иной. Она имела другую психологию, другую мотивацию для воюющих. И последствия ее для общества тоже были иные. Неизмеримо более тяжкие, чем от Великой Отечественной. Кроме того, само государство в период афганской войны и после нее занимало во многом ошибочную позицию и по отношению к народу в целом, и по отношению к «ограниченному контингенту» наших войск, и особенно к тем, кто возвращался с этой войны.
В Великую Отечественную весь народ бил и гнал прочь оккупантов. А в афганской войне и офицеры, и солдаты были посланы убивать в обмен на будущие блага и льготы, а также для выполнения абстрактного «интернационального долга». Они шли убивать не личного врага, не врага Родины, а просто гражданина другой страны.
Страны, о которой практически мало кто из них знал. Гражданина, который ни в чем не был виноват. Солдат и офицеров готовили для выполнения специальных заданий партии и правительства на территории тех стран, с которыми официально не были объявлены войны. Психологически мотивацию защиты Родины подменили мотивацией заказного убийства.
За что воевали наши солдаты, молодые парни в Афганистане? За что они гибли, за что становились калеками? Кто сейчас ответит на эти вопросы? А потом в один день всех солдат и офицеров, весь «ограниченный контингент» вернули на Родину.
Представьте себе психологию человека, который в обнимку с автоматом ел, пил, спал, ходил в туалет.
Представьте себе психологию двадцатилетнего мальчишки, который из-за каждого угла ждал смерти. Который настолько был готов к ней, что на малейших шорох отвечал автоматным огнем.
И вот эти парни вернулись домой.
Представьте теперь, как они после войны должны были воспринимать наш мир, наш быт. Что им ежедневно напоминают столь привычные для нас звуки — хлопки, стуки, треск, визг тормозов? Что снится им по ночам? …Американцы после войны во Вьетнаме поняли необходимость специальных реабилитационных программ. Они подключили к послевоенной адаптации демобилизованных солдат и офицеров огромный штат психиатров и психологов, выпустили на экраны десятки прекрасных фильмов, создали центры профессиональной переподготовки.
Что сделали мы? НИЧЕГО. Правда, очень охотно стали брать «афганцев» на службу в милицию. И сразу получили то, что и должны были получить.
Массовое неправомерное применение оружия. Срабатывал заложенный в подсознании этих солдат рефлекс — на малейшую опасность отвечать огнем на поражение.
Но не только этот рефлекс был причиной неожиданной крайней агрессии. Практически каждый из прошедших через афганское горнило имел не только психологические, но и медицинские, психиатрические проблемы. Думаю, не ошибусь в своем утверждении, что каждый, кто участвовал в боях, был хотя бы раз контужен. Не может быть, чтобы под обстрелом, бомбежкой, во время атаки или отступления взрывная волна обходила солдата стороной. Не говоря уже о легких ранениях, ушибах и травмах. Этот микротравматический фон не менее опасен, чем рефлекс на убийство. На этом болезненном фоне при специально воспитанной готовности к защитной агрессии легко возникают реакции так называемого короткого замыкания, состояния суженного сознания, когда человек в ответ на угрозу, даже небольшую или мнимую, отвечает с крайней степенью агрессивности. А потом сам не может понять, что же с ним такое произошло, а иногда даже и вспомнить не может, как убил, кого и за что. Количество преступлений на бытовой почве — убийств, тяжких телесных повреждений — после афганской войны возросло в несколько раз. Легкая ссора — и моментальный высокопрофессиональный ответ. Зафиксировано великое множество случаев, когда на обычную бытовую обиду следовала совершенно неадекватная реакция.
Достаточно вспомнить «афганца»-мужа, который из ревности взорвал свою жену и вместе с ней посетителей и работников ее магазина. И это лишь часть психологического эха войны, особенно войны неправедной.
Попробуйте, например, ответить на вопрос, где и кем сможет работать «на гражданке» минер-диверсант или разведчик-снайпер, чтобы прокормить себя и свою семью в наше не самое благополучное время? Поскольку моральные устои им давно исковеркало государство, они легко и просто, как когда-то в Афгане, продолжают ставить мины-ловушки и профессионально снайперски отстреливать людей. Сменились лишь заказчики. Вместо правительства — «братки» и олигархи всех мастей. Даже свои «внутриафганские» проблемы они тоже решают привычными методами. Михаила Лиходея, Сергея Трахирова, Дмитрия Холодова взорвали высококлассные профессионалы нашей армии. Бывшие и действующие.
Их психология и мораль остались психологией и моралью военного времени. А на войне — как на войне. Мы живем с ними в параллельных мирах. Вот только параллели эти иногда пересекаются. Афганская война не кончилась, она просто переместилась в Россию. А ее синдром дал новый всплеск после первой чеченской войны. Теперь, когда идет вторая чеченская война, попробуем ответить на ряд вопросов.
Но сначала о том, что многократно усугубило негативные психологические последствия чеченской войны номер один. Речь о тотальном головотяпстве, а зачастую предательстве до войны, в ходе нее и после.
С 1991 года Дудаев начал планомерно готовиться к военному противоборству с Россией. Он прекратил на территории своей республики действие российских правоохранительных органов и спецслужб, вместо призыва в российскую (а тогда еще в советскую) армию объявил мобилизацию в народное ополчение и за три года довел численность этого ополчения до шестидесяти двух тысяч человек. Начал грабить российские военные части и захватил около 80% единиц боевой техники и стрелкового оружия. И никто из руководства страны не препятствовал этому беззаконию. Более того, печально памятный Павел Грачев «разрешил» главнокомандующему СКВО передать Ичкерии 50% боевой техники и вооружения. А в июне 1992 года тот же Грачев по требованию Дудаева вывел из Чечни российские войска в течение 24 часов вообще без вооружения и техники. Во все времена такие действия назывались изменой Родине и карались соответственно.
В те же годы в дружественной нам Турции создали комитет солидарности с Чечней, началась поставка туда российского оружия и боеприпасов, любезно оставленных Горбачевым в Германии. Переправляли через бывший наш, а теперь дружественный нам Азербайджан. Расширились и маршруты помощи — добавились пути через Абхазию, Грузию, Узбекистан и Казахстан. К концу 1994 года Чечня создала мощную и высокодисциплинированную систему военных и специальных подразделений. Эти государственные подразделения Чечни мы и называем сегодня бандформированиями.
Возникает резонный вопрос: а что, наши спецслужбы не знали о том, что творится в Чечне, не догадывались о планах чеченского руководства? Знали, понимали и докладывали правительству и лично Верховному главнокомандующему.–PAGE_BREAK–
Все рассказанное выше и создает психологию первой чеченской войны, в которой российские солдаты бессмысленно и в массовом количестве гибли на территории ЧРИ. Попробуйте теперь представить себе чувства, с которыми воевали наши солдаты и офицеры, чувства, с которыми они возвращались к мирной жизни, часто к нищете. Новая волна преступности, участия наших хорошо обученных военных во многих терактах не заставила себя ждать.
Первая чеченская война не имела конца. Просто наступило временное затишье, сначала изредка, а потом все чаще прерываемое военными вылазками боевиков. Правда, это мы называем их боевиками, а на самом деле речь во многих случаях идет о регулярных силах Ичкерии, что сам Масхадов и доказал в последнее время.
Однако боевые действия сегодня — это не продолжение первой войны.
Это начало второй. Ибо психология войны, которая идет сейчас, принципиально отличается от психологии предыдущей.
Психологический стержень нынешней войны на Кавказе — это месть чеченской военщине за все ее бесчинства на территории, далеко выходящей за рамки собственно Ичкерии, по отношению к самим чеченцам и к русским, собственному народу и России в целом. Месть эта вызревала годами и была аккумулирована агрессией против Дагестана, взрывами в Буйнакске, Москве и Волгодонске. И война, если не последует нового предательства, может кончиться только тогда, когда будет полностью восстановлено действие российской Конституции, действие всех ветвей российской власти и органов управления на территории Чечни.
Если российская политическая власть возобновит свои антигосударственные, антинародные игры, тогда у второй чеченской войны может быть и другой, кажущийся сегодня невероятным, конец: военный переворот в России.
Рядовые участники всякой войны довольно скоро начинают ощущать себя заложниками неких «высших» интересов. Преступных финансовых: «На нас делают деньги»; либо амбициозно-политических: «Ельцин с Дудаевым не могут договориться»; а может быть, и благородно-патриотических: «Все на защиту свободы Чечни!»; и напротив: «Сохраним единство России!»
Пока война не кончилась, синдром заложника лежит, наверно, в основе других психологических феноменов. Будь то «мирное население», или солдат, или генерал, но, попав туда, где идет война, уж не выберешься, не выкрутишься, разве что раненым или в гробу. Но и тогда останешься заложником войны в своем увечье или в памяти родственников.
На определенном этапе чеченской войны чеченские военные, воодушевленные успехом диверсионно-террористического захвата заложников в Буденновске, сделали его методом своей борьбы. Несчастных невиновных хватали на улице, в домах, группами на службе и либо, прикрываясь ими, принимали бой, либо тайно переправляли в горы. Участи заложников не избежали и православные священники-миротворцы, и строители, приехавшие восстанавливать разоренную войной Чечню, и энергетики со станции, дающей Чечне электрический ток, и чеченские администраторы, и российские милиционеры.
Взятие заложников воюющими сторонами для последующего взаимообмена стало преступной нормой чеченской войны. Первоначально ими наполнились российские «фильтрационные пункты», где пытались определить, кто из множества захваченных чеченцев воевал, а кто — нет. Содержащихся там не объявляли заложниками, хотя они ими являлись. Их обменивали на страх, который хотели посеять во всем населении Чечни, а через него и в воюющей его части. Но большинство тех, кого после «проверки», то есть после устрашающих психологических и физических воздействий, выпускали, не были психически сломлены. Напротив, они оказывались зараженными страстью мстить и заражали ею других чеченцев. Вернее сказать, у них пробуждались этноархаические рефлексы «жестокой мести» и «беззаветной отваги».
Чеченская сторона, первоначально чуждая понятию «брать заложников», даже отпускала пленных российских солдат. Но российские фильтрационные пункты обучили чеченцев. Начиная с диверсионно-террористической ситуации в Буденновске они ввели взятие заложников в арсенал своих военно-политических операций.
О психологическом состоянии заложников многое известно. К сожалению, это так. Наверное, с ним надо познакомиться — мало ли что может случиться.
Став заложниками, люди меняются. Сначала почти у всех возникает шок и расщепление представления о том, что же случилось. Быть этого не может! Захвата, убийств, унижения и беспомощности. Страшно, беспросветно. Все это не со мной! Как в кино. Но это я и близкие люди оказались в кошмаре случившегося. Важный момент: здесь главное — не потеряться. Растерянности, конечно, не избежать, но нельзя потерять разума. В этот момент у некоторых ставших заложниками как бы срывается с предохранителя пружина протеста против совершаемого насилия, взрывается тяга к спасению. Такой человек кидается бежать, даже когда это бессмысленно, бросается на террориста, борется, выхватывает у него оружие. Безрассудно взбунтовавшегося заложника террористы убивают. Ведь и они, скорее всего, новички в такой ситуации. Их нервы давно перенапряжены подготовкой к захвату, страхом, сомнениями. Убивают безрассудного, даже если не хотели убийств и рассчитывали только попугать, пошантажировать захватом заложников. После первого убийства все меняется. Преступность террористов возросла — они чувствуют себя обреченными и ожесточаются. И заложники, увидев реальную смерть — свою участь, подверглись сильнейшей психической травме. Ужас начинает рушить их психику.
Поэтому, если вы вдруг стали заложником, замрите, осмотритесь, прежде чем действовать. И, главное, подумайте: нет ли рядом кого-то, кто больше вас нуждается в помощи. Помогите. Если сможете, — это первый шаг к вашему спасению.
Еще один неверный шаг может сделать заложник из-за известной психиатрам иллюзии помилования. Как вспышка в вашем сознании может возникнуть представление, что все не может быть столь ужасным, что все плохое вот-вот пройдет. Надо только помириться с террористами, уговорить их, умолять, слезами взывать к их доброте.
Нет. Террористы, даже если они почти такие же люди, как вы, из того же общества, уже живут не в вашем мире, у них теперь иная жизнь. Может быть, еще не у всех, но среди них есть главари, ринувшиеся в бездну преступления. Они обрекли и себя, и вас на падение в бездну случившегося. Их остановит только насилие. Мольбы к ним могут стать вашим первым шагом к пособничеству преступникам, к предательству интересов других заложников, к преступному распаду вашей личности.
Затянувшееся заложничество в бесчеловечных условиях вызывает мысль о самоубийстве. Психологи считают, что она в сознании заложников служит «смягчением» страха смерти странным утешением тем, что есть запасный выход из трагической действительности. Самоубийства среди заложников маловероятны, считают психологи.
Насколько верно высказывание Достоевского, в котором он определил человека как существо, которое ко всему привыкает. У заложников с первых дней начинается адаптация — приспособление, и психическое, и телесное, к, мягко говоря, свалившимся на них неудобствам. У адаптации есть «цена»: нарушения душевные и телесные. Что-то нарушается сразу, многое может нарушиться потом, после освобождения, если оно состоится.
Вскоре притупляются ощущения и переживания. То, что возмущало или приводило в отчаяние, будет отскакивать от отупелого состояния, как от брони, нарастающей и защищающей заложника. И еще — примитивными становятся его интересы и поведение: спрятаться, пописать, покакать, поесть, поспать. Главное при этом — не утратить окончательно человеческого облика. Как удержаться? Помогать хоть кому-нибудь, хоть в чем-либо, а не только самому себе. Те, у кого, на горе им, в заложниках с ними их дети, близкие люди, те спасены от распада души, от потери человеческого лица. Но ценой этого «спасения» могут стать болезни стресса, растянувшиеся на годы после освобождения заложников, если оно случится.
Чего не удастся избежать заложникам — это апатичности и агрессивности, возникающих у них довольно скоро. Если условия содержания суровы, то уже через несколько часов кто-то из заложников начинает злобно вспыхивать, ругаться с соседями, может быть, даже со своими близкими: муж с женой, родители с детьми. Такая агрессия помогает «сбрасывать» эмоциональное перенапряжение, но вместе с тем истощает человека. Не «увлекайтесь» своей вдруг пробудившейся агрессивно-командирской или строго-наставнической горячностью, она — отвлечение себя от страха.
Многие, напротив, впадают в апатию. Это тоже «уход» от эмоций страха и отчаяния. У одних реже, у других чаще апатия прерывается вспышками беспомощной агрессивности. Полностью этого не избежать.
Избежать надо пробуждения своего садизма, стремления, казалось бы, в праведном гневе наказать кого-либо слабого, глупого, заболевшего по своей вине, делающего что-то не то, что надо. Садизм — зверь, пробудившийся в душе, съедающий личность, оставляющий после себя растленность и гнусность. Еще берегитесь быть увлеченным садизмом новоявленных лидеров из числа заложников, вдруг такие объявятся, не станьте их прихвостнем. «Не отмоетесь» после. Садизм заразен, особенно если вся атмосфера пронизана садизмом террора.
У заложников под дулом пистолетов сторожей-террористов, рядом с зарядом смертоносной взрывчатки или с канистрами надоедливо пахнущего бензина, при постоянной угрозе жизни и своей беспомощности — при всем этом у заложников могут развиться шизофренические явления. Им может мерещиться, что оказавшиеся рядом давно умершие родители пришли на помощь, и звуки вроде бы начавшегося штурма освободителей, и голоса угрожающих террористов-захватчиков, и страшные животные в темноте.
Не бойтесь — вы не сошли с ума. Это пройдет не позже чем через две недели после освобождения. Дождитесь его. Не теряйте надежды, наделяйте ею других.
При долгом пребывании в заложниках, т.е. в плену, в среде пленных возникает одна из двух форм социальной организации, которые всегда появляются в изолированных сообществах, будь то казарма, экспедиция, плен, тюрьма. Для краткости их описания вспомним тюремный жаргон. Одну из форм называют «закон», другую — «беспредел». При первой строго регламентируются нормы взаимоотношений, иерархии, распределения пищи и, что немаловажно, гигиены личной и общественной. Эти нормы могут казаться изощренно ненормальными, но по своей сути они направлены на выживание группы, изолированной в губительных, т.е. ненормальных условиях. Или на сохранение хотя бы «элитарной» части этой группы. При второй форме социальной организации «правят» преимущественно грубая сила и низменные инстинкты, пробуждающиеся при экстремальной, принудительной изоляции людей.
Что победит (нередко в жестокой борьбе) и реализуется — «закон» или «беспредел»? Зависит это от душевной силы, интеллекта, жизненного опыта пленных-заложников. И еще от воздействий на них со стороны тюремщиков-захватчиков.
Оказавшиеся в заложниках ведут себя одинаково.
1. Нетерпеливо отчаянных от 0 до 0,5% Таких неразумных может стать много больше (до 60%), если «нетерпеливые» разожгут своей безрассудной отчаянностью «истероидных». Скрытых истериков много в нашем населении, психически ослабленном десятилетиями унижений и лишений.
2. Если истероидным женщинам в критических ситуациях свойственны плач, причитания, метания с воплями и рыданием, то мужчины-истероиды становятся агрессивны. Они отвечают злобой, остервенелостью на всякое давление, притеснение. Чем больше их давят экстремальные обстоятельства, тем больше в истероидах сопротивления. Оно может стать стойким или накапливаться и взрываться. Их сопротивление врагам или опасным обстоятельствам может стать героическим. Это хорошо. Для них «героизм» опасен впоследствии, когда после освобождения начинают воспевать героев-заложников.
3. В разгар трагедии заложникам наиболее полезны те из их числа, кто несгибаем перед невзгодами, разумно смел и осторожен. Стрессовое давление укрепляет их стойкость. Они морально поддерживают других. Их может быть 5-12% среди заложников. Стойкие помогают пережить заточение другим несчастным. Идите за ними. Помогая стойким — поможете себе. Вместе с ними найдете в себе незамеченную раньше гордость и интеллектуальную одухотворенность (даже если они и вы — «люди не интеллектуального» труда).
Исследователи заложничества подчас ошибаются, причисляя к «стойким» и «нетерпеливо-отчаянных», и «агрессивных истероидов». Как отличить «стойких»? Они малозаметны, их добрые дела легко забываются (чтобы тем, кому они помогли, не отягчать души комплексами долга, раскаяния и зависти), если «стойкие» сами не заболели комплексом мессианства, не стали впоследствии «вождями» или «игроками». продолжение
–PAGE_BREAK–
4. Среди заложников много мятущихся в своем прилюдном одиночестве. Этих 30-50%. Морально подавлены, психически оглушены. Их страдание заглушает все прочие чувства, мешает общению. У таких заложников монотония тягостного переживания страха и беспомощности может сопровождаться шизоидными явлениями. Чем дольше, сильнее, трагичнее давление экстремальных обстоятельств, чем глубже психическое изнурение заложников, тем больше их становятся такими, не находящими ни в чем и ни в ком поддержки, ищущими спасения в себе, находящими только душевное мучение. Что им делать? Им надо помогать.
Остальные, чем дольше заложничество, тем сильнее сближаются с захватившими их террористами. Их два типа.
10-25% делают это с расчетом, почти сознательно, чтобы улучшить хоть сколько-нибудь свое существование, уменьшить угрозу террора лично для себя и своих близких. Это «приспешники» террористов. Они не однородны.
5. Есть расчетливо-разумные. И только слабость, надлом души или великий страх за близких людей толкает их к коллаборационизму. У них самооправдание: «Жертвуя собой, мы для пользы других пошли служить врагам. Мы не „предатели“, а тайные „свои“».
6. Но есть расчетливо-злобные. Служа врагам, ищут возможность возвыситься при новой расстановке сил. И удовлетворить свои комплексы. Конечно, за счет слабых заложников, притесняя их или, напротив, милостиво помогая. Последнее и оргастически им приятно, и после освобождения послужит оправданием их пособничества террористам.
7. Наконец, 20-30%. Чем дольше их заложничество, тем сильнее они ощущают как бы родственную близость с захватившими их террористами, разделяя с ними их переживания и неприязнь к спасителям.
Эти заложники и после освобождения сочувствуют захватчикам, защищают их, арестованных. Опасность, общая для террористов и удерживаемых ими заложников, сплачивает, «роднит» одних с другими. Легковесным политикам и судебным следователям бывшие заложники начинают казаться «пособниками» захватчиков-террористов.
При штурме осажденных террористов возникает не только (а) «братство по крови», которая может быть пролита и ими, и заложниками. В такой ситуации (б) начинают действовать рефлексы поиска защитника (сильного, властного) и (в) возникает психологическая спайка «подвластных» и «властителей», если «властители»:
в чем-то уравнены с «подвластными»: общей опасностью, общими невзгодами, общей добычей, общей радостью спасения от смерти;
человечно, участливо относятся к «подвластным».
Чеченцы наделены этноархаическими рефлексами в отношении к пленникам как к уважаемой ценности. Они относились к заложникам с видимой доброжелательностью.
По рассказам свидетелей, в городе Буденновске чеченцы, видя начало штурма больницы, в которой они укрылись, укрывали и успокаивали заложников. В поселке Первомайском руководитель чеченцев Салман Радуев обходил заложников, успокаивая их, рассказывал о последних событиях.
(г) В отличие от многих других террористов осажденные чеченцы сохраняли детскую игривую лихость. Громкая трансляция танцевальной музыки, обычно повергающая осажденных в уныние, у чеченцев в Первомайском вызывала неподдельную радость и пляску. Это ободряло и заложников, «роднило» их с чеченцами, пробуждая детские рефлексы.
(д) Даже когда расстреливали кого-то из заложников, срабатывал психологический механизм по принципу «разделяй и властвуй». Люди, оказавшиеся в привилегированном положении, при стрессе, как правило, отворачиваются от ставших париями, обреченными, «опущенными» (криминальный жаргон).
Возникающее у заложников ощущение «породнения» с захватчиками-террористами напоминает (е) появляющиеся у некоторых людей при стрессе инфантильные (детские) реакции: поиски родителя, сильного вершителя судьбы ребенка, родителя, «казнящего и милующего», при этом остающегося «родным», более того, чувство «родственности» может крепнуть при «насилии во благо наказуемому».
(ж) При «синдроме заложника» страх перед террористами и стремление убежать из-за «ультрапарадоксальной инверсии» психических процессов инвертируется (перевертывается) в болезненную любовь и привязанность к террористам.
(з) В этом есть и что-то женское, проявляющееся, когда сила и грубость самца могут парализовать тело и волю, могут пробуждать сладостное томление перед соитием.
Сплав игривой детскости и мужественности чеченских боевиков-террористов привлекает, завораживает многих, заставляет ими гордиться, кого-то — следовать им.
Напрасно ругают мифических психологов, которые не работают с бывшими заложниками, чтобы избавить их от синдрома «породнения» с террористами. Во-первых, психологов для этого нет. Во-вторых, этот синдром очень стойкий. Он сохраняется десятилетиями в российском народе, который был «заложником» у кровавого сталинско-коммунистического режима, но сохраняет к нему парадоксальную приверженность. Это не утрата исторической памяти, не попытка выразить протест противникам коммунистов, не массовая легкомысленность. Это психобиологический рефлекс сохранения традиций соподчиненности, достигнутой жестокостью.
(и) Есть мнение, что в Буденновске и других городах и поселках, где российские войска осаждали чеченцев, взявших заложников, у последних не было и в помине «синдрома заложника» с его биологопсихологическими механизмами, отмеченными выше. Журналист Андрей Бабицкий был с заложниками в Буденновске, затем во время их перемещения чеченцами по Чечне вплоть до освобождения. Он обратил внимание на сходство социально-политических ориентаций у русских заложников и у захватчиков-чеченцев. И те и другие в недавнем прошлом — «советские люди». Для них власть была враждебна. Она давила свободу, права, нередко и жизнь своих подданных. В несправедливости чеченской войны проглянуло лицо, казалось, ушедшей неправедной власти. Снова террор против мирного населения: русского, чеченского, гибнущего под бомбами. Когда война под боком, ее несправедливость очевидна. У русских, чеченских людей одни и те же эмоции, мотивации. У захватчиков-чеченцев они актуализованы гибелью родственников под залпами российских гаубиц и танковых орудий. У заложников-русских те же мотивы актуализируются, когда в них (и в захватчиков) стреляют БТРы, гранатометы, олицетворяющие российское государство. Опираясь на трагический пафос своей жизни, угнетавшиеся государством («жизнь погибла в провинциальном убожестве, вечный дефицит всего при советской власти, редкие праздники. омраченные похмельем… и сейчас зарплату не платят») заложники легко перестраиваются — «за террористов-захватчиков», вместе презирая и ненавидя Власть. Такими могут стать до 80% заложников.
Более того! А. Бабицкий заметил, что российские заложники способны «заряжать» чеченских захватчиков ненавистью к осаждающим их войскам. Вот почему случаи перехода заложников на сторону захватчиков не случайны. Не случайно участие боевых групп украинских, прибалтийских националистов в чеченской войне на стороне чеченцев. Не видеть таких «этноархаических рефлексов» у русских, украинцев, чеченцев, прибалтов и др. преступно, так как эта слепота побуждает Власть подливать масло в огонь Войны.
При указанных различиях все заложники несчастны под гнетом ужаса смерти, униженности, беспомощности и полной неопределенности судьбы. Многие из них после освобождения нуждаются в психологической помощи, а то и в лечении душевных и телесных расстройств.