В творчестве многих поэтов начала ХХ в. есть некий собирательный образ, так или иначе связанный с разными руслами их поисков. Идеал Н. Гумилёва символически выражен в облике фантастической героини поэмы «Открытие Америки» – Музы Дальних Странствий. Неостановимые странствия художника были изменчивыми, неоднородными, но именно они определили его жизнь, искусство, романтическое мироощущение. Движение к манящим далям было, однако, насильственно прервано. Огульно обвиненного в антисоветском заговоре Гумилёва расстреляли в 1921г. Лишь спустя шесть с лишним десятилетий стало возможным открыто признать это преступление.
Родился Гумилёв в семье корабельного врача в Кронштадте. Учился в гимназии Царского села. Затем ненадолго (1900-1903) уезжал (новое назначение отца) в Грузию. Вернувшись, в 1906 г. окончил Николаевскую Царскосельскую гимназию. Однако уже пребывание в ней не было обычным. Естественные для юноши интересы и занятия сразу оттеснила напряженная внутренняя жизнь. Все определило рано проснувшееся, волнующее призвание поэта. Ещё в 1902-м «Тифлисский листок» опубликовал первое стихотворение Гумилёва – «Я в лес бежал из городов…».
События и факты биографии Гумилёва живо свидетельствуют о редком его мужестве и жажде познания мира. Окончив гимназию, он поехал в Париж для изучения французской литературы, но скоро покинул Сорбонну, отправившись, несмотря на запрет отца, в Африку. Мечта увидеть загадочные, нецивилизованные земли завладела поэтом. В первую поездку Гумилёв посетил лишь города: Стамбул, Измир, Порт-Саид, Каир. Но пережитое оставило в душе неизгладимый след. На этой таинственной для европейца земле он перенес много лишений и добровольных рискованных, иногда смертельных испытаний, а в результате привез ценные материалы для Петербургского Музея этнографии. В первую мировую войну ушел добровольцем на фронт, где не счел нужным оберегать себя, и участвовал в самых трудных маневрах. В мае 1917 г. уехал по собственному желанию на Салоникскую (Греция) операцию Антанты, с надеждой (неосуществившейся) вновь оказаться в Африке. Возвращение из Европы в полуразрушенный, голодный и холодный Петроград 1918 г. тоже было необходимым для Гумилёва этапом постижения себя и жизни.
Жадное стремление к путешествиям и опасностям было все-таки вторичным, вытекающим из всепроникающей страсти к литературному творчеству. В письме В.Брюсову Гумилёв так объяснил цель поездки в Абиссинею: «в новой обстановке найти новые слова». О зрелости поэтического видения и мастерства он думал постоянно и плодотворно.
Художественный талант Гумилёва точнее всего, представляют можно определить как смелое освоение всегда загадочной, безбрежной, чудесной страны русской словесности. Разнообразие проложенных здесь путей поражает. Гумилёв-автор сборников лирики, поэм, драм, очерков, рассказов, эссе, литературно-критических и публицистический статей, работ по теории стиха, рецензий о явлениях зарубежного искусства… А развитие самой родной Гумилёву стихии самовыражения – поэзии – отмечено небывалой интенсивностью. Одна за другой (начиная еще с гимназической поры) выходят его книги: 1905 – «Путь конквистадоров»; 1908 – «Романтические цветы»; 1910 – «Жемчуга»; 1912 – «Чужое небо»; 1916 – «Колчан»; 1918 – «Костер», «Фарфоровый павильон» и поэма «Мик»; 1921 – «Шатер» и «Огненный столб».
И весь этот массив творческих свершений «уложен» в какие-то полтора десятка лет.
В. Брюсов увидел в первом юношеском сборнике Гумилёва «новую школу» стиха, но упрекнул его в подражательности символистам. Воспетые автором ценности любви, красоты напоминали идеалы старших современников, но отстаивались «и громом и мечом». Мужественные интонации, волевое начало были новы, а почерпнутые их легенды новые образы Прекрасного обращены к земным запросам человека. Образ конквистадоров становится лишь символом завоевания красоты и любви.
«Романтические цветы» исполнены грустных ощущений: непрочности высоких порывов, призрачности счастья. Однако и здесь побеждает сила стремлений – преобразить сущее по воле автора. «Сам мечту свою создал» – сказал поэт. И создал ее, соотнося жизненные явления, но заглянув за черту их возможного существования (исток романтической образности). Экстатичность грез и влечений как нельзя более соответствует названию сборника.
Третья, зрелая книга «Жемчуга» во многом прояснило позицию художника. Именно здесь окончательно выявился мотив поиска – «чувства пути», обращенного теперь не к субъективным глубинам, а вовне. Однако подобная « объективизация» весьма условна, поскольку обретается «страна» духовного бытия. Поэтому совершенно как будто конкретная тема путешествия (здесь она впервые зримо выражена) символизирует дорогу эстетических исканий. Сам образ жемчугов почерпнут от небывало прекрасной земли: «Куда не ступала людская нога, | Где в солнечных рощах живут великаны! | И светят в прозрачной воде жемчуга». Открытие неведомых доселе ценностей одухотворяет и оправдывает жизнь.
В такой атмосфере возникает необходимость понять и утвердить личность, способную к могучим свершениям. В пути покоритель вершин не знает отступлений: «Лучше слепое Ничто, | Чем золотое вчера». Полет черного орла влечет глаз головокружительной высотой, и авторское воображение дорисовывает эту перспективу – «не зная тленья, он летел вперед»:
Он умер, да! Но он не мог упасть,
Войдя в круги планетного движения,
Бездонная внизу зияла пасть,
Но были слабы силы притяженья.
Смело проявлено подлинно гумилевское – поиск Света за чертой бытия. Даже Мертвый, отданный костру, способен на дерзкое желание: «Я еще один раз отпылаю | Упоительной жизнью огня». Творчество провозглашается видом самосожжения: «На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ | И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача» («Волшебная скрипка»).
Образный строй соткан из знакомых реалий. Тем не менее они, разноисходные, контрастные, так соотнесены друг с другом, а главное, так свободно домыслены их свойства и функции, что возникает фантастический мир, передающий «сверхземные» по силе и характеру идеалу. «Я» субъекта редко проявлено открыто, но любому из воплощенных «лиц» сообщены его предельные эмоции и устремленность. Все преображено волей поэта.
В небольшом цикле «Капитаны» есть бытовой колорит, скажем, в береговой жизни мореплавателей. Возникают здесь фигуры прославленных путешественников: Гонзальво и Кука, Лаперуза и Васко да Гама. С редким мастерством воссоздается облик каждого героя через красочные детали одеяния («розоватые манжеты», «золото кружев»). Но все это только внешний, тематический пласт цикла, позволяющий сочно, зримо выразить внутренний. Он в воспевании подвига: «Ни один пред грозой не трепещет, | Ни один не свернет паруса». И в прославлении несгибаемой силы духа всех, «кто дерзает, кто хочет, кто ищет». Даже в оправдании их суровости (ранее грубо социологически истолкованной):
Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыплется золото с кружев,
С розоватых брабандских манжет.
Весь сборник проникнут волевой интонацией и самоиспепеляющей жаждой открыть неизвестные потенции в себе, человеке, жизни. Отсюда вовсе не следует, что Гумилёв предан бодряческим настроением. Испытания на избранном пути не совместимы с ними. Трагические мотивы рождены столкновением с «чудовищным горем», неведомыми врагами. Мучительна скучная, застойная реальность. Ее яды проникают в сердце лирического героя. Некогда расцвеченный романтическими красками «всегда узорный сад души» превращается в висящий, мрачный, куда низко, страшно наклоняется лик ночного светила – луны. Но тем с большей страстью отстаивается мужество поиска.
В статье «Жизнь стиха» Гумилёв указал на необходимость особой «расстановки слов, повтора гласных и согласных звуков, ускорений и замедлений ритма», чтобы читатель «испытывал то же, что сам поэт». В «Жемчугах» подобное мастерство достигло блеска.
«Тягучие» анапесты в части «Волшебной скрипки» доносят охватившую музыканта усталость. Ямбы первого стихотворения «Капитанов» электризуют энергической интонацией. Сгущение однотипных или контрастных признаков воссоздает конкретную атмосферу разных эпох и стран в «Старом конквистадоре», «Варварах», «Рыцаре с цепью», «Путешествии в Китае». С другой стороны, автор постоянно расширяет содержание каждого произведения средствами ассоциаций. Иногда со своими прежними образами («сад души», конквистадор, полет, огонь, пр.). Нередко с историко-культурными явлениями. Бальзаковский акцент возникает с упоминанием «шагреневых переплетов». Творчество и личность композиторов-романтиков (скорее всего, Шумана) немало подсказывает в «Мэстро». Капитан с лицом Каина углубляет тему Летучего голландца. Совершенно удивительны гумилёвские аллитерации: страх падения передает «з-з-з» – «бездонная внизу зияла», певучесть скрипки сочетание «вл» – «владей волшебной». Найденное здесь поэт многообразно разовьет в последующем своем творчестве.
Весной 1909 г. Гумилёв сказал о своем заветном желании: «Мир стал больше человека. Взрослый человек (много ли их?) рад борьбе. Он гибок, он силен, он верит в свое право найти землю, где можно было бы жить». Радость борьбы проявилась в активной литературно-организаторской деятельности. В 1910 г. Гумилёв создает «Цех поэтов», объединяющий большую группу его единомышленников, для разрешения профессиональных вопросов. В 1913 г. вместе с С. Городецким формирует объединение акмеистов. Поиск «земли» в его обощенном смысле определил новый этап поэзии Гумилёва, ясно ощутимый в книге «Чужое небо».
Здесь появилось «Открытие Америки». Рядом с Колумбом встала Муза Дальних Странствий. Но она не просто увлекает путешествиями, под ее легкими крылами Колумб находит неизвестную ранее, прекрасную землю:
Чудо он духовным видит оком,
Целый мир, неведомый пророкам,
Что залег в пучинах голубых,
Там, где запад сходится с востоком.
Таинственная часть света открыта. Однако ее дары не освоены: Колумб возвращается в Старый Свет. И чувство глубокого неудовлетворения охватывает вчерашнего победителя:
Раковина я, но без жемчужин,
Я поток, который был запружен,
Спущенный, теперь уже не нужен.
«Как любовник, для игры другой | Он покинут Музой Странствий». Аналогия с разочарованиями художника безусловна и грустна. «Жемчужина», которая светит внутреннему взору, нет, ветреная Муза покинула того, кто потерал свою «драгоценность». О цели поиска задумывается поэт.
Гумилёв стремился понять феномен жизни. Она предстает в необычном и емком образе – «с иронической усмешкой царь-ребенок на шкуре льва, забывающий игрушки между белых усталых рук». Естественна и сильна, сложна и противоречива жизнь. Но сущность ее ускользает. Отвергнув обманчивой блеск «жемчужин», лирический герой все-таки обретает свою «землю». Она воистину неисчерпаемо богата, главное, всегда нуждается в человеке, дающем ей новое дыхание. Так в подтексте (прямо не названное) возникает священное понятие – служение культуре, гармонизация ее современного для автора состояния. Идеалом избран давно ушедший в прошлое античный мир:
Мы идем сквозь туманные годы,
Смутно чувствуя веянье роз,
У веков, у пространств, у природы
Отвоевать древний Родос.
Путь, проложенный во времени, соединяет минувшее и грядущее подвигом творящей красоту личности.
При такой величественной цели обретение свежих впечатлений, форм, слов становится остро необходимым. Гумилёв отражает «бессмертные черты» увиденного, пережитого. В том числе и в Африке. В сборник вошли основанные на местном фольклоре абиссинские песни («Военная», «Пять быков», «Невольничья», «Занзибарские девушки» и др.). Здесь воспроизведен природный, социальный, бытовой колорит. Экзотика, однако, дает не просто неожиданные образы, детали, а понимание близких для автора духовных особенностей: сильных, естественных чувств, слияния с природой, образного мышления. Живые соки примитивной культуры впитал художник.
Подлинной же «страной» своего «обитания» Гумилёв почитал искусство; кумиром на этой «обетованной земле» назвал французского поэта Теофиля Готье. В статье, посвященной ему, выделил свойственные им обоим творческие устремления: избегать «как случайного, конкретного, так и туманного, отвлеченного»; познать «величественный идеал жизни в искусстве и для искусства». Неуловимая в обыденном существовании красота постигается лишь художником и только для дальнейшего развития творчества, обогащения духовной культуры. В «Чужое небо» включена подборка лирики Готье в переводе Гумилёва. Среди них – строки восхищения человеческим даром созидания Прекрасного:
Все прах. – Одно, ликуя,
Искусство не умрет,
Статуя
Переживет народ.
Проблема художественного мастерства приобрела поэтому принципиальный характер. С одной стороны, Гумилёв покланяется остроте зрения, обращенного к многообразию сущего: «У поэтов должно быть плюшкинское хозяйство. И веревочка пригодится». С другой – считал: «стихи – одно, а жизнь – другое». Понятие мастерства традиционно связывалось с достижением совершенных форм, с глобальным вопросом о преображении реалий в достойную для искусства ценность. В переводах Готье это вылилось в афористическое утверждение:
Создание тем прекрасней,
Чем взятый материал
Бесстрастней.
Смысл бытия-творчества был найден. Гумилёв захотел выстраданную им истину развить в содружестве с единомышленниками. Так возникла идея их объединения под знаменем акмеизма.
Соотношение жизни и искусства в поэзии Гумилёва явственно проступает в книге «Колчан». Здесь были отражены его наблюдения и переживания в период первой мировой войны. На фронте Гумилёв сражался, по свидетельству очевидцев, с завидным спокойным мужеством, за что был награжден двумя Георгиевскими крестами. А за патриотизм поэта долгие годы обвиняли в шовинизме. Особое негодование вызывала строка из стихотворения «Пятистопные ямбы»: «В немолчном зове боевой трубы | Я вдруг услышал песнь своей судьбы…» Тогда как это было искреннее и нравственное признание. Испытания Гумилёв по-прежнему считал необходимой школой роста, теперь нужного не только ему – всей стране. В слиянии с ней открывал новые горизонты осмысления мира и человека. Лирика «Колчана» позволяет увидеть, как проходил такой процесс.
Россия пробуждала больные вопросы. Считая себя «не героем трагическим» – «ироничнее и суше», поэт постигал лишь свое отношение к родине:
О, Русь, волшебница суровая,
Повсюду ты свое возьмешь.
Бежать? Но разве любишь новое
Иль без тебя да проживешь?
В «логовище огня» появляется единение с «волшебницей суровой»:
Золотое сердце России
Мерно бъется в груди моей…
Вот почему: «…смерть ясна и проста: | Здесь товарищ над павшим тужит | И целует его в уста». Горькая година дарит вооистину простое и великое чувство взаимопонимание. Таков житейский, кстати, чуть намеченный в стихах, смысл пережитого. Есть и глубокий, философский, соответствующий запросам жизни.
В прозаических «Записках кавалериста» Гумилев раскрыл все тяготы войны, ужас смерти, муки тыла. Тем не менее не это знание легло в основу «Колчана». Видя народные беды, Гумилев пришел к широкому выводу: «Дух также реален, как наше тело, только бесконечно сильнее его». Мысль эта получила художественное развитие.
В страданиях растет мудрая требовательность человека к себе: «как могли мы прежде жить в покое…». Отсюда вырастает подлинно гумилевская тема души и тела. Пока противоборства между ними нет:
Расцветает дух, как роза мая,
Как огонь, он разрывает тьму,
Тело, ничего не понимает,
Слепо повинуется ему.
В «Колчане» многогранно выражена духовная сила: «все идет душа, горит своим уделом…», «все в себе вмещает человек, который любит мир»; «солнце духа, ах, беззакатно, не земле его побороть».
Муза Дальних Странствий теперь пробуждается не зовом простанств и времен, а самоуглублением личности, ее «огнедышашей беседой», «усмирением усталой плоти». Но такое «путешествие», может быть еще труднее и ответственнее. Сурово развенчивается якобы присущая всем прежде близорукость: «Мы никогда не понимали | Того, что стоило понять»; «И былое темное бремя | Продолжает жить в настоящем». Гумилёв обращается к мифологии, творчеству ушедших из жизни мастеров. Но лишь затем, чтобы выверить в чужом опыте свой поиск Прекрасного в человеческой душе. Оно соотнесено с искусством. Художнику адресована высокая цель – слагать «окрыленные стихи, расковывая сон стихий» (аллитерация, подчеркивающая контраст). Среди глухих, непрозревших:
И символ горнего величья,
Как некий благостный завет,
Высокое косноязычье
Тебе даруется, поэт.
Противоположные состояния в конечном счете оказываются плодами одного «сада души». Мучительных борений, раздвоенности здесь нет. Но несогласные между собой начала разделены резкой гранью на свет и тьму. Диссонансы воплощены с проникновением в реальный, зримый мир и средствами безудержной фантазии. Ясно чувствуется обычные запахи: «смол, и пыли, и травы», «пахнет тлением заманчиво земля»; видятся: «ослепительная высота», «дикая прелесть степных раздолий», «таинство лесной глуши». А рядом удивительное – «зыбкие дали зеркал», «сатана в нестерпимом блеске», человечные в страданиях, «когда-то страшные» глаза мифической Медузы. И всюду: «Краски, краски – ярки и чисты». Разноисходное организовано авторской чеканной мыслью. «Теперь мой голос медлен и размерен» – признание самого поэта. Строго, взыскательно постигаются высшие запросы в переломное время.
Раздумья о «солнце духа» и человеческих внутренних контрастах привели Гумилёва к подведению личных жизненных итогов. Они были выражены в стихах «Костра», куда вошла лирика парижского и лондонского альбомов, созданных в столицах Франции и Англии, когда Гумилёв участвовал в операции Антанты.
Автор исходил будто из самых «малых» наблюдений – за деревьями, «оранжево-красным небом», «медом пахнущим лучом», «больной» в ледоходе рекой. Неповторима здесь выразительность пейзажа. Но привлекала Гумилёва не только природа. Он открывал тайное яркой зарисовки, объясняющее его мироощущение. Поэт по-прежнему тяготел к идее преображения сущего, в чем можно не сомневаться, услышав его страстный призыв к скудной земле, почти заклинание: «И стань, как ты и есть, звездою, | Огнем пронизанной насквозь!» Всюду он искал возможность «умчаться вдогонку свету». Будто юной мечтательный герой Гумилёва вернулся на страницы новой книги. Нет, этого не произошло. Зрелое и грустное постижение своего места в мире – эпицентр «Костра».
Теперь можно по-новому понять, почему дальняя дорога звала поэта, в чем состояла ее опасность. Стихотворение «Прапамять» заключает в себе антиномию:
И вот вся жизнь! Круженье, пенье, И вот опять восторг и горе,
Моря, пустыни, города, Опять, как прежде, как всегда,
Мелькающее отраженье Седою гривой машет море,
Потерянного навсегда. Встают пустыни, города.
Маяк поиска пути никогда не гаснет, так как обещает вернуть «потерянное навсегда». Поэтому лирический герой называет себя «хмурым странником», который «снова должен ехать, должен видеть». Под этим знаком предстают встречи со Швейцарией, Норвежскими горами, Северным морем, садом в Каире. И складываются на этой вещественной основе емкие, обобщающие образы печального странничества: блуждание, «как по руслам высохших рек», «слепые переходы пространств и времен».
В любовные лирике читаются сходные мотивы. Возлюбленная ведет «сердце к высоте», «рассыпая звезды и цветы». Нигде, как здесь, не звучал такой сладостный восторг перед женщиной. Но счастье – лишь во сне, бреду. А реально – томление по непостижимому:
Вот стою перед дверью твоею,
Не дано мне иного пути,
Хоть я знаю, что не посмею
Никогда в эту дверь войти.
Неизмеримо глубже, многограннее и бесстрашнее воплощены духовные коллизии в произведениях «Огненного столпа». Каждое из них – жемчужина. Вполне можно сказать, что это давно искомое сокровище поэт создал своим словом. Что не противоречит общей концепции сборника, где творчеству отводится роль священнодействия. Разрыва между желаемым и свершенным для художника не существует.
Стихотворения рождены вечными проблемами – смысла жизни и счастья, противоречий души и тела, идеала и действительности. Обращение к ним сообщает поэзии величавую строгость, мудрость притчи, афористичность звучания. Но все окрашено теплой человеческой интонацией, исповедальной искренностью. Воедино сливаются индивидуальное и общее, строгая мысль о мире и трепетные личные признания.
Чтение «Огненного столпа» вызывают ощущение восхождения на большую высоту. Невозможно определить, какой из динамических «поворотов» больше волнует в «Памяти», «Лесе», «Душе и теле», «Шестом чувстве». Каждый раз открывается новый «слой бытия».
Вступительная строфа «Памяти» тревожит горьким наблюдением-предостережением:
Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.
Затем читателей покоряет исповедь поэта о своем прошлом. Но одновременно и мучительная дума о несовершенстве, шаткости людских судеб. Эти девять проникновенных четверостиший неожиданно подводят к преобразующему тему суровому аккорду:
Я – угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во тьме.
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле.
А от него – к трепетной мечте о расцвете земли, страны. Однако и здесь нет ее завершения. Заключительные строки, частично повторяющие начальные, несут новое грустное ощущение временной ограниченности человеческой жизни. Симфонизмом развития обладает стихотворение, как многие другие сборники.
Редкой выразительности Гумилёв достигает соединением несоединимых элементов. Лес в одноименном лирическом создании неповторимо причудлив. В нем, о котором «не загрезишь и во сне», живут великаны, карлики, львы, появляются «женщины с кошачьей головой» и… обычные рыбаки, кюре. Кажется, что поэт вернулся к ранним своим фантасмагориям. Но здесь фантастическое легко снято: «Может быть, тот лес – душа моя…»
Для воплощения сложных, запутанных, порой непонятных внутренних порывов и предприняты столь смелые образные сопоставления. В «Слоненке» с заглавным образом связаны трудно с ним ассоциирующиеся переживания любви. Но такое соотнесение оказывается необходимым для раскрытия двух ипостасей этого чувства: заточенного «в тесную клетку» и сильного, сметающего все преграды, подобно тому слону, «что когда то нес к трепетному Риму Ганнибала». Многозначность каждого явления запечатлена и углублена в конкретном, вещном облике.
Гумилёв создал рожденные его фантазией, емкие символы — на века. «Заблудившийся трамвай» символизирует безумное и роковое движение истории в никуда. И обставлено оно устрашающими деталями мертвого царства. С ним больно сцеплены чувственно-изменчивые (страх, страдания, нежность к любимой) душевные состояния. Донесена трагедия человечества и личности, что, как нельзя ярче, выражена и истолкована в странном образе «заблудившегося трамвая».
Поэт как бы постоянно раздвигал границы текста. Особую роль играли неожиданные концовки. Триптих «Душа и тело» будто продолжал знакомую тему «Колчана», хотя в новом повороте (спор между душой и телом за власть над человеком). А в финале вдруг возникает непредвиденное: все побуждения людей оказываются «слабым отблеском» высшего сознания. «Шестое чувство» сразу увлекает контрастом между скудными утехами и подлинной красотой, любовью, поэзией. Эффект будто достигнут. Как вдруг в последней строфе мысль вырывается к иным рубежам – к мечте о преображении человеческой природы:
Так век за веком – скоро ли, Господь? –
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
Сложнейшие, трудно воплощаемые явления проступают в построчных образах, где совмещены обычные предметные детали с обобщенными, порой абстрактными понятиями. Каждый из таких образов приобрел самостоятельное значение: «скальпель природы и искусства», «билет в Индию Духа», «сад ослепительных планет…».
Тайн поэтического «колдовства» в «Огненном столпе» не счесть. Но оно необходимо на избранном пути: открыть сущность и перспективы духовного бытия в строгих, «чистых» художественных формах. При мужественном подъеме к этим высотам Гумилёв был очень далек от самоуспокоенности. Болезненное ощущение непреодолимого окружающего несовершенства было мучительным. Катаклизмы революционного времени предельно усиливали трагические предчувствия. Они и вылились в «Заблудшемся трамвае»:
Мчался он бурей, темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
«Огненный столб» таял, однако, в своей глубине поклонение свету и красоте. Искусство поэта позволило утвердить эти начала без малейшего оттенка умозрительности или идеализации. В «Канцоне второй» читаем:
Там, где все сверканье, все движенье,
Пенье все, мы там с тобой живем;
Здесь же только наше отраженье.
Положил гниющий водоем.
Гумилёв учил и, думается, научил своих читателей помнить и любить «Всю жестокую, милую жизнь! | Всю родную, страшную землю…”. И жизнь, и землю он видел бескрайними, манящими далями, что помогло “прогнозировать” нерожденный еще человечеством опыт, следую своему “невыразимому прозванью”. Романтическая исключительность раскрытых душевных движений и метаморфоз дала такую возможность. Именно таким бесконечно дорого нам поэтическое наследие Н. Гумилёва.
Список литературы
Гумилёв Н. Наследие символизма и акмеизма //Русская литература ХХ в. Дооктябрьский период/ Сост. Н.А.Трифонов.- М., 1960.
Русская литература: ХХ в.: Справ. Материалы: Кн. Для учащихся ст. классов/ Сост. Л.А.Смирнова. – М.: Просвещение, 1995.
Лукницкая В. К. Николай Гумилёв: Жизнь поэта по материалам домашних архивов семьи Лукницких. – Л., 1990.