“Снегурочка”
Очерк Б. Асафьева.
Нежный
цвет русской оперы – “Снегурочка” Римского-Корсакова звучит для всех,
кому дорого родное искусство, так же убедительно, как великие названия:
“Руслан”, “Князь Игорь”, “Борис Годунов”. Не
равноценно, может быть, но убедительно, как своеобразное, одиночное, глубоко
оригинальное и непосредственно созданное произведение. Своеобычный нрав музыки
“Снегурочки”, ее свежесть, ее приветливость и мудрая простота
привлекают и сейчас, через 40 лет, протекших с того светлого в жизни покойного
композитора времени, когда он задумал и осуществил в порыве юношеского
пламенения и увлечения свой замысел: оперу на сюжет пьесы А. Н. Островского
“Снегурочка” (летом в Стелеве в 1880 году эскизы оперы были созданы в
два с половиной месяца). Великолепный сюжет, конечно, был мощным импульсом и
послужил точкой опоры как схема и как канва, но можно сказать убежденно, что
этот сюжет как в своей сущности, так и в разработке Островского допускает в
своем огненном язычестве и страстности вознесение до мифа и до тех пределов
преображения мифа в музыке, какие были достигнуты Вагнером. Словом,
“Снегурочка” Римского-Корсакова не есть окончательное и единственное
решение проблемы о Снегурочке, данной в сказке Островского. Говорю это не в
умаление музыки, а в сознании ее инакости и прелести ее чар, приковывающих к
себе так, что забываешь в созерцании тихого света и нежных красок утренней и
вечерней весенней зари, разлитых в музыке, о мужественной жестокости и силе
замысла самой сказки.
Вот
основные вехи этого замысла: за весной должно прийти лето, за цветением –
зрелость, за влюбленностью – страстный алчный порыв. Земля и люди ждут солнца.
Все, что цвело, должно опасть, на смену вступает созревание плода. Нежное
хрупкое цветение подснежников, фиалок, ландышей, боязливо прячущихся в траве от
лучей горячего солнца, истаивает и исчезает. Всякая пассивность, отказ от
борьбы, от закала преследуется: солнце жжет безжалостно. Таков закон жизни,
такова смена или чреда жизненного развития. И так должно быть. Но человек хочет
в вечном и неустанном стремлении своем через искусство и посредством искусства
закрепить и сохранить для постоянного и произвольного любования все то, чем он
пленен в природе. И если иные творцы музыки идут вместе с великим течением
жизни, не помышляя ни о какой кристаллизации, а нервно и порывисто вычерпывая
свои мысли, грезы и переживания, считаясь не с данной в отдельности слуховой
ценностью или неценностью каждого мига, а лишь с эмоциональной правдивостью и
искренностью создаваемого (Вагнер, Чайковский), то иные, наоборот, не менее
любя жизнь, идут навстречу ей, выбирают любимые и дорогие мгновения, любовно
преображают их в звучащие образы и силой любви навеки вплавляют их в свой
личный мир творческих концепций.
Каждому
музыканту ведомо, как трудно при восприятии музыки Вагнера не отдаться
стихийному зову его воли, когда мысль не в состоянии остановиться на созерцании
прелести тех или иных отдельных звучаний самих по себе. Наоборот, очарование
музыки Римского-Корсакова – в непрестанном созерцании прелести звучаний. Сам
композитор нежно любил и лелеял каждый звук, каждое созвучие. Их нежные и
зыбкие плетения в его произведениях развертываются перед слушателем в наиболее
пленительных красках и свете. Не забыто ни одно из свойств, увеличивающих
слуховую ценность звучащего образа и уготовляющих восторг перед дивной красотой
звенящих далей и пространств. Мудрая экономия материала и мудрая расчетливость
в его распределении не должны пугать: это не от скупости скряги Плюшкина, а от
влюбленности в огненный блеск металла Скупого рыцаря!
В
отношении к сюжету “Снегурочки” различие подхода дает сильное
различие в трактовке. Реалист и лирик быта Островский влечет нас навстречу
солнцу к лету. И мы жаждем вместе с ним и с Берендеем, и с Бермятой, и со всем
людом Берендеева царства смены весны на зрелую пору и хотим, чтобы солнце
обратило гнев свой на милость:
Даруй,
бог света, теплое лето, Краснопогодное, лето хлебородное!
Снегурочка
гибнет, ибо должны же погибнуть подснежник и даже позднее его живущий ландыш
(недаром и царь Берендей сравнивает Снегурочку с ландышем); Мизгирь гибнет, как
всякий, кто хочет жить только с весной, в жажде вечного существования только
одной весны. Он изменил лету и солнечности: крепкий и сильный человек, он идет
против природы и разливает свою страстную энергию на призрачную видимость! Но
должны жить Купава и Лель, и недаром, вопреки формальным требованиям, конец
пьесы ничего не говорит нам о конечной судьбе их: перед ними еще лето, осень,
зима. Они живут с природой. Такова мысль (“слава солнцу”!)
“Снегурочки” Островского.
Иным
веет от “Снегурочки” Римского-Корсакова, от сказки, рассказанной в
музыке. В ней выявлено истинно и глубоко человечное (даже в своем противлении
вечной текучести всего, разлитой в природе, глубоко человечное), вызванное
любовью к пробуждающейся весной жизни стремление сохранить и запечатлеть в
музыке все очарование весенней природы, к тому же родной северной, близкой и
дорогой нам, русским. Хотя и в опере царь Берендей как жрец и священник бога
Солнца возвещает, что никого не должны тревожить ни печальная кончина
Снегурочки, ни гибель Мизгиря; хотя великолепный ритуальный заключительный хор
мощно славит наступление лета – все это не обманет слушателя: скорбная повесть
о житии и печальной кончине девушки Снегурочки, с одной стороны, а с другой –
обольстительно претворенные в звучаниях ласка, нега, скорбь, томление и
зыбкость весенних настроений на фоне изумительной звукописи весенней природы
создают столь устойчивые и вкоренившиеся впечатления, что никакой торжественный
ритуал и никакие убеждения в том, что все свершается, как быть должно, и идет
своей чередой, не уверят нас в справедливости возмездия Солнца, в необходимости
наступления лета и в том, что вся музыка оперы ведет нас к этой “славе”.
Нам жалко Снегурочки, жалко минувшей весны с ее нежными зорями, тихим светом
вечерним и скромными белыми ландышами. Люди не могут не сожалеть о весне даже и
потому, что как ни хорошо лето, но за ним ведь все же идет осень!..
Великое
значение и неповторяемая прелесть весенней сказки Римского-Корсакова светится
именно в ее весеннести, звучащей магически убедительно и призывно. Композитор
ведет нас от первых веяний и кличей весенней поры, от первой поступи
пробуждающейся жизни, когда вот “только что на проталинках весенних
показались ранние весенние цветочки”, от робкого и неясного гула к
весеннему пению природы и к весенним песням людским. Весна, жизнь весенней
природы – сущность всей этой музыки. Снегурочка – воплощение хрупкой преходящей
красоты и чуткой скорби весенней, скорби о неминуемости гибели.
Вдохновение
Римского-Корсакова теплится ровным светом на всей опере, но в такие моменты как
вступление (прилет весны), второе “жавороночное” ариозо Снегурочки
(нежное томление и трепетные зовы весенней природы), третье ариозо Снегурочки
(предчувствие неизбежности гибели), первое ариозо царя Берендея (созерцание
весенней “ландышевой” красоты), весенняя ночь и утро в заповедном
лесу, ток Снегурочки навстречу солнцу (любовный дуэт, нежно прозрачный) и,
наконец, ее таяние – музыка углубляется до постижения лишь слышимых тайников и
истоков жизни, о которых слово, будучи связано явью, невольно должно молчать. И
потому только музыка могла так претворить сказку Островского, что приостановила
естественное тяготение действия к солнцу, заменив его столь дивным пребыванием
в мире вечно желанной весеннести.
И
если в звучаниях музыкального искусства человечество стремится не только
воссоздавать вечное становление вещей, но в уподобление явлению кристаллизации
в природе запечатлевать текучий мир явлений в звучащих образах, то в
“Снегурочке” Римским-Корсаковым последняя цель достигнута в наиболее
желанной и привлекательной форме – через песенность (песня пронизывает всю
оперу) и через весеннюю прозрачную нежную красочность инструментовки, где
фарфоровая хрупкость и талая нежность звучаний удивительно сочетана с четкостью
и ясностью рисунка и где веяние весенних ясных тонов сопоставлено с
таинственной призрачностью фантастических образов неведомых сказочных существ.
Но
рядом с природой и параллельно ей в “Снегурочке” действует, а вернее,
боязливо чураясь, следует велениям природы, религии и быта “люд людской –
Берендеи обоего пола и всякого возраста”. Среди них выделяются как
личности: царь Берендеи, торговый гость Мизгирь и девушка Купава. Царь – мудрец
созерцатель – характеризован композитором мастерски: его старчество дано как
осознание смысла всего совершающегося. Ни боязни смерти, ни уныния, ни
изнеможения! Добродушная усмешка и незлобивый юмор пронизывают все его отношение
к людям, и трезвая, даже суровая в своей простоте мудрость язычника-пантеиста
наполняет его созерцания. Только красота, вызывая восторг пред ее выявлениями,
рождает в Берендее песенную негу и сладкое томление!..
Мизгирь
и Купава – два страстных существа, в упоении своей страстью презирающие уставы
и пути бытового уклада, но стремления их противоположны. Сильного Мизгиря
пленяет Снегурочка, холод которой он желает преодолеть, не подозревая, что ее
холод – ее сущность, а не скрытая под стыдливой оболочкой страсть. В страстной
Купаве ему нечего преодолевать, та сама ему отдается, и потому Мизгирь в жажде
преодоления идет навстречу дочери Весны, в то время как и люди и природа уже
идут встречать лето; конечно, Мизгирь гибнет, а Купава вступает в союз со светлым
Лелем.
Лель
– полубожество, а не личность. Он стоит в таком же отношении к Солнцу, как
Снегурочка к Весне. Его речи-песни на протяжении всей сказки становятся
страстнее, как бы алеют: в девушках он возбуждает любовную тягу, подобно тому,
как Солнце, ударяя своими лучами землю, грея ее, рождает в ней энергию жизни.
Вокруг
действующих лиц, подобно хороводной цепи, мерно ступают люди. Мерно потому, что
жизнь их вся течет сообразно череде событий в природе и скована действом
обрядовым и бытовым. Проводы Масленицы, гулянье в заповедном лесу и свадебные
жертвы в Ярилин день – вот картины религиозного культа, включая последний хор –
славление Солнца. Выкуп (вернее, умыкание) невесты, причитания Купавы, кличи:
бирючей, суд, встреча и проводы Берендея – вот отсветы, отражения культа в
мирском быту в отношении к царю и ближним. В музыке все это расцвечено и
выявлено в чертах, свойственных глубоко самобытному дарованию
Римского-Корсакова: вне сурового величия мифа, а в мягком обличье добродушной
“влюбленности в поэтические образы и верования былого в в претворении их в
живые, конкретно ощутимые, насыщенные духом язычества двигатели жизни.
Наоборот, тупая житейскость и грубо формальное отношение и к богу, и к жизни, и
к быту причудливо высмеяны в музыкально-забавной характеристике Бермяты,
ближнего царского боярина.
Так
музыка “Снегурочки” захватывает плотно замкнутый круг цельного
мировоззрения. Сущность же сказки о Снегурочке, рассказанной в музыке, т. е.
центр круга, в неповторимой прелести весенней, и непреложное значение оперы
зиждется на том, что композитору удалось запечатлеть в звуках весеннюю природу
и в звуковом претворении выявить и пробуждение, и рост жизненной силы, и
весеннее цветение. И когда мы только пожелаем, мы всегда можем в музыке
“Снегурочки” ощутить и весну и юность, ибо власть чар музыки
безгранична, если только сам композитор верил в то, что создавал. Сомневаться
же в этом не приходится, ибо любое соотношение звучаний в
“Снегурочке” подтвердит лучше всяких слов несомненность глубокой искренности
и правдивости всей музыки, музыки русской весны.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://rus-aca-music.narod.ru