См., напр.: Цветков А. Возможности и границы притчи // Вопросы литературы. 1973. № С. 152-170

Е. К. Ромодановская Сибирское отделение РАН, г. Новосибирск СПЕЦИФИКА ЖАНРА ПРИТЧИ В ДРЕВНЕРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ* Притча, как известно, пришла в русскую литературу вместе с христианской письменностью, с первыми переводами текстов Священного писания, прежде всего — Евангелия. Как и в большинстве средневековых литератур, в дальнейшем она оказала огромное влияние на всю жанровую систему, ее принципы повествования пронизывают самые разнообразные произведения. Вместе с тем притча мало изучена в нашем литературоведении. Широкий интерес к этому жанру возник в литературной критике лишь в 1970-х годах, когда вопрос об использовании ее методов и возможностей все чаще поднимался в связи с современным литературным процессом. Черты притчи находили в произведениях самых разных писателей, прежде всего В. Быкова, В. Астафьева, В. Распутина, Ч. Айтматова и др.1 Именно тогда понятия притчевость и притча прочно вошли в литературно-критическую терминологию, отражая как увлеченность исследователей новой сферой художественного анализа, так и определенную “моду”, охватившую широкий круг авторов и поставившую рядом часто несовместимые явления. Притчей могли назвать любое произведение, отличающееся своеобразной символичностью, иносказанием, философской направленностью — чертами, характерными не для одного какого-либо жанра, а для художественного творчества в целом; ______ © Ромодановская Е. К., 1998 * Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ, грант № 96—04—06339. Благодарю за помощь в сборе материалов Е. Ю. Горюнову и В. А. Ромодановскую.1 См., напр.: Цветков А. Возможности и границы притчи // Вопросы литературы. 1973. № 5. С. 152—170; Касемаа Я. Э. О притче в современной советской прозе // Вестн. Ленингр. ун-та. Сер. История. Язык. Литература. 1977. Вып. 2. С. 71—75; Kassek D. Zur Genesis parabolischen Ersählens bei Vasil Bykau // Zeitschrift für Slawistik. 1988. Bd. 33. H. 4. S. 523—532.74 показательно, что определения притчи при этом не давалось. Несомненно, что такое расширительное толкование термина связано прежде всего с неразработанностью его в литературоведении. Сам по себе жанр притчи исследователями почти не рассматривался. Помимо кратких справочных (словарных) и учебных статей2, можно указать лишь специальную работу С. Добротворского3, не соответствующую принципам современного литературоведения, и ряд трудов (Д. С. Лихачева, Н. И. Прокофьева, В. В. Кускова), посвященных изучению системы жанров Древней Руси, где среди прочих говорится и о жанре притчи4. Лишь в 1991 году опубликован свод притчевых текстов разного типа, подготовленный Л. И. Алехиной и Н. И. Прокофьевым5, благодаря чему можно говорить о жанре притчи на обширном и далеко не случайном материале. В сборнике “Древнерусская притча” составители стремились отразить все разновидности текстов, носивших это название в Древней Руси. Благодаря этому здесь наглядно прослеживается внутренняя противоречивость термина, под которым объединяются памятники, разнесенные в наше время по разным жанрам: выделены в особые разделы притчи-пословицы и притчи-загадки; среди сюжетных притч можно различить басни, исторические анекдоты, апофегмы и собственно притчи. Обо всех этих разновидностях еще пойдет речь в дальнейшем, а пока обратимся к вопросу, чтò означало слово ‘притча’ в древнерусской литературе. ______2 См.: Аверинцев С. С. Притча // Краткая литературная энциклопедия. М., 1971. Т. 6. Стб. 20—21; Квятковский А. Поэтический словарь. М., 1966. С. 224; Толстогузов Н. Притча // Литературная учеба. 1987. № 3. С. 232—234; Княжицкий А. Притчи: Учебная книга. М., 1994.3 Добротворский С. Притча в древнерусской духовной письменности // Православный собеседник. Казань, 1864. № 3. С. 375—415.4 Лихачев Д. С. Славянские литературы как система // Славянские литературы. VI Международный съезд славистов (Прага, август 1968). Доклады советской делегации. М., 1968. С. 45; Прокофьев Н. И. Древнерусские притчи и их место в жанровой системе литературы русского средневековья // Литература Древней Руси. М., 1988. С. 3—16; Кусков В. В. Характер средневекового миросозерцания и система жанров древнерусской литературы XI — первой половины XIII века // Вестн. Моск. ун-та. Филология. 1981. № 1. С. 3—12.5 Древнерусская притча / Сост. Н. И. Прокофьева, Л. И. Алехиной; Подг. текста и коммент. Л. И. Алехиной; Предисл. Н. И. Прокофьева. М., 1991.75 По-видимому, многозначность и расширительность литературоведческого термина ‘притча’ были заложены еще в древнейшие времена, с первыми его употреблениями в переводных памятниках. Судя по словоуказателю к Повести о Варлааме и Иоасафе6, словом ‘притча’ были переданы несколько понятий: τό άἱνιγμα — загадка; ή παραβολή — парабола, приближение; τό παράδειγμα — пример, образец; τό πρόβλημα — задача, задание. В “Истории Иудейской войны” Иосифа Флавия словом ‘притча’ переводится греческое πρόϕασιζ — ‘несчастье, предлог’7. Важно, что такие же греческие термины передаются словом ‘притча’ и в текстах Ветхого и Нового Завета8; причем в греческих текстах синоптических Евангелий, как правило, употребляется ή παραβολή, а в Евангелии от Иоанна — παροιμια9, при переводе же это различие исчезает в общем термине ‘притча’. Каково же значение слова ‘притча’ в славянских языках? Многозначность его поддерживается не только языком переводного источника, но и собственной традицией. Словарь Фасмера дает следующие значения: др.-русск. ‘несчастный случай’; укр. ‘происшествие, особенный случай’; блр. ‘неприятный случай, срам’; болг. ‘притча’; сербо-хорв. ‘рассказ, пословица’; словен. ‘момент, настоящее время; свидетельство, свидетель; притча, сказка, рассказ’10. М. Фасмер выводит *pritъčа ‘случай’ от pritъknọti, а ст.-слав. — от греч. παραβολή, παραδειγμα11. Те же значения указывает и А. Г. Преображенский, добавивший лишь греч. αλληγορἱα12. Словари русского языка дают сходные значения, включая сюда уже и обозначение литературных форм, связанных с переводами: ‘нечаянность, нежданный случай, внезапная болезнь; притча, иносказанье, _______6 Словоуказатель к тексту “Повести о Варлааме и Иоасафе”, памятника древнерусской переводной литературы XI—XII вв. Л., 1988.7 Мещерский Н. А. “История иудейской войны” Иосифа Флавия в древнерусском переводе. М.; Л. 1958. С. 555.8 Указано В. А. Ромодановской, см.: Дворецкий И. Х. Древнегреческо-русский словарь: В 2 т. М., 1958; Zorell F. Lexicon Graecum Novi Testamenti. Parisiis, 1961; Lampe G. W. H. A patristic Greek Lexicon. Oxford, 1961—1968; Sophocles E. A. Greek lexicon of the Roman and Byzantine periods (from B. C. 146 to A. D. 1100). N. Y., 1887.9 См.: Zorell F. Lexicon Graecum…10 Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 3. М., 1971. С. 368.11 Там же.12 Преображенский А. Г. Этимологический словарь русского языка. Т. 2. М., 1959. С. 127.76 поученье в примере, аполог, парабола, басня; простое изречение, мудрое слово, апофегма’13; ‘рассказ, в иносказательной форме содержащий нравоучение; непонятная вещь’14; ‘иносказательное повествование с нравоучительным выводом, иносказательное выражение; непредвиденное обстоятельство, случай, событие’15. Наибольшее число значений фиксируют словари древнерусского языка: ‘уподобление, иносказание, притча, пример, доказательство, указание, гадание, загадка, изречение, присловие, поговорка, предмет пересудов, причитание, плач, случай, неудача, беда’16; ‘иносказание, аллегория, символ; иносказательное изречение, повествование, обычно содержащее нравоучение; притча, пословица, поговорка, загадка, пример, образец, подобное явление, доказательство, предлог, отговорка, непредвиденный случай, неприятное происшествие, внезапная болезнь, благоприятный случай, предмет пересудов, погребальный плач’17. Такое обилие значений отражает, по-видимому, особую распространенность этого термина в эпоху средневековья и постепенное угасание отдельных его смыслов в новейшее время; характерно, например, что такие значения, как ‘болезнь’, сохранились лишь в диалектах (см. выше словарь Даля). Вместе с тем стоит обратить внимание на то, что при всем разбросе значений одно из них отмечено всеми: это ‘случай’, который М. Фасмер связывает с исконным прасловом. Значение это сохранилось до сих пор и в бытовой речи, в поговорках типа “эка притча приключилась”. По-видимому, этот смысл важен и для понимания литературоведческого термина: притча — это рассказ о некоем случае, из которого следует определенный вывод18. Анализ термина подводит нас к вопросу о происхождении притчи как жанра. Ее родственные отношения с басней, о чем ______13 Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 3. М., 1955. С. 452—453.14 Толковый словарь русского языка / Под ред. Д. Н. Ушакова. Т. 3. М., 1939. Стб. 868—869.15 Словарь современного русского литературного языка. Т. II. М.; Л., 1961. Стб. 820—821.16 Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. Т. II. М., 1958. Стб. 1481—1483.17 Словарь русского языка XI—XVII веков. Вып. 20. М., 1995. С. 59—60.18 Впрочем, стоит обратить внимание и на значение глагола притъкнути ‘доказать’, указанное в тех же словарях древнерусского языка.77 неоднократно говорилось в работах по истории басни как жанра, позволяют высказать предположение о близком сходстве их генезиса. М. Л. Гаспаров считает, что в их основе лежит “пример — простейшая форма аргументации в обычной разговорной речи. Человек видит, что его сосед хочет в чем-то поступить неразумно, он может сказать соседу: “Не делай этого: так поступать — это все равно, как если бы кто-нибудь…” и т. д. Это — простейший случай условного примера, из которого впоследствии разовьется парабола. Но человек может сказать и так: “Не делай этого: мой приятель однажды хотел сделать то же самое, думал — будет лучше, а попал в большую беду”. Это — простейший случай действительного примера, и из него разовьется басня”19. Сходным образом И. Ш. Левин пишет о происхождении басни: “Все компетентные ученые, пожалуй, теперь сходятся на том, что в основе басен лежит определенная речевая ситуация общего значения… Из обычной беседы басня выделилась определенным началом и концом: повторяясь, устойчивая часть поучительной беседы приобрела самостоятельность и, подчиняясь определенным требованиям формы, превратилась в произведение словесности. Наличие формы позволяет произведению выйти за рамки конкретной ситуации и продолжить свой путь в искусстве слова”20. Таким образом, элемент беседы (по И. Ш. Левину) или пример (по М. Л. Гаспарову), который, впрочем, также является элементом беседы, с течением времени превращается в самостоятельное творение изящной словесности. Эти исходные значения сохранились в латинском термине exemplum ‘пример’, переводимом в русско-украинских текстах как ‘приклад’ (от польского przykład ‘пример’). Exempla, как известно, представляют особый жанр рассказов, используемых в проповеди в качестве примера — т. е. так же, как используется и притча в ее классических древнейших образцах — в Евангелии, в Повести о Варлааме и Иоасафе. Приведенные мнения о происхождении притчи/басни из “примера”, “речевой ситуации” и т. п. характеризуют лишь одну ее жанровую разновидность — сюжетную притчу, или параболу. Однако тем же термином, как уже говорилось, обозначалась и паремия, т. е. произведение афористического ______19 Гаспаров М. Л. Басни Эзопа // Басни Эзопа. М., 1968. С. 241.20 Левин И. Введение // Свод таджикского фольклора. Т. I: Басни и сказки о животных. М., 1981. С. 24.78 характера. Именно по причине объединения в одном термине текстов разного плана мы можем наблюдать односторонность или двойственность формулировок при определении жанра притчи. Так, И. Н. Лебедева, рассматривавшая лишь притчи из Повести о Варлааме и Иоасафе, видит в них самостоятельный жанр: “Притча — небольшая самостоятельная новелла, из которой, аллегорически истолковывая ее образы, извлекают назидательный смысл”21, — о притче-сентенции здесь, естественно, речь не идет. В свою очередь, В. В. Кусков определяет притчу и как “нравоучительный символико-аллегорический рассказ”, и как “мудрую сентенцию-изречение”, причем оба вида являются лишь элементом больших эпических форм22. Н. А. Мещерский различает в притчах характерные для литератур Востока (в том числе для Ветхого Завета) “краткие тематически самодовлеющие афоризмы” и появляющиеся в Евангелии “сюжетные повести, мораль которых часто не высказывается прямо, в чем можно видеть обновление формы”23. Притча рассматривается Н. А. Мещерским лишь в контексте переводов новозаветной письменности, но существенно его замечание об обновлении ее формы в Евангелии — тип евангельской притчи, т. е. притчи сюжетной, несомненно появляется позднее, чем притча афористическая. Наиболее общее определение притчи было дано С. С. Аверинцевым: “Притча — дидактико-аллегорический жанр, в основных чертах близкий басне”; она “неспособна к обособленному существованию” (вне контекста), “допускает отсутствие развитого сюжетного движения и может редуцироваться до простого сравнения, сохраняющего… символическую наполненность”, тяготеет к религиозной или моралистической глубинной “премудрости”, с чем связана ее возвышенная топика24. Вся эта характеристика, на мой взгляд, точна только для “классической” притчи — библейской или евангельской. Обращение к конкретной истории жанра в русской литературе, как будет показано в дальнейшем, выявляет и существование _____21 Повесть о Варлааме и Иоасафе: Памятник древнерусской переводной литературы XI—XII веков / Подг. текста, исслед. и коммент. И. Н. Лебедевой. Л., 1985. С. 72.22 Кусков В. В. Жанры и стили древнерусской литературы XI—XIII веков: Автореф. дис. … д-ра филол. наук. М., 1980. С. 9.23 Мещерский Н. А. Источники и состав древней славяно-русской переводной письменности IX—XV веков. Л., 1978. С. 52.24 Аверинцев С. С. Притча. Стб. 20.79 отдельных притч вне первоначального контекста, и нередкое отсутствие “возвышенной топики”. Правда, для каждого из этих “отступлений” — свое время. Специфику притчи именно в древнерусской литературе стремился отразить в своих работах Н. И. Прокофьев: “Притча — это малый повествовательный жанр, в котором абстрагированное обобщение носит назидательный характер и утверждает моральное или религиозное наставление”25. Это — едва ли не единственная общая формула, позволяющая понять как афористическую, так и сюжетную притчу. Ряд наблюдений Н. И. Прокофьева над древнерусской притчей оспаривает положения С. С. Аверинцева. По мысли исследователя, “в притче, в отличие от видений, знамений, чудес, нет таинственности, нет ничего чудесного, она проста, а назидательность ее определена. Ее аллегория или сама раскрывает себя, или раскрывается повествователем, но раскрывается так, что устраняются какие-либо различные толкования ее смысла”; цель притчи — “абстрагировать до широких житейских обобщений и конкретизировать в символах или аллегориях жизненные явления”26. Главное же — представленный в сборнике “Древнерусская притча” материал показывает, что с древнейших времен притча воспринималась как самостоятельный жанр, бытующий как в составе объединенных жанров (летописи, проповеди, повести и т. п.), так и самостоятельно — в виде многочисленных выписок, выборок, а позднее — в виде новых оригинальных произведений. Именно поэтому можно ставить вопрос о сущности и истории жанра притчи в русской литературе. * * * Традиция афоризма была одной из самых значительных и богатых в литературе Древнего Востока, что подтверждается огромным количеством дошедших до нас памятников. Создание и собирание афоризмов, имевших дидактические цели, характерно уже для египетской литературы времен Древнего царства (III тысячелетие до н. э.). До нас дошло “Поучение Птаххотепа”, адресованное сыну и полностью состоящее из афоризмов, но по названиям известны и другие сочинения ______25 Прокофьев Н. И. “Прелесть простоты и вымысла” // Древнерусская притча. С. 6.26 Там же. С. 16.80 того же типа, не сохранившиеся до нашего времени. Еще важнее, впрочем, что эта дидактическая литература оказывала заметное влияние на древнейшие биографические сочинения — так называемые “надписи вельмож”, датируемые серединой XXVI — серединой XXIII века до н. э.27 Всякий ли афоризм можно назвать притчей? В. Н. Топоров четко уловил суть процесса рождения притчи из афоризма на примере “Джаммапады” (III век до н. э.): “Каждая сутра “Джаммапады” — это маленькое рассуждение на заданную тему, в котором тот или иной штрих древнеиндийской повседневной жизни или необыкновенное конкретное сравнение, поясняя определенную мысль, переводят ее в план житейского комментария, притчи, оттесняя дидактическую сторону на задний план”28. “Оттесняемая” дидактика не исчезает из текста — она лишь перестает быть откровенной и прямолинейной, как у Птаххотепа (“Не будь высокомерным из-за знания своего…”), скрывается в изящном сравнении или метафоре: “Хорошо сказанное слово человека, который ему не следует, столь же бесплодно, как и прекрасный цветок с приятной окраской, но лишенный аромата”29. Афористическая традиция характерна для восточных литератур — не только египетской или индийской, но и для хеттской, шумерской, тибетской, арабской. Одним из древнейших образцов этого жанра является известная и в Древней Руси Повесть об Акире. Переведенная с сирийского языка, она представляет переработку древних “Поучений Ахикара”, созданных в VII—VI веках до н. э.30 Это собрание афоризмов имеет повествовательную рамку, где рассказывается о судьбе героя — мудрого вельможи Акира, оклеветанного перед царем и счастливо спасшегося; сочетание повествовательной структуры с подборкой сентенций отличает все известные версии памятника, как сирийские и славянские, так и греческие, армянские, грузинские и др. Жанровую специфику “Акира” переписчики прекрасно ощущали — недаром в русской рукописной традиции Повесть нередко называется Притчей31. Она ______27 История всемирной литературы. Т. I. М., 1983. С. 60—64.28 Топоров В. Н. Джаммапада и буддийская литература // Джаммапада / Пер. с пали, введен. и коммент. В. Н. Топорова. М., 1960. С. 48.29 Джаммапада. С. 67.30 История всемирной литературы. Т. I. С. 113—114.31 См.: Адрианова-Перетц В. П., Покровский В. Ф. Древнерусская повесть. Вып. I. М.; Л., 1940; Назаревский А. А. Библиография древнерусской повести. М.; Л., 1955.81 оказала несомненное влияние на оригинальные сочинения, в частности, на Моление Даниила Заточника32. Среди древневосточных памятников афористического плана, также оказавших большое влияние на древнерусскую литературу, центральным является древнееврейская “Книга притч Соломоновых” (IV век до н. э.), вошедшая в канон Ветхого Завета. Характеризуя ее, С. С. Аверинцев пишет: «Слово “машал”, по традиции передаваемое по-славянски и по-русски как “притча”, означает всякое “хитрое” сочетание слов, для создания и восприятия которого требуется тонкая работа ума: это “афоризм”, “сентенция”, “присказка”, “игра слов”, наконец, “загадка” и “иносказание”»33. Однако важно, что “Книга притч Соломоновых” предстает прежде всего не как сборник единичных изречений, что отличало более ранние памятники, а как единое нерасторжимое целое; сквозь все ее наставления «проходит контраст двух воль — строящей и разрушающей, собирающей и расточающей, воли к согласию и воли к раздору: образ первой — Премудрость, образ второй — “безумная жена”»34. Житейские поучения соседствуют здесь с высокой поэзией божественного устроения мира: “Бытие и быт не только не разделены, но прямо приравнены друг к другу в религиозно-обрядовой модели сущего: строй бытия — от Бога, но уклад быта — тоже от Бога”; поэтому “мы обязаны понимать… сентенцию в самом буквальном житейском смысле, без всякого аллегоризирования, но внутри этого житейского смысла (а не рядом с ним, как это имеет место при иносказании) явственно дано космическое противопоставление двух принципов — сплочения и распада”35. Приведенные наблюдения исследователя позволяют понимать притчу как жанр, не обязательно несущий прямое иносказание. Притчей может называться текст, весь в целом имеющий два смысловых значения, не противопоставленных формально, а представляющих диалектическое единство36. ______32 Творогов О. В. Повесть о Акире Премудром // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. I (XI — первая половина XIV века). Л., 1987. С. 345.33 Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977. С. 152.34 Там же. С. 154.35 Там же. (Курсив мой. — Е. Р.)36 Отсутствие прямого иносказания возможно и в сюжетной притче. Как пишет М. Герхардт, “притчу можно изложить без объяснений, даже нравоучение можно оставить в подтексте; внешне это самая простая, но в действительности, быть может, наиболее сложная и зрелая форма. И автору, и читателю легче, если нравоучение выделено…” — см.: Герхардт М. Искусство повествования: Литературное исследование “1001 ночи”. М., 1984. С. 313.82 “Книга притч Соломоновых” рано стала известной на Руси. Она почти полностью вошла в древнеславянские паремийники, сборники отрывков из книг Ветхого Завета, именно по “Книге притч” и названные; созданы они были не позже XII века37. Вместе с другими переводными памятниками афористической литературы (Мудрость Менандра, Пчела, Стословец Геннадия) она послужила основой для многочисленных сборников русской традиции. Наибольшее значение в исследовании этого пласта литературы имеют работы В. П. Адриановой-Перетц38, показавшей роль и место афоризма в истории древнерусской словесности. Наиболее представительная подборка древнерусских афоризмов была опубликована В. В. Колесовым39. Ее отличает от предшествующих изданий выбор текстов разного типа и разного происхождения — предшественники, как правило, публиковали лишь один памятник, хотя и в разных редакциях. Благодаря такому составу публикация В. В. Колесова позволяет говорить о соотношении разнохарактерных сентенций и проследить их эволюцию. По В. В. Колесову, “притчей называется и сам рассказ-нравоучение, и формула-резюме к ней, т. е. наша пословица”40. С течением времени содержание термина меняется: “Для летописца Нестора в конце XI века притча — часть большого рассказа, заключительный приговор его, поговорка, а для Даниила Заточника через столетие — это уже и сама пословица… Только в списках летописи с XV века термин пословица заменяет прежнее слово притча”, “изменение термина и его переосмысление отражают последовательные сгущения образно представленной мысли: от рассказа (анекдота, апофегматы, ______37 Мещерский Н. А. Источники и состав… С. 38—39.38 Адрианова-Перетц В. П. К вопросу об изображении “внутреннего человека” в русской литературе XI—XIV веков // Вопросы изучения русской литературы XI—XX веков. М.; Л., 1958. С. 15—24; Она же. Афоризмы Изборника Святослава 1076 г. и русские пословицы // ТОДРЛ. М.; Л., 1970. Т. 25. С. 3—19; Она же. Библейские афоризмы и русские пословицы // ТОДРЛ. Л., 1971. Т. 6. С. 8—12; Она же. Человек в учительной литературе Древней Руси // ТОДРЛ. 1972. Т. 27. С. 3—68.39 Мудрое слово Древней Руси (XI—XVII веков) / Сост., вступит. ст., подг. текстов, пер. и коммент. В. В. Колесова. М., 1989.40 Колесов В. В. Афористика Древней Руси // Мудрое слово Древней Руси… С. 9.83 фацеции) к пословице, которая в свою очередь сокращалась до поговорки”41. Таким образом, притча эволюционирует от наррации к паремии. В то же время генезис поговорки неоднороден. В. В. Колесов различает книжное изречение и бытовую народную мудрость, которые “резко отличаются друг от друга. Книжная сентенция прорастает из отвлеченной, не связанной с конкретным действием и лицом, проповеди, всегда основанной на авторитетном тексте. Народный афоризм порожден реальным событием и всегда конкретен”. Близость их в том, что “и сентенция, и афоризм приходят одинаково из устной речи (проповедь — и живая речь)”, однако “сентенции постоянно подвергаются книжной правке (записанные, они редактируются как письменный жанр литературы), тогда как афоризмы… обкатываются в разговоре”42. Замечания В. В. Колесова, на мой взгляд, имеют принципиальное значение для рассмотрения жанра притчи. По сути дела, здесь едва ли не впервые на русском материале ставится вопрос о взаимоотношениях двух жанровых разновидностей — притчи-сентенции и притчи-наррации. Круг замыкается: если, как уже говорилось, по наблюдениям В. Н. Топорова притча-рассказ может родиться из сентенции, то данные В. В. Колесова показывают, как из наррации может произойти притча-афоризм. Не менее важны наблюдения В. В. Колесова о хронологических границах употребления терминов притча и пословица в том или ином значении. Как будет показано в дальнейшем, эти границы в значительной мере совпадают с этапами жанровых преобразований в сфере притчи-наррации. * * * Процессы жанровых преобразований сюжетной притчи можно проследить по уже упоминавшемуся сборнику “Древнерусская притча”. Его составители, Н. И. Прокофьев и Л. И. Алехина, разделили большой массив памятников на несколько групп, в соответствии с особенностями их содержания и структуры. Оставив в стороне притчи-пословицы43, ______41 Там же. С. 10.42 Там же. С. 11.43 Соответствующий раздел в “Древнерусской притче” во многом, естественно, совпадает с подборкой В. В. Колесова, но далеко не так представителен, хотя и дополняет ее в основном более поздними памятниками (Беседа от отца к сыну о женской злобе, Наставление Езопа сыну и др.).84 о которых уже шла речь, и притчи-загадки44, посмотрим, на каких принципах основана здесь классификация повествовательной притчи. Первая группа включает притчи из Евангелия и близкие им тексты из Повести о Варлааме и Иоасафе, Пролога, Диоптры, сочинений Кирилла Туровского, Толкового Евангелия Феофилакта Болгарского. Все эти произведения, как легко заметить, появляются в русской литературе в X—XIV веках. К ним примыкают близкие по структуре, но созданные позже притчи из сочинений Максима Грека (XVI век), из Великого Зерцала (XVII век), а также ранние летописные предания. Все они, по словам Л. И. Алехиной, могут быть названы “классическими” притчами и “определены как жизненные примеры, рассказанные в целях проповеди, разъяснения конкретного учения, назидания”45. В числе их особенностей исследовательница отмечает своеобразную “реалистичность повествования”, поскольку аллегорические образы в них “не воспринимаются как вымышленные, фантастические” (с. 420). Вторая группа, по наблюдениям Л. И. Алехиной, принципиально отличается “вымышленностью сюжетов, персонажами, толкованиями” (с. 420). Это прежде всего басни, появившиеся на Руси с переводом “Стефанита и Ихнилата” (XV век) и разных версий Эзопа (XVII век). Из более ранних к ним примыкают рассказы Физиолога (XIII век) и басенные сюжеты из Повести об Акире Премудром. Наконец, третья группа — “назидательные, нравоучительные слова, повести, новеллы”, характеризующиеся “притчеобразностью”. Отличаясь более сложной композицией и занимательным сюжетом, “все они — продукт литературной деятельности XVII века” (с. 421)46. К этой же группе необходимо добавить переводные “приклады” из Римских деяний. ______44 См. о них: Перетц В. М. Студiï над загадками // Етнографiчний вiсник. Киïв, 1932. Кн. 10. С. 123—204.45 Алехина Л. И. Комментарий // Древнерусская притча. С. 420. Далее ссылки на это издание в тексте.46 Последнее положение нуждается в уточнении: наиболее ранний из публикуемых текстов — Повесть о старце, просившем руки царской дочери — относится к концу XV века, а притчи о хмеле, о витязе и смерти, о старом муже и молодой девице представляют сделанные в XVII веке переработки более ранних редакций. Однако исследовательница несомненно права, ставя создание “притчеобразных” версий в контекст XVII века.85 Такая группировка представляется вполне справедливой и достаточно четкой. Однако издатели, на мой взгляд, расширительно трактуют жанр притчи, что позволяет относить к ней произведения, по сути таковыми не являющиеся. Это касается в первую очередь исторических (летописных) преданий (см. с. 106—120, 450—457). Если В. В. Колесов выбирает из них лишь часть, связанную с происхождением той или иной пословицы, которую, как уже говорилось, он и понимает как притчу, то Н. И. Прокофьев и Л. И. Алехина распространяют это понятие47 и на рассказы, соотнесенные с событиями мировой (=библейской) истории (о хазарах, о смерти Олега, о смерти Святополка Окаянного и др.) или близкие историческому анекдоту (о крещении Ольги, о посещении апостолом Андреем новгородских бань). Все эти черты, на мой взгляд, не меняют жанровой сути предания и не “переводят” его в притчу. Так, аналогии с событиями мировой истории — это не содержание рассказа, а авторский комментарий летописца, стремящегося уловить общие закономерности в описываемых событиях; подобный комментарий может сопровождать любой тип повествования, а не только предание. Что касается приведенных исторических анекдотов, то они ближе к рассказам, соотнесенным с пословицами, поскольку в них важнейшей частью является “речение” героя. Например, в рассказе о посещении апостолом Андреем новгородских бань не обойтись без его слов о том, что это “мученье”, а не “мовенье”. Не став пословицей, фраза апостола позволяет сблизить все повествование с анекдотом-апофегмой, т. е. таким типом исторического анекдота, где фиксируется не деяние знаменитого героя, а “острое слово” мудреца или философа48. Чисто внешнее сходство с басней (герои — животные) имеют и рассказы из Физиолога (с. 128—136, 456—460). О содержательных различиях этих типов повествования специально писал Е. А. Костюхин49, но они расходятся и чисто структурно: если басни представляют небольшой сюжетный рассказ, завершаемый своеобразным “резюме” — общей моралью, которая ______47 Если летописные предания рассматриваются как “источник” того или иного афоризма, то логично было бы и помещать их в раздел “притчи-пословицы”, а не в раздел “классических” сюжетных притч.48 См.: Крекотень В. I. Оповiдання Антонiя Радивиловського: З iсторiï украïнськоï новелiстики XVII ст. Киïв, 1983. С. 106—111.49 Костюхин Е. А. Типы и формы животного эпоса. М., 1987. С. 212, 215.86 внешне не всегда вытекает непосредственно из рассказа50, то рассказы Физиолога построены по закону сравнения, когда описываются какие-либо свойства животного, соотносимые с христианскими добродетелями или людскими грехами51. Основные принципы построения древнейшей притчи наиболее четко прослеживаются на той группе текстов, которые обозначены Л. И. Алехиной как “классическая”. Для понимания этого жанра особое значение имеют два памятника, явившиеся главным источником знакомства с притчей в русской литературе на первом этапе ее существования — это Евангелие и Повесть о Варлааме и Иоасафе. * * * Притчи Евангелия, как и большинство раннехристианских сочинений, имели устное происхождение: “Очевидно, что письменной фиксации христианской традиции предшествовал устный этап ее бытования, и даже тогда, когда устные предания начинают письменно закрепляться… устный способ передачи, имевший крепкие древние корни, уходящие в иудейскую традицию, продолжает жить”52. Лишь с течением времени “забота о том, чтобы после смерти видевших и слышавших Иисуса предание не подвергалось искажению и было сохранено, породила литературу евангелий”53, жанр, не имеющий аналогий вне христианства. Его литературная форма тесно связана с традициями фольклорно-литературных жанров ближневосточной учительной прозы54. Именно оттуда пришла и притча — как элемент устной проповеди Христа, как уже упоминавшаяся определенная речевая ситуация. Выше уже приводилось замечание Н. А. Мещерского о новаторстве притч Евангелия по сравнению с притчами-сентенциями Ветхого Завета. Евангельская притча, как правило, сюжетна, чем и отличается от притч Соломоновых и Премудрости Иисуса, сына Сирахова. Однако принципы аллегорического толкования всех событий, характерные для сюжетной ______50 См.: Падучева Е. В. О семантических связях между басней и ее моралью (на материале басен Эзопа) // Паремиологические исследования. М., 1984. С. 223—251.51 См.: Ромодановская Е. К. Русская литература на пороге нового времени. Новосибирск, 1994. С. 99—101.52 Хосроев А. Л. Александрийское христианство по данным текстов из Наг Хаммади (II, 7; VI, 3; VII, 4; IX, 3). М., 1991. С. 11.53 Там же. С. 12.54 История всемирной литературы. Т. 1. С. 507.87 притчи, в Ветхом Завете используются неоднократно, но в других формах повествования. Они связаны в первую очередь с толкованиями снов и видений — таковы, в частности, различные толкования снов Иосифом (Быт. 37:40, 41), а еще ближе Новому Завету толкования Даниилом видений Навуходоносора и Валтасара (Дан. 2, 4, 5), позднее широко используемые в христианской эсхатологической литературе. Таким образом, художественный опыт ветхозаветного повествования сказывается и в области новаторской евангельской притчи. В соответствии с традициями назидательной иудейской литературы притчи Евангелия всегда представляют образные иллюстрации морального положения, как правило, с иносказанием, но могут обходиться и без него. По словам С. С. Аверинцева, “если притча о сеятеле или о блудном сыне аллегорична (семя — западающее в душу поучение, отец блудного сына — всепрощающий Бог), то притча о фарисее и мытаре… лишена всякой аллегории… Эта история обозначается как притча не потому, что она содержит иносказание, но потому, что она иллюстрирует общий тезис: “…возвышающий себя будет унижен, а смиряющий себя будет возвышен” (Лк. 18:14)”55. Сходные притчи можно найти, с одной стороны, в Талмуде, а с другой — в Коране, где они появились скорее всего под влиянием Евангелия56. Однако особое значение для всей христианской письменности имели притчи, включающие иносказания. Создавая символическую картину соотношения мирского и божественного, показывая, какой сокровенный смысл имеет любое человеческое деяние в приведенном “жизненном” примере, евангельская притча-иносказание (парабола) в первую очередь формирует у христианина представление о высоком, но скрытом от непосвященного смысле каждого поступка и каждого слова. Присущее христианству противопоставление материального и идеального, временного и вечного, тела и души определило символический характер новой религии с момента ее возникновения. В христианстве символично как поведение человека57, так и тем более его литература. “Для средневекового человека символ был средством раскрытия смысла, ______55 Там же. С. 508.56 Фильштинский И. М. История арабской литературы. V — начало X века. М., 1985. С. 147.57 О символике поведения см., в частности: Иванов С. А. Византийское юродство. М., 1994.88 обретения истины”58. Именно поэтому над литературой раннего средневековья «господствует фундаментальный поэтический принцип “параболы” и “пара-фразы”»59, т. е. слóва, не прямо называющего вещь, а “загадывающего” ее, одновременно перекладывающего смысл из одних слов в другие60. Формируя “символическое сознание” христианина, притча в наибольшей степени и выражает это сознание в литературной форме. Это характерно для всех средневековых христианских литератур, в том числе для древнерусской, где с первых моментов ее возникновения Евангелие явилось “основой религиозно-нравственного христианского учения, источником “божественной мудрости”, образцом литературным, арсеналом художественных средств”61. Особое значение Евангелия как литературного феномена — в его “вечности”; оно важно не только для средневековья, но и для литературы нового времени, когда источник евангельских реминисценций уже не всегда осознается, настолько евангельские тексты вошли в живую ткань русского языка. Будучи по своему генезису, как уже говорилось, произведением устного характера, притча вместе с тем нехарактерна д