Тема отцов и детей в русской классике

Аникин А.А.
Роман И.С. Тургенева дал имя нашей теме, которая, однако, поставлена в русской литературе столь широко и значительно, что можно всех ведущих героев представить в двух ракурсах: как отцов, детей или же героев-одиночек, вне рода-племени. Кажется даже, что количественно вторая позиция преобладает: герои бездетные и бессемейные – первые герои русской классики. Чацкий, Онегин, Печорин воспринимаются как сироты и в житейском, и в метафорическом смысле слова, но ведь и это – обратная сторона нашей темы. Личностное, индивидуальное начало настолько преобладает в их облике, что «мысль семейная» внешне не связана с ними. Заметим – только на первый взгляд. Ведь и отрицательное развитие темы тоже надо учитывать. Так, можно построить наблюдения и иначе: только сиротами и могут быть названные герои – в силу их характеров.
Общеизвестное начало «Анны Карениной»: «Все счастливые семьи похожи одна на другую, каждая несчастливая несчастлива по-своему», несмотря на полемическое его опровержение самим же романом, вообще можно считать девизом темы, вектором ее интересов. Вся напряженность темы вытекает из внутреннего конфликта: «отцы и дети» прочитываются как «дети против отцов» или «отцы против детей». Не так ли строятся судьбы Раскольниковых, Базаровых, Кабановых, Болконских?.. Тоска Чичикова по потомству кажется чисто комедийной чертой. А внутренняя опустошенность героев «Вишневого сада» покажет, что героям вообще не до отцовства. Этот фон заслоняет не обязательно счастливые, но – позитивные, содержательные связи. Но это обманчивое впечатление, и в глубине содержания тургеневского романа «Отцы и дети» внешний конфликт детей и отцов сменяется единством, доступным лишь избранным героям и выраженным в заглавии всего лишь соединительным союзом. Таков предварительный эскиз темы.
Тем не менее негативные решения преобладают в нашей теме, более ярки и привлекательны для писателя, хотя и заведомо обречены на несогласие проницательных читателей. Приведем несправедливую, но и не случайную реплику В.В.Розанова: «Отцы и дети» Тургенева перешли в какую-то чахотку русской семьи, разрушив последнюю связь, последнее милое на Руси. После того, как были прокляты помещики у Гоголя и Гончарова, администрация у Щедрина, купцы у Островского, духовенство у Лескова и, наконец, вот сама семья у Тургенева, русскому человеку Но конфликтные состояния в отцах и детях*не осталось ничего любить” (10, 792). — отнюдь не новость в литературе 19-го века: еще фонвизинский Митрофанушка жалел матушку из-за того, что «так устала, колотя батюшку» (14, 89). Родословную конфликта можно довести до одного из древнейших мифов, и едва ли возможно установить, что первично – вражда или дружба отцов и детей. В античной мифологии само сотворение мира происходит в смертельной схватке отца и сына, по сравнению с чем мельчают все сюжеты 19-го века. Так что существо конфликта безусловно уходит к корням мировой культуры: первый мужчина Уран ненавидит своих детей, хотя и не может избежать лавиноподобного детородства, и будет оскоплен (символически убит) своим сыном Кроносом, который в свою очередь низвергнут Зевсом, — всех прочих своих детей Кронос пожирает, чтобы избежать поражения от своего потомка. Отпечаток этой вражды можно найти и в последующей мифологической истории, а также в мифах разных народов. Каков первоисточник нашей темы?!.
Противоположную картину дает христианская религия. Ветхозаветный закон Моисея «почитай отца твоего и мать твою» (Ис., 20, 12) в высшей степени воплощен Христом: это образец отношений отцов и детей: «Все предано Мне Отцом Моим, и никто не знает Сына, кроме Отца; и Отца не знает никто, кроме Сына» (Мф., 11, 27). И именно через Христа сам Бог воспринимается как Отец всеобщий: «Да будете сынами Отца вашего небесного» (Мф., 5, 45); точнее – исполняя заповеди, человек обретает Отца в Боге: «И будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего» (Лк., 6, 35). Заповедь почитания родителей остается одной из главнейших. Это благо жизни; наоборот, катастрофа жизни рисуется словами: «Предаст же брат брата на смерть, и отец – сына; и восстанут дети на родителей и умертвят их» (Мф., 10, 21).
Условно говоря, между образом Урана и образом Христа и располагаются вариации нашей темы, приближаясь то к одной, то к другой линии. Склонности писателей и мыслителей будут здесь вполне очевидны. В целом всякое сомнение в единстве отца и сына будет самым прямым путем к сомнению в Христе. Вот и обратим пафос В.В.Розанова на его собственную мысль и увидим антихристианскую позицию: «Сын, дети всегда не походят на отца и скорее противолежат ему, нежели его повторяют собою… Сын рождается, если отец был не полон… Посему кто сказал бы: „Я и отец – одно“ (слова Христа.- А.А.), вызвал бы ответное недоумение: „К чему? Зачем повторения?“. Нет, явно сын мог бы „придти“, только чтобы восполнить отца, как несовершенного, лишенного полноты и вообще недостаточного… Без противоречия отцу не может быть сына» (10, 623). Не это ли урановый источник начала 20-века?
Л.Н.Толстой в своем знаменитом изложении Евангелия, наоборот, предельно заострит мотив единства отца и сына, но – видя подлинным отцом только Бога, словно в ущерб земному отцовству. Поэтому, по Толстому, «Иисус был сын неизвестного отца. Не зная отца своего, он в детстве своем называл отцом своим Бога» (12, 39): «Человек – сын бесконечного начала, сын этого Отца не плотью, но духом» (12, 33). И сам завет чтить отца и мать поздний Толстой воспринимает только как почитание этого отца – Бога: «Чти Отца твоего (с заглавной буквы в отличие от соответствующего места в каноническом Евангелии.- А.А.), исполняй его волю», — напишет Толстой (12, 59).
Приведенные примеры должны показать ресурсы темы, которая даже в обращении к Евангелию не воспринимается как нечто навеки решенное, устойчивое. Литература сполна отразит всю динамичность отношений отцов и детей. Добавим наряду с мифом об Уране и христианской заповедью еще один важный первоисточник нашей темы, который служит ориентиром в русской культуре. Это знаменитый «Домострой», памятник литературы 16 века (возьмем наиболее известную и полную редакцию в авторстве священника о. Сильвестра, духовника Ивана Грозного). «Домострой» является житейским воплощением христианской морали, а написан в форме «назидания от отца к сыну»: это завет обустройства жизни по слову Божию. Здесь отец и сын едины именно перед лицом Бога, что нисколько не умаляет земную, родительскую связь. Отец прежде всего ответственен за семью перед Богом, это вовсе не тиран семьи, как по незнанию часто говорят о «Домострое». Более того, с совершеннолетием, с обретением своей собственной семьи, сын выходит из-под родительской опеки, сам отвечает перед Богом: «Аще сего моего писания не внемлите и наказания не послушаете и по тому не учнете жить и не тако творити, яко же есть писано, сами себе ответ дадите в день Страшного суда, и аз вашим винам и греху не причастен» (5, 23). Это почти идеальное решение темы отцов и детей никогда более не будет воплощено в нашей литературе — и потому, что всякая заповедь не многими воспринята и воплощена («Много званых, а мало избранных», Мф., 22, 14), и потому, что жизнь конфликтна по своей сути и неповторимые несчастливые семьи интереснее писателю. Как и открыто в Новом Завете, христианский идеал утверждается крайне напряженно и даже не воплотим до самого Апокалипсиса. Так что и в литературе, ориентированной на православие, чаще отражено урановское решение нашей темы, хотя и с осуждающей авторской оценкой. Это будет линия Чацкого и Онегина, Печорина и Базарова, героев Островского. Достоевский даст картину карамазовщины, но и покажет преданность детей даже такому отцу, как Мармеладов. Гоголь особенно остро чувствует идеальную сторону в единстве отцов и детей. Толстой ведет к домостроительному решению героев «Войны и мира». И так постепенно мы подойдем к Чехову, у которого появится новое решение: не любовь и не вражда, а либо бессемейность и безотцовщина, либо внутреннее отчуждение и безразличие отцов и детей, т.е. тема по сути перестает существовать.
В русскую классику тема отцов и детей входит с Чацким – и со всеми присущими этому герою чертами. Герой врывается в дом Фамусова, словно в свой родной дом, и эта деталь прежде всего задает особую обрисовку Чацкого: он сирота, Фамусов для него с детства – подмена отца, со скрытой, как и во всякой подмене, конфликтностью, что придает и особую интонацию реплике «Спросили бы, как делали отцы? Учились бы, на старших глядя». Не знавший отца Чацкий поэтому вдвойне желчно относится к Фамусову, а его ответная реплика «А судьи кто?» прикрывает другой ответ: «Вы нам никто». И далее: «Где, укажите нам, отечества отцы, которых мы должны признать за образцы?». Есть даже и оттенок личной ущербности, когда Чацкий ополчается на век отцов – великий 18-й век, видя в нем лишь ничтожность. Не менее нигилистически Чацкий толкует и о детях – уже в самом прямом значении: «Чтоб иметь детей, кому ума недоставало?» (4, 78). Чацкий весь сосредоточился на своем Я и в простоватой злобе отвергает все, что было до и будет после него. Между тем в самом Чацком много родовых черт отцов-фамусовых (см. об этом в главе «Лишний человек»), а его характер словно в пику претензиям на новаторство воспринимают именно в отражении предков: «По матери пошел, по Анне Алексевне, покойница с ума сходила восемь раз» (4, 101). Для самого Чацкого не то что нет стремления к отцовству, к браку, а скорее это для него помеха в жизни. Такова его оскорбительная поза перед отцом Софьи. Фамусов имел все основания просто и прямо спросить у нашего героя: «Обрыскал свет: не хочешь ли жениться?» и затем остроумно парирует реплику Чацкого «А вам на что?»: «Меня не худо бы спроситься, ведь я ей несколько сродни,/ По крайней мере искони/ Отцом недаром называли». Для Чацкого это – разумеется, даром, да и он сам внутренне боится брака, уклоняется от ответа Фамусову, везде толкует о любви, но нигде – о браке. Не это ли главное препятствие в его отношениях с Софьей? Или Чацкий в духе Молчалина собирается «без свадьбы время проволочить»? Явиться чуть свет к Фамусовым можно на правах сына или жениха Софьи, Чацкий же, отвергая и то, и другое, заведомо попадает в двойственное положение, сам себе создает «миллион терзаний» и одновременно делается героем комедии.
Фамусов в «Горе…» — прежде всего отец, и нет ничего смешного в его реплике «Что за комиссия, Создатель,/ Быть взрослой дочери отцом!»: всякий отец должен понять Фамусова. Чуть позже – о том, каким отцом будет он, тоже герой комедии… Напряженность в фамусовском положении усугубляется значительной деталью: Софья недавно потеряла мать, и реплика «Мы в трауре, так бала дать нельзя», очевидно, относится к трауру по жене Фамусова.
В чем значение этой подробности, которая заставляет по-особому воспринимать все, происходящее в доме Фамусовых? В комедии Грибоедова очень важно увидеть конкретную картину жизни, а не только резкую сатиру. Определение И.А.Гончарова – «комедия жизни» — в высшей степени соответствует «Горю от ума». Потеря матери словно делает Софью старше: вся ее роль до самого финала несет ореол уважения и даже покорности перед нею. Фамусов боится ее присутствия при легкомысленной сценке с Лизой, скрывается, как только слышит голос Софьи: ремарка «Крадется вон из комнаты на цыпочках». По сравнению с Фамусовым Софья гораздо увереннее, не выражает показного страха за свою судьбу (ср. интонацию ее отца: «Ах! матушка, не довершай удара!»). Дело тут далеко не только в силе характера Софьи, но и в ее более сильном, чем следует, положении в доме: обращение матушка весьма многозначно. Она словно стала играть роль, более свойственную старшим в доме, что отражается и на положении Фамусова и дает неожиданную интригу комедии.
Не потому ли Фамусов в конце пьесы со всей силой обрушивается на Софью: новое и весьма унизительное положение дочери словно освободило его от давящего и сковывающего авторитета Софьи: «Дочь, Софья Павловна! страмница! Бесстыдница … как мать ее, покойница жена». Словно выходит наружу скрытое раздражение покойной женой: «Чуть врозь – уж где-нибудь с мужчиной». Сравним: Фамусов в духе отцовского могущества может «принанять … вторую мать», которая, конечно, окажется «золотцем» — не в укор ли первой? Публичность сцене в сенях придает Фамусов, а без этого нет серьезного повода обрушиваться на дочь. Отец всячески грозит дочери, но тут есть и своя доля злорадства: он мнимо неслыханным поступком дочери хоть на время освобождается от родительского долга: «Не быть тебе в Москве, не жить тебе с людьми!» Это своего рода месть за родительские тяготы, ведь внутренне Фамусов готов сбросить «с плеч долой» любое бремя: Софья в конце концов мешает повесничать ему с Лизой, да и не только с нею, с этой стороны многие реплики Фамусова двусмысленны. «Монашеским известен поведеньем,» — скажет он и яростно заткнет рот Лизе, желавшей что-то возразить на эту реплику и, видимо, имевшей для этого основания: «Осмелюсь я, сударь… — Молчать! Ужасный век! Не знаешь, что начать». Собственно, если бы Фамусов был именно преданным и добросовестным отцом, он не был бы героем комедии.
В Софье больше трагического начала. Она предельно серьезна в любви. С одной стороны, любовь к Молчалину насыщена стремлением покровительствовать (вот – позиция матери); она доминирует в отношении Молчалина, и это вполне убедительное представление любовного чувства, здесь есть почва для психоаналитика. Софья вообще вплоть до последней сцены первенствует в отношении любого героя, и источник этой черты определенно в замещении старших. Она не может любить Чацкого, который сам стремится быть лидером и покровителем, не всегда имея на это право, именно не может, а не ошибается или не хочет. Желанную роль в отношении Софьи Чацкий исполнит только когда та без чувств, в обмороке: «Но вас я воскресил» — эта метафора не случайна. Стать в позу воскрешающего Бога-Отца – завершение характера Чацкого, опять же, видимо, следствие сиротства: он не привык видеть рядом с собой заведомо авторитетного отца.
Но метафорически воскресить Молчалина стремится и Софья. Поэтому другая сторона в ее отношении к Молчалину – это желание увидеть в нем смиренную жертву и, если не подобие Христа, то уж точно христианского праведника. Софья о Молчалине: «За других себя забыть готов,/ Враг дерзости», «уступчив, скромен, тих, в лице ни тени беспокойства и на душе проступков никаких», в противоположность ему «батюшка часто без толку сердит, а он безмолвием его обезоружит, от доброты души простит», «смирнейшему пощады нет» и др. – поистине свод христианских добродетелей, обнаруженных Софьей в беззащитном, как ребенок, герое, которого «смело берет она под защиту». Поэтому мотив «я живо в нем участье приняла» надо принять в Софье всерьез, более значимо, чем выглядит сам эпизод с падением Молчалина. И здесь, как и положено в комедии, смех рождается на контрасте пустякового полета с лошади (ср. реплики Лизы и Скалозуба) и чрезмерно глубокого переживания.
Заметим и постоянное противопоставление Фамусова Молчалину в сознании Софьи – противопоставление зла и добра. Сон же ее прямо выдает восприятие отца как помехи ее счастью, помехи добру. Появление отца откуда-то из-под земли («Раскрылся пол – и вы оттуда. Бледны, как смерть, и дыбом волоса!») выдает смутное желание смерти отцу. Словом, сюжет, достойный античной трагедии. Но комедия – всегда комедия ошибок. Софья ошибается и в понимании Молчалина, и в понимании самой себя. Собственно горе в этой комедии – от ошибок ума. Добавим — и от ошибок чувства. Поэтому одним из аналогов названия комедии в Евангелии будет стих от Матфея: «Горе миру от соблазнов… горе тому человеку, через которого соблазн приходит»(Мф., 18, 7). В комедии соблазн приходит через каждого героя, и у каждого – свое горе, свой миллион терзаний, ни один герой не блаженствует на свете – вопреки словам Чацкого, который видит только свои несчастья.
Ошибки сродни лжи, поэтому Софья, с ее «лицом святейшей богомолки» и торжественно звучащим именем (София – мудрость, или Премудрость Божия – в православном мире), окажется одновременно лгуньей и клеветницей. Она собственно входит в пьесу с ложью отцу о встрече с Молчалиным и о пророческом сне, ложью развернутой и, наверное, привычной («бывает хуже – с рук сойдет»). Не это ли дало повод Пушкину бросить знаменитую и загадочную реплику о Софье: «не то б…, не то московская кузина» (9, 8, 74), а ‘гениальному’ Всеволоду Мейерхольду с безудержным восторгом сделать ее в своей постановке «именно „б“ и четыре точки!», по его словам (8, 326). Оценка несправедливая: в Софье автор показывает, как нелегко принять христианский идеал и в поисках праведности впасть в глубокое заблуждение. Забота же Фамусова о дочери будет отдавать стремлением освободиться от бремени и перепоручить его самому подходящему и более сильному – разумеется, полковнику Скалозубу, уж полковник-то знает, как смирять нравы («а пикнете, так мигом успокоит»).
Итак, в «Горе от ума» наша тема представлена по Урану: дети мешают отцам, отцы становятся врагами детям, дети отвечают тем же, объединяет их разве что взаимная мстительность и – «общественное мнение». Но авторский замысел, или идеал, конечно, не в этом. Потому это и комедия, что автор, глубоко верующий, знаток Библии, перелагающий Псалтырь, знает Христову заповедь для отцов и детей. В комедии же почитает отца разве что Молчалин: «Мне завещал отец…», и завет этот окажется совершенно комичен.
Средоточие вариаций в теме «отцов и детей» у Пушкина – в произведениях разных жанров. Общее позитивное ее решение – благостное, но и с оттенком горечи – может быть выражено стихотворным девизом:
Два чувства дивно близки нам –
В них обретает сердце пищу –
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Однако «верный оценщик жизни», по определению Гоголя (2, 227), не мог не отразить оба полюса в нашей теме. Оттого и скорбный налет пепелища. Другое дело, что если у Грибоедова напряженное противостояние остается неразрешимым в сюжете пьесы, то Пушкин всегда приводит своих героев к ощущению – но, вероятно, не к достижению – христианского идеала, конечно, — в пушкинской стилистике.
Пример Онегина в этом смысле – «другим наука» (начнем с этого ведущего пушкинского героя, пусть и не самого очевидного представителя нашей темы). Легко запоминается реплика «отец понять его не мог и земли отдавал в залог», и это непременная черта Онегина: отчуждение от жизни начинается с отчужденности к отцу. Смерть отца словно проходит мимо сознания героя (так же, как и пресловутого дяди, но – никак не смерть Ленского). Интересно сравнить, как по-разному поступают литературные герои-современники: Онегин и Николай Ростов из «Войны и мира». Пушкинский герой легко отказывается от наследства отца, «довольный жребием своим», и это вполне символичный жест: он не чувствует ответственности за отца, он – не наследник. Здесь нет никакой духовной составляющей, только арифметика: долги отца обременяют Онегина, превосходят стоимость наследства, и это – не долги сына. Николай Ростов так поступить не может: не принять наследство и долги значит для него отказаться от отца, и Николай буквально жертвует собой ради своего духовного долга перед отцом, но, заметим, поступает здесь исключительно свободно, т.е. так, как велит совесть, а не житейский расчет.
Общеизвестно: «верный идеал» Пушкина сосредоточен в образе Татьяны Лариной, Онегин лишь устремлен к этому идеалу, который в смысловом отношении надо принять полно: в отношении к миру, к Богу, к людям, в том числе и к родителям. «Смиренный грешник» Дмитрий Ларин обрисован просто и с добродушным сочувствием. Некоторая беззаботность видна в нем и в отношении к дочерям: «Отец ее был добрый малый,/ В прошедшем веке запоздалый /… И не заботился о том,/ Какой у дочки тайный том /Дремал до утра под подушкой». В этих легких стихах – типично пушкинское представление об отце: отец отнюдь не посвящает себя детям, может быть и не многое в состоянии сделать для детей, но образ его – при всем простодушии, а иногда и при всей нелепости – священен. Это, скажем так, рядовой, не трагический вариант.
Татьяна, как и Онегин, теряет отца, но переживает это совсем иначе: «Он умер … оплаканный/ … Детьми и верною женой/ Чистосердечней, чем иной». Заметим, что в этих строках мы опустили слова, передающие оттенок авторской иронии, — иронии к человеку как таковому, к «простому и доброму барину» (ср.: «Он умер в час перед обедом…»). Это ирония над «господним рабом и бригадиром», а никак не над отношением Татьяны к отцу. Нельзя не заметить, что лучшие строки о Ленском связаны с его отношением к отцам, в том числе – отношением к отцу Ольги и Татьяны: «Он на руках меня держал, /Как часто в детстве я играл /Его очаковской медалью!/ Он Ольгу прочил за меня…» (последняя строка, правда, может не внушать доверия, не есть ли это поэтический вымысел и – все та же авторская ирония?). Итак, дети не отказываются от отцов, чистосердечно преданны и даже покорны им (то же видно и в отношении к матери), несмотря на внутреннее несходство, к чему был так чувствителен и остер грибоедовский герой: связь «отцов и детей» сильнее возможных конфликтов, сильнее онегинского непонимания. Возвращение Онегина к Татьяне в конце романа означает и принятие в Татьяне всей ее личности, ее верности.
Пушкинское решение темы всегда динамично: если реальность может отражать скорее линию Урана, то это еще не есть идеал или истина жизни; идеал же – в приближении к Христу, пусть и не всегда названному у Пушкина.
Самая ожесточенная картина в отношениях отцов и детей, разумеется, в «Скупом рыцаре». Не будем вдаваться в аналогии с биографией самого поэта: общеизвестны конфликты Пушкина с отцом, но есть что-то неприемлемое в интимных раскопках чужих судеб. Будем судить о поэте по его творчеству. Кстати, из-за очевидного желания проницательных читателей сблизить ситуацию «Скупого рыцаря» с домом Пушкиных автор долгое время вообще не печатал пьесу (до 1836 года), опубликовал ее под псевдонимом «Р», выдал ее за некий перевод из Ченстока, и надо уважать право и волю автора. Конфликт старика-барона и его сына Альбера раскрывает общую неправоту обеих сторон: оба воспринимают друг друга как противников и, каждый по своим основаниям, презирают друг друга. Альбер со злорадством ждет наследства – словно только смерть отца докажет его сыновние права («Ужель отец меня переживет?»). Нет никакого сыновьего послушания, этого залога ответственности отца перед сыном, но нет и возможности показать свою независимость. Обвинения ближних из-за своих страданий вообще никогда не могут восприниматься убедительно, так что здесь это и заведомо негативная реакция автора на своего героя. Предание публичности конфликту отца и сына – шаг, по Пушкину, недостойный и едва ли оправдан: образ Альбера гораздо сильнее в его внутреннем страдании, в гневе на Жида, подсказывающего, как отравить отца, чем в сцене жалобы Герцогу на Барона. Хотя не следует и преувеличивать чистоту гнева Альбера на Жида: это может быть и сильный способ добиться денег, напугав простодушного советчика. Тогда вина здесь вновь перенесена на другого: «Вот до чего меня доводит/ Отца родного скупость! Жид мне смел что предложить! … Однако ж деньги мне нужны. Сбегай за жидом проклятым. Возьми его червонцы… Иль нет, его червонцы будут пахнуть ядом, как сребренники пращура его…». Это обращение к образу Христа, возможно, и остановило Альбера, не позволило взять деньги, ведь имя Спасителя воскрешает, как символ, всю христианскую мораль, в том числе и образец отношений отца и сына. Христос готов пить чашу страдания, как определено Отцом, — Альбер не способен на подвиг христианского смирения и – всего лишь идет к Герцогу с жалобой. Отец Альбера – не благостен, страдания, принесенные сыну, — однозначное зло, Барон вообще явно полоумен, но жалоба Герцогу на отца выглядит унизительно.
Пушкин показывает, что отношения отца и сына – особые отношения, здесь не оправданы любые поступки, нарушающие суверенность этих отношений, как бы оправдательно это ни выглядело, более того – эти отношения не подсудны любым внешним требованиям справедливости или просто логики. Поэтому вмешательство Герцога не приносит добра, наоборот, на его глазах завязывается поединок отца и сына, хотя поначалу казалось, что исправить заблуждения в семье Барона будет так легко и даже величественно: «Вашего отца усовещу наедине, без шуму». Рыцарская воинственность в подобном поединке – не доблесть, а позор, Герцогу же остается вместо примирения лишь произнести мораль: «Ужасный век, ужасные сердца». Во вражде отца и сына нет ни правого и виноватого, ни победителя и побежденного. Так у Пушкина картина ожесточенности тем не менее утверждает идеал единства отца и сына – доступный лишь подлинно величественному характеру. Таким в сцене выступает Герцог, с подчеркнутой преданностью говорящий о своих предках: «Вы деду были другом;/ Мой отец вас уважал /И я всегда считал вас верным…», «В какие дни надел я на себя цепь герцогов». Конфликт отца и сына, таким образом, конфликт низкий, недостойный. Но еще раз подчеркнем: вмешательство Герцога в отношения между отцом и сыном окажется бесполезным и самонадеянным поступком, приводящим лишь к предельному ожесточению, а в конце концов и к смерти Барона. Любая внешняя власть здесь бессильна, как бессилен и общеизвестный идеал: то, что так легко осуждается извне, изменить невозможно.
Суверенность любых родовых интересов вообще утверждается Пушкиным (ср.: «Оставьте, это спор славян между собою»), обоюдная же неправота героев «Скупого рыцаря» может быть понята именно с христианских позиций: в Ветхом завете Хам наказан за то, что «открыл наготу» своего отца, когда тот был в самом презренном состоянии – пьян беспробудно (Быт., 9, 22). И очень часто сын, идущий против отца, уподоблен Хаму, независимо от мотивов поступка. Далее. Альбер мыслит о смерти отца и овладении его наследством. Но в христианстве мысль приравнена к совершенному поступку, и Альбер в душе своей совершает убийство и грабеж: «Всякий ненавидящий брата своего есть человекоубийца, » — сказано апостолом Иоанном (1 Ио., 3, 15). Так порочность Альбера окажется не меньшей, чем порочность Барона. Главная же оценка – в невозможности оправдать конфликт отца и сына, каковы бы ни были его истоки.
Мотив вины в образе отца наиболее полно и глубоко показан в «Станционном смотрителе». Напомним само решение темы. Самсон Вырин не наделен какими-то вопиющими пороками, как Барон в «Скупом рыцаре». Однако этот услужливый отец приносит в семью горе, не меньшее, чем отец Альбера. Простодушие Самсона лишь подчеркивает его сосредоточенность на своем малом счастье: избегать конфликтов с проезжими, наслаждаться домашним уютом, горячим пуншем, любоваться заботливой дочкой, не допуская мысли о внутреннем конфликте с нею и о своей ответственности перед нею, не замечая, что весь уклад в его доме насыщен фальшивой сладостью и развратом. Его готовность всегда смягчить гнев проезжающих за счет обаяния дочери приучает Дуню к лживости, готовности ублажать сильных мира сего ради получения малых, сиюминутных благ. Это обернется против отца, но финал повести говорит именно о взаимной ответственности отцов и детей.
Большое мастерство требовалось от поэта, а также и зрелость мироощущения, чтобы изобразить порок не в вопиющем облике, а в виде повседневного, скрытого эгоизма, под маской взаимной заботы, услужливости и обаяния. Едва ли можно усомниться в том, что решение темы в «Станционном смотрителе» не представляет авторского идеала отношений отцов и детей: образ дома Выриных раскрывает злобу дня, а не истину.
Типичное решение темы у Пушкина – «Отец им не занимается, но любит» (из «Русского Пелама») – представлено в «Барышне-крестьянке», «Дубровском», «Капитанской дочке». Видимо, это, как наиболее реальное, положение и окажется ближе всего к истине.
Повесть из цикла Белкина словно искупает тягостность «Станционного смотрителя»: там скрытое противостояние приводит к трагедии, здесь же открытое непокорство отцам разрешается со всей веселостью. Отец: «Ты женишься, или я тебя прокляну», но счастливое разрешение конфликта полностью совпадает с волей отца, словно сама жизнь благословила послушание детей отцам, даже таким своеобразным, как Муромский и Берестов. Пить чашу судьбы, приготовленную отцом, окажется легко и приятно. Самое сокровенное желание сына удивительным образом совпадет с суровой волей отца. Пушкин явно мечтал о таком повороте судьбы, но комическое начало повести, ее веселость подчеркивают наивность такого ожидания.
«Дубровский» кажется зеркальным отражением сюжета «Барышни-крестьянки»: дружба отцов и вражда детей, притворство девушки, счастливый брак теперь заменены на вражду отцов, любовь детей, притворство Дубровского, отцовское требование брака дочери со стариком, крушение любви Маши Троекуровой и Дубровского. Если в «Барышне-крестьянке» покорность детей воле отцов выглядит счастливым и естественным финалом, то в «Дубровском» Пушкин показывает преданность детей отцам наперекор своему счастью. Владимир Дубровский, как сказано, «почти не знал отца своего», а Маша совершенно противоположна генералу Троекурову. Тем не менее, отцы, как и в «Барышне…», не жалеют ничего для своих детей. Однако Троекуров привык властвовать над своей дочерью, в то время как отец Дубровский предоставил своему сыну полную свободу. По способности видеть в своих детях особенную личность или нет и различаются уклады у Троекурова и Дубровского. Становление личности – безусловный авторский идеал, и это уже серьезный поворот темы, чего не было в «Барышне-крестьянке».
В развитие этого идеала Дубровский станет мстителем за своего отца, причем тогда, когда тот явится в самом ничтожном облике – буквально лишенным воли и разума, разоренным и бессильным. Во Владимире нет ни малейшего упрека отцу, который уже не может ничего сделать для сына и не может ничего требовать от него. Иначе – у Троекуровых: отец в полном могуществе и всячески принуждает дочь покориться его воле, выйти замуж за старика-князя. И дочь готова бежать от отца, хотя потом и подчиняется, но – скорее самой судьбе, а не собственно отцовскому желанию, в котором, заметим, больше собственной спеси, чем заботы о дочери. Подавление личности, свободы подталкивает к разрыву с отцом.
Но сравним: уже нет мысли о смерти отца (в отличие от «Скупого рыцаря»), скорее Маша становится защитницей Троекурова от мести Владимира – от неизбежной смерти. Пушкин не противопоставляет преданность отцу свободе личности, скорее речь идет о взаимной ответственности отцов и детей, а другими словами – о гармонии в этих связях: и преданность, и свобода, даже более того – именно свобода усугубляет преданность. Всякое нарушение гармонии отношений в пользу своего Я – со стороны отцов или со стороны детей – явится источником трагедии. По смыслу этого романа скорее простительна некоторая отстраненность в отношении сына у Дубровского, чем непреклонное желание произвольно руководить дочерью у Троекурова. Заметим, произвол показан даже и в том, что Троекуров может по своему желанию признавать или не признавать своих детей: гарем в его имении постоянно приносит ему потомков, «множество босых ребятишек, как две капли воды похожих на Кирила Петровича, бегали под его окнами и считались дворовыми», и лишь сын от m-lle Мими был им признан. Свобода для Пушкина не есть произвол, но это истина и гармония в человеческих отношениях (ср.: «Я говорил пред хладною толпой Языком истины свободной», «Учуся в истине блаженство находить, Свободною душой закон боготворить»). Беззаконие – в обширном смысле этого слова – это разрушение гармонии, не сулящее ничего доброго и в отношениях отцов и детей. Но и здесь преданность – сильнее, поэтому Маша спасает от смерти и отца, и затем только обвенчанного с нею старика-князя. Пушкин словно сам учится у своих героев этой преданности и смирению.
Позднейшее прозаическое произведение Пушкина уже самим названием обращает нас к теме отцов и детей – «Капитанская дочка», а первое слово этой повести – слово отец…
Отец Петра Гринева больше проводил времени за чтением «Придворного календаря», чем за воспитанием сына. С этой стороны детство Петра мало чем отличается от детства Митрофанушки из «Недоросля». Батюшка едва ли не забыл возраст сына, очевидно, более задумываясь о своих бывших сослуживцах, чем о нем: «Вдруг он оборотился к матушке: „Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?“. Но обращение к сыну никогда не будет у него иметь оттенок злобы или произвола. Не стремясь к мелочной опеке, он в сущности доверяет сыну, который должен стать личностью, в понимании отца – настоящим солдатом: „Да будет солдат, а не шамотон“. Важно и ответное доверие сына: Петр Гринев без сомнения принимает волю отца, не подозревая в ней ничего, себе враждебного, хотя ему и приходится расстаться со своими проказами и мечтами о легкой гвардейской службе.
Поэтому первое решение темы – непоколебимое единство отца и сына, без мелочных упреков: эта связь выше того, что „отец им не занимался“. Пушкин дает во сне молодого Гринева мотив искушения, когда мать велит тому идти под благословение „мужика с черною бородою“ (Пугачева): „Это не батюшка. И к какой мне стати просить благословения у мужика? – Все равно, Петруша, это твой посаженный отец“. Неясно, чем объяснить это побуждение матери, но Гринев не примет подмены ни в символическом сне, ни наяву – не желая кланяться Пугачеву как государю, отцу: преданность подлинному отцу выше любого сиюминутного блага. Пугачев не станет посаженным отцом на свадьбе Гринева, не заменит отца как новый наставник жизни, сулящий больше, чем отец подлинный. Несмотря на соблазны и угрозы, Гринев останется верен дворянскому долгу и присяге, а тем самым – и своему отцу.
Другое искушение едва преодолевает Гринев. Любовь к Маше Мироновой противопоставлена сыновней верности: Петр решает вступить в брак без благословения отца (ср., с какой легкостью готов и здесь благословить его мнимый отец – Пугачев). Это переломный момент повести, и здесь решающая роль отведена Маше: она олицетворяет чистоту и законность в судьбе Гринева. Абсолютно покорная своим родителям, Маша отказыавется от брака с Гриневым без благословения – при всей видимой несправедливости отцовского ответа на письмо Петра (»Жестокие выражения, на которые батюшка не поскупился, глубоко оскорбили меня. Пренебрежение, с которым он упоминал о Марье Ивановне, казалось мне столь же непристойным, как и несправедливым”). Воля и самоотверженность говорят здесь не только о характере Маши, но – и в этом смысл эпизода – о характере отношений отца и сына: установленный законный порядок сильнее желаний и даже самой справедливости. Человек, следующий закону, приобретает больше, чем радость жизни, — силу и словно благодарность судьбы.
В этом значение образа капитанской дочки, и не здесь ли разгадка тому, чему удивлялась Марина Цветаева: Маша едва ли не тремя годами старше Петра Гринева, именно старше, а не умнее, развитее или обаятельнее (ср. с «барышней-крестьянкой»). Она олицетворяет мудрость и метафизику, казалось бы, столь сковывающих личность устарелых нравственных заповедей. Она никак не «пустое место», как выразилась поэтесса. Ложный отец Пугачев и подлинная дочь Маша Миронова – вот две точки притяжения для подвижного характера Гринева.
Не этой ли ложностью объясняется и столь загадочное для Цветаевой преображение Пугачева в «Капитанской дочке» по сравнению с «Историей Пугачевского бунта», где он выписан совершенным злодеем: в повести ему отведена роль лукавого соблазнителя, здесь он должен быть привлекателен, но и вести к гибели. Это обольщение, которому трудно не поддаться, иначе и его вознесение в герои восстания останется непонятным, не говоря уже о роли в человеческих судьбах. Ведь дьявол приходит именно под личиной блага: «Злые люди будут преуспевать во зле, вводя в заблуждения и заблуждаясь» (2 Тим., 3, 13); «Сам сатана приобретает вид Ангела света» (2 Кор., 11, 14). Пугачев, согласно евангельской притче, «волк в овечьей шкуре» (Мф., 7,15), в этом смысл овчинного тулупа, пожалованного Пугачевым «с своего плеча». Привлекательность Пугачева не должна обольстить героев повести и ее читателей, что разъясняется именно в христианском контексте.
Для верующего человека нет слов, мудрее слов Маши Мироновой: «Буди во всем воля Господня! Бог лучше нашего знает, что нам надобно». Оценим этот мотив изнутри творчества Пушкина. Год создания «Капитанской дочки» — 1836 – символическое завещание поэта, последний год его творчества. И понять образ Маши в повести 1836 года надо в единстве с такими стихами, как «Молитва», «Отцы пустынники…», «Мирская власть», «Как с древа сорвался предатель ученик». Здесь же – отклик знаменитого стиха «Веленью Божию, о муза, будь послушна»: послушание – удел Маши, этой музы Петра Гринева (вспомним его песенку). По Пушкину, в послушании и верности человек обретает благо, иначе кажется необязательным ключевой эпизод «Капитанской дочки» — отъезд к родителям Гринева, несмотря на то, что «известное неблагорасположение отца моего ее пугало». Но Гринев теперь уверен в отце: тот «почтет за счастье и вменит себе в обязанность принять дочь заслуженного воина», он это знает наверняка, как сказано в Евангелии: «Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть» (Мф., 11,27).
Уверенность в отце в конце концов станет залогом спасения Гринева, сюжет повести весь зависит от этого эпизода: Маша принята родителями Петра, спасена, а потом и сама спасает Гринева: спасает сына для отца. Наивность в описании дома Гриневых контрастна по сравнению с мудростью, заложенной в значении этого эпизода: «Моя любовь уже не казалась батюшке пустою блажью; а матушка только того и желала, чтоб ее Петруша женился на милой капитанской дочке». «Вскоре потом Петр Андреевич женился на Марье Ивановне. Потомство их благоденствует» — так, не боясь мелодраматического эффекта, заканчивает повесть об отцах и детях Пушкин, повесть, входящую в завещание поэта – творчество 1836 года.
Пушкин, друг парадоксов, не колеблясь, дает художественную картину, не опровергающую, а подтверждающую житейскую и христианскую истину: дети и отцы поистине едины, их связь лишена лжи и подозрений, хотя не лишена и противоречий. Отец ждет от сына не слепой покорности, а именно воплощения полноценной личности, и не троекуровская власть, а свобода является залогом прочной связи отцов и детей, залогом гармонии. И в чем нельзя не согласиться с М.И.Цветаевой, так это в реплике: «Пушкин. Пруст. Два памятника сыновности» (15, 356). Итак, Пушкин – памятник сыновности (добавим: что бы там ни говорили конфликтные эпизоды его биографии).
«Тогда я бросил дикие проклятья /На моего отца и мать, на всех людей» (7,1, 139); «Ах, я свет возненавидел /И безжалостных людей … Деве смех тоска милого,/ Для детей тиран отец» (7, 123); «Сын боготворит, что проклинал отец» (7, 192); «У отца ты ключи украдешь» (7, 51); «Богаты мы …/ Ошибками отцов и поздним их умом» (7, 32): эти строки – совсем иная стихия, это Лермонтов, с его «насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом» (7, 33). Демоническая жажда бури, страсть к конфликтам, упоение в осуждении ближнего вносят, казалось, непреодолимый разлад в решение нашей темы. Внешне любой конфликт более привлекателен, но по сути укоризны и проклятия отцу простоваты настолько, что не нуждаются в особой оценке: отрицание всегда проще утверждения, хотя и это тоже своего рода философия.
Отметим вначале, что в отличие от Пушкина для Лермонтова нет такой непременной суверенности в отношениях отца и детей, скорее это общий ряд проклятий, обращенных на всех людей. Обращение к людям предельно негативно, а отец и мать просто не составляют исключения: «Зачем так рано, так ужасно/ Я должен был узнать людей» (7, 140), «Я выше и похвал, и славы, и людей» (7, 120), «И не умею жить среди людей» (7, 269), «Но только дальше, дальше от людей» (7, 251), «Не для людей я жил на свете» (7, 293), «Людей известно вероломство» (7, 265), «Он не был создан для людей» (7, 161), «Чтоб не вспомнил я людей и муки» (7, 190), «И людям руку жму охотно, хоть презираю их притом» (7, 281), «И люди с злобой ядовитой осудят жизнь мою» (7, 199), «Нередко люди и бранили, и мучили меня» (7, 180)… Мы специально дали два длинных ряда цитат из разных стихотворений Лермонтова, чтобы показать устойчивость мотива: враждебность к людям и враждебность к отцу составляют синонимические ряды.
Сыновность Пушкина начинается именно с представления о том, что отношения между отцами и детьми – отношения особые и не могут судиться по меркам внесемейных норм. У Лермонтова часто именно через семью приходит первое ощущение общего зла в людях. Характер героя поэмы «Сашка» (1839) до конца предопределен ненавистью к отцу: «Умел он помнить, кто его обидел,/ И потому отца возненавидел» (7, 2, 94). Здесь отец – слабое, но жестокое и нелепое существо, сам обманут в браке, блудлив и безразличен к внебрачным детям («Детей вне брака прижитых /… Раскидывал по свету, где случится», 91). В восприятии Сашки отец не столько источник жизни, сколько источник порочности и унижений для сына.
Лермонтов пытается придать роковой оттенок сцене, где столь чисто любимая юношей крепостная девушка на его глазах соблазнена отцом. Вот развязка: отец с рождения сына – его соперник, причем заведомо более сильный, что и вызывает грядущую вражду. Отец – источник унижения и боли, душевной и телесной (постоянно сечет сына, даже в день похорон матери). Мотив поединка, отраженный в «Скупом рыцаре», у Лермонтова становится закономерным развитием отношений отца и сына, причем в заметно сниженном виде: если у Пушкина – рыцарская дуэль, то здесь – просто драка: «Он стал с отцом браниться /… Правдивой мести знаки /Он не щадил, хотя б дошло до драки» (109). Отец отсылает сына на учебу в Москву разве что из страха быть избитым подросшим потомком. Судя по всему, в этом разоблачении автор не видит ничего недостойного: мог бы пушкинский Герцог не остановить поединка отца с сыном, а лишь позлорадствовать? Повествователь «Сашки» выступил именно в такой роли, повествование здесь несет отпечаток авторской позиции.
Есть ли еще в русской литературе автор, столь часто обращающийся к мотиву убийства отца или детей? Это может быть случайное, неумышленное убийство дочери («Кавказский пленник»), убийство дочери как наказание за свободу, за недозволенную любовь, убийство невероятно жестокое и сознательное, исполненное болезненной мести («Боярин Орша»), убийство отца сыном, да еще и прелюбодеяние с мачехой («Поединок»). Враждебность отцов и детей, по Лермонтову, это общечеловеческое чувство, отраженное в разные эпохи, в разных сословиях, у разных наций: эти отношения чреваты убийством и среди русских, и на Кавказе, и в Европе (драма «Испанцы»). Есть, правда, одно исключение, ведь свойственный Лермонтову романтический пафос всегда предполагает некую исключительность как противовес обыденности. Если в обыденности – низкая вражда, то исключительное должно отразить противоположные черты: не вражда, а единство, не низкий, а героический пафос.
Такова у Лермонтова еврейская семья, живущая самой прочной связью отцов и детей. Это те же «Испанцы», где обретение сына для Моисея – высший смысл жизни, ради которого он теряет все – состояние и даже саму свою жизнь. Дочь Моисея Ноэми – олицетворение верности отцу и судьбам еврейского рода. Здесь отец, если и жесток, то уж никак не слаб или ничтожен, как в «Сашке». Даже убийство дочери в «Балладе» («Куда так проворно, жидовка младая») – это поступок высокой трагичности: отец убивает дочь следуя закону Моисея, наказывая за измену своей нации, тем самым только подтверждая незыблемость еврейской семьи. Отец здесь не тиран, не враг или соперник, а судья.
В какой-то степени это говорит о том, что идеал отношений отцов и детей, по Лермонтову, все же в единстве. Может быть, этот идеал выражен в еврейской истории именно для контраста между обыденной низкой истиной отношений и поучительным примером: еврей для Лермонтова несет отпечаток неправедных гонений, безвинных страданий, незаслуженных унижений – и, как ни странно, отождествлен в этом с лирическим героем: «Теперь не смейте презирать евреев» (7,3,222), «Гонимый всеми, презираем,/ Наш род скитается по свету…/ Но час придет, когда и мы восстанем!» (196), «Что сделал мой отец сим кровожадным христианам?», «Прошу тебя, подумай,/ Что я твоя сестра, что тот еврей – отец твой» (200). Эти реплики соотносимы с лермонтовским лирическим героем.
Горцы Кавказа тоже близки к этой роли, поэтому в «Ауле Бестунджи» будет звучать такой мотив: «Отец мой был великий воин…/ Я дочь его и честь его храню» (7,2,329). Но полного единства отцов и детей здесь уже не будет, и разрушительная роль окажется связанной с присутствием иноплеменника и иноверца – русского. Черкешенка из «Кавказского пленника» в тайной любви к русскому идет против отца и гибнет от его выстрела (но пока это еще случайное убийство); Зара из «Измаил-Бея» тоже настроена против отца; Леила в «Хаджи-Абреке» равнодушна к страданиям отца: «Отечества для сердца нет»(412).
Наконец, обратимся к «Герою нашего времени». Азамат будет причиной гибели своего отца, Бэла, узнав о его смерти, по словам Максима Максимыча, недолго тужит: «Так она два дня поплакала, а потом забыла». Среди горцев отец не враг детям, но дети легко соблазняются и пренебрегают отцами. Лишь изредка темперамент Бэлы («разбойничья кровь», как говорит Максим Максимыч), заставит вспомнить ее, что она «княжеская дочь», но это только в противовес охлаждению к ней Печорина, который, заметим, и играет здесь роль инородца, разрушившего горскую семью.
В самом Печорине нет признаков сыновности, ему скорее свойственна роль разрушителя семейных связей. Его близость с Верой – по сути надругательство над материнством, мысль о ее сыне рождает слишком нечистое злорадство и презрение к мужу – отцу ее ребенка: в его представлении, «она будет верна ему как отцу и будет обманывать как мужа»; «Бедняжка! радуется, что у него нет дочерей». Печорину всегда важно внести враждебность в отношения отцов и детей. Ничего не сказано об отце княжны Мери, но появление в ее судьбе Печорина приводит к противостоянию с матерью, иногда столь мелочному, как в сценке с перекупленным Печориным ковром (мать здесь выставлена скрягой). Само отсутствие отца Мери, видимо, не случайно: это одновременно подчеркивает и ее беззащитность, и – капризную деспотичность (ср. с Софьей Фамусовой). Мать в конце концов впадает в полную зависимость от настроений дочери: сначала Мери уверяет, что она сумеет снять все препятствия со стороны родных для брака с Печориным, позже княгиня будет уже сама, теряя всякое достоинство, предлагать Мери в жены нашему герою. Не уверены, что все это психологически убедительно, но так выписано самим Печориным на страницах его дневника, где он волен моделировать события как ему угодно. В данном случае важна не достоверность, а направленность личности Печорина.
Что сказать о других героях? Все, кто выведен пером Печорина, словно не нуждаются в сыновности и не вообразимы в роли отцов: Вернер, Грушницкий, Вулич. Зато в образе Максима Максимыча можно найти тоску по отцовству. Капитан с горечью говорит, что и о своих родителях уже много лет не имеет никаких известий. И его отношение к Печорину и Бэле явно похоже на отцовское: «Я любил ее, как родную дочь». Образ Максима Максимыча возвращает нас к пушкинским героям, тоже «простым сердцем» (есть в нем что-то от отца Гринева, от капитана Миронова), с естественной тоской по гармонии дома и семьи. Но гармонии – так и не обретенной.
Пафосом Максима Максимыча проникнуты и некоторые лирические произведения Лермонтова. «Родина», например, и прежде всего – «Бородино».
И как же отнестись тогда к строкам, знакомым с раннего детства и во многом предопределяющим все дальнейшее восприятие Лермонтова, так что все, противоречащее этим светлым стихам, кажется простительными заблуждениями: «Полковник наш рожден был хватом,/ Слуга царю, отец солдатам», вообще к пафосу «Бородина»? Попробуйте прочесть эти строки, подразумевая под образом отца хотя бы героя «Сашки», каков тогда полковник – скрытый и ничтожный враг своим солдатам? Это невозможно. И здесь надо уточнить: конечно, в и без того противоречивом творчестве Лермонтова было и противоположное развитие темы отцов и детей. «Отец солдатам» сказано без всякой двусмысленности.
Стихи Лермонтова, написанные в 1831-32 годах под впечатлением смерти его отца, раскрывают тему в духе единства отца и сына: «О мой отец! Где ты? Где мне найти твой гордый дух, бродящий в небесах? В твой мир ведут столь разные пути…» (7,1, 221). Образ отца величественен, едва доступен — не для осуждения, а для понимания сыном, путь отца и сына – един. В других стихах поэт исполнен чувства вины перед отцом (заметим, и было отчего): «Ужасная судьба отца и сына /Жить розно и в разлуке умереть… Дай Бог, чтобы, как твой, спокоен был конец/ Того, кто был всех мук твоих причиной! – Но ты простишь мне» (7, 225). Тот же пафос – в стихотворении «Эпитафия», хотя здесь и возвращается оттенок укоризны: «Ты дал мне жизнь, но счастья не дал; /Ты сам на свете был гоним,/ Ты в людях только зло изведал…/ Но понимаем был одним» (7, 290) – сыном! Как это отличается от предыдущего развития темы. Запомним эти строки, будет важно вернуться к этому мотиву при анализе героев из других произведений.
И здесь мы видим пушкинскую суверенность отношений отца и сына, с лермонтовским только непременным выпадом против людей. Тем не менее после этих строк поэт словно имеет право войти в традиционно гармоническое решение темы, включая и строки из «Бородина». «Ребенка милого рожденье…/ Да будет он отца достоин,/ Как мать его, прекрасен и любим» (7,35), «Казачья колыбельная песня», где отец – защита и пример для сына… Кажется удивительным, что в те же годы поэт пишет «Сашку», но мы знаем, что гармонические решения вообще не в духе Лермонтова. Всякое обретение может быть отвергнуто мотивом «Не верь себе» (стихотворение 1839 года): не кажется ли поэт-праведник лишь «разрумяненным актером, махающим мечом картонным»? А в «Пророке» старцы (отцы) будут внушать детям презрение к истине.
Лермонтов, таким образом, не дал единого решения в теме отцов и детей. Преобладающий его пафос, специфически лермонтовский ракурс станет знаком самой ожесточенной для русской классики картины вражды отца и сына, перечнем всевозможных упреков и сыновних претензий. Мотив убийства венчает тему отцов и детей. Имя Лермонтова будет всегда ассоциироваться с позднейшими конфликтами. Но и перемена этого пафоса кажется по крайней мере поучительной как доказательство силы традиционных христианских ценностей.
В творчестве Гоголя центральным произведением для нашей темы явится, конечно, «Тарас Бульба». Связь с Лермонтовым здесь почти не ощутима, хотя сам конфликт отца и сына, доведенный до убийства, чрезвычайно близок автору «Сашки». Гоголевский пафос окажется совсем не родственен Лермонтову.
Не случайно работа над «Тарасом Бульбой» шла одновременно с созданием «Мертвых душ»: и там, и здесь Гоголь показывает, сколь величественен христианский идеал, но и сколь далек от него несовершенный человек. Слишком просто представить повесть о запорожцах противовесом чичиковщине, нет, здесь речь тоже идет о заблуждениях, хотя и совершенно иного рода: если в «Мертвых душах» пошлость пошлого человека делает характеры мелкими, ничтожными, то и героика козачества не менее безблагодатна, что и приводит к сыноубийству.
Само присутствие христианского идеала в «Тарасе Бульбе» совершенно очевидно, но авторская позиция отнюдь не отождествима с главным героем, чей характер пронизан противоречиями при всей внешней цельности.
Да, упоительно счастье отца, видящего в сыне достойного козака, отец не соперник для сына и не враг, он даже от того именно и счастлив, что сын «ей-ей, будет добрый полковник, да еще такой, что и батька за пояс заткнет», доблесть и слава сыновей для Бульбы – его собственная слава и доблесть. Собственно ради этой доблести и затевает он, поначалу даже весьма коварно и вероломно, военный поход. Отличие от лермонтовского решения очевидно: там индивидуализм разрушает всякую взаимность отцов и детей. Идеал отца, по Гоголю, видится образцом доблести, в этом право и руководить детьми, и испытывать их характеры. Другое дело, будет ли Тарас идеальным отцом?
Полное доверие в отношениях отца и сына не омрачено знаменитой потасовкой при первой же встрече Тараса с сыновьями: побиться не всерьез значит уйти от настоящей вражды. Для Гоголя любовь отца и сына безусловна, но вместе с тем не столь суверенна, чтобы снять все духовные, нравственные критерии: Остап не на шутку задет насмешками отца и грозит его поколотить: «Да хоть и батька. За обиду не посмотрю и не уважу никого. – Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил». «И придет же в голову эдакое, чтобы дитя родное било отца!» — воскликнет мать, думая, что эта сцена – только нелепость. Но затем другой сын Тараса, Андрий, уже будет не в шутку биться против козаков, что символически приравнено к битве с отцом. Поэтому и в первой сцене заложено скрытое пророчество.
Вот слова Андрия: «Янкель! Скажи отцу, скажи брату, скажи козакам, скажи запорожцам, скажи всем, что отец – теперь не отец мне, брат – не брат, товарищ – не товарищ, и что я с ними буду биться со всеми». Такого восстания против отца не изображено даже у Лермонтова: там отец был враждебен сыну, но со стороны сына сыпались в основном проклятия; у Пушкина в крайнем случае – неповиновение, а чаще смирение с несправедливостью отца. Здесь же – мгновенное отвращение к отцу приводит к смертному поединку. Было бы наивным видеть здесь только безволие Андрия или его чрезмерное женолюбие. Думается, это серьезный протест против отца, и не начал ли он зарождаться еще в доме Тараса, когда тот так жестоко причиняет боль матери, уводя тут же сыновей в Сечь и, как видим, уводя от матери навсегда, к смерти. И именно к Андрию бросается мать, «примкнув к седлу его», а молодые козаки лишь «утирали слезы, боясь отца своего».
На наш взгляд, Гоголь не видит в своем герое полноты отцовства: это необычайно колоритная, волевая личность, не несущая столь богатой смыслом христианской любви. Да, он желает только блага детям, но само благо ему видится столь узко, что это не может удовлетворить сколько-нибудь более развитого духовно или более требовательного к жизни героя. И именно таким будет представлен Андрий. В козаках есть своя эстетика, есть своя привлекательность, но нет здесь всей глубины христианского мироощущения. В конце концов здесь нет никакой иной красоты, кроме красоты воинского подвига, а этого оказывается недостаточно, чтобы устоять даже перед красотой женщины. Где вообще в козаках Эрос, где видно присутствие женщины в козацком сознании? Как много просто закрыто для козацкого восприятия: труд, творчество, знания, чувство прекрасного… Где и сугубо христианские добродетели: смирение, способность прощать, жалость, презрение к материальному благу, где то, в чем главное стремление христианина, – уподобление Христу?
Поэтому козак Тарас – в высшей степени отец, но отец несовершенный, не благой, о чем будет рассуждать Гоголь уже на страницах «Мертвых душ». Это отец, сковывающий своего сына уподоблением себе: сын должен быть развитием того же характера, типа личности, что и отец: более доблестным, но – именно таким, как отец. Не в этом ли причина крушения Тараса Бульбы? Сравним: Христос – как сын – идет с новым заветом, развивающим закон отца, — Бульба не позволяет в сыне развиться ничему новому. В предательстве Андрия, которое ничуть не подлежит оправданию, а только пониманию, отражена неудовлетворенность грубой эстетикой Сечи, в более широком смысле – таким уродливым обликом, который приняло христианство у козаков. Заметим, какой восторг переживает Андрий, когда попадает в костел и слышит звуки органа: это происходит при его побеге из лагеря запорожцев и символически является знаком его расхождения с отцом: нет в козачестве той полноты жизни, которая раскрывается ему в извечных козачьих врагах. Христианство, столь многое отвергающее в мире ради буйного товарищества, – это ложное христианство. Христос – значительнее любого товарищества.
Повесть Гоголя отражает удивительно ярко пушкинский идеал единства отца и сына. Отличие в том, что эти отношения не суверенны: нравственный закон стоит выше, а для Тараса Бульбы это только товарищество, в котором христианство является своего рода паролем, но не сутью. Нарушивший этот нравственный закон нарушил все связи. Поэтому для Тараса Андрий – более не сын, он – сын чорта: «И ты не убил тут же на месте его, чортова сына?» — воскликнет он. Трагичность гоголевских героев – в их обоюдной неправоте, но нарушение сыновней верности столь тяжкое преступление, что Андрий будет совершенно надломлен, беспомощен при встрече с отцом на поле боя. Здесь вовсе не поединок отца с сыном (вполне былинный сюжет) и не жертвоприношение, для которого Андрий недостаточно чист (ср.: библейский сюжет об Аврааме и Исааке), это только казнь. Если говорить о библейских аналогиях, то в этом случае она возможна с фрагментом книги Пророка Захарии: «Отец его и мать его, родившие его, скажут ему: „Тебе не должно жить, потому что ты ложь говорил во имя Господа“, и поразит его отец его» (Зах., 13, 3).
Тарас убивает сына не благодаря воинскому мастерству, но лишь одной своей волей, пред которой сын бессилен, как колос перед серпом или беспомощный барашек (таковы сравнения, данные Гоголем в этом эпизоде). Заметим, что еще при побеге Андрий, наткнувшись на спавшего отца, теряет совершенно самообладание: «Андрий стоял ни жив, ни мертв, не имея духа взглянуть в лицо отцу».
Итак, в повести Тарас как отец неубедителен для Андрия, но – силен. В христианском мире далеко не все измеряется силой, это еще не синоним праведности. Да, единство отца и сына, по Гоголю, идеально. Глубина трагедии в «Тарасе Бульбе» именно в несовершенстве и потому непривлекательности этого единства для Андрия. Сила отца должна быть убедительна во всем.
Такому решению темы в повести Гоголя есть несколько альтернатив. Самая близкая – отношения Тараса Бульбы и его другого сына – Остапа. Остап во всем согласен с отцом, это его повторение. Особенно важно и участие Остапа в сцене убийства Андрия. Остап, видя убитого брата, не осуждает отца, но чувствует жалость и предлагает «честно предать его земле», на что отец скажет: «Погребут его и без нас». Подобное ожесточение едва ли оправдано с авторской позиции, ведь, точно за свою жестокость, Бульба будет тут же наказан самой страшной для него мерой: он теряет Остапа. Сразу после убийства Андрия козаки разбиты, как говорится у Гоголя, «свежей силой» поляков: сила Тараса побеждена другой силой. Именно Остап, ничем не опороченный в глазах товарищества, будет словно искупляющей жертвой за отцовскую жестокость.
Гоголь не видит в Тарасе пресловутого торжества православия, наоборот, как и в «Мертвых душах», он рисует картину заблуждения под ликом православия, что и не может остановить козаков ни перед предательством, ни перед сыноубийством. «Не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя»: нужны ли какие-либо аргументы, чтобы посчитать козаческие подвиги проявлением православия и будет ли это в пользу православия?
Поэтому другой альтернативой в отношениях отцов и детей будет у Гоголя изображение семей неправославных. Красавица-полячка, которую полюбил Андрий, в первую очередь, страдая от голода, помнит об «отце и матери, для спасения которых двадцать раз готова бы была отдать жизнь свою». То же предполагает она и в Андрие: «Тебя зовут твои отец, товарищи, отчизна», на что будет ответ: «А что мне отец, товарищи и отчизна». И преклонение Андрия перед прекрасной полячкой подчеркивает ее нравственную красоту и превосходство.
Обычно, говоря о «Тарасе Бульбе», тщательно обходят изображение «бедных сынов Израиля», в то время как им отведена значительная роль в содержании повести. Здесь показано скрытое могущество и торжество: «Слушайте, жиды! Вы все на свете можете сделать,» — обращается к ним Тарас, и ему помогут не спасти, правда, но лишь увидеть сына, провезя буквально замурованным в телеге с кирпичами: символическая картина. В русле нашей темы надо заметить немыслимую сплоченность в еврейской среде, прежде всего – в семьях. Это действительное товарищество, при всем внешнем ничтожестве и показательном уродстве («Просто страшилище,» — скажет Гоголь о мудрейшем Соломоне этого племени). Но нет своего Андрия в этой среде, где ничто не соблазнит пойти против отцов, хотя бы и были дети описаны в самом жалком виде: «Куча жиденков, запачканных, оборванных, с курчавыми волосами, кричала и валялась в грязи». И нет никакого лукавства в клятвах Янкеля, говорящего как о самом тяжком для себя наказании: «Пусть трава порастет на пороге дома моего отца, если я путаю! Пусть всякий наплюет на могилу отца, матери, свекора, и отца отца моего, и отца матери моей». Нельзя не заметить, что тот же Янкель едва ли не рад сообщить Тарасу об измене его сына и ловко оправдает его: «За что же убить? Он перешел по доброй воле. Чем человек виноват? Там ему лучше, туда и перешел», ничуть не обращая эти слова к своим соплеменникам.
Так Гоголь рисует не торжество, а лишь становление православия, со множеством искушений и со своей напряженной героикой.
Вернемся к тому, что основная редакция «Тараса Бульбы» создавалась Гоголем одновременно с «Мертвыми душами». К этой повести надо отнести стержневой мотив поэмы: «ложные пути, в то время как Богом человеку открыт прямой путь, подобный пути, ведущему к великолепной храмине… Всех других путей шире и роскошней он, озаренный солнцем и освещенный всю ночь огнями; но мимо его в глухой темноте текли люди». Было бы неполным представлять ложный путь только в духе проделок Чичикова. Это и героический, но кровавый и безблагодатный путь «Тараса Бульбы». По Гоголю, путь Христа почти непосилен, невозможно уподобиться Христу и в отношениях отцов и детей. Гибель рода за ложно истолкованное христианство – вот расплата за кажущуюся легкость и простоту в обращении сечевиков к Христу: «Что, во Христа веруешь? – Верую! – И в Троицу святую веруешь? – Верую. – И в церковь ходишь? – Хожу! – А ну, перекрестись! – Пришедший крестился. – Ну хорошо, ступай… Этим оканчивалась вся церемония». Церемония настоящей христианской жизни окажется не такой простой. Заметим, что безблагодатное начало отражено не только в козачестве, но и в образе самой церкви. Так, в главе 12 говорится о народном восстании («поднялась вся нация, ибо переполнилось терпение народа») – это уже не разбой или воинская забава, как представлялось в начале повести (ср.: «Как бы поднять Сечь на отважное предприятие, где бы можно было разгуляться как следует»; или «И Бог и Святое Писание велит бить бусурманов» и др.). И именно в минуту праведного народного гнева «попы в светлых золотых ризах и впереди сам архиерей с крестом в руке, в пастырской митре» останавливают победоносное восстание козаков. Лишь Тарас Бульба, как более других перестрадавший в поисках истины, уже вынесший гибель своих сыновей, не соглашается с призывом церкви, видя в нем скрытый обман, если не предательство. Не случайно это примирение под эгидой церкви будет названо в повести «вероломным поступком», а сам Тарас говорит о корысти миротворцев: «Думаете, купили спокойствие и мир, думаете, пановать станете?.. Не удержите голов своих». Так и происходит.
Главный мотив позднего Гоголя – обман на пути к благой цели, на пути к Богу. Это состояние, повторим, может быть раскрыто как в омертвении душ, в измельчавшей судьбе обывателя, так и в эпоху, насыщенную пафосом героики. В русле нашей темы негероическое время связано и с мотивом бездетности: немыслимо отцовство Поприщиных, Ковалевых, Башмачкиных, Иванов Ивановичей и Иванов Никифоровичей. Подмена жизненных целей бездушными призраками (от символической шинели до обольщения бесовским искусством в «Портрете») оставляет человека словно в затянувшемся детстве, не ведет к душевной зрелости. В «Старосветских помещиках» Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна «никогда не имели детей» и сами уподоблены детям: «На кого оставить вас, кто и присмотрит за вами, когда я умру. Вы как дитя маленькое: нужно, чтобы любило вас то, которое будет ухаживать за вами… Смотри мне, Явдоха, чтобы берегла его, как глаза своего, как свое родное дитя».
В «Мертвых душах» отцовство профанируется Маниловым. Отметим пародийную зеркальность маниловской семьи по сравнению с Бульбой: Алкид и Фемистоклюс Маниловы на фоне Остапа и Андрия поражены дебильностью, Манилов как отец совершенно опустошен по сравнению с Тарасом, да, собственно, и уходит от отцовского попечительства, перепоручив своих сыновей улыбчивому учителю, едва сумевшему внушить детям, что лучший город во Франции – Париж. Бездеятельность вместо борьбы, апатия вместо воинственности, отсутствие всяких признаков веры – это своего рода безотцовщина в маниловском доме.
Ноздрев просто забросил своих двух детей (вновь двух, как у Бульбы) и вообще с презрением относится к семье, имея вечно перед собой более значительные цели (см.: его слова Мижуеву, который хочет уехать домой, к жене: «Ну ее жену к …! важное в самом деле дело станете делать вместе!»). Выпивка, карты, драки, мошенничество – все для Ноздрева важнее отцовства. На псарне он подлинный «отец среди семейства».
Плюшкин, пережив смерть жены, теряет почти всякий интерес к детям, ожесточается до того, что награждает их отцовскими проклятиями, смерть дочери усугубляет его омертвение. Идеальный семьянин сломлен страданием, но, напомним, что именно Плюшкин должен был возродиться по замыслу «Мертвых душ», и редко пробуждающееся в нем чувство – залог этого возрождения в далеком третьем томе, а пока надо оценить даже и то, как Плюшкин «приласкал обоих внучков и покачал их совершенно таким образом, как будто они ехали на лошадях, кулич и халат взял, но дочери решительно ничего не дал». Тем не менее Гоголь скажет о «неописанной радости» детей от смерти такого отца. Безблагодатное начало проникает во все поры жизни, разрушая как личность, так и все человеческие связи в первом томе «Мертвых душ».
Отцовство, по Гоголю, в высшей степени требовательное и высокое поприще. В замыслах второго тома были семьи генерала Бетрищева, помещика Хлобуева… Улинька Бетрищева – вечный укор своему отцу, бывшему когда-то героем 1812 года, теперь самодуру в духе Троекурова, но Улинька своей глубиной, деятельностью превосходит героиню «Дубровского»: «Генерал расхохотался; болезненно застонала Улинька. „Я не понимаю, папа, как ты можешь смеяться!“ — сказала она быстро. Гнев отемнил прекрасный лоб ее…». Другой набросок семьи – в Хлобуеве, который сам себе определил приговор «Я уже никуда не гожусь», но при этом думает, что может «заняться воспитанием детей», как самым незамысловатым делом, на что получит отповедь Муразова: «Нет, Семен Семенович, нет! Это всего труднее. Как воспитать тому детей, кто сам себя не воспитал? Детей ведь только можно воспитать примером собственной жизни. А ваша жизнь годится им в пример? Нет, Семен Семенович, отдайте детей мне: вы их испортите. Вас сгубила праздность». Муразов был задуман Гоголем как герой-праведник, в его словах выражен требовательный идеал отцовства, эти слова следует обратить и на образ Тараса Бульбы: в полной ли мере тот был убедительным примером для Андрия? Не во всем может быть приемлема и реплика Муразова, готового воспитать чужих детей в противовес родному отцу. Второй том поэмы был уничтожен из-за умозрительности ряда сюжетов и героев, для самого автора оставшихся неубедительными. Можно отнести это и к решению Муразова.
Наконец, к нашей теме непосредственно относится и Чичиков. Гоголь ведь наделил этого рыцаря копейки каким-то неодолимым желанием иметь семью и потомков. Гоголь иронизирует над этим, скорее всего в духе позиции Муразова: несовершенный отец может быть трагичен, как Бульба, но и смешон, как Хлобуев или Чичиков. «Пропал бы как волдырь на воде без всякого следа, не оставивши потомков, не доставивши будущим детям ни состояния, ни честного имени,» — думает Чичиков, счастливо избежав побоев у Ноздрева. Схожая мысль является при любой неприятности, что добавляет комизма: простудившись, «он решился посидеть денька три в комнате, чтобы не прекратилась, Боже сохрани, как-нибудь жизнь без потомков». «Герой наш очень заботился о своих потомках»: заметим, о несуществующих потомках, оттого так и ироничен Гоголь. Чичиков все превращает в фикции, смешивает ложь и истину, высокое и низкое, живое и мертвое. Пока его потомки – такая же фикция, как и покупка мертвых душ.
С другой же стороны, замысел возрождения Чичикова в третьем томе – это и путь к отцовству, герой проходит очищение в «горниле несчастий» и будет достоин высокой судьбы. Пока же для Гоголя важно и то, что свойства личности Чичикова во многом предопределены его детством и особенно – отцом. Это обратная сторона гоголевской требовательности к отцовству: порочный отец прямо губителен, по Гоголю.
Чичиковым движет мысль о том, что он словно взял на себя ответственность и принял страдания еще в своем детстве, его же дети не должны повторить чичиковщину и упрекнуть его как отца: «Вот отец скотина не оставил нам никакого состояния!». Отец Чичикова показан в первом томе человеком болезненным, злым и ущемленным, к такому бы по справедливости можно отнести реплику Муразова. Единственный завет беречь копейку – и тот отец не смог сам исполнить, а только передал сыну как самое ценное. Во втором томе Чичиков еще более неприглядно оценит отца: «Отец мне твердил нравоучения, бил, заставлял переписывать с нравственных правил… а сам развратил сиротку, которой был опекуном». Возможно, это и ложь, клевета на отца, но в любом случае память об отце у Чичикова самая мрачная, и он точно несет на себе это родовое проклятие, стараясь не повторить отца, стать иным отцом.
Но, во-первых, заметим, по Гоголю, отцовские гены преодолеваются с большим напряжением, требующим от человека богатырства воли, по определению того же Муразова. Во-вторых, даже Чичиков не обращен к отцу с проклятиями, подобно лермонтовскому герою, или с враждой, как Андрий в «Тарасе Бульбе», хотя здесь все основания для такого выпада. Чичиков более скорбит, чем проклинает, вспоминая отца, и в этом уже отражена сила его характера. Отцовство в любом случае остается для Гоголя самым высоким предназначением. Но, как и на всяком ином поприще, здесь ожидают человека заблуждения и страдания, прежде чем будет открыт истинный путь. Поэтому высокое назначение отцовства отразится и как метафора в призвании помещика быть «некоторого рода отцом среди своих крестьян» (ироническая реплика в отношении Чичикова, но – самое серьезное ее развитие в статье Гоголя «Русский помещик» из книги «Выбранные места…»). Наоборот, уродливое, слепое отцовство изобразит Гоголь в притче о Кифе Мокиевиче и Мокии Кифовиче в концовке первого тома «Мертвых душ».
Итак, Гоголь безусловно верит в истинность идеала отцовства, данного в христианской заповеди, но показывает, сколь тернистый ведет к нему путь. Отношения отцов и детей не суверенны, неподсудны, а открыты суду христианской нравственности, что требует от человека величайшего совершенства. В то же время отцу принадлежит почти магическая власть над сыном, словно по праву первородства (ср.: «Я тебя породил, я тебя и убью» у Тараса Бульбы), это и налагает на отца большую меру ответственности. Пушкинская сыновность сопряжена здесь с нравственной требовательностью.
И мы вновь видим, что идиллия в теме отцов и детей, внешне столь естественная и желанная, так и не воссоздана в литературе. Отцы и дети — одна из самых трагических тем русской классики.
Если позитивное решение не достижимо по духу современности, то не будет ли спасительным обращение к патриархальным ценностям, возможна ли идеальная жизнь по «Домострою»? Гоголевское козачество показано вообще вне семейного уклада, христианский идеал дома не ведом сечевикам. Писателем, который в 19 столетии обратится к «Домострою» станетА.Н.Островский, его герой воскликнет: «Вот книга-то! Вся жизнь как на ладони» (пьеса «Комик 17-го столетия»).
В центре двух произведений Островского, обычно изучаемых в школе, — «Грозе» и «Бесприданнице» — тема семейная. По-своему символично в этих пьесах уже и то, что главами семей изображены женщины, Кабанова и Огудалова. Патриархальное начало разрушено уже в этом. Кабанова и Огудалова – матери совершенно разные, временной промежуток в двадцать лет, лежащий между пьесами многое определил: видно, что постепенно мужчина перестает воспринимать семью как свое главное жизненное поприще, за которое он ответственен перед Богом. Дикого и Тихона что-то тянет вон из дома; Борис Дикой, Тихон, Кулигин плохо представляются в роли отцов семейств. Кроме разврата, ничего не принесут в семью герои «Бесприданницы», всякое родовое начало для них лишь обуза, цепи по выражению Паратова, их вообще тянет подальше не только из дома, но и из отечества, всех их взманил Париж (несчастливый для русской литературы город, символ самых идиотских устремлений: тут вспоминаются вечные французы из «Горя от ума», Фемистоклюс Манилов, тургеневская Кукшина, словом, «Пустите Дуньку в Париж!», как говорится в пьесе К.Тренева), для бедняков у Островского есть свой Париж – известный трактир, куда может отправиться другой герой «Бесприданницы» — сэр Робинзон: хотя он и говорит, что он «человек семейный» и должен быть ближе к дому, в это верится с трудом: какой отец из Робинзона? Старинный уклад жизни разрушен настолько, что стал предметом шуток, и наиболее низкий герой – Вожеватов – по-шутовски скажет, что самое патриархальное воспитание получил.
Кабанова и Дикой в «Грозе» подчеркнуто патриархальны, но это лишь внешнее впечатление: их самодурство ничего общего не имеет с «Домостроем». Кабанова воскликнет: «Али, по-вашему, закон ничего не значит?», но на деле уже нет никакого закона, домом правит лишь сила. Напомним, «Домострой» представляет собой наставление отца к сыну, вступающему в брак, после чего тот становится сам главой семьи и отвечает перед Богом за себя и домочадцев. Сын Кабановой давно должен был бы получить это предусмотренное законом право, а по сути – ответственность, но мать не выпускает его из-под своей опеки, тем самым не выполняя закон «Домостроя» и разрушая семью Тихона.
Дикой в своей семье – воин, семья держится лишь страхом и принуждением, а не любовью и мудростью. Дикой не просто противоречит духу «Домостроя», но и нарушает конкретные его заповеди, что, видимо, сознательно выписано автором. «Домострой» простыми и мудрыми словами запрещает брань и сквернословие – Дикой первый ругатель в городе; осуждает злобу, ярость, но это суть Дикого; осуждает пьянство, а Дикой и Тихон – известные пьяницы; требует производить честный расчет с работниками, «без волокиды платеж» — Дикой никогда вовремя и точно не расплачивается. Так что первыми нарушителями патриархального уклада в «Грозе» окажутся представители темного царства, отождествлять которых с «Домостроем» совершенно безосновательно. От своего самодурства они же первые и страдают: Кабанова постоянно омрачена предчувствием катастрофы, ей грезятся «последние времена» (заметим, что предчувствия в пьесах Островского часто точны и оправданны: так, уже в начале пьесы Кабанова ощущает скорую измену Катерины – «Хоть любовника заводи! А!», «Мать чего глазами не увидит, так у нее сердце вещун»). Дикой мучится от своего беззакония так, что порой на коленях, прилюдно просит у обиженного им работника прощения; он мучится от своего одиночества среди им же угнетенных людей и идет к Кабановой как к равной себе: она его одернет и отчитает, но только равная его «разговорить может», по его словам. В своем же доме он воин, а не отец и становится всем чужой.
Домостроительный уклад разрушен роковым, по Островскому, самодурством, доля которого есть в каждом герое «Грозы», не исключая и Катерины. Для нашей темы показательно, что это и картина безотцовщины, Тихону и Катерине не дано детей: «Ах, какая скука! Хоть бы дети чьи-нибудь! Эко горе! Деток–то нет у меня: все бы я сидела с ними да забавляла их, люблю очень с детьми разговаривать – ангелы ведь это». Катерина скорее разговаривает не с ангелами, а с бесами: она постоянно видит дьявола во сне, что для религиозного писателя, каким был Островский, едва ли не самая отчетливая авторская оценка своей героини: дьявол ведет ее за руку, как потом будет сказано о Раскольникове: в жажде своеволия, а не закона и благодати Катерина оказывается в подчинении самого дьявола («Знаешь ли ты, меня нынче ночью опять враг смущал», «Ночью кто-то ласково говорит со мной, словно голубь воркует… Уж не снятся мне райские деревья», «Мне лукавый в уши шепчет, да все про дела такие нехорошие»). Уклад жизни без должной роли отца рушится, по Островскому, не частями, а весь до основания – до смерти. Подлинного отца просто нет ни в «Грозе», ни в «Бесприданнице».
И в позднейшей пьесе Островского вновь мать замещает отца в доме Огудаловых, но если Кабанова стремилась удержать детей под своей властью, причем искренне желая им добра, то мать в «Бесприданнице» стремится как угодно отделаться от своих детей. Трех дочерей дал Бог Огудаловой (ср. с Катериной), и ее стараниями одна выдана замуж за кавказского князя и вскоре убита им, другая выдана за проходимца, притворившегося богачом, третья – Лариса – выдается за ничтожного Карандышева, которого менее Тихона можно представить в роли отца и главы дома, но при этом мать Ларисы старается заранее устроить связь дочери с богатым любовником, видимо, рассчитывая и на соответствующую выгоду для себя, готова отдать ее и Паратову. Словом, это скорее сводня, чем мать.
Символичны названия двух пьес Островского. «Гроза» — вспомним: Божия гроза у Пушкина – означает выражение высшей и праведной силы, которая стоит над человеком и без которой человек обречен на страдания и смерть. «Бесприданница» означает на просто бедную невесту, а саму жизнь без духовного приданого, без закона, когда роль единственного побуждения в жизни человека играют его страсти и – деньги. Без духовного приданого человек, по Островскому, превращается в вещь, в мире вещей нет места отношениям отцов и детей. Островскому важно показать, что нравственный закон дается человеку только извне, свыше, жизнь, свободная от закона, разрушительна. Островский не вполне доверяет природе человека, который склонен лишь к индивидуализму. Согласимся мы с этим или нет, но вместо пушкинского девиза «нравственность в природе вещей» ( то есть, чем естественнее, тем и нравственнее человек) у Островского иная позиция: без следования закону (прежде всего христианской заповеди) сам человек способен лишь разрушать и нравственность, и саму свою природу, естественность. Поэтому и разрушены связи отцов и детей.
Правда, «Бесприданница» дает и иной поворот: это тоска по идеалу, что так очевидно в Ларисе, которая не уходит от прошлого, а, скорее, пытается вернуться к, как ни неожиданно, идеалам пушкинской поры – мотивам, близким Татьяне Лариной: «Меня манит скромная, семейная жизнь, она мне кажется каким-то раем… Если б я не искала тишины, уединения, не захотела бежать от людей, разве бы я пошла за вас. Вы видите, я стою на распутье». Но уже некому понять эти устремления Ларисы, да и она сама обманывается другим, дешевым и ложным идеалом – Паратовым («Сергей Сергеич это идеал мужчины»). Уже то, что герой поступает не только по своеволию, а ищет идеальные устремления, возвращает к русской духовной традиции, уже предчувствуется поворот от разрушения к единению и в русле нашей темы.
Но пушкинское движение в душе Ларисы остается лишь импульсом, и без основательного духовного приданого происходит ее ложный выбор и в отношении Карандышева, и в отношении Паратова. Случайно ли бесприданница в пьесе связана с безотцовщиной, не здесь ли, в жизни без отеческого наставления и даже присутствия, — источник заблуждений и потерь?
Финал позднейшей пьесы Островского говорит также о признаках возрождения былого христианского идеала жизни. Лариса не может сделаться самоубийцей, хотя этот мотив тоже отражен в финальных сценах. В Катерине самоубийство означало и окончательное отвержение Христа, Лариса же уходит из жизни со словами христианского смирения и любви: «Я ни на кого не жалуюсь, ни на кого не обижаюсь… Я вас всех люблю». Ср. исполненный ненависти к людям и к самой жизни монолог Катерины: «А об жизни и думать не хочется! И люди мне противны, и дом мне противен, и стены противны». Смиренный уход Ларисы, прощение тех, кто принес ей страдания, осознание своей собственной вины и ответственности глубже и сильнее протеста Катерины, такая смерть опровергает торжество Кнуровых, их Париж, власть вещей и денег и возвращает нас в русло традиционных жизненных ценностей. Но, конечно, это авторское, идейное, а не тематическое возвращение: в сюжете пьесы герои остаются без христианского приданого, поэтому в финале все слова заглушает цыганский безумный хор.
Можно заметить, что в литературе второй половины 19 века ощутимо движение и к обретению идеального единства отцов и детей: самодурство исчерпало конфликтное состояние темы, и пафос «Бесприданницы» отразил общую тоску по утерянному духовному опыту. Тематическому восстановлению единства отцов и детей служит роман И.С.Тургенева, давший имя нашей теме. «Отцы и дети», появившиеся спустя пару лет после «Грозы» Островского, дают долгожданный позитивный поворот.
Главный тому показатель – исчезла смертная напряженность и даже серьезность в противоречиях отцов и детей. Здесь нет идиллии и нет образцовых характеров, на что претендовали герои «Тараса Бульбы». Общим мотивом может быть реплика об Анне Одинцовой: «Она очень любила своего грешного, но доброго отца, а он обожал ее, дружелюбно шутил с ней, как с ровней, и доверялся ей вполне, советовался с ней» (13, 253). Здесь что ни поворот фразы, то – целая концепция. Отец Одинцовой, говоря лермонтовским стихом, ей счастья не дал, если не сказать, что был причиной по крайней мере бедности своих дочерей. Но – нет упрека отцу (ср. с Чичиковым). Отец признает в детях ровню, т.е. личность, не деспотичен даже и в желании им добра, не требует уподобления себе (здесь всюду напрашиваются литературные контрасты и параллели). Советоваться – это означает диалог между отцами и детьми, и здесь уже совершенно новое решение темы.
Тургенев с иронией замечает, что Одинцова многое наследовала от отца, никакого фатального неприятия отцовских генов тут нет: даже то, что она «мастерски играла в карты» — это отцовская, локтевская черта. Доходило даже до слухов, что она участвовала в шулерских проделках отца (13, 241). Если не уподобляться Базарову и не ловить по гостиным подобные слухи, мы бы сказали, что в Одинцовой Тургенев показывает самое естественное, нормальное решение проблемы отцов и детей: нет угнетения, нет односторонности, нет чрезмерной обоюдной требовательности. Правда, здесь нет и христианского пафоса, которым и рождено былое напряжение в нашей теме. Здесь чисто мирское, логичное и разумное решение.
Взаимность, понимание и поддержка, равноправие и верность – это то, что делает связь отцов и детей благородной и привлекательной. Поэтому Одинцова будет явно возвышена над остальными героями романа, без усилий одержит победу над Базаровым, сложит судьбы сестры Кати и Аркадия. Однако Тургенев словно сам удивлен необычайной разумностью своей героини. То, что разумно всего-навсего не всегда свойственно человеку, и в Одинцовой Тургенев даст оттенок своего рода недостаточной человечности: сама она не показана матерью, брак ее в конце романа отдает сухим рационализмом: «Они живут в большом ладу друг с другом и доживутся, пожалуй, до счастья… пожалуй, до любви» (13, 367).
Сделаем одно важное отступление. Прежде мы рассматривали вражду отцов и детей как нечто неизбежное, заложенное в крови человека. Это напряжение – как бы от природы вещей, таков status quo, и нечего доискиваться до причин. Взаимные претензии возникают из самого положения, что, скажем, пушкинский Барон – отец, а Альбер – сын, иначе нет почвы для их столкновения. У Тургенева, наоборот, status quo предполагает не конфликтность, а большую долю взаимного понимания и даже прощения, конфликт если и происходит, то не от внутренней неизбежности, а от веяний извне семьи, от духа времени. Так, та же Одинцова, вполне свободная от духа времени, будет лишена всякой конфликтности в отношении своего отца и старших вообще (наоборот, сочтет нужным пригласить в свой дом вздорную старуху-тетку: генная память — залог всякого порядка). Конфликт отцов и детей, таким образом, по Тургеневу, есть конфликт социальный, а не бытийный, метафизический. Чем более герой не свободен от злобы дня, тем скорее он вовлечен в конфликт поколений и даже развязывает конфликты отцов и детей. Такой Евгений Базаров, этот герой своего времени.
Базаров – редкий гость у своих родителей (три года с ними не виделся), и вот его встречают с трепетом и страхом, мать величает Енюшеньку «батюшкой», не знает как угодить сыну, отец скрывает свои взгляды и пристрастия, спорол с сюртука орденскую ленточку (символический жест самоуничижения), утаивает, что заказал молебен по случаю приезда сына – словом, всячески подавляет в себе личность, показно уподобляясь нигилистам. Унижения отца Базаров воспринимает как должное, в Василии Ивановиче же счастье видеть сына сильнее чувства обиды, которое изредка выходит наружу: “- Да полно тебе Лазаря петь,- перебил отца Базаров. – Лазаря петь! – повторил Василий Иванович. – Ты, Евгений, не думай…”; “- А в Радемахера еще верят в *** губернии? – спросил Базаров. – В губернии… Конечно, вам, господа, лучше знать, где ж нам за вами угоняться” (13, 281-282). Базаров затравил отца настолько, что в следующий его приезд В.И. смиренно обещает вообще не показываться ему на глаза (Базаров напоминает здесь Савела Дикого): «Физиономию мою забудешь, вот как я тебе мешать буду» (13, 351). Базаров все равно останется недоволен: «Что ты все около меня словно на цыпочках ходишь? Эта манера еще хуже прежней» (13, 352). Иронией и презрением отвечает Базаров на все ухаживания: «Они вот, мои родители то есть, не беспокоятся о собственном ничтожестве, оно им не смердит, а я… я чувствую только скуку да злость» (13, 292).
В отношениях отца и сына, по Базарову, нет никакой гармонии, и если привычным выглядит доминирование отца, то здесь все перевернуто: сын приобрел над отцом какую-то неестественную власть. Интересен вопрос Аркадия: «Скажи, тебя в детстве не притесняли?» (291): за ним, видимо, скрывается удивление картиной, где сын во всем подавляет своего отца: нет ли здесь своего рода мести за прошлые притеснения? Нет, это не месть, а только следование принципу Базарова: «Настоящий человек тот, которого надобно слушаться» (293), что будет полностью воплощено им только в отношении отца и матери. Жалкое самовозвеличивание: ср. рядолм с Одинцовой Базаров «смирненьким стал» (246).
Подобную же этику хочет навязать Базаров и Аркадию в отношении его отца и всей его родословной. Посыпались приговоры: дед Аркадия – дубина порядочная (282), дядя – архаическое явление, идиот (295), отец – отставной человек, его песенка спета (209). Совершенная нелепость: по роману, скорее уже спета песенка нигилиста, которому суждено совсем недолго маячить на свете. Николаю Кирсанову открыта еще долгая отцовская стезя.
Аркадий же Кирсанов как что-то само собой разумеющееся произнесет: «Сын отцу не судья, и в особенности я, и в особенности такому отцу, который, как ты, никогда и ни в чем не стеснял моей свободы» (13, 184). Хотя вновь можно представить множество упреков отцу, на что провоцирует Аркадия Базаров, тот, будучи вроде бы во всем под влиянием своего друга, тем не менее ни в чем не винит отца. Так, о Феничке и втором сыне Николая Кирсанова Базаров скажет Аркадию: «Видно, лишний наследничек нам не по нутру» (13, 206), но этого не видно совсем и Аркадий после первой же встречи с наследничком будет в совершенном восторге: «Мы познакомились, отец! Как же ты не сказал мне, что у меня есть брат? Я бы уже вчера расцеловал его, как я сейчас расцеловал его» (13, 185). Но и позже Базаров будет упорно вбивать клин между Кирсановыми на почве наследства: в разговоре с Одинцовой он уверяет, что Аркадий – единственный наследник отцовского состояния, Митя упорно им игнорируется («Состояние у Кирсанова изрядное, он один сын у отца», 13, 347).
Базаров словно хочет заменить для Аркадия авторитет отца своим пресловутым нигилизмом, всячески придираясь к Николаю Петровичу: читать Пушкина нельзя, играть на виолончели – «помилуй!», хозяйство ведется не так («Видел я заведения твоего отца… Скот плохой и лошади разбитые», 206). Венец всего – реплика «Твой отец добрый малый, но он человек отставной, его песенка спета» (209), которую слышит и сам Николай Петрович, а затем излишне глубоко переживает эту сцену. В ней действительно много недостойного, в прямом смысле хамского (от библейского Хама, насмехавшегося над отцом), скверно и то, что все это делается исподтишка, гостем, к которому хозяин стремится проявить всяческое расположение.
Причина дуэли с Павлом Петровичем – обольщение Базаровым Фенички – тоже может восприниматься в общем ряду унижения отцов, которых наш герой стремится вытеснить во всем, даже в браке. Заметим, что Базаров в беседке показан обольстителем низким и пошлым, его реплики – образец дон-жуанства в духе гоголевского поручика Пирогова: «У вас кончик носика очень мило двигается…», «Все дамы на свете не стоят вашего локотка» и т.п. (13, 312). Печоринский мотив «она уважает его как отца и будет обманывать как мужа» разыгран Базаровым слабо и неудачно. Вызов Базарова на дуэль выглядит действительно нелепо, но едва ли как-то иначе мог поступить Павел Петрович, защищая честь брата – честь всех отцов. Так ли несправедлив слуга Прокофьич, сразу возненавидевший Базарова, живодера и прощелыгу, говоря, что «этаких прощелыг бы за грубость на конюшне отодрать велели» (327)? Противоестественность отчуждения среди отцов и детей показана автором с сатирическим оттенком: не смешно ли, что идеологом отцов выступает бездетный, бессемейный Павел Петрович, а идеологом детей – великовозрастный Евгений Васильич: детская болезнь нигилизм.
Так что сам собой конфликт отцов и детей никак не разгорается: даже соглашаясь с Базаровым, Аркадий ничуть не чувствует вражды или презрения к отцу. Он именно диалогичен, в отношении к старшим – особенно, стремится понять и оправдать ближнего, а не осудить. Нигилизма в нем от начала недостает. Пожалуй, именно на почве отношения к отцам начинает рушиться дружба двух псевдо-единомышленников. Базаров претендует на роль вождя, будучи атеистом мог бы на свой лад повторить евангельские слова: «Если кто приходит ко мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк., 14, 26; не будем здесь комментировать смысл этого изречения с христианских позиций). Базаров далеко не Христос, а его нигилизм обнаружит все свое ничтожество именно в простых, житейских отношениях.
Не вдаваясь в общеизвестные споры Базарова с отцами, отметим, что, несмотря на кажущуюся его силу и даже победы, он проигрывает в главном: собственно вся его воинственность – ради того, чтобы Аркадий отказался от отцов и шел слепо за этим новым духовным отцом нигилизма. Но в конце романа Аркадий показан истинным сыном Николая Петровича, наследует и развивает его дело, ферму, живет общим домом в глубоком согласии с семьей отца. Символично: сын Аркадия назван Николаем в честь деда. Символична и исходная точка сближения отцов и детей – покровительство Христа, что показано в сцене одновременного церковного венчания Аркадия и Кати, Николая Петровича и Фенички.
Базарову принадлежит реплика «Любовь – чувство напускное». По Тургеневу, напускной будет именно бесплодная идеология нигилиста. Его отношения к собственным родителям должны бы вдохновить Аркадия, но лишь еще более отчуждают от Базарова, с которым в конце концов становится просто скучно («Если бы кто-нибудь сказал ему, что он может соскучиться под одним кровом с Базаровым, и еще под каким! – под родительским кровом», 307), именно родительский кров побеждает Базарова.
Смерть Базарова, принятая им столь стойко, тем не менее подчеркивает духовное крушение героя. Перед смертью он обращен к Одинцовой («Это по-царски… цари тоже посещают умирающих», 364), но одни из последних его слов – об отце и матери: «Не разуверяйте старика. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днем с огнем не сыскать» (364). Хотя, конечно, большой свет тут совершенно ни при чем. Смерть Базарова, как ни странно, сближает его с Аркадием: оба героя возвращены в лоно дома и окружены близкими. Супруги, затем отцы и дети – это единственно подлинное человеческое окружение для тургеневских героев. Судьба возвращает Базарова в родительский дом, но бессемейность и бездетность героя (Базарову уж вполне пристало бы быть самому отцом), по Тургеневу, служат наиболее суровой его оценкой. Базаров возвращен лишь для смерти, а Аркадий – для жизни в родительском доме.
Заглавие романа в духе нашей темы можно прочитать символически: вначале оно означает «отцы против детей» или «дети против отцов», но постепенно смысл все более сосредотачивается в соединительном союзе: отцы и дети означает отцы вместе с детьми. Отцы и дети для Тургенева едины перед лицом бытия: Бога, жизни и смерти. Достоинство героя – верно осознать метафизику простых человеческих связей и не отдаваться напускным мировоззрениям, тешащим сатанинское самолюбие (ср.: «Ведь я гигант! Я нужен России» и тут же – «Нет, видно не нужен»; не гигант, а «умирающая лампада» — таков итог разрушения связи отцов и детей).
Итак, Тургенев возвращает тему отцов и детей в традиционное, гармоническое русло. Насколько уместно называть гармоническое решение именно традиционным? Ведь гораздо заметнее и шире тема представлена через резкие конфликты? Когда мы говорим о традиционном решении, имеется в виду содержание идеала в отношении отцов и детей. Этот идеал действительно остается традиционно неизменным, даже там, где событийно, сугубо тематически господствует линия Урана.
Тургенев отказался от более привлекательной, но ложной конфликтности в этой теме и показал преодоление конфликтов, что отнюдь не выглядит легким или по-маниловски слащавым. Наоборот, к обретению простоты и естественности ведет тернистый путь жизненного опыта, требующий и духовного напряжения, и полноты жизненных впечатлений. Удел Базаровых — конфликтовать с отцами и уйти из жизни, не оставив следа. Тургенев отдает должное и обретшим истину, и искренне заблуждающимся, презирая лишь всяческую профанацию жизни, кривляние Кукшиных и Ситниковых, омертвение Павла Кирсанова, которые показаны вообще вне темы отцовства (сыновность Ситникова показана исключительно сатирически).
Литература 60-х годов развивается под знаком преодоления всего наносного — опрощения. Критическая сторона реализма будет связана с преодолением социально-исторических конфликтов ради достижения гармонии личности, что отразится и в нашей теме. Попробуем предложить тезис гармонии в отношении отцов и детей.
Здесь есть своя доля суверенности, обособленности этих отношений по сравнению с остальными связями человека в мире. Но это не замкнутость и неподсудность. Эти отношения скорее явятся синтезом, моделью отношений человека к миру. Здесь наиболее конкретно и жизненно воплощается христианская мораль, заповеди возлюби, не убий, относись к ближнему как к самому себе, не укради и другие в первую очередь проверяются в теме отцов и детей. Это требует и признания свободы личности, отцовский авторитет требуется подтверждать, а не навязывать. С другой стороны, возрастает и ощущение фамильной, генетической памяти, породы, как будет сказано толстовским героем. Порода не обременяет героя и выражает, как и нация, множественность подходов к поискам истины
Так, у И.А.Гончарова оправдание Обломова будет идти от финала романа – от его отцовства. Каким бы ни воспитал его сына Штольц после смерти главного героя, это будет обломовское продолжение, поскольку такова, по Гончарову, логика отцовства: сын продолжает своего отца, и это будет видно как в Обломове, так и в Штольце, и даже в Тарантьеве. Коснемся для примера этого последнего героя: «отец его, провинциальный подьячий старого времени, передал было и сыну в наследство искусство и опытность хождения по чужим делам»; с детства Тарантьев присутствовал на всех пирушках отца, вслушивался в отцовские рассказы, сам стал его повторением, цитирует отцовские наставления: «Недаром мой отец советовал беречься этих немцев, а уж он ли не знал всяких людей на своем веку» (3, 55).
Второстепенный герой здесь отражает авторскую линию в изображении генезиса свойств личности. Все мироощущение главного героя вынесено им не из университета, а из родового поместия, где он прежде всего осознает себя как сын барина: «Норма жизни была готова и преподана им родителями, а те приняли ее тоже готовую от дедушки, а тот от прадедушки, с заветом блюсти ее целость и неприкосновенность, как огонь Весты» (3, 126). Конечно, Гончаров в духе своего времени многое связывает с влияниями среды, общества, где воспитывается, а точнее – просто обитает человек, особенно ребенок, однако силен и фамильный генотип: Обломов и в Петербурге сумел повторить своего отца, вечно сидящего праздно у окна и лишь наблюдающего жизнь (см. «Сон Обломова»). Родовые впечатления сильны настолько, что и в совершенно иной обстановке – на службе – Илье Ильичу все казалось, что отец где-то рядом, только теперь это его начальник: «О начальнике он слыхал у себя дома, что это отец подчиненных.., который только и дышит тем, как бы за дело или не за дело награждать своих подчиненных и заботиться не только об их нуждах, но и удовольствиях» (3, 59), в чем ему и пришлось горько разувериться.
Вот и Штольц тоже продолжает в себе своего отца-бюргера, воспитавшего его в постоянной деятельности, самостоятельности, но – и с приземленной душой. Отцовский ген может быть скрыт весьма тщательно, однако он обнаруживается там, где от Штольца требуется нечто большее, чем одна его деловитость, — в семье. Ольга недаром, хотя и в шутку, называет его «старым немецким париком» (3, 467), ведь столь внешне насыщенная и привлекательная жизнь Штольца ведет ее к духовному оскудению («Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги», 469). Здесь Ольга отчасти повторит мать молодого Штольца, которая быстро разочаровалась в своем деловитом муже-немце и мечтала о том, чтобы сын не повторил отца, — тщетно мечтала. Кредо Штольца – вполне бюргерское, мещанское: «Мы не Титаны с тобой, мы не пойдем с Манфредами и Фаустами на дерзкую борьбу с мятежными вопросами… Склоним головы и смиренно переждем трудную минуту, и потом опять улыбнется жизнь» (3, 475). И то, что Штольц окажется воспитателем сына Обломова не может внушать наивный оптимизм: от смешения разнородных начал Бог весть какой может произойти симбиоз.
Есть у Гончарова и другая тенденция: сын развивает линию отца, развивает лучшее в отцовском «наследстве». Тарантьеву просто нечего было достойного заимствовать в отцовском поприще. А Обломов и Штольц уже гораздо содержательнее и ярче своих отцов, хотя каждый из них и развит именно в отцовском русле. В Штольце и размах деятельности, и широта знаний, и этическая позиция не сравнимы с делами его отца по масштабам, но и только, сам тип личности остался тем же. Не случайно даже пресловутую деятельность Штольца Гончаров представляет как чисто колонизаторскую – в духе отца, который приехал в Россию, чтобы только иметь достаток, вот и сын его «участвует в какой-то компании, отправляющей товары за границу» (3, 167). Вот и духовные его потребности не столь уж высоки: на все пафосные критические реплики Обломова о современной жизни Штольц только заметит: «У всякого свои интересы. На то жизнь» (3, 179) – совершенно бюргерский ответ.
Обломов же развивает в своем барском состоянии именно духовное начало, он не производитель, не деятель, его дворянская природа позволяет ему целиком сосредоточиться на мысли о своей душе, о Боге. Обломов глубоко религиозен, взыскателен в своих представлениях о человеке, он поэт, он философ, как восклицает в разговоре с ним Штольц. Не этим ли обломовским состоянием жила русская культура золотого века? На долю бездеятельных владельцев обломовок оставалась уже не столько служба государю, сколько одухотворение жизни «трудолюбивого муравейника», как называет автор помещичье хозяйство. И в этом поприще Илья Ильич превосходит своего отца, далеко не обладавшего духовностью сына. Но духовное поприще сына никем не востребовано; барин и помещик, он живет уже за тысячи верст от имения, вся его одухотворяющая крестьян роль осталась в мечтах да на бумаге.
У Гончарова нет никакого оттенка противоборства отца и сына, только преемственность. Но преемственность – это и движение во времени, которое востребует или, наоборот, гасит родовые, отцовские черты личности. Время Штольцев не может быть и временем Обломовых. Духовное богатство Обломова окажется анахронизмом, время игнорирует традиционные духовные ценности, которые сбережет в себе он, как отцовский завет: веру, христианское смирение, чистоту совести, чуткое разделение добра и зла, чувство прекрасного – словом, многие христианские и национальные русские ценности.
«Где же тут человек? Где его целость? Куда он скрылся, как разменялся на всякую мелочь,» (3, 179) – горько воскликнет Илья Ильич и будет видеть, как картину рая, вечные воспоминания о детстве, об Обломовке.
Итак, Гончаров представил развитие темы отцов и детей как картину многообразных фамильных судеб, уходя в этой теме и от конфликтных ситуаций, и от идеальных домостроительных отношений: сознательно или нет, но сын все равно несет отпечаток личности отца. Поэтому по-своему оправданно звучит в романе определение обломовщина: понятие, по Гончарову, образовано от родового опыта. Можно продолжить: штольцевщина, тарантьевщина, мухояровщина. Стойкость родового начала выражена в словах Пшеницыной, дважды повторенных в романе: «Здесь родились, век жили, здесь и умереть надо» (397, 503). Герой Гончарова скорее умрет, чем изменит в себе ген отца.
У Достоевского тема отцов и детей присутствует настолько развернуто и противоречиво в «Братьях Карамазовых», «Бесах», «Подростке», «Униженных и оскорбленных», что проследить ее сколько-нибудь полно можно лишь в специальном исследовании. В школьном программном романе «Преступление и наказание» она возникает, пожалуй, косвенно, но для нашего очерка затронуть этот мотив необходимо.
Начнем не с главных персонажей. Фоном эта тема соотнесена со Свидригайловым: «Дети мои остались у тетки; они богаты; а я им лично не надобен. Да и какой я отец!» (6, 301). Эта реплика подчеркивает безжизненность Свидригайлова, его человеческое падение и устремленность к смерти. Заметим и связанный с ним образ отца невесты: здесь звучит определение расслабленный отец (6,501): болен, третий год в параличе. Всякое ослабление отцовства у Достоевского – это причина упадка: жизнь рушится там, где слабеет присутствие отца. Потому и невеста Свидригайлову найдена в ущербной семье.
С другой стороны, даже воспоминания об отце способны поддерживать несчастных героев романа: Катерина Ивановна будет вечно гордиться тем, что она полковничья дочь, но не видится ли корень несчастий ее семьи в том, что она в свое время пренебрегла отцом, выходя замуж? Она сама рвет с отцом – не с тем ли, чтобы образ отца остался для нее постоянным укором, но и последней поддержкой?
Раскольников видит своего покойного отца во сне, причем это будет своего рода предостережением перед задуманным убийством, не говоря уже и о том, что само преступление рождено безотцовщиной: лишенный отцовского попечения, герой в уродливых фантазиях сам себя видит попечителем человечества, оставаясь всего лишь недоучкой-студентом. Такие смещения в психике вполне могут быть связаны с отсутствием отца.
Символично, что во сне отец ведет Родиона за руку: это жест, передающий оттенок покровительства, воспитания. Они идут на кладбище, где любил бывать мальчик и где все исполнено святости: родовые могилы, старинная, любимая им церковь – все пробуждает Бога в душе Раскольникова («Он каждый раз, как посещал кладбище, религиозно и почтительно крестился над могилкой, кланялся ей и целовал ее», 60). Словом, отец ведет сына по праведному пути, а вокруг – страшный и греховный мир: «Он держит отца за руку и со страхом оглядывается на кабак» (60). Здесь разыгрывается кошмарная сцена убийства лошади, первая символическая аналогия будущего убийства. Уводит от окровавленной лошади – отец. «Папочка! – звучит здесь. – За что они… убили!»: это очень важное обращение к отцу, скорее всего, как к возможному защитнику, носителю добра и одновременно силы. И во всей этой сцене важен оттенок именно бессилия отца в картине торжества зла. «Пьяные, шалят, не наше дело, пойдем! – говорит отец. Он обхватывает отца руками, но грудь ему теснит, теснит» (65). Не из-за этого ли бессилия следующим, кто будет вести Раскольникова за руку будет уже сам дьявол: «Как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественной силой, без возражений» (77). Сын не может принять в отце всего лишь маленького человека, и в его сознании рождается мечта, как он сам выразился, о роли Наполеона, о роли спасителя, право имеющего.
Отца уже нет у Раскольникова, он сирота, а для героев Достоевского спасительным будет присутствие даже слабого отца. В этом роль Мармеладова для нашей темы. Он несет лишь несчастья своей семье, тем не менее никто из детей не выскажет ему никакого упрека. Даже сам его странный брак с Катериной Ивановной может быть понят не только через мотив «некуда пойти» человеку, но и через необходимость отцовства для трех сирот. Для троих приемных детей он подлинный папаша, за которого все молятся наравне с молитвой за родного отца («другого папашу»). По Достоевскому, любовь не должна противоречить страданиям, источником которых будет и отец (ср. противоположное решение у Лермонтова). Это именно христианское состояние: любовь не вопреки страданиям, а именно как чувство к ближнему, страданиями очищенное. Поэтому только любовь связывает Мрамеладова и его дочь Соню и его приемных детей.
Приемные дети введены в роман, конечно, не случайно: Достоевскому важно не столько кровное, сколько духовное отцовство. В словах Мармеладова есть и оттенок, отмеченный нами еще в толстовском переложении Евангелия: он называет себя «земным отцом» (26), подразумевая некое высшее отцовство в самом Боге. Собственно Мармеладов и вносит в семью, в сознание Сони религиозность, он учит детей Закону Божьему (197). Он дает Соне надежду на оправдание перед Богом за ее любовь – к земному, падшему отцу: «Прощаются же тебе грехи твои мнози за то, что ты возлюбила много» (27), пересказывает он Евангелие. Отношение к отцу символизирует здесь любовь к грешному человеку в целом, поэтому так естественно будет для Сони полюбить и куда более грешного, чем отец, Раскольникова: через отношение к отцу все люди становятся для нее подлинно близкими. От Мармеладова дано ей христианское чувство, а далее уже сам герой отвечает за свою душу перед Отцом небесным.
Заметим, что здесь тоже видна противоположность Раскольникова и Сони: слабый отец в одном случае ведет героя к комплексу Наполеона и убийству, а в другом – к Христу и любви. Но и Раскольников в конце романа будет обращен к позиции Сони.
При всем сюжетно незначительном присутствии темы отцов и детей в «Преступлении и наказании», очевидно существенное отличие решения Достоевского от других авторов. Есть нечеловеческое решение темы в Свидригайлове – полное отчуждение отцовства, до безразличия к своим детям, что даже более отвергает отцовство, чем прежняя вражда, но это уже признак обреченности героя (ср. для контраста с Ноздревым). Однако и в Свидригайлове будет замечена своего рода тоска по отцовству, хотя бы когда он устраивает детей Мармеладова.
Далее. В этом романе – отсутствие конфликта отцов и детей при любых поводах для обвинений и вражды (ср. с Лермонтовым, а затем и с Братьями Карамазовыми), как нет здесь и личной обособленности (герои Грибоедова), нет мотива власти отца (ср. с Тарасом Бульбой), ответственности отца за земное благо детей (Чичиков), нет и сугубо родовой, генетической связи (ср. с Гончаровым). Решение Достоевского в «Преступлении и наказании» состоит в том, что отцовство – чисто духовная тема: отец – это ближайший из близких, его присутствие символизирует отношение человека к людям, к миру. Разрыв этой связи (в Раскольникове) ведет к разрыву и с людьми. Поэтому возвращение к миру, к жизни происходит в Раскольникове через обращение к Соне, истинной дочери своего отца. Безотцовщина опустошает, связь даже с самым падшим отцом связывает с Богом, пусть и не суля никакого земного блага. Лирическому герою Лермонтова стоило бы читать Достоевского, но – это уже решение темы в ином времени.
Мы начинали наш очерк с обращения к Л.Н.Толстому, его прочтению Евангелия и восприятию в этом ключе образа отца. Однако философские и религиозные труды этого писателя существенно отличаются от решений в его художественном мире, прежде всего в его главном произведении — романе «Война и мир». В отличие от односторонности толстовской проповеди образный мир его произведений удивительно синтетичен, многогранен – как сама жизнь. Все смысловые оттенки, отмеченные порознь у других авторов, отражены так или иначе в «Войне и мире». Поэтому мы не станем подробно описывать толстовские сюжеты, а лишь назовем их как бы в качестве итога для развития темы отцов и детей.
Вот отрицание связи отцов и детей – граф Безухов безразличен к множеству своих незаконнорожденных детей, однако по какому-то капризу выделяет лишь Пьера. Деспотизм и самодурство отца – в старом князе Болконском, безропотное смирение – в его дочери княжне Марье. Верность отцу – в Ростовых, которым более других свойственно родовое чувство («ростовская порода» скажет об этой семье Денисов). Забота отца только о материальном состоянии (слово Чичикова) детей – образ кн. Василия Курагина, в нем же и ощущение детей как помехи в светской жизни (оценка Анны Шерер). Показное, ложное отцовское чувство раскрыто в Наполеоне (сцена перед портретом сына). В Андрее Болконском дано отношение к отцу как к духовному авторитету, с правом сына на самостоятельность и критическую оценку; это же свойство передается сыну кн. Андрея – Николеньке. В Пьере Безухове отец показан и как источник жизни, и как духовный воспитатель, даже спаситель: Пьер называет себя отцом спасенной им на пожаре девочки, сам по-сыновьему относится к духовному наставничеству масона Осипа Баздеева, в свою очередь будет наставником сына кн. Андрея, в сне которого он отождествлен с отцом. Отсутствие отца, сиротство так или иначе сказалось на характерах Сони, Бориса Друбецкого, Долохова… Едва ли мы перечислили все вариации нашей темы, ясно лишь, что образ отца в романе присутствует как необходимая составляющая для раскрытия любого характера.
Но где же враждебность, взаимная ненависть, столь характерные прежде для темы отцов и детей? Этот мотив действительно не свойственен толстовскому миру, можно лишь косвенно отметить его в образе Верещагина («эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где-то лекции и уже думает, что ему черт не брат», 11, 303): справедливо или нет, но, названный предателем отечества, этот персонаж показан предельно отчужденно от родового единства, его казнь отчасти соотносится с казнью Андрия в повести Гоголя. Словно в противовес этому сюжету в романе говорится о генерале Раевском, который в сражении под Смоленском ведет в битву своих сыновей: заметим, правда, что такая броская героика не близка автору, что и показано через восприятие этого эпизода Николаем Ростовым.
В романе есть и своего рода метафора отцовства. Лермонтовский «отец солдатам» — это прежде всего Кутузов, мнимый отец нации – император Александр (ср.: «Свет увидели, как светлейший поступил,»- скажет о Кутузове Тимохин, 11, 211).
Роман Толстого важен и интересен не столько неожиданной концептуальностью в развитии темы отцов и детей, сколько художественной убедительностью. Толстой глубоко позитивен в решении этой темы: преодоление болезненных конфликтов – как в семье, так и в нации – основной пафос «Войны и мира».
К сугубо толстовской концепции следует отнести именно характер преодоления заблуждений. Человек у Толстого вписан всеми сторонами своей личности в историческое движение. Мотив отчужденности в семьях будет совпадать с общим кризисом нации на пороге Отечественной войны: именно в событиях 1-2 томов отражены и конфликты отцов и детей. Очищение пламенем войны затронет и семейные связи: после войны почти чудесно возрождаются герои романа в обретении отцовства и материнства, которые благословенны для Толстого. Это естественное, природное, но и христианское единство, которое было разрушено в период кризиса. Так, Пьер в первом браке остается бездетным, о чем с вызовом, желая причинить страшную боль, говорит Элен; зато в браке с Наташей ему дано счастливое отцовство. Заметна и склонность Толстого к разрешению противоестественных конфликтов накануне смерти его героев: Пьер будет признан сыном лишь по завещанию графа Безухова; особенно сильно представлена кончина старого князя Болконского: «Все мысли… о тебе мысли!» — его предсмертное обращение к дочери после столь долгого и несправедливого отчуждения: «Я тебя звал всю ночь. Спасибо тебе, дочь… прости… спасибо, прости… спасибо!» — и слезы текли из глаз” (11,144).
Однако финал романа рисует предчувствие новой волны кризиса – уже в приближении к декабристскому выступлению, что постепенно рождает и новое напряжение в семьях, особенно между Николенькой Болконским и Николаем Ростовым, который как бы замещает ему умершего отца: сон Николеньки – это его битва с Ростовым.
Полнота и положительность толстовского раскрытия темы – своего рода ее кульминация, подтвержденная в целом лучшими произведениями русской классики 60-х годов. Но кульминация – это и преддверие кризиса темы. Пока рано говорить о литературе 20 столетия, когда станут вновь обыденными мотивы распада связей отцов и детей – вплоть до столь редкого в литературе 19 века сыноубийства или отцеубийства.
После своей кульминации тема как бы рассредотачивается, теряет напряженность, на место вражды или любви приходит равнодушие. Это интонации позднего Чехова. Отцы и дети словно стали существовать сами по себе, без всякой связи, да и само присутствие этой темы станет все более редким. Чаще всего герои не помнят отцов и не дорастают до отцовства: это и нелепо для героев вроде Пети Трофимова, «человека в футляре» или Ионыча. Герой боится любви, а уж в отцовстве видит скорее какую-то неприятную должность, чем непременное жизненное призвание. Порой же отцовство становится просто комичным, как в сценке «О вреде табака».
Деспотизм и грубость отца Лопахина из «Вишневого сада» уже не вызывает никакого сильного чувства, негодования в духе Лермонтова, а только тоскливое презрение. Туркин из «Ионыча» прошутил и свою собственную судьбу, и судьбу дочери – Котика. В «Скучной истории» Чехов говорит о «равнодушии, параличе души» в отношении к дочери, и это определение может быть названо лейтмотивом темы… В «Анне на шее» за внешней теплотой чувств к дочери тоже стоит непонимание и отчужденность, дети стыдятся своего отца: «Не надо, папочка. Будет, папочка» (16, 8, 25). Генетическая связь с отцом только уродует характер и ломает судьбы – Мария Шелестова-Годфруа в «Учителе словесности». Ребенок в одиночестве входит в большой мир («Степь»). В простонародье – дети брошены, а отцы лишь обременяют в своей немощи («Мужики»), деньги разрушают, казалось бы, крепкие семьи, о былом домострое остается только предание: «Дети должны кормить стариков, чти отца твоего и мать… а она, невестка-то, выгнала свекра из собственного дома» («В овраге», 16, 8, 454). Смерть становится избавительницей и для отцов, и для детей от этих тяжких судеб («Мужики», «В овраге»).
Тема потеряла свою метафизическую глубину, что было прежде непременным свойством русской классики. Точно для подчеркнутого водораздела в литературном звучании этой темы, в пьесе «Дядя Ваня» никудышным отцом, буквально забывающим о судьбе дочери, выведен историк русской литературы профессор Серебряков. Как развернуться теме отцов и детей, если «вместо людей кругом ходят какие-то серые пятна»?
* * * * * * * * * *
Подведем краткий итог описанию темы отцов и детей. В литературе пушкинской поры тема видится одной из самых содержательных и будет развернута в самых различных аспектах: религиозном, нравственном, психологическом, социальном. Литература передает верность христианского идеала в отношениях отцов и детей, но и его трагическую недостижимость. Литература середины золотого века показывает уже реальность в единстве отцов и детей, снимая противоречия, казавшиеся неразрешимым конфликтом, хотя для этого требуется значительный личный опыт, зрелость и обращение к духовному приданому – к христианству. Завершение золотого века внесет в творчество Чехова как бы угасание темы. Но в отличие от тем маленького или лишнего человека тема отцов и детей не будет исчерпана в своем христианском аспекте и станет отчетливо звучать в литературе 20 века – если не в прямой, то в ассоциативной связи с библейскими заповедями и притчами. Список литературы
1. Библия. Книги Ветхого и Нового Завета. М., 1968.
2. Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями. – Собр. соч., т. 6. М., 1978.
3. Гончаров И.А. Обломов. – Собр. соч., т. 4. М., 1953.
4. Грибоедов А.С. Горе от ума. – Сочинения. М., 1956.
5. Домострой. М., 1991.
6. Достоевский Ф.М. Преступление и наказание. – Собр. соч., т. 5. М., 1957.
7. Лермонтов М.Ю. Полное собр. соч. М., 1948.
8. Мейерхольд В.Э. Статьи, речи, письма, беседы. Т. 2. М., 1968.
9. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. 8. М., 1954.
10. Розанов В.В. О себе и жизни своей. М., 1990.
11. Толстой Л.Н. Война и мир. – Собр. соч., т. 6. М., 1951.
12. Толстой Л.Н. Краткое изложение Евангелия. – Толстовский листок. Вып. 1.М., 1995.
13. Тургенев И.С. Отцы и дети. – Собр. соч., т. 3. М., 1953.
14. Фонвизин Д.И. Бригадир. Недоросль. М.- Л., 1963.
15. Цветаева М.И. Мой Пушкин. – Собр. соч., т. 2. М., 1980.
16. Чехов А.П. Собр. сочинений в 12 тт. М., 1956.