“Усовершенствованный реализм” А.Айера
Блинов А.К.
Оскфордский
философ Альфред Джулс Айер (1910 — 1989) после окончания Крайст-Черч-колледжа в
1932 отправился в Вену, чтобы познакомиться с идеями Венского кружка. Его
первая книга «Язык, истина и логика» (1936) получила широкое признание и
оказала значительное влияние на англоязычную философию. Это одно из наиболее
ясно сформулированных изложений как логического позитивизма вообще, так и
феноменалистического крыла этого течения в частности. Поэтому, в частности, эта
книга отражает трудности, уже выявившиеся в ходе попыток дать точную
формулировку принципа верификации — или верифицируемости ( verifiability ), как
называет его Айер. Этот принцип трудно задать «так, чтобы избежать крайностей
чрезмерно строгого требования », отвергающего как бессмысленные даже суждения
обыденного опыта, и «чрезмерно снисходительного лицензирования тарабарщины »,
куда попадают и метафизические высказывания. Айер проводит различие между
«строгим» вариантом принципа верифицируемости, согласно которому всякое
неаналитическое высказывание лишено смысла, если опыт не позволяет окончательно
установить его истинность, и «слабым» вариантом, согласно которому предложение
осмысленно, только если оно либо является аналитическим (т.е. его смысла
достаточно для установления его истинности или ложности — таковы утверждения
математики и логики), либо некоторый мыслимый опыт «может иметь отношение к
определению его истинности или ложности» (т.е. предложение является
эмпирической гипотезой — таковы утверждения естественных наук и повседневного
опыта).
Айер
принимает принцип верифицируемости только в его слабом варианте, оправдывая
свой выбор нежеланием отбрасывать как бессмысленные универсальные законы и
утверждения о прошлом на том лишь основании, что ни те, ни другие нельзя свести
к имеющемуся сейчас опыту. Он согласен с Карнапом в том, что этой формулировки
принципа верифицируемости достаточно, чтобы устранить метафизические
высказывания; никакое наблюдение не может иметь отношение к такому
метафизическому утверждению, как «мир чувственного опыта реально не существует»
в силу самой его природы; никакое наблюдение не может помочь нам установить,
является ли мир единой «первичной субстанцией» или множеством таких субстанций.
Задачей
философии, утверждает Айер, не является конкуренция с естественными науками,
так как философ не располагает и не может располагать спекулятивными истинами,
которые могли бы конкурировать с гипотезами науки . Достижение сверхчувственной
истины исключено не в силу ограниченности человеческого разума, как считал
Кант, а из-за буквальной бессмысленности любой подобной истины. Следовательно,
единственное разумное занятие для философа — это выяснение значений. Задачей
философии признается логическое прояснение основных научных понятий, а не
попытка заключать о том, чем вещи являются в действительности. Так как все
высказывания философии, соответственно сказанному, аналитичны, то нет никаких
реальных причин для споров между различными философскими течениями и для
существования различных философских направлений . Большинство проблем значения,
связанных с обычным рассуждением, были (с определенной точки зрения) в то или
иное время решены, так что задача философии в основном теперь заключается в
четком анализе основных понятий науки людьми, компетентными как в философии,
так и в науке . Та отрасль философии, которая стремится раскрыть природу и
обоснованность знания, так называемая эпистемология, в большей своей части
является псевдонаукой. В действительности философ может показать, может ли опыт
обосновать чьи-либо мнения, но сама философия не обосновывает никаких мнений.
Научные мнения могут стоять на своей собственной основе, так как единственный
вид обоснования, который необходим и возможен для непротиворечивых эмпирических
высказываний — это, с такой точки зрения, эмпирическая проверка .
По
мнению Айера, как только мы отвергнем претензию философии поставлять нам
метафизические истины, сразу станет понятно, что ее настоящее назначение
состоит в анализе, — именно в этом видели ее главную задачу Локк, Беркли, Юм и
Рассел. Однако отсюда вовсе не следует, что философия занимается «разбиением»
объектов на атомарные сущности; воззрение, согласно которому Вселенная в
действительности состоит из элементарных сущностей, — метафизическая
псевдопроблема. Для Айера философский анализ имеет лингвистический характер; он
позволяет определять некоторый символ посредством перевода предложений, в
которые он входит, в предложения, не содержащие ни этого символа, ни его
синонимов. Примерами такого анализа служат теория описаний Рассела и
феноменалистский перевод предложений о материальных объектах в предложения о
чувственных данных.
Более
того, утверждает Айер, нет такой области опыта, которую в принципе нельзя было
бы подчинить какому-то научному закону . Поэтому первая задача философии по
отношению к познанию — не обосновать познание, а провести анализ как
эпистемологических терминов, так и тех высказываний, цель которых —
формулировать знание. Этот анализ — не просто эмпирическое изучение чьих-либо
языковых обычаев . Это скорее более фундаментальная логическая дедукция
отношений эквивалентности из правил следования, содержащихся в рассматриваемом
языке. Его метод заключается в основном не в установлении явных определений
типа «окулист — это глазной врач», а скорее в построении контекстуальных
определений, в которых всему предложению придается такая форма, что ни
определяемый термин, ни какой-либо из его синонимов не входит в
перефразированный вариант. Так, например, согласно Расселу, предложение
«круглых квадратов не существует» переводится как «ни один предмет не может
быть круглым и квадратным одновременно», а пред ложение «автором
“Веверлея” был Вальтер Скотт» как «одно и только одно лицо написало “Веверлея”».
Соединив
таким образом логический позитивизм с британским философским анализом, Айер
указал на реально существующую историческую связь; в то же время он многих
убедил в том, что «анализ» и «логический позитивизм» в действительности
тождественны. Однако логические позитивисты лишь постепенно стали
интересоваться эпистемологическими проблемами (и роль Айера здесь трудно
переоценить), на решении которых сконцентрированы усилия британских аналитиков;
со своей стороны, аналитики мало внимания уделяли изучению структуры научных и
математических теорий. Но и британские аналитики, и континентальные позитивисты
отвергали метафизику и обнаруживали склонность к эмпиризму, хотя в вопросе о
позитивной роли философии они придерживались противопожных позиций.
Для
Айера философия, по выражению Дж. Пассмора, представляет собой британский
эмпиризм, переформулированный в лингвистических терминах, о чем со всей
очевидностью говорит его работа «Основания эмпирического знания» (1940),
сочетающая классический британский подход к эпистемологии как к «нашему
познанию внешнего мира» (Рассел) с чертами континентального позитивизма. Ее
объемлющий тезис состоит в том, что никакие наблюдения не могут разрешить спор
между реалистами и сторонниками теории чувственных данных. Последние указывают
на невозможность согласовать изменения в наших восприятиях объектов и
расхождения в восприятиях различными наблюдателями одного и того же с той
идеей, что мы непосредственно воспринимаем материальные объекты. Реалисты же,
как считает Айер, всегда могут в ответ возразить, что теоретик чувственных
данных слишком узко понимает «материальные объекты». Поэтому вопрос лишь в том,
что нам более удобно — вместе с реалистами утверждать, что материальные объекты
могут одновременно обладать разными цветами, или вместе с теоретиками
чувственных данных отрицать это; данный вопрос не имеет никакого отношения к
наблюдению. Поскольку, с точки зрения Айера, мы можем здраво и непротиворечиво
рассуждать о мире и в терминах чувственных данных, и в теминах материальных
объектов, нам нужно лишь понять, какой язык более релевантен в том или ином
данном контексте.
Сам
Айер отдает предпочтение «языку чувственных данных»: книга «Основания
эмпирического знания» была многими воспринята как защита феноменализма. Британские
эмпиристы, считает Айер, зашли в тупик, решив, что выражения «чувственное
данное», «идея» и им подобные представляют собой имена объектов, чьи свойства
можно рассматривать как свойства любых других объектов, и поэтому для них
оказался вполне осмысленным вопрос — обладают ли чувственные данные свойствами,
которые мы не воспринимаем. Рассуждать таким образом, считает Айер, значит
терять все преимущества, предоставляемые языком чувственных данных, поскольку в
этом случае и в отношении чувственных данных незамедлительно встают
классические проблемы, связанные с иллюзиями. Если нас, к примеру, спрашивают,
сколько звезд видит человек, когда он видит звезды, то мы должны отказаться
отвечать на этот вопрос, ибо он бессмыслен. Однако на том основании, что человек,
видящий звезды, не может сказать, сколько звезд он видит, нельзя сделать
вывода, что его «чувственные данные» обладают не замеченными им свойствами;
этот факт означает лишь, что «чувственно данные звезды», в отличие от реальных
звезд, нельзя сосчитать.
С
точки зрения Айера, наилучшей формулировкой феноменализма будет следующая:
повседневные предложения о материальных объектах можно перевести в предложения,
отсылающие исключительно к чувственным данным, в число последних входят и
гипотетические предложения вида “Если бы я сделал то-то и то-то, я бы имел
такие-то чувственные данные”. Согласно известному возражению против этой
точки зрения, никакая совокупностъ утверждений о чувственных данных не
эквивалентна утверждению о материальном объекте; об этом свидетельствует тот
факт, что утверждения о материальных объектах всегда могут быть изменены на
основе последующего опыта и отброшены как ложные, в то время как утверждения о
чувственных данных по определению не подлежат пересмотру. Айер признает, что
здесь нет эквивалентности, но отсюда не следует,по его мнению, что предложения
о материальных объектах говорят не о чувственных данных, а о чем-то ином. Так,
предложение «кто-то стоит у двери» неэквивалентно множеству предложений о
конкретных людях: «или х , или y , или z стоит у двери». Но «кто-то» не
является и именем какого-то еще существа, помимо конкретных людей. Мы вправе
лишь утверждать, заключает Айер, что утверждения о чувственных данных никогда
не могут «точно определить» материальный объект; в результате мы не можем
разложить, скажем, предложение о материальном объекте на множество предложений
о чувственных данных. Но мы можем, подобно Юму, указать те отношения между
чувственными данными, которые наводят нас на построение утверждений о
материальных объектах на основе нашего опыта.
Итак,
если задачей философского исследования является анализ, проясняющий значение
фактических высказываний и исключающий метафизику, то каков критерий
осмысленности высказываний, используемый в этом анализе? Если оставить на время
в стороне высказывания логики и математики и другие априорные высказывания,
единственным приемлемым критерием осмысленности фактических высказываний
является критерий проверяемости. Он не требует, чтобы каждое осмысленное
высказывание было действительно проверено, или даже чтобы высказывание было
«строго» проверяемым, то есть «установленным с уверенностью». На самом деле
многие осмысленные высказывания не настолько важны, чтобы кто-нибудь
позаботился об их действительной проверке, и ни для какого фактического
высказывания нельзя полностью проверить, истинно оно или ложно. Однако если
высказывание считается фактически осмысленным, то оно должно быть проверяемым
хотя бы в том слабом смысле, что некоторые наблюдения могли бы играть роль в
определении его истинности или ложности. Более точно, фактическое высказывание
осмысленно, если и только если некоторые высказывания об опыте могут быть
выведены из него в сочетании с некоторыми другими посылками, но не выводимы из
одних только этих посылок . Таким образом, объяснить значение какого-либо
эмпирического высказывания — значит перефразировать его с помощью подходящего
контекстуального определения таким образом, чтобы обнаружилась возможность его
проверки в терминах чувственного опыта. Если этого сделать нельзя, высказывание
в буквальном смысле слова бессмысленно. Требуемое перефразирование не должно
раскрывать значения входящих в высказывания терминов в интенсиональном или
коннотативном смысле, а только в том смысле, который важен для научного или
повседневного знания, а именно в денотативном или экстенсиональном. В
действительности интенсиональный смысл значения представляет собой в основном
психологическую ссылку на мышление говорящего, а не логическую ссылку на
следствия из его высказывания. Поэтому он не имеет серьезной познавательной
ценности.
Может
показаться, что высказывания априори, или такие необходимые истины, как истины
логики или математики, составляют исключение из основного правила, согласно
которому никакое фактическое высказывание не является осмысленным, если оно не
проверяемо в терминах чувственного опыта. Эти трудности можно попытаться
устранить, считая, что такие высказывания не являются необходимо априорными, а
подлежат такой же проверке, как и все чисто эмпирические высказывания. Такой
вариант применил Дж.С. Милль, который попытался показать, что высказывания
логики и математики всего лишь более надежные фактические высказывания,
подлежащие обычной эмпирической проверке. Однако усилия Милля потерпели
неудачу, ибо на самом деле, независимо от того, какие эмпирические данные
представлены, нам всегда удается спасти истинность логики и математики. Так,
например, если в каком-либо случае оказалось, что пять пар объектов не равны
десяти объектам, то, скорее всего, мы усомнились бы не в том, что 2 * 5 = 10, а
в том, что в процессе счета мы начали с пяти пар или в том, что в нем
участвовали действительно все исходные объекты и не больше .
Это
стремление сохранить логику и математику любой ценой дает нам ключ к
правильному решению проблемы истин, необходимых априори. Такие истины в
действительности не являются фактическими вообще, а представляют собой решения
пользоваться языком определенным образом. Иначе говоря, необходимая истина
аналитична в смысле Канта, т.е. в том смысле, что ее предикат уже содержится в
ее субъекте. Еще лучше это можно выразить, сказав о любом необходимом
высказывании, что «его достоверность зависит только от определения входящих в
него символов». Необходимое высказывание раскрывает значения, но ничего не
говорит о мире. В этом смысле оно чисто тавтологично, хотя вследствие
медлительности человеческого ума оно может оказаться связанным с другими
тавтологиями довольно неожиданяым образом. Такой словесный и тавтологический
характер имеют не только высказывания дедуктивной логики и арифметики, но и
высказывания геометрии, математической индукции и те высказывания, в терминах
которых проводится философский анализ. Таким образом, все осмысленные суждения
относятся либо к классу суждений, в принципе допускающих эмпирическую проверку,
либо к классу аналитических и тавтологических суждений. Метафизическое
предложение в буквальном смысле слова бессмысленно; его можно определить как
«предложение, которое стремится выразить подлинное суждение, но в
действительности не выражает ни тавтологию, ни эмпирическую гипотезу» .
Спрашивается, почему же при наличии такого простого и очевидного критерия
значимости люди упорно ставят и пытаются решить бессмысленные метафизические и
этические проблемы? Это объясняется тем, что их вводят в заблуждение формы языка
и предрассудок, будто каждому слову должно соответствовать нечто реально
существующее. Так, например, проблема субстанции возникает потому, что «мы не
можем в нашем языке, говоря об ощущаемых свойствах предмета, не ввести слово
или фразу, которая кажется относящейся к самому предмету»; проблема бытия
возникает потому, что термин «существование» принимается за атрибут .
Аналогичным образом проблемы нормативной этики коренятся в том факте, что
сугубо эмоциональные понятия «хороший», «правильный» и «должен» ошибочно
считаются представляющими дескриптивные свойства.
Какова
же тогда, по Айеру, природа объектов познания? Вообще говоря, такие объекты
нужно рассматривать как конструкции чувственного опыта. Все они «определимы» в
терминах «ощущаемых проявлений». Отсюда не следует, что материальный объект в
буквальном смысле слова есть «совокупность или система содержаний ощущения» или
что осмысленное предложение о материальном объекте не может содержать ссылок на
что-либо, не входящее в чувственный опыт. Первая интерпретация сама была бы
метафизической, а вторая незаконно исключала бы все ссылки на атомы, электроны
и другие полезные конструкции, а также на стулья, столы и другие привычные
объекты. Эта теория конструкций не означает также что материальные объекты научных
понятий фикции, так как столь и атомы, конечно, не являются фикциями в том
смысле, в каком ими являются Гамлет или мираж . Теория конструкций в логическом
позитивизме указывает лишь, что каждое предложение об объекте можно перевести в
предложение, говорящее только об ощущениях и отношениях между ними. Ощущения,
связанные друг с другом с помощью некоторых вполне определенных форм сходства и
непрерывности, приводят к конструкциям, воспринимаемым как материальные
объекты, а такие же ощущения, связанные различными другими способами, приводят
к конструкциям, воспринимаемым, соответственно, как мы сами, чужие сознания,
прошлые события, будущие события и законы природы. Однако все высказывания,
содержащие конструкции, имеют то сходство, что все они либо эмпирические
гипотезы, подлежащие проверке последующим чувственным опытом, либо правила
предсказания будущего опыта.
Но
тогда зависят ли объекты познания от познающего мышления или нет? Если дело
сводится к вопросу, является ли чувственный опыт независимым от процесса
ощущения, то ответ будет утвердительным, так как содержание ощущения есть
скорее часть, а не объект чувственного опыта. Однако, если спрашивается,
являются ли конструкции, воспринимаемые как материальные объекты — мы сами,
законы природы и прошлые события — независимыми от познающего разума, ответ
будет отрицательным, так как все такие конструкции представляют собой не просто
ощущения, а относительно постоянные возможности ощущений, и предложения о них
должны анализироваться в терминах не только действительно происходящих
ощущений, но и в терминах ощущений, которые имели бы место при определенных
обстоятельствах .
Проблема
природы истины на самом деле является псевдопроблемой, так как сказать, что
суждение истинно, значит просто утверждать это суждение, и никакой эмпирической
проверки для теории истины изобрести нельзя. Критерием истинности суждения
является просто фактическое осуществление тех явлений опыта, которые были
предсказаны этим суждением. В действительности, однако, мы никогда не достигаем
полной истины, поскольку каждое эмпирическое высказывание, будь то высказывание
о материальном предмете, о законе природы, о чьемлибо сознании или даже о
прошлом событии, влечет за собой бесконечную цепь явлений опыта, так что
требования к его истинности полностью никогда выполнены не будут. Так
называемые наглядные суждения, прямо описывающие непосредственный опыт, могли
бы содержать свою собственную полную верификацию, но фактически таких суждений
не существует. В то время как сам чувственный опыт непосредственно дан и
безошибочен, любая попытка выразить этот опыт в словах уже содержит
дескриптивные элементы наряду с демонстративными; следовательно, она может
подлежать исправлению и никогда полностью не проверяема. Так как мы никогда не
можем быть уверены в истинности эмпирического суждения, практически важные
вопросы в области познания связаны с вероятностями будущих явлений опыта.
Вероятность гипотезы измеряет «степень доверия, с которой разумно относиться к
этой гипотезе». Степень разумности мнения зависит от того, в какой мере оно
«достигается методами, которые мы считаем надежными». Такие методы в настоящее
время включают все, что мы подразумеваем под научным методом. Они содержат не
только способы проверки отдельных гипотез, но и способы проверки целых систем
гипотез, в которой подтверждение какой-либо части способствует подтверждению
целого. Однако никакое множество процедур или гипотез не является
окончательным, и с точки зрения логики можно спасти любую гипотезу, если мы
захотим пожертвовать достаточным количеством других. В ответ на вопрос, почему
наши поиски знания должны происходить так, как они происходят, некоторые
философы утверждали, что такая процедура требуется в интересах экономии. Но
экономии можно было бы достигнуть просто игнорированием нежелательных
наблюдений. В действительности конечной основой нашей процедуры является
практическая потребность в успешности предсказаний об опыте, и именно степень
успеха в конечном счете является проверкой того эмпирического знания, которое
мы приобретаем, будь то знание о предметах, нас самих, прошлом или будущем.
В
то время как в «Языке, истине и логике» Айер был склонен согласиться с теми,
кто утверждал, что философских суждений не существует и что философия должна
заниматься тем, чтобы делать ясными другие суждения, позже он считает, что
неверно говорить, будто философские суждения — это суждения об употреблении
слов. На самом деле философские суждения, если уж в них говорится об
употреблении, то говорится об употреблении не слов, а классов слов: философские
суждения, если они истинны, не эмпирические, подобно суждениям лексикографа, а
аналитические, подобно суждениям логика. Философский анализ не заключается
прежде всего в «контекстуальных определениях» и вообще не обязательно сводится
к определениям. Например, философские высказывания, интерпретирующие
материальные объекты в терминах чувственных данных, не сводятся к определению
или переводу высказываний о физических объектах в терминах чувственных данных,
«так как никакое конечное множество высказываний о наблюдениях не эквивалентно
высказыванию о материальном предмете ». Более того, некоторые примеры подлинно
философского анализа имеют форму, далекую от формы определения. Например,
вообще не похоже на определение рассуждение Мура о том, что высказывание «все
ручные тигры рычат» имеет смысл, тогда как «все ручные тигры существуют» не
имеет смысла.
Хотя
более зрелые работы Айера никоим образом не отвергают верификационный критерий
значимости, этот принцип рассматривается в них в контексте, несколько отличном
от предлагавшегося в «Языке, истине и логике», и содержат некоторые важные
ограничения. Теперь Айер открыто говорит, что принцип проверяемости сам по себе
есть не проверяемый факт или «эмпирическая гипотеза», а «определение»,
указывающее область «осмысленности», в которой применимы понятия «истинности» и
«ложности» и осуществимо понимание на уровне здравого смысла или науки. Более
того, теперь он с готовностью признает возможность других определений значения
в некотором ином смысле, и от сторонников таких определений требуется лишь
указание точных критериев. Даже для осмысленных высказываний не все
доказательства их истинности содержатся в их значении. Кроме того, критерий
осмысленности, который требует, чтобы из осмысленного высказывания вместе с другими
посылками следовали высказывания о наблюдении, теперь признается в некотором
отношении слишком широким. На основании этого критерия высказывание «абсолют
ленив» было бы осмысленным. Чтобы исключить такие высказывания, которые,
конечно, нежелательно считать осмысленными, Айер теперь настаивает на том,
чтобы упомянутые «другие» посылки либо были аналитическими, либо эмпирически
проверяемыми. Таким образом, критерий проверяемости, а следовательно, также и
осмысленности, выглядит теперь следующим образом.
Высказывание
непосредственно проверяемо, если оно либо само является высказыванием о
наблюдении, либо в конъюнкции с одним или несколькими высказываниями о
наблюдении влечет за собой по меньшей мере одно высказывание о наблюдении,
которое не выводимо из этих других посылок без данного высказывания.
Высказывание косвенно проверяемо, если оно удовлетворяет следующим условиям:
во-первых,
в конъюнкции с некоторыми другими посылками оно влечет одно или несколько
непосредственно проверяемых высказываний, которые не выводимы только из этих
других посылок; и,
во-вторых,
всякое высказывание, входящее в эти другие посылки, либо аналитическое, либо
прямо проверяемое, либо таково, что его косвенную проверяемость можно
установить самостоятельно.
Осмысленное
высказывание , не являющееся аналитическим , должно быть непосредственно либо
косвенно проверяемым . Айера особенно беспокоит, что же подлежит верификации.
Он вводит третьего кандидата на эту роль — «утверждение», который должен
оспорить эту честь у «предложения» и «высказывания». Он определяет
«предложение» как грамматически значимый набор слов, «утверждение» — как то,
что выражают такие наборы слов, а «высказывание» — как подкласс, содержащий
только «утверждения», выраженные «строго осмысленными» предложениями. Поэтому,
согласно Айеру, выражение «бессмысленное высказывание» является противоречием в
терминах; только предложения являются «строго осмысленными» и только
утверждения поэтому подлежат верификации.
Взгляд
Айера на то, что означают различные виды высказываний, изменился несколько
более радикально, чем его взгляд на верификационный критерий значимости.
Например, раньше он говорил, что высказывания, относящиеся к чувственному
опыту, «определяют» или «переводят» высказывания о физических объектах, а
теперь он заявляет, что таких переводов «не предвидится», что есть серьезные
основания предполагать, что они невозможны, и что значение высказываний о
физических объектах должно оставаться несколько туманным. Хотя каждое
высказывание о материальном предмете влечет за собой то или иное множество
высказываний о наличии тех или иных чувственных данных, нет такого множества
высказываний о наличии конкретных чувственных данных, о котором можно было бы с
уверенностью сказать, что именно оно следует из данного высказывания о
материальном предмете. Мы не только можем продолжать проверку высказывания как
угодно долго, не будучи в состоянии достигнуть формального доказательства его
истинности; но, кроме того, для любого способа проверки, который мы фактически
осуществляем, всегда имеется бесконечное множество других способов проверки,
несколько отличных от исходного, которые можно было бы провести с таким же
успехом. Следовательно, каждое значимое высказывание о материальном предмете
может быть представлено как влекущее за собой дизъюнкцию высказываний о
наблюдениях, хотя число членов этой дизъюнкции нельзя перечислить, так как оно
бесконечно . Аналогичные рассуждения применимы к высказываниям о чужих
сознаниях и о прошлых событиях; но относительно и тех и других высказываний требуются
также и особые ограничения первоначальной доктрины «Языка, истины и логики».
Высказывания о прошлом в первом издании «Языка, истины и логики» считались
переводимыми в суждения о «настоящем или будущем опыте». Но в действительности,
хотя такие высказывания и проверяемы в терминах вытекающих из них высказываний
о наблюдении, эти высказывания о наблюдении могут относиться как к опыту,
который был бы возможен, если бы наблюдение имело место в прошлом, так и к
фактическому опыту в настоящем или в будущем. Невозможность наблюдения
прошедшего опыта это просто случайный факт, а не логическая невозможность,
которая исключала бы осмысленность высказываний о прошлом, которые.уже нельзя
проверить.
Высказывания
об опыте других людей уже нельзя так просто интерпретировать в терминах наших
наблюдений их поведения, как это Айер считал вначале. В «Основаниях
эмпирического знания» он широко использует тот аргумент, что, так как наша
неспособность непосредственно проникнуть в опыт другого есть лишь случайный
факт, высказывания о внутреннем опыте других людей в принципе проверяемы и
подкрепляются заключениями по аналогии. Рассмотрев различные языковые
соглашения, которые сделали бы возможным или невозможным участие в опыте
других, Айер заключает, что, поскольку рассматривается лишь дескриптивное
содержание опыта, вопрос о том, чей это опыт, по существу произволен, так что,
например, при установлении корреляции свойств не стоит заботиться о том, чтобы
границы опыта различных людей не пересекались. Вывод происходит не от моего
опыта как такового к чьему-либо опыту как таковому, а от установления факта,
что некоторые свойства сопутствуют друг другу в различных контекстах, к
заключению, что в последующем контексте эта связь также будет иметь место. Это
обычный тип индуктивного вывода.
“Итак,
— пишет Дж.Пассмор, — в существенных вопросах Айер в 1946 г. все еще оставался
позитивистом лингвистического толка. Но по мере того как логический позитивизм
постепенно под влиянием Карнапа трансформировался в физикализм, Айер все больше
отходил к эпистемологии, которая по своему типу близка британскому эмпиризму,
хотя этот его отход сдерживала критика таких его современников, как
Витгенштейн, Райл и Остин. В работе «Проблема познания» (1956) для него врагом
номер один становится уже не метафизика, а скептицизм”[9] .
Мы
знаем, что p, если и только если мы убеждены в том, что p, имеем основания так
считать, и, наконец, если мы правы в этом, т.е. если это действительно так.
Скептицизм возникает там, где можно усмотреть логический зазор между
открывающимися нам очевидными свидетельствами по поводу существования и
характера вещей некоторого вида и нашими обычными требованиями к знанию о них.
Например, наш доступ к физическому миру возможен только через наши собственные
чувственные данные, к сознаниям других людей — только через их поведение, а к
прошлому — только через наши воспоминания. Другая очевидность нам не доступна,
а эта может вступать в противоречние, в частности, с требованием истинности
знания. Возможны четыре типа решения.
С
точки зрения наивного реализма, проблематичные вещи даны нам непосредственно, и
мы воспринимаем физические объекты, сознания других людей или прошлое без
посредства каких бы то ни было чувственных данных, поведения или воспоминаний,
которые являются просто их представлениями.
Редукционизм
сводит существование проблематичных вещей к принятию подходящих образцов среди
очевидных данных — например, чувственных данных, поведения или образов памяти и
исторических хроник.
Научный
подход основан на том, что вывод от очевидности к тому или иному заключению
имеет надежный с научной точки зрения индуктивный характер. Трудность здесь
состоит в том, что не может быть никаких индуктивных оснований для перехода от
А к В, если у нас никакого возможного доступа к В, кроме А.
Метод
дескриптивного анализа, в значительной степени одобренный A йером (хотя
несколько измененный позже) просто описывает то, как мы фактически основываем
наши убеждения на очевидности, и показывает, что опасения по поводу их
недостаточной обоснованности неразумны, поскольку выдвигают невозможные
требования.
Базовый
аргумент против скептицизма состоит в следующем. Существуют высказывания такой
природы, что для нас логически невозможно ошибиться в их истинности, поскольку
они или являются априорными, или регистрируют непосредственный опыт. Айер
согласен с тем, что если высказывание выражает априорную истину, то для него
логически невозможно быть ложным. Но отсюда вовсе не следует, что для нас
логически невозможно ошибиться в его априорности. Поэтому само существование
априорных истин еще не гарантирует от ошибок.
Как
же в таком случае быть с «базисными предложениями» логического позитивизма, т. е.
с такими предложениями, как «это выглядит красным», «у меня болит голова» и т.
д.? Эти предложения подвержены пересмотру; я вполне могу сегодня считать, пусть
неправильно, что вчера, произнося фразу «у меня болит голова», я ошибался.
Однако здесь можно возразить, что я по крайней мере не ошибался, говоря, что «у
меня болит голова», в тот момент, когда я испытывал эту головную боль.
Утверждение «в настоящий момент я испытываю головную боль» не может быть ложным
в момент его произнесения. В ответ на это Айер указывает, что если это
утверждение означает: «в настоящий момент я испытываю то, что другие люди
называют головной болью», то оно, конечно, может оказаться ложным; возможно,
другие люди назвали бы испытываемое мной «тяжелой головой». Даже используя
«индивидуальный язык», я мог бы совершить аналогичную ошибку: я мог бы ошибочно
считать, что «этот вид переживания я обычно называю головной болью.
Таким
образом, Айер вынужден отказаться от точки зрения, которую он разделял вплоть
до второго издания «Языка, истины и логики» (1946) — о том, что существуют
«базисные высказывания», т. е. неподверженные перемотру окончательные
верификаторы (инфаллибилизм). В итоге он вынужден согласиться со скептиком в
том, что всегда присутствует логическая возможность ошибки[10] . Однако в том,
что касается скептических аргументов против индукции, по мнению Айера, скептик
прав, отрицая возможность формально-дедуктивного оправдания индукции. Но это
отрицание означает лишь, что ничего лучше самой индукции не может быть
использовано для ее оправдания. Этот ответ скептику особенно важен для Айера.
По его мнению, и наше знание о прошлом, и наше знание о сознании других людей
опирается на индуктивные умозаключения. Теперь Айер полностью отвергает точку
зрения, которой он придерживался в «Языке, истине и логике» и согласно которой
утверждения о сознании других людей «в реальности» представляют собой утверждения
об их телах, и тем более он не приемлет физикалистское учение о логической
эквивалентности утверждений о нашем собственном сознании утверждениям о наших
телах.
Согласно
Айеру, наиболее серьезные скептические возражение связаны с нашим восприятием
внешних вещей. В этом вопросе Айер продолжает в целом отстаивать позицию,
сформулированную им в «Основаниях эмпирического знания», но уделяет значительно
меньше внимания идее «чувственных данных». Как признает Айер, скептик прав,
отрицая, что утверждения о моих чувственных данных эквивалентны таким
утверждениям, как «книга лежит на столе», или же служат их логически
убедительными доказательством. Однако отсюда вовсе не следует, что они не
обосновывают таких утверждений; на самом деле только ссылкой на чувственные
данные и можно обосновать такие утверждения.
В
итоге Айер занимает позицию, которую он называет « усовершенствованным
реализмом», исходя из того, что прояснение понятий, являющеся задачей
философии, в конечном итоге сообщает нам нечто о мире, к к-рому применимы эти
понятия.
Итак,
по (широко разделяемому) мнению Дж.Пассмора, логический позитивизм развивался в
двух разных направлениях:
под
влиянием Карнапа — к реалистическому объяснению восприятия и физикалистской
трактовке сознания;
под
влиянием Айера — обратно к британскому эмпиризму, из которого он когда-то
вырос.
В
обоих случаях развитие связано с отказом от концепции эмпирического знания как
абсолютно надежного и неподверженного ошибкам — и, в определенной форме, с
возвратом к поиску абсолютно достоверного базиса науки в духе Декарта или
Гуссерля.
[9]
Пассмор Дж. Сто лет философии. М.,
«Прогресс-Традиция», 1999. С.302.
[10] Ayer A.J. Basis Propositions —
Philosophical Analysis, 1950, ed. M . Black .
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.i-u.ru/