«Восстановить на Брату Матвееву Тимофею земле этот верный Евлампиевичу образ божественной Посвящается Троицы вот в чём русская идея»

«Восстановить на Брату Матвееву Тимофею земле этот верный Евлампиевичуобраз божественной Посвящается Троицы – вот в чёмрусская идея».Вл.С.Соловьёв1 Ларионов Дмитрий проснулся на верхней полке купе, ухватился рукой за поручень, и, свесив голову, заглянул вниз. Темнота покрывала всё, лишь слышался ритмичный стук колёс да равномерное дыханиеспящих. – Ещё есть время, – с удовлетворением подумал Дмитрий, и, подсунув руку под щёку, попытался уснуть. Так и подъезжал Дмитрий Ларионов к Москве в скором фирменномпоезде «Латвия», то, просыпаясь, то, вновь забываясь в дрёме-сне.Окончательно Дмитрий проснулся в часов семь. В купе сквозь плотнозашторенное окно почти не проникал свет, и было темно, как и ночью.Ларионов пошарил на полочке над головой, нашёл спортивные брюки,натянул их, и мягко, неслышно опустился на руках, на пол. Такжеощупью отыскал свои кроссовки, обулся и, стараясь не шуметь, открылдверь в коридор. В коридоре было ярко, солнечно. Поезд проезжалсреди светящихся светлым зелёным светом берёз, елей, мелькнулапод откосом уходящая в лес, поросшая сочной, дымчатой травой дорога,и вновь замелькали деревья. Дмитрий опёрся на металлический блестящий поручень, засмотрелся в окно. Мимо шла по коридору с полотенцем и с мыльницей вруке молоденькая девушка. Вагон качнуло, и девушку повело в сторону, она приостановилась, восстанавливая равновесие, подозрительно глянула на крепкого, загорелого, спортивного парня, стоящего в белойфутболке и в синих с лампасами брюках возле окна. – Что, качает? – улыбнулся вдруг просто и открыто девушкеДмитрий. Девушка также невольно улыбнулась в ответ, ничего не сказала,и, закусив губку, быстро пошла в тамбур, хватаясь временами свободнойрукой за дверцы купе. Дмитрий, добродушно щурясь, посмотрел ей вслед,и вновь поворотился к окну, залюбовался мелькающими домиками, деревьями, дорогами. Уже много раз, вот так подъезжал он к Москве, таким образом оказываясь в России, во сне и наяву пересекая невидимую границумежду двумя республиками одного государства. В первый раз ехал он здесь школьником на соревнования, затем новобранцем в армию, потом не единожды приезжал по этой дороге к брату Петру, когда тот учился в МГУ, а после, как вот сейчас, к нему же в гости в один из старинных русских городов, где Пётр работал доцентом математики в вузе.И всегда несколько странно чувствовал в первое время себя в РоссииДмитрий, русский человек, родившийся и выросший в Латвии, в средекрестьян староверов, поколения которых уже триста лет обитали запределами своей отчизны. Нечто родное, и в то же время всегда что-тополузнакомое, волнующее и настораживающее открывалось ему в Россиипо приезду. – Въезжаю в Россию я – исконно русский человек – как в получу-жую страну, – усмехнулся про себя Дмитрий. Поезд, с тонко прозвучащим колокольчиком, пронёсся через мел-кий переезд и, набирая ход, застучал колёсами далее, мимо по прежнему мелькающих деревьев, дорог. – Странно, ничего не узнаю, а уж в который раз еду здесь, -думал Ларионов с уже привычной за последние годы грустью всматриваясь в живое пространство земли. Москва встретила его солнцем и утренней городской прохладой,к которой причудливого и явственно для Дмитрия примешивался знойнагретого за вчерашний день каменного огромного тела города. Людиспешили к метро, к автобусным и троллейбусным остановкам как будто ещё сонные и сердитые со сна, особенно женщины. Толкались, озабоченно посматривая на проезжающие машины, совершенно дневные, и, этимотличающиеся от москвичей, приезжие. Дмитрий не спеша шёл по московским тротуарам, поправляя время от времени висящую на плече большую кожаную сумку и смотрел внимательными серыми глазами на набирающую темп круговерть огромного города. И вновь, как всегда, удивила его та необъяснимая им, близость, которую ощущал он в широких улицах Москвы, в её красно-бурых, серых, и, в общем-то, блёклых по цвету домах, в этих небогато и небрежно одетых, озабоченных людях. Удивляло это Дмитрия, прежде всего потому, что ничего подобного не ощущал он ни в Риге, ни в Вильнюсе, ни в каком другом городе за пределамиРоссии. На Курском вокзале, где Дмитрий покупал билет на Владимир, былокак всегда шумно. Возле стеклянного аквариума здания вокзала бросились в глаза кучки людей, толпящихся вокруг парней, предлагающих вступить в какие-то игры и сулящих заманчивые вознаграждения победителям. – Интересно, – подумал Дмитрий, – такого раньше не было.Надо сыграть! Возле самих дверей залы смуглый, кавказского типа мужчина предлагал блестящие карточки-схемы московского метро. – Возьми, не пожалеешь. – Сейчас, сейчас, – весело отмахнулся Дмитрий, – дай билет купить. В три часа пополудни Ларионов вновь качался в вагоне. Переполненная электричка шла из Москвы во Владимир. Дмитрию в начавшейся при посадке сумятице удалось занять место возле окна, где он и сидел сейчас, забросив сумку на верхнюю металлическую полку. Напротив, откинувшись к спинке, сидел рабочего вида полуседой мужчина. Он время от времени крепко потирал испещренный морщинами лоб, тискал широкие червонные от работы ладони, посматривая вокруг умными карими глазами. Одну сумку, из которой торчали батоны колбасы, мужчина повесил на вешалку, а другую, также доверху набитую, уместил рядом с сумкой Дмитрия. Вокруг, развесив и расставив сумки, сидели уставшие, с видом совершивших важное, нужное дело, люди, на краткий миг прощания с Москвой отрешившиеся от забот насущных. Люди отдыхали мгновением. Дмитрий достал из кармана куртки свёрнутый в трубочку проспект, только что купленный, стал его рассматривать. – И не жалко было денег тратить? – обратился к нему мужчина. – Да это не дорого, – рубль. – Рубль, из этих рублей барышники-кооперативщики себе капитал сколачивают, а потом им же и окончательно нас придавят. – Но я в долгу не остался, – улыбнулся Ларионов. – На вокзале выиграл тридцать рублей в коллективную игру. – Вот это да, – мужчина покрутил головой. – А я, друг, не играю в такие игры, – не верю я в честность их. Вон сколько разве­лось разных игроков, в туалет зайдёшь – там напёрстники, на улицу выйдешь – там атракционщики, в телевизор глянешь – там депутаты. Все о своём, только не об общем. Дмитрий свернул проспект, сунул его в карман, примирительно улыбнулся. – А всё-таки поиграть интересно. – Интересно, пока тебя не очистили, – вступила в разговор сидящая рядом полная женщина. – Вон моего племянника напёрстники на двести рублей объегорили на прошлой недели, – вот это поиграл. – Ну всё зависит от самого себя, – серьёзно стал объяснять Ларионов, – надо уметь останавливаться. – Как же, они также простачки, чтобы тебя с деньгами отпустить. В разговорах незаметно шло время, быстрее мелькали за окнами рощи, деревни, городки, густо разбросанные в окрестностях Москвы. Беседы эти со случайными попутчиками, в которые часто теперь вступал Ларионов, и которые стали нравиться ему, представали для него ещё и средством душевного забвения, позволяющим отвлечься от того грустного и тяжкого, что лежало глубоко в сознании, и что стало трудно преоборимым в одиночестве. И поездки, и разговоры, и многие другие невинные мелочи жизни, которые ранее воспринимались как нечто несерьёзное, второстепенное, отвлекающее от главного, как некая игра, в которую помимо воли втягивались люди, вдруг теперь приобрели иное, несказанно более важное, серьёзное значение. Владимир казалось ничем и ни в чём не изменялся за прошедший год. И хотя привокзальная площадь была испещрена свежевырытыми траншеями, а вокруг строящегося здания автобусной станции чернела вывороченная наверх земля, всё это воспринималось как уже давно здесь виденное, и даже узаконенное для сих мест, каким-то непостижимым образом вписавшемся в городской ландшафт. И над этой развороченной стройкой землёй, над зелёным высоким валом в изумительной красоте застыли золотоглавые соборы Владимира – Успенский и Дмитриевский, от одного взгляда на которые становилось легче и радостнее. «Ну здравствуйте, – поздоровался с ними мысленно Ларионов. – Вот я и вернулся к вам!»2 Пётр Ларионов жил на юго-западной окраине голода в одном из многоэтажных, странно торчащих вверх домов. «Зато мы на несколько километров ближе к Москве, – смеялся он брату, – нежели жители центра» Пётр, его жена Мария, их две дочери Катя и Марина оказались все до­ма. – Ну здорово, здорово, брат, – улыбался искренне и радушно Петр, поглаживая светло русую прямую бородку, которую он отрастил в послед­ние годы. -Здравствуйте! Как живёте вы здесь? – Дмитрий обнялся, расцеловался с братом, поздоровался за руку с вышедшей из кухни Марией. – Раздевайся быстрее, заждались уже. – Мария щурила в улыбке ясные карие глаза, светились на её круглых щеках симпатичные малень­кие ямочки.- А вот и племянницы, – наклонился Дмитрий к вышедшим скромно в прихожую двум девочкам лет восьми и пяти. – Привет вам от бабуш­ки, и подарки, Он раскрыл сумку, раздал присланные бабушкой для внучек конфе­ты, вещи. – Спасибо.- Ну, пошли в комнату, – Пети ласково хлопнул Дмитрия по плечу, пропустил его вперёд себя в открытую дверь. – Садись брат, пока там Мария собирает на стол, посидим, поговорим. Расскажи, какие у вас дела? Как мать? Говорят, что русских скоро в резервации будут загонять, – Ну да, пусть попробуют. От мамы всем привет, ждёт в гости. А жить, Пётр, можно, хотя сложности есть, но когда на стороне слушаешь разговоры о нас, то самому страшно становится, – посмеи­вался Дмитрий. – Да вот, приезжай, сам увидишь всё. – Приеду, только не этим летом, сейчас надо дачу обустроить, я же, как знаешь, дачей обзавёлся, а осенью у меня конференция в Риге, уже есть приглашение, вот тогда и к вам заеду на пару дней. – Ну, а как в Америке живут? – обратился Дмитрий к брату. – Ты же оттуда недавно. – Да, побывал на международной конференции, кстати, там встретил коллег из Латвийского университета, хорошо пообщались, и без всякого национализма. У Петра приспустились на серые спокойные глаза тяжелые веки. «Как у отца», – кольнула Дмитрия иголочкой воспоминание по отцу. – Привёз даже кое-что, вот покажу. Пётр вышел в соседнюю комнату и вернулся с маленьким изящным магнитофоном. – Вот это стоит там пустяки, а у нас полторы тысячи. Дмитрий покачал головой, взял в руки чёрную блестящую вещицу, щёлкнул кнопкой, и раздался хриплый знаковый голос: «Я ещё постою на краю». Он с улыбкой посмотрел на брата, приглушил громкость звука, поставил магнитофон на столик. – А он как будто равнодушен к этому, – с удивлением подумал о Дмитрии Пётр. – Так, говоришь, никакого национализма не почувствовал, – вернулся к разговору Дмитрий. – Да. Я вообще думаю, что жизнь стала интернациональной, я хотя бы по своей работе, науке так сужу. И это понимают умные люди и на Западе, и в России, – демократы, которые выше всяких националь­ных проблем. – Ты так считаешь. Нет, браток, у нас сейчас умные люди решают все проблемы с национальной точки зрения, и умными людьми считаются те, кто так решает проблемы. – Эй, вы, – только встретились и за мировые вопросы, – появи­лась в дверях Мария. – К столу пошли, ещё наговоритесь! За столом Дмитрий сообщил, что прирез Петру и Марии приглаше­ние на свадьбу от двоюродной племянницы Кати, и что свадьба состо­ится в середине ноября в Юрмале. Пётр и Мария переглянулись. – Спасибо! Дима, а Катя – это дочь вашего двоюродного брата Фёдора Ларионова? – Да, она. – Помню, я её в последний раз видела два года назад летом, когда она готовилась к вступительным экзаменам. – Не знаю, брат. – Пётр приспустил веки. – Обещать не могу, летом и осенью у меня будет много работы. А может и приеду. – Смотри, род свой забывать нельзя. – Да разве его переспоришь, Дима, если он упрётся во что, – улыбнулась Мария, – это же математик! – Ну вам-то историкам конечно легче, не привыкать, – сегодня одно говорите, завтра другое, – посмотрел на жену Пётр. И все засмеялись. Дети, сидящие за столом, также развеселились. И тут раздался звонок. Пётр пошёл открывать дверь. Глухо зазвучали в прихожей голоса, и на кухню вошли двое парней. – Здравствуйте! С приездом Дима! Первый из вошедших, высокий, с круглым краснощёким лицом, с черными подковой усами, ласково улыбался тёмными карими глазами, протягивая Дмитрию большую мягкую ладонь, и видно было, что ему действительно приятно встретить здесь младшего Ларионова. – Здорово, Саша, здорово! – Встал из-за стола Дмитрий и крепко пожал протянутую руку. Второй из вошедших, такой же высокий, полный, с серовато-рыхлым лицом, с маленькими дымчатыми глазами, спокойно, с достоинством поздоровался с Дмитрием, с Марией. – Вот, а ты говорил, кто четвёртым будет, – улыбаясь, обратил­ся к Петру Александр Грамов. – Вот и распишем пульку, – Явились, не запылились! Это ещё как я разрешу пульки-то рас­писывать. – Договор дороже денег, коллега. Дала согласие в прошлое воскре­сение? Дала! – Мы с Сергеем на даче Петру помогали, – стал объяснять Дмитрию ситуацию Александр, – там и договорились. – В порядке поощрения, что ли?! – Выходит так. – Садитесь есть. Пётр, принеси табуретки, – обратилась к мужу Мария. – Нет спасибо! Мы подождём. – Сергей подтолкнул Александра из кухни. – Хоть чаю попейте. – Чаю можно. Хотя у нас и покрепче есть. – Покрепче, – это ваше дело, а здесь чай. За игрой в преферанс, куда подключили и Дмитрия, отказавшегося наотрез от какого-либо отдыха, разговор вспыхнул сам собой по горя­чим болевым точкам. И казалось, игроки, перекидывая карты, подкреп­ляясь возле столика закусками и выпивкой, ни на мгновение не пре­кращают обсуждение одной и той же темы, не упускают ни на миг суть разговора. Да так оно и было на самом деле. – Вот ты ему скажи, – Грамов кивал Дмитрию на Петра, – к чему приводит демократия, и что такое демократия по прибалтийски? – А ты откуда знаешь? – Знаю, раз говорю. – Петр внимательно следил за кладущимися на стол картами, крепко держа свои красивыми длинными пальцами. – Что ты делаешь, зачем десятку бросил, придержал бы, и он у нас был бы, – обратился о укоризной Александр к Сергею. – Да, я думал туза у него нет. – Думал, думал, – бурчал Александр. – Ты, вот, спроси его, брата своего, – Грамов опять обратился к Дмитрию, – почему это интеллигенты-прибалтийцы так дружелюбны с русскими здесь в России, да и за рубежом, и почему не слышен их голос в защиту русского народа у себя на родине? – А почему это латыши должны беспокоиться о русских? Они сами должны себя защищать. – Знаешь, у нас сейчас и не безопасно выступать за русских, можно и схлопотать, – Дмитрий, улыбаясь, смотрел на игроков. Ему нравилось видеть их всех, нравилось сидеть в их кампании, слушать эти непрекращающиеся, как он их помнит, споры между братом и Грамовым, которые тот определил как «антагонизм естественника и гума­нитария», но который ни когда не дорастал у них до размеров подлинного конфликта. И странным казалось ему, что вот всего сутки назад он ещё находился дома, собирал сумку, видел возле себя старенькую мать, которая что-то тащила из кухни и совала для внучек, что он, смеясь, отклонял, говоря, что всего не заберёшь, что, мол, и места не хватит, то садилась рядом на стул, и подперев, по общечеловеческой вековой материнской привычке, голову рукой, смотрела скорбными васильковыми глазами на него . А за окном шумел дуб посаженный ещё лет двадцать назад ими – Петром и Дмитрием, – мальчишками, скреблись о стекло ветки сирени, от которых в комнате и днём густился сумрак, – а теперь рядом другие люди, другая, но всё же родная земля, открывающаяся из окон одиннадцатого этажа бесконечной аквамариновой далью, открытой до самого горизонта, что видел он только в России. – Знаю, что небезопасно, и начитан, и наслышан. Но я вот что думаю, всё я пас, – Александр положил карты на стол, – я думаю, что дело не в страхе. Ну всё, сдавайте, а я налью. – Александр встал, подошёл к столику, где стояли бутылки с водкой, налил всем в рюмки, и охватив их длинными пальцами, поднёс игрокам. – А дело в том, – продолжал он, – что интеллигенты той же Прибалтики, и их надо за это приветствовать, пекутся прежде всего о своих интересах, и они понимают, здесь я цитирую недавно прочитанное в «Советской молодёжи» интервью одного латыша-интеллигента, что разрыв с русской интелли­генцией станет для них и для их народа катастрофой, трагедией по масштабам равной Чернобыльской. И вот потому они и заигрывают и здесь и всюду с российскими интеллигентами, особенно с теми, кто уже известен, кто может быть полезен им. И с тобой, в том числе и с тобой, – кивал Грамов воззрившемуся на него в задумчивости Петру, который, видимо, решал в это время в уме какие-то карточные комби­нации. – Как же, ты теперь у нас знаменитость, и здесь и за рубежом известен и печатаем. – Начинают обихаживать как Ельцина, – посмеивался Дмитрий. – Вот, вот. Но если мы, русские, не будем беспокоится о своей нации, о своих интересах, то кто же за нас это сделает? – «А ведь здесь он прав, – подумал Дмитрий, – только бы побольше дел». – Вот знаете, чем отличается наша демократия от вашей? – спросил он. – Тем, что там меньше говорят, а больше делают. И вам бы следовало поработать конкретно над чем-то. – И поработаем, не беспокойся. Только у нас это посложнее для патриота, – только он возьмётся с умом за дело, смотришь уже занесён в националисты, в шовинисты. – Слушайте, – Сергей Усов поднял на друзей просветлевшие от выпитого вина глаза, – с чего это там латыши стали кровь свою подсчитывать, сколько русские их крови пролили? А если мы обратимся к истории? Что делали здесь латышские стрелки после революции? Чего им надо было в России? Моего деда шлёпнули, и ещё пару родственников, – что, это не в счёт? – Так, вот, – поддержал его Грамов. – А кто Ленина охранял? – Опять же латышские стрелки, – и на их штыках коммунистическая власть ут­верждалась, только ли на русских?! – И что ещё удивительно, – продолжал он, – с какого это времени в Прибалтике все вдруг стали такими ярыми антикоммунистами? Я вспоминаю одного товарища, выпускника философского факультета МГУ, который закончил в 1978 году там же аспирантуру, – он ваш земляк был, – русский старовер из Латвии, так вот когда он поехал в Ригу искать работу по специальности, ему там отказали. И знаете почему? По какой причине? – Что он не является коммунистом, не член партии. Да – да. Он рассказывал, что так и выразился один заведующий кафед­рой, «что это всё», – как там по латышски? – Та ир вис. – Вот-вот. И когда он заметил, что у него уже есть предложения из России, там очень удивились. – Я так думаю, – глядя в карты начал веско говорить Пётр, – что все эти разговори о нации столь же несостоятельны, сколь исторически несостоятельна сама нация, однажды возникнув, она должна однажды и исчезнуть, и процесс этот, эволюционный процесс заметим, необратим и уже начался. Всё больше людей, которые так думают, ко­торые составляют собой мировое сообщество индивидов стоящих над всякими национальными предрассудками. И это хорошо, это возвраще­ние к главной ценности – к человеку, который первичнее всякой на­ции. Надо взглянуть трезво вокруг, трудовая деятельность, сама жизнь становятся всё более наднациональными, истинно демократическими. – Вот посмотрите на него, – последовательный, абсолютный демократ, космополит, – воззрился на сидящих Грамов, кивая головой на Петра, – и не доходит до него, ну никак, что всякая демократия ради демократии, или свобода ради свободы, кончается исторически либо хаосом либо диктатурой, внутренней или внешней. – Или через хаос диктатурой, – добавил Сергей. – У нас таких русских, как Пётр, называют не русскими, а советс­кими, – посмеиваясь и перебирая карту, оказал Дмитрий, – от него не уходило хорошее настроение, и это радовало его. – Советскими потому, что им всё равно где жить – в Латвии, или в России, или в Грузии, для них родина и отечество весь Советский Союз. – Ещё чего, – проходя мимо заметила Мария, – я русская и не желаю нигде жить кроме России. Так, доченька?! – обратилась она к младшей дочери Марине, забежавшей в комнату и окинувшей взрослых ясным, сияющим взглядам. Марина прыснула, и мать с дочерью со смехом вышли из комнаты.3 Вечером, когда братья проводили гостей и, погуляв по улице, вернулись в квартиру, к этому времени прибранную и проветренную Марией, и уселись в кресла перед телевизором, у которого уже сидели мать с дочерьми, разговор пошёл о родных, знакомых. – Как там Римши наши поживают? – спросил о родной деревне Пётр. – Да как, заканчивается их жизнь, брат. Осталось несколько человек – Гриша Грушин, Эдуард Строд… – Это который на Дарье Фёдоровой женат? – спросила Мария. – Да, но дочь их уже в Риге, и назад не вернётся. Да дядя Федя, ещё одинокие мужики – Артемий, Иван Терехевы, Тимофей Ростов, несколько старушек, вот и все. – Не густо. А Обелишки как живут? – Примерно так же, но там побольше крепких хозяев сохранилось, как, например, дядя Лука Голубев, отец нашего двоюродного брата Ивана. Помнишь? – А как же? Мы и в школе за одной партой сидели. – Дрались небось? – спросила Мария. – Да нет, больше помогали друг другу от городских да латышей отбиваться, хотя всякое бывало. Часов в десять стали укладывать спать детей, разобрали в комна­те диван Дмитрию.Уже перед сном, когда Пётр заглянул в комнату, где должен был спать Дмитрий, и где находился его рабочий стол, он застал брата стоящего в одних трусах перед книжными полками, висевшими лесенкой на стене. Живым, светло-коричневым цветом светилась атлетическая тренированная фигура Дмитрия, рельефно играли под тонкой кожей тугие пласты мышц. – «Силён, брат», – с невольным уважением подумал Пётр, и почувствовал, что ему приятно так думать. – Я смотрю у тебя новые книги появились, я таких раньше не видел, – кивнул Дмитрий головой на полку. – «Из истории отечественной философской мысли». Вот тебе их почитать надо! Петр махнул рукой. – А вот на эту икону ты часто смотришь? – Дмитрий протянул Петру раскрытый альбом, и тот увидел сияющих золотом и светлейшей лазурью трёх ангелов, сидящих за престолом. – «Троица» Рублева. Тебе нравится? Дмитрий промолчал. Он внимательно смотрел на икону, физически ощущая истекающую от образов гармонию единения, бесконечного смирения и непоколебимой духовной твёрдости. – А почему Троица, почему именно три ангела? – Ты, как математик, чем это объясняешь? – обратился Дмитрий к брату. – Ну, во-первых, это по форме соответствует церковному догмату о троичности христианского бога, – сказал Петр. – А по существу три, действительно, особое число. Пространство физическое тройст­венно, время, в грамматике существуют три лица, в отдельной личности – три важнейших сферы, три основные формы мышления и так далее. Через троицу достигается объективность, реальность, – если общаются двое, то и юридически их слова не достоверны, для этого нужен третий. – Вот что, троица есть условие достоверности, реальности, – да ты здесь прав, – Дмитрий задумчиво продолжал рассматривать икону. – Хотя, знаешь, всё-таки остаётся в этом какая-то тайна, а? Да, вот, полтысячи лет назад был явлен образ истины, а мы что же? Пётр пожал плечами. Он невольно отметил глубокое, умное выражение лица, которое сейчас обозначилось у Дмитрия, и удивился тому, что брат оказался вдруг приобщённым к сферам, которые в общем-то оставшись чуждыми ему, математику, единственному учёному, интелли­генту в их роду. – Ты, как отец, в мистику к старости ударяться стал, – оказал он. Братья взглянули друг на друга и рассмеялись, им, действительно хорошо было вместе. – Ладно, надо спать, – Дмитрий положил альбом на полку, стал укладываться на диван. – Спокойной ночи, брат. – Спокойной ночи. Сон и здесь, на новом месте, не шел к Дмитрию, и он повернулся на спину и, высвободив руки, мерно уронил их на одеяло, лежал и смотрел в темноту. Врывался через открытое окно в комнату шум от проезжающих внизу по улице автомобилей, светлыми тенями мелькали по потолку, стенам, отсветы от фона­рей машин, механически мерно работающих светофоров. И глубокая грусть, перерастающая в тяжкое уныние, сдерживаемая всё это время внутри и усилием воли и непроизвольно самим потоков жизни, сейчас вновь поднялась и стала охватывать Дмитрия. Дмитрий сжал зубы, усилием воли постарался стряхнуть с себя эту уже устрашающую его в последнее время тяжесть тоски, попытался настроить свои мысли на предметы, которые в наибольшей степени трогали его, волновали, зная по опыту, что это помогает. И постепенно полусонное забытье стало овладевать им. И вдруг Дмитрий ясно увидел картину, которая была то ли сон, то ли видение на яву, столь отчётливой представлялась она, и столь ясным оставалось сознание его. Ему чудился дремучий, тянущейся зелёными, синими волнами по огромной горе лес. И в этом лесу с разных направлений, но к одной цели – вершине – двигались огромные массы людей. Эти массы шли, как почему-то он твёрдо знал, уже долгое время, в трудах, граничащими с подвигами, прорубая себе про­секи, делая насыпи, строя мосты через чащи, воды и топи. И эти массы были разъединены огромными толщами леса, они ничего не ведали друг о друге, не имели связей, формируясь в одиночестве и в своих собственных трудностях. И эти внутренние особенности, связанные с условиями, в которых жили люди, сформировали и особый образ жизни их, и обычаи, и законы, и языки, так что постепенно стала стираться всякая память о когда-то виденных других племенах и родах, объеди­нённых в начале веков в единый прарод. Всё это стало уже и не очень понятным на середине пути. И представлялось многим из людей, что если бы даже сейчас повстречались им иные народы, если бы даже пересеклись их пути, то не поняли бы они друг друга, и что, таким образом, если и не одиноки они в этом вселенском лесу, то уникальны, – так говорили вначале некоторые из идущих, и так на середине пути думали многие, большинство. И всех их видел сейчас Дмитрий, находясь одновременно и как бы с ними, с каждым из этих отрядов человечества, и как бы впереди их, у вершины, на которой в ярком ослепительном ассистовом свете стояли три ангела, смотря сверху на упорно продвигающихся людей. Многие из людей стали уже и забывать о цели движения, и шли лишь потому, что счита­ли движение самой жизнью, те же, кто верил в существование цели, много говорили о прогрессе именно их народов, и особенно в познании истины. Дмитрий же, видящий всех одновременно и с разных точек, ясно осознавал, что, не смотря на разобщённость людей, знание, накопленное каждым из народов, не только уникально и самоценно, но, и это самое главное, – полное знание, дающее истину о пути человеческом, о це­ли, о самом человеке можно лишь почерпнуть из общего знания народов. Каждое направление, каждый народ, каждый человек оказывался нужным, ценным. Дмитрию мучительно хотелось довести эту идею до сознания каждого человека, но медленно, страшно физически медленно приближался он к людям. И горькое чувство своего бессилия, и в то же время радостное чувство будущего счастливого единения людей овладели Дмит­рием. И с этими противоречивыми чувствами и забылся он в уже глубоком сне.4 На следующий день после завтрака оба брата Ларионовых, захватив с собою старшую девочку Катю, отправились на прогулку в город, оставив Марию с младшей дочкой готовить обед. Погода стояла солнечная, с лёгким ветерком, разметавшим по светло-голубому блёклому небу мутно­вато – сизые облака. – «А небо у нас синее, контрастнее, что ли», – подумал Дмитрий. Он снял с плеча «Зенит», прихваченный в поездку из дома, настроил диафрагму, выдержку, и задержал на мгновение Петра с дочерью возле подъезда для снимка. Был Дмитрий энергичен, бодр, и ничто не выказывало в нём того страдания, той душевной борьбы, которые он испытывал сейчас постоянно, и которые лишь временами уходили вглубь сознания, напоминая периодически о себе тонкими уколами тоскливой боли. На людях Дмитрий никогда не позволял себе расслабляться, не делился своими думами даже с братьями, может быть по инстинктивно­му предчувствию того недоумения или даже отчуждения, что могли воз­никнуть между ними. Другими интересами жили самые близкие Дмитрию люди, и он не обижался на них, стараясь поддерживать ту ощущаемую остро им святую братскую связь, которая связала их помимо воли, и которую не имели права они рвать сознательно или неосознанно. Братья сели в троллейбус, поехали до центра города, по традиции Владимирцами соотносимого с площадью Свободы, где кстати и стояли по гражданским праздникам трибуны для партийных и государственных ру­ководителей, мимо которых в гражданском рвении шумели праздничные колонны горожан, многим из которых действительно нравилось это всеоб­щее единение, общение, хотя бы и кратковременное, но столь нужнее по человечески в эпоху всеобщей разобщённости, жесточайшего разруше­ния вековых общенациональных традиций празднеств, гуляний. На Площади, вокруг монумента рабочему, зодчему и воину, толпился народ, слышались звуки музыки, мелькали принаряженные в националь­ные одежды люди. – Что это у вас сегодня? – спросил Дмитрий. – Слушай, а ведь сегодня ярмарка очередная. – Вот что! Ну посмотрим, что у вас продают на ярмарке. Братья подошли к стоящим в круговую лоткам. На них лежали све­жие булочки, крендели, виднелись столы с фруктами, здесь же стояли большие самовары, и оказалось уже много желающих откушать чаю. – Что-то я мяса не вижу, – посмеивался Дмитрий. – Мяса хочу! – Мясо у себя покупай, у нас сейчас и рыбных консерв нет. Хо­рошо, хотя бы выпечка оказалась. – Что ты говоришь?! Плохо же вы оккупируете нас, – смеялся Дмитрий, – консервов-то у нас хватает. Ларионовы медленно пробирались среди толпы. – И сколько такая игрушка стоит? – Дмитрий остановился возле ларька с сувенирами, за которым стояла в белой вышитой кофточке и в красной широкой юбке молоденькая продавщица. Ларионов протянул руку, взял маленькую блестящую подделку Золотых ворот, повертел её. – А что же на них креста нет? – он весело посмотрел на девушку. – Вы это спросите тех, кто делал. – также посмеиваясь отвечала продавщица, весело смотря на Дмитрия. – Смотри-ка, папа, там соревнуются, – Катя потянула отца на сторону, к толпе, шумно реагировавшую на потасовку подушками на бревне двух парней. – Вот это интересно, – Дмитрий, засовывая купленный сувенир в карман, присоединился к брату и племяннице. – Так, так, значит, кто устоит, тот и выигрывает, смотри-ка и приз получает. – Кто следующий, – давайте, давайте, кто смелый? – Принаря­женный в русскую косоворотку парень прошёлся по кругу. – Кто меня собьёт с бревна, того и приз. Дмитрий сунул фотоаппарат Кате, шагнул в круг. – А ну-ка дай, попробую. Пётр даже не успел удержать брата, и теперь стоял и повеселев­шими глазами наблюдал за Дмитрием. – Вот нашёлся смелый, держи, – парень протянул Дмитрию малень­кую подушку. – Условия понятны? – Понятны. Они забрались с разных сторон на узкое, гимнастическое бревно, взмахнули подушками, раздались глухие шлепки, но оба устояли. – Давай, давай, этого ряженого бей, не жалей! – подбадривала публика Дмитрия. Дмитрий, крепко ухватив правой рукой подушку за угол, продви­нулся на шаг к противнику. Тот внимательно посмотрел на Ларионова, также сделал шаг вперёд, балансируя левой рукой, и вдруг нанёс без замаха короткий удар снизу, Дмитрий качнулся, но устоял, в свою очередь сделал замах, намериваясь ударить. Парень наклонился, но Дмитрий сдержался, не ударил, тогда его противник нанёс удар по выставленному вперёд плечу Ларионова. Удар был сильный, резкий, однако Дмитрий среагировал, и во время качнулся назад, и парень промахнулся, и зашатался, засеменил ногами, стараясь удержаться на бревне. Дмитрий перебросил подушку в левую руку, и также резко удалил парня слева, и тот не удержался, спрыгнул на землю. – Вот так его, молодец! Ларионов широко улыбаясь победно поднял вверх руки. – Держи приз. – Ларионову вручили резную деревянную владимирскую разливную ложку. – Благодарю! – Смеющийся и довольный Дмитрий взял ложку и, потрясая ею в воздухе, подошёл к улыбающемуся брату, и весело хлопающей в ладоши племяннице. – Ну как я, а? – Молодец! Я тебя успел даже сфотографировать. – Отлично, для истории. Вот маме отдашь, – протянул дядя выигранный приз Кате. – А теперь куда? – Идём на смотровую. Братья пошли по сохранившейся от бывшего храмового парка просторной аллее к открывающейся впереди провалом синей дали небольшой полукруглой площадке. Слева, среди узорной зелени листьев старых лип, сиял изумительной белизной белокаменных стен и жёлтым, сверкающим на солнце, золотом, шлемовидных куполов Успенский собор. А совсем рядом с аллеей, по чьей-то злой и безумной воле на месте выкорчеванных деревьев, расположилась эстрада, на которой и сейчас что-то фальшиво пела под аккордеон, принаряженная женщина, а на деревянных скамьях, к удивлению Дмитрия, сидели люди и слушали, а вокруг бегали, толкались, ели мороженое ребятишки. – Когда вы это уберёте? – спросил Петра Дмитрий, – и это, и вот то? – он кивнул головой в сторону открывающейся впереди среди деревьев танцплощадки. – А это критерий духовности нашей городской власти, – ответил Пётр, – власть новая, а глупость старая. – Папа, я вас буду ждать там, – Катя указала рукой в сторону площадки и вприпрыжку побежала вперёд. Открывающаяся со смотровой голубая даль уже была подёрнута легкой дымкой жары, мешающей краски в нечто однотонно текучее и неулови­мое. Петляла под холмом, поблескивая свинцом воды, Клязьма, делала к югу крутой поворот и, мелькнув пару раз среди лугов полоской чистой воды, терялась в изумрудных полях, смыкающихся на горизонте с лесами. От холма к востоку через широкий мост стелилось шоссе. А над этим простором круглилось светло-голубое огромное небо, проре­заемое косыми, из-под облаков, лучами солнца. И всё это звучало гармоничной светлой мелодией в могучей мировой симфонии бытия. Братья шли по дорожке вдоль обрыва вокруг Успенского собора к Дмитриевскому. И всё это время Дмитрию казалось, что рядом с ними идут многие и многие люди, давно уже прошедшие здесь. И светло светились их серьёзные лица, их ясные, сосредоточенные над чем-то духовном, глаза. Вот мелькнул суровый лик Алек­сандра Невского, и просветлённое лицо Андрея Рублёва. И казалось, все люди, и живые, которые вот сейчас гуляют здесь, и уже умершие, общаются между собою. И не через речь, такого рода общение являлось уже не обязательном, а общаются символически, через само физически ощущаемое богатейшее поле культуры, которым предстоял этот уголок земли русской. И это поддерживало душу, вливало в нею силу и радость.5 Через неделю Дмитрий уезжал домой. Пётр рано утром провожалего на вокзал. Братья остановились на привокзальной площади, освещённой прохладными лучами восходящего солнца, возле небольшой группы людей, ожидающих кооперативного автобуса. – Ты, что не знал разве, – можно было и из Москвы так ехать, и на нашей улице сходить. Удобно. Запомни на будущее, – напутствовал Пётр Дмитрия. – А садиться в автобусы на Курском? – Да, прямо напротив пригородных касс. Вот подошёл, брат, займи место. Дмитрий прошёл в автобус, положил на одно из сидений сумку ивновь вышел к Петру. – Ну что, брат, прощаемся! – Дмитрий сощурил в улыбке глаза,заглядывая тепло в лицо Петра. Тот улыбался. – Всем родным привет передавай, и особый Ник6 Дмитрий проснулся около полудня. Спать не хотелось, и Дмитрий закинул руки за голову, освободился из-под одеяла, лежал в светлом полумраке комнаты, в окно которой, надувая белым пузырём тюлевую штору, врывался свежий вете