Www v-mihailoff narod ru Опьянение трезвостью

В. Михайловwww.v-mihailoff.narod.ruОпьянение трезвостью.(Или как стать алкоголиком)( часть I )Детство и отрочествоЯ смотрел на девичье персиковое тело, – оно светилось матовым розовато-золотистым светом, скорее всего от солнца, которое влетало в окно лучами, заполняющими бело кремовое пространство. Понемногу восприятие включилось, и сквозь туман в голове я стал медленно воспринимать её как плоть, и как живую женщину. Волосы густые, светлые и волнистые, аккуратно увязанные на голове, производили впечатление короны или божественного нимба. Глаза слегка раскосые, скорее серые, чтобы ни сказать голубые, под ярко выведенными природой бровями смотрели в упор, с некоторым смущением и вызовом одновременно. Губы тонкие и ярко-розовые выдавали своей неподвижностью тревогу и ожидание. Нос красивый, слегка с горбинкой, подрагивал крыльями ноздрей, всё в ней было напряжено неизведанностью и страхом. Грудь молочно-белая с крупными, как чёрная смородина сосками, заворожила меня обнажённой, живой красотой. Два маленьких красненьких родимых пятнышка на плече, как укусы комара, говорили – это живая женщина. Ни одна картина Возрождения не отваживалась показывать природные опечатки, не было в их парадности места для родимых пятен. На них, всё было божественно и строго, а в жизни натуральность волновала, столбила и гипнотизировала. Всё моё юношеское мужское естество билось, дрожало и стонало одновременно. Взгляд оторвался от ягодных прелестей, и стало очевидно, фея была загорелой. Необыкновенный загар чайного цвета очерчивал трусики и лифчик. Светлые кучерявые волоски в треугольнике между плотно сжатых ног скрывали великую тайну мироздания, притягивали и звали: а что произойдёт, если вдруг ноги распахнутся? В моей голове периодически то мутнело, то прояснялось. Ноги стройные, вырастающие из светлого пространства, где когда-то были трусики, были словно выточены из телесного мрамора, на котором почему-то росли светлые волоски. Руки были плотно сжаты в кулачки и вытянуты вдоль тела. Эта девушка напоминала стрелу, которая уже вставлена в лук, и готова улететь куда угодно, лишь бы прекратилось это действо… Черный тампон ворвался в поле зрения, вместе с резким запахом йода, и я услышал: – Дезинфицируем место разреза йодом. Это говорила хирург, полноватая женщина, упакованная в операционные одежды, и поэтому без возраста, с быстрыми руками и пронзительным взглядом больших карих глаз на фоне белой повязки. Я поднял голову, возле меня стояли ещё несколько человек, такие же как и я, студенты медицинского училища, по расписанию попавшие на свою первую ознакомительную операцию по удалению аппендицита у девушки лет 16-ти. Лица всех были закрыты масками, но глаза юношей горели мужским желанием и любопытством, так что казалось, ещё мгновение и мы прожжём лазером вожделения не только тело больной, но и всё что его окружало. Глаза девушек ничего не выражали, они даже скучали, но их было немного – две или три. Основной наплыв девчонок был в то время на акушерское отделение. Я, четырнадцатилетний мальчишка, уже ощущающий в себе желание женского естества, волею судьбы попавший в медицинское училище на фельдшерское отделение, еле стоял, млел, краснел, взлетал, и всё это было одновременно. Появилась простынь неприятного, почти жёлтого от кипячения по автоклавам цвета, и все прелести исчезли, осталось только поле операции в разрезе простыни. – Местное обезболивание, – тот же волевой женский голос продолжал руководство и обучение. Ассистент хирурга, стал делать уколы новокаина, шприцы, уже наполненные лекарством, подавала ему в руки операционная сестра. Набор блестящих хирургических инструментов рядком лежал на столике, она была хозяйкой всего операционного комплекса, её стол святая святых. Только она в этом разбиралась, и только себя к нему допускала. – Скальпель, – операция началась. Некий ужас отразился во взоре красавицы, видать она ждала боль, но её не последовало. Обезболивание, хотя и местное, сделало своё дело, – кровь ярко разлилась из-под скальпеля, мне стало не по себе, что-то похожее на тошноту подкатило к горлу. Я пытался погрузиться в операционный процесс, который состоял из определённых действий хирурга, его ассистента, операционной сестры и еще двух-трёх человек, которые мгновенно включались в операцию по взгляду или жесту оперирующего хирурга. Стояла тишина, которая, прерывалась стуком инструмента, комментариями и объяснениями преподавателя, но я ничего этого не слышал. Пережитое волнение не уходило от меня. Молодое, красивое и прекрасное, женское тело резали на моих глазах. Рана зияла своей красной пропастью, она просто заполняла всё видимое пространство, сероватые кишки, как завершение раны, шевелились в глубине. – Обратите внимание на толстый кишечник … – О чём это она говорит? – подумал я. То, что это операция во спасение, выветрилось из моей головы. Передо мной был стол, на котором свершалась акция палача. Вот так кровь, йод и женская плоть вошли в мою жизнь. Сознание периодически отключалось от процесса операции, и какие-то отрывочные бессознательные видения заполняли сознание, помогая пережить это потрясение. Первый класс, первые дни… Я собираю портфель, встаю и иду к двери. Учительница, совсем молодая женщина, Наталья Алексеевна, такая же молодая и красивая, как моя мама, спрашивает: – Николаев, куда это ты собрался? – Как куда? Домой. – А кто тебя отпускал? – А мне не надо, чтобы меня отпускали, надоело – вот я и ухожу. Скучно. – Ах тебе скучно? Тогда я расскажу вам всем сказку. – Давно бы так. Эти палочки и крючки на доске и в тетрадях, так надоели. Мы дописываем последнюю строчку в тетрадях, разлинованных на большие наклонные квадратики, и погружаемся в мир сказки. Сорок пять минут урока – это большой испытание для меня непоседы и сорванца. – Молодой человек, дышите глубже, вам плохо? Это опять хирург, как оказалось мне. Я делаю несколько глубоких вдохов, сознание включается. В красном пятне разреза обнаружился аппендикс, ненавязчиво нам предлагают рассмотреть его, можно подумать, ничего подобного нам больше уже не увидать. Операция идёт своим размеренным ходом, что-то пережимают, удаляют, промокают. То и дело слышится: «Зажим, скальпель, тампон…» Сознание меркнет Отец красит кровать, чистит её от ржавчины, обрабатывает керосином, в те времена это был главный растворитель и очиститель. Я хватаю банку, содержимое так похоже на сок, и делаю несколько глотков. Захлёбываюсь, задыхаюсь, трепыхаюсь, кашляю и ору так, что за три километра слышно. Прилетает «Скорая помощь», как оказалось, ничего страшного нет, даже промывания не делали, но мой друг сосед, тоже лет шести, с завистью спрашивает: – Это за тобой машина с красным крестом приезжала? – Да, за мной, они меня проверяли, могу ли я участвовать в учениях нашей части, разведчиком. Наши отцы у всех были военными – Ну и что, приняли? – Конечно, завтра с отцом идём в баню и оттуда на вокзал и на поезд. Восхищённый, полный зависти взгляд был наградой, но продолжение последовало незамедлительно. Часть действительно переезжала на какие-то учения, и отец дневал и ночевал на вокзале, грузил возил, размещал, сортировал. Накануне отъезда мы действительно пошли в баню. Настроение в шесть лет, как всегда, любознательно отличное. После бани, как водится пиво с прицепом отцу, и крем-соду для меня. Прицеп – это 150 граммов водки и бутерброд. После этого отец решил заглянуть на вокзал и убедиться, что всё готово к отправлению. Вокзал встретил меня всей своей романтикой: в те времена в здание вокзала и на привокзальные пути просто так не пускали, только по пропускам. К билету выдавали дополнительно посадочный талон, а для провожающих – талон провожающего, так что пошататься по вокзалу мы в детстве себе позволить не могли. Вот и перрон, шипит и свистит паровозами разной величины, толпится пассажирами. Это особый мир, ворота странствий, до сих пор, попадая на вокзал, сердце у меня ёкает былой болезнью романтики. Естественно, меня всё это опьянило, поразило и увлекло. Солдаты отцовского подразделения почти все меня знали. Они подняли меня с перрона к себе в теплушку, я забрался на самые верхние нары, и высунулся в окно. Суть в том, у теплушек была одна особенность: когда дверь полностью открывалась, то она закрывала окно похожее на амбразуру, под самой крышей вагона. Внезапно, кому-то стало жарковато, дверь поехала на раздвижение, а моя голова в это время торчала в окне, как редиска. Старшина Петя, так я его называл, по нашему обоюдному договору, проходил в это время по перрону. Этот человек запал мне в душу на всю жизнь, и немудрено. Он был почти двухметрового роста, всегда гладко выбрит, в чистой форме, стрелки на его галифе плавно переходили на гимнастёрку. Сапоги всегда блестели так, что казалось, в них можно смотреться и причёсываться. Старшина, такое звание в нашей российской армии, наверняка есть и сейчас, но есть ли такие люди? Не знаю. Именно старшина Петя, долгое время казался мне спасителем всего человечества. Он прыгнул и в каком-то неистовом усилии толкнул меня внутрь вагона, рука его была поломана наехавшей дверью, но я отлетел далеко прочь, разодрался о гвоздь, который торчал на моём пути, ушибся, но уцелел. Меня немедля отнесли на вокзальный медпункт, где врачи быстро привели меня в порядок. Сознания я не терял, из разговоров запомнил, если бы не старшина Петя, то моя цыплячья шея была бы просто перерублена дверью. Шрам от падения до сих пор пересекает мою голову, но под волосами не видно, и особого неудобства я не испытываю. …Дыхание прерывается, операционная сестра поднесла к моему носу тампон с нашатырём, вздрагиваю всем телом. На вопрос: «Вам плохо?» отвечаю: «Всё в норме, продолжаю движение». – И о чём вы только думаете? Где вы летаете, это же операция, а не игра в домино. Оглядываюсь, убеждаюсь, упрёк не только мне, а всей группе практикантов, хотя смотрят прямо мне в переносицу. Опускаю глаза, успокаиваюсь, стараясь не упустить подробностей, но всё происходит, в каком-то тумане, создаётся впечатление нереальности моего присутствия в операционной. Опять улетаю в прошлое. Отец мастерит новогоднюю гирлянду, самое яркое и прекрасное впечатление детства – ёлка. Я под ёлкой зайчиком скакал, но перед этим лампочка от фонарика оказалась у меня во рту, и я её раскусил. Что тут началось!!! Отец, бледный и испуганный, тащил меня на себе в медсанбат километра полтора. К новому году всё завершилось, первый раз в угол меня поставили именно из-за раскушенной лампочки, но я и сейчас недоумеваю, за что. Всё обошлось, стекла вытащили, цоколь вывернули, так зачем в угол то ставить, радоваться надо было, что не засветился изнутри. Но родители думали не так. Кто знает, может быть, они были правы?… Операция закончена, швы наложены, простыня снята, и мы помогаем переложить пациентку на каталку. Прохладное и одновременно тёплое женское тело тает в потных от волнения руках, – не берусь вспомнить, до какой части тела я тогда прикасался. Во всяком случае, аккуратная ранка на правой стороне живота внизу, притягивала мой взгляд и заставляла быть особенно осторожным. От прооперированного, молодого, свежего женского тела шла радиация радостного возбуждения, всё закончилось удачно и благополучно. Снимаем халаты, маски, бахилы – пора идти в процедурный кабинет, а там – уколы, клизмы, банки, в палатах горчичники. Ещё четыре часа медицинской жизни. Кровать Рахманова, на ней роженица, ноги высоко подняты на рогачах, акушерка с медсестрой делают все, чтобы ребёнок вышел на свет Божий, родился. Крик матери порой разрывает пространство, хлопочут все. – Тужься, тужься, – повторяет акушерка. Роженица изгибается, как может, всем телом и головой, и видно, все её силы направлены на то чтобы ребёнок двинулся наружу, но она снова срывается в крик. Вдруг все присмирели, – входит, вернее, влетает сухонький человек, очень хочется сказать старичок, но это слово не передаёт его возраста и его состояния. Нет, это совсем не наш добродушный Николай Николаевич Рябов любимец рожавших женщин всего города, нет, это волшебник. Он ласково так говорит: – Ну что же ты, душа моя, не подумала, когда зачинала ребёнка, как трудно тебе будет рожать. Может, и не стала бы тогда этим прекрасным делом заниматься, оттолкнула бы от себя этого самца ненасытного. Женщина уже не кричит, а мычит что-то, то ли одобрительно, то ли отрицательно. Рука врача ложиться на живот, и он говорит: – На три тужься, как можно сильнее, как в запоре и в затворе, и всё у нас получится. Я стою в столбняки, мокрые ладони сжимают друг друга, по лбу тоже течёт пот. Передо мной нет женщины, существует только процесс, таинство возникновения новой жизни. Волнение необыкновенное, передать его невозможно. Прошло уже много лет, но когда мысли мои обращаются к рождению человека, всегда вспоминаю первые увиденные мною роды, это – чудо. Самое необыкновенное чудо – это не сусальная история, в романтическом ключе. Чудо появления на свет нового человека, это потрясение, удивление, испуг и радость. Вот она, плоть, вся передо мною и оттуда щемится головка, вернее, что-то волосатое. Крик, кровь, остатки не отмытого клизмой кала, отходящая от натуги моча. Вопль неимоверной силы, и что-то несут в сторону, вдруг опрокидывают вниз головой, шлёпают по живому и – крик намного выше и тоньше по регистру, чем женский появляется из ничего. Как это из ничего, из ребёнка. – Вот он! – кричит Николай Николаевич: – Человек родился. Хочешь, покажу? – спрашивает он у еле живой матери. – Конечно, хочешь, вот он какой, богатырь, килограммов на пять. – Все у него килограммов на пять, – шепчет, кто-то за спиной. Как оказалось, все, кто свободен, пытаются заглянуть в родильное отделение, когда роды принимает Николай Николаевич. Он берёт младенца и подносит к лицу еле живой матери: – Тебе нравится? Она молчит и вымученно улыбается. – А мне нравится, бесподобный малыш, – говорит Ник Никыч, так его порой зовут за глаза. – Ну, я уже здесь без надобности, всё остальное доделаете и без меня. Уходит тихо совершенно не так, как влетел, такое впечатление – человек очень устал, руки просто висят вдоль туловища. Напряжение сползает, по спине и сливается на пол. Акушерка делает свое дело, обтирает, обмывает, зашивает. Всё закончилось, и все началось одновременно. Я смотрю на красноватое существо, со сморщенным, почти шарпеевским личиком и не могу разобраться, что во мне преобладает: восхищение, разочарование или страх от увиденного и пережитого. Существо уносят, оно с перерывами попискивает, скорее всего, от неудобства, так было уютно и тепло в утробе мамочки. Как я оказался в мед училище? Учась в седьмом классе, вдруг попал в полосу несчастий, из которых, как мне казалось, я никогда не выкручусь. Мой дневник изобиловал замечаниями учителей, и все они в один голос, а порой на собраниях и хором пытались доказать мне и моим родителям, что я запутался в собственных заблуждениях. Меня всё это нервировало и напрягало. Каждую субботу я ждал, как каторжанин, шмона. Отец подписывал дневник по субботам. Практически, не было такого случая, чтобы меня не ожидала экзекуция. Нет, отец меня не бил, но его «глупые» вопросы, как я дошёл до жизни такой, выводили меня из себя. А мои успехи по труду или по физкультуре он вообще не замечал, говоря: руки и ноги у тебя для того и есть, чтобы прыгать и работать. Контрольная по математике. По классу бесшумно, как шпион через границу, ходит учительница и следит, чтобы мы не пользовались шпорами. Старательно скрипим перьями. Тогда было принято писать перьями, ни в коем случае не авторучками. Обсуждению это не подлежало. Но перо использовалось не только как письменное стило, оно расщеплялось в противоположном от пишущего конце, в расщеп вставлялся бумажный фунтик, и перо превращалось в гарпун, грозное оружие индейцев или китобоев. Контрольная закончена, облегчённо вздыхаю, и гарпун с пистончиком на кончике летит в не отмщенного обидчика – вендетта продолжается. Вскрик жертвы привлекает внимание учительницы. Меня удаляют из класса. В холле встречаюсь с Жекой, не скрывая радости от встречи, он выпаливает: – Вот решил прийти в школу, неделю не был, думал, соскучились, а нет, выгнали опять. Мешаю им про Магеллана слушать, а что про него нового мне могут сказать, когда я его биографию назубок знаю. А тебя за что вычистили? – Да Сусанчику (это кличка) гарпуном в лоб залепил, он разорался, Марьюшка и выперла, мешаю этим дебилам контрошку писать. Высунулись в окно третьего этажа, на отливе лежит стекло, видать, приготовили, чтобы вставить в разбитую ветром форточку. – Слабо тебе эту стекляшку вниз кинуть? – вдруг бросил Жека. На слабо, я ловился в ту пору, как муха на липучку. Естественно, я взял да и кинул стекло вниз, и даже не посмотрел, какая внизу обстановка. А там завуч, как раз канал из гороно, весь нахохленный после очередной нахлобучки. Началось, подумал я с тоской, когда лысина завуча и «случайно» обронённое стекло сверкнули на солнце одновременно. – Николаев, к завучу!.. – такое было впечатление, что эхо по холлам всех этажей передразнивает друг друга: Никкко…ла…ев…ев к зав…учу…учу. Разговор серьёзный о сохранности социалистической собственности. Вся страна работает, как проклятая, за гроши, чтобы нам балбесам счастливое детство обеспечить. – Можно подумать, я им эти гроши плачу? – а я, лоботряс и разгильдяй, совершенно не понимаю, какое это безобразие – кидать стёкла на мостовую. Необходимо ежедневно заботиться, чтобы этого самого стекла было больше, чтоб его никто никогда не бил, а все напропалую берегли. Мне скучно и тревожно одновременно. Все эти нотации упираются в одно: кого необходимо будет приводить в школу – мать или отца. С первого класса это был основной вопрос, который меня волновал после того, как я уже во что-то влипал или пакостил. Так чем кончится сейчас? Лучше мать, она покипит, покипит и остынет, ну лукнёт в меня миску или веник, на том всё и кончится. Отец – это всегда серьёзно, это разборки, разговоры, наказания, хотя конкретно он меня никогда не бил. Но лучше бы шпицрутены – отлупцевали и всё. Но если отец на директорском ковре из-за моих проказ, то это невыносимо постыдно и неприятно. По закону подлости, если пошла невезуха, то открывай мягкое место для внушений. Так и сейчас, не успел получить задание для матери, сразу же в химическом классе стащил магний, вынести из класса его удалось. Но хищение 20 граммов магния обнаружили до того, как мы сделали последнюю реакцию в пробирках. Класс не отпускают домой. Вторая смена, мы сидим необходимо добровольное признание похитителя. Я ещё на что-то надеюсь. Авось понесёт, но дело закручивается нешуточное. Приходит директор и объявляет: – В случае признания никому ничего не будет. Что остаётся делать? Встаю и винюсь, на столе пузырёк с веществом серебристого цвета. То, что было далее, вспоминается сплошным кошмаром. Комсомольских собраний было минимум три. В комсомоле оставили, но из школы исключили на неделю – за хищение химреактивов и поведение, недостойное комсомольца Страны Советов. Во всём этом был единственный плюс, меня песочили, прорабатывали, выговаривали, но как-то забыли про родителей, и они об этом не узнали. Так что моё исключение из альма-матер я провёл очень продуктивно, ходил в кино, на речку и просто шатался по городу. Как-то надо было проводить время. Подоспела весна, седьмой класс заканчивался, всё шло к экзаменам. Потихоньку забылись все эти провокации и инсинуации, проделки хотя и продолжались, но они были незначительными. Наказания имели профилактический характер, тройка по поведению за неделю, – это как дробинка в ягодицу медведя, что-то кольнуло, но внимания не стоит обращать. Те, кто постоянно находился под колпаком учителей, замечание в дневнике за серьёзное внушение не воспринимали вообще. Все успокоились, скорее всего потому, что весна внесла разнообразие в свободное от учёбы время. Ледоход на реке Белой. Это событие планетарного масштаба и не присутствовать на его презентации просто преступление. Мы устраивали чуть ли не дежурство, и когда льдины, наплывая и встопорщиваясь, начинали ползти вниз по течению, об этом узнавали все заинтересованные лица. Начиналось соревнование в храбрости, бег по двигающимися льдинам приравнивался к покорению Северного полюса. Догонялки, так мы называли эту игру. Охотников было не так уж много, но человек 8-10 набиралось, и мы по двигающимся льдинам гонялись друг за другом, порой проваливаясь в промоины и переворачиваясь на льдинах. После этого разводили большой костёр, купались в заводях, образованных паводком, там вода слегка прогревалась. Процесс купания выглядел, как испытание, вернее – «ныряние на казнь». Полностью раздевшись, при температуре воздуха плюс 12 – 15С или чуть выше, приговорённый стоял у края воды и долго раскачивал руками взад вперёд, как бы накачивая себя решительностью, судорожно вдыхая и выдыхая. И вдруг в какую-то секунду решительность пробивала всё существо, и мы летели в ледяную воду с закрытыми глазами, чтобы ощутить паралич дыхания. Вода не принимала тёплое детское тело, оно как бы отскакивал от её глади, и вылетало на противоположный берег маленького заливчика, не успев вдохнуть, чтобы тут же бросится обратно, но это уже называлось – я купался 25 апреля. Про «моржей» мы тогда не слыхали, для нас они были животными. Тот, кто оказывался в мокрой одежде, по причине неожиданного падения в воду, снимал с себя всё и сушился возле костра. Дома, за мокрую одежду гоняли намного круче, чем за продымленную. К дыму привыкли и свободно отличали дым костра от папирос. В седьмом классе не каждый из нас мог позволить себе покурить. Мне это было заказано вообще: пахан не курил и любой, даже с ниточку, аромат «Беломора» улавливался мгновенно, и по этому поводу устраивались показательные пытки, которые носили очень утомительный характер и чаще всего сводились к аресту. Меня закрывали и не выпускали из дома, чтобы тлетворное влияние улицы не разложило меня окончательно. И если учесть, что мы жили на втором этаже, то трудней всего было возвратиться вовремя в дом. На этом я чаще всего и ловился. Помню, праздник, скорее всего Первомай, родители уехали куда-то дня на два, а я остался полным хозяином и наслаждался свободой. Пришли в гости Лёнька и Борис, мои друзья по двору, и принесли с собой бутылку вина. Суть в том, что вино для меня с детства было под собственным запретом. Я наивно думал, что смогу жить без вина вообще. Без особых подробностей, это получилось потому, что мои родители, люди довольно беспокойные и гостеприимные, частенько принимали гостей или сами ходили в гости. Дополнительно к этому, мой отец со своими друзьями иногда устраивал праздники прямо у нас дома. После того как он оказался на гражданке, эти застолья стали чаще, на военной службе он этого не позволял. Он и друзья сидели, пили пиво и водку, долго говорили порой на повышенных тонах за жизнь и за работу. Всё было бы не так плохо, но после возлияний родители, особенно отец, становились придирчивыми и ревнивыми. Часто после праздника дома происходил разбор полётов. Некое неприятное действо в виде разборок, кто на кого посмотрел, и кто с кем и как танцевал. Не буду говорить о причинах, мне они неизвестны. Мама моя была женщиной красивой, тёмные почти чёрные волосы, были всегда уложены в модную причёску, тёмно карие глаза смотрели прямо и независимо. Прямой, не большой нос, пухлые яркие губы слегка смуглая кожа, для меня она была мамой и совершенством. Всю жизнь работала в торговле, на всех должностях, чем я очень гордился. Она всегда была в гуще событий, её окружали как женщины, так и мужчины. Начинала продавцом, училась в торговом техникуме, стала заведующей магазином «Мясо – рыба». В те времена фирменные магазины только появлялись, это как раз и был по сегодняшним меркам фирменный магазин. Так что отец мой, пользуясь благами такого положения, постоянно укорял её в неверности и лёгком поведении. Скандалы повторялись с завидным постоянством, несколько раз отец уходил из семьи, переживая короткие периоды разлуки у друзей или в фабричном общежитии. Я мирил их, потому что любил отца и мать, и верил: всё у них наладится. Винил во всём водку и вино, по своему глубокому детскому убеждению полностью был уверен в том, что если отец перестанет пить, то всё будет хорошо. Но жизнь шла, и я периодически твердил в испуге: никогда пить не буду, когда вырасту, и бросался под кулаки отца, который порой поколачивал мою мать. Надо отдать должное, меня он не бил, и когда я становился между ним и матерью, то прекращал кулачное обострение, ограничиваясь только криками и оскорблениями. Помню, нашёл его в кочегарке родной фабрики, после того, как он не был дома дней десять. Заросший, помятый, неухоженный, он смотрел на меня загнанным взглядом неприкаянности, глаза его слезились любовью и нежностью ко мне, а может, жалостью к себе. Я просил его вернуться, но он сказал: «Мама не простит». Тогда я бросился к матери, уговорил. Все мы снова стали жить вместе, но мирно не долго. Но вот и я, очутился первый раз перед вином и не выдержал, сдался. Как я мог отказать моим закадычным друзьям в стаканах и закуске. Помню как сейчас – это было «Волжское», пойло необыкновенно гадкое. Единственным его достоинством была дешевизна, и весь город С. гудел от этого волжского и шадыма. Шадым – это денатурат, который перегонялся через самогонный аппарат, после чего он терял свой отъявленный, синий, искусственный цвет. Разлили вино по стаканам, мне сказали: – Пей! И я выпил. Друзья?! Каждый на два года старше меня, их двое, да ещё на «слабо», как откажешь. Они рано загремели в колонию. Если быть точным, из седьмого класса, а когда вернулись, пошли в те же классы, в которых учились мы, только возраст их был к тому времени 16. Отказаться, решимости не хватило, но проглотить удалось. Жидкость вошла в рот, мгновенное чувство отвращения, с потугой на рвоту, охватило меня и отпустило, вино прошло внутри груди по пищеводу и ощутилось в районе пупка, теплота пошла вверх и вниз по телу. Веселье легонько толкнуло голову, механизм опьянения заработал. Мне становилось легко и беззаботно. Налили ещё по одной. Опрокинулось легко и свободно, без тошноты, брезгливости и какой-либо опаски или тревоги. Разговоры коснулись школьных будней, и того как бы встретить сегодня Карташа и Цыбулю, других наших великовозрастных друзей, чтобы они убедились – мы не какие-то маменькины сынки, а самостоятельные «мужики» Бутылка опустела очень быстро, поговорили ещё и решили идти в кино. Алкоголь брал своё, я становился развязнее и смелее, руки мои то и дело вскидывались и жестикулировали, помогая понять мне и моим собеседникам мысли, чувства и эмоции, которые меня обуревали. В то время девочка из нашего класса Аля Голубева занимала мои мысли и желания. Очень хотелось на уроках быть с ней за одной партой, носить её портфель, помогать в сборе макулатуры и металлолома. Решать задачки она умела сама и могла дать фору нашим лучшим математикам. С этой стороны к ней было не подступиться. Город наш был не большой. Винные пары в моей голове забродили, делая меня всесильным и предприимчивым. Наша троица решила тронуться в кинотеатр «Комсомолец», самый популярный в городе. У меня сразу появилась тайная надежда на встречу с моей симпатией. Центральная улица Первомайская место общественных гуляний и встреч. Три кинотеатра насыщали нас культурой. Этого вполне хватало, особой толчеи за билетами не было, даже если показывали индийский фильм. Были ещё Дом культуры строителей и химиков, но они занимались музыкальным, цирковым и эстрадным просвещением масс, все приезжие гастролёры не самого высокого пошиба выступали как раз в этих дворцах. Выползли мы на улицу, и пошли, как водилось тогда по «Бродвею», развязно, задевая всех чувих, которые попадались нам навстречу. Дошли до кинотеатра. Фильм начался, в душном помещении мне стало вдруг плохо, я крепился, как мог, но видать организм не хотел полностью усваивать винную отраву. Пришлось вылететь из тёмного зала, зажимая рот, перекрыв путь лавине непереваренного дерьма, которое накопилось в желудке. Газон был очень кстати, и когда судорожные колики прошли и слёзы напряжения высохли, я поднял голову: на скамейке в сквере сидела Аля с подружками, и в упор смотрела на меня. Стыда не было, было что-то похожее на гордость, вот, мол, я какой, взрослый, сначала напился, потом обрыгался. Во мне пробуждался то ли самец, то ли мужик в самом своём худшем проявлении. Я направился к скамейке, совершенно не обращая внимания на забрызганные желудочным соком брюки и кислый запах не переваренного вина с закуской, который распространялся от меня метра на три. – Пойдём прошвырнёмся, – бросил я независимо и нагло. – Никуда я с тобой шныряться не буду, тебе лучше домой баиньки, – сказала она надменно и назидательно. В это время из кинотеатра выпали Лёнька и Борис, подошли и с аналогичным предложением обратились к подругам, напрашиваясь на мгновенное знакомство, и тоже получили уже групповой отпор. Мне хотелось утвердиться в глазах моих друзей, что я тоже не лыком шит и умею обращаться с чувихами. Схватив за руку Алевтину, я с какой-то телячьей настойчивостью стал тянуть её за собой. Она от неожиданности споткнулась и упала неловко на колени, крепко ударившись об асфальт. Я выпустил её руку, она занималась спортивной гимнастикой, быстро сгруппировалась и вскочила. Куда девались её беззащитность и мимолётная неуклюжесть? Мелькнули коленки с порванным чулком и громкая затрещина вместе с хохотом подружек, обрушились на меня холодным душем. Я рванулся вперёд для сдачи. – Свинья пьяная, – прозвенело у мня в голове, что-то надломилось во мне, и резкое чувство стыда, через плёнку мутного алкогольного хамства обозначилось жаром на моём лице. Она смотрела на меня с ненавистью и омерзением. – Может ещё вмазать, – бросила она презрительно. Чувство оскорбления и бессильного стыда боролись во мне, в каком-то отречении от реальности. Борис подзадоривал: – Да смажь ты ей по роже, пусть кровью умоется, а хочешь, я тресну, она и окопается. Будет знать, как мужиков обижать, подумаешь, недотроги. В то время он занимался боксом, а я вольной борьбой. Установилась тишина ожидания. – Не бей женщину даже цветком, – бросил я, как мне казалось, презрительно, – стоит ли об неё мараться? Я уже въехал в ситуацию и понимал, ни за что не ударю её, но за меня могли это сделать другие, хмель во мне проходил стремительно, и хотелось только одного – исчезнуть с Алиных глаз мгновенно и незаметно. Лёнька тоже зашевелился: – Что ты, боишься её, что ли? Подумаешь, комсомолка сраная, на бюро нас потащишь? Дело принимало серьёзный оборот, я не владел ситуацией, на это у меня не было ни сил, ни авторитета. – Да на хрена она нам усралась, – услышал я собственный голос, как бы со стороны. – У меня дома бутылка есть, «Спотыкач» называется, пошли, тяпнем ещё. Эти слова на моих корешков произвели магическое действие. – Ты чё, серьезно, что ли? – В натуре есть, – и добавил: – Век свободы не видать. Настроение портилось очень быстро и неотвратимо. – Так на хрена, мы тут отвисаем, – заквохтал Борис, такая жидкость пропадает. – Брось ты эту тёлку, в сто раз лучше, на рынке три рубля пучёк в базарный день, на фига мы здесь время тратим, – подтвердил Лёнька. И разразившись, похожими на рёв голосами: – Мы идём по Уругваю, двинулись по «Броду» ко мне домой. Пронзительный взгляд презрения и ненависти долго преследовал меня. – Солнце светит нам в лицо, каждый правою рукою держит друга за яйцо, – пел я автоматически, но освободиться от мутного состояния презрения и отвращения к самому себе не мог. Пришли ко мне. Предков ещё не было. Разлили, «Спотыкач» считался хорошим вином, так и оказалось, сладкое с привкусом сливы, ни какого сравнения с утренней бормотухой. Выпили, пошли во двор, там пели, кривлялись, задирались, играли в карты. Домой вернулся поздно, перед расставанием наскребли ещё на одну бутылку, опрокинули и её. Отец встретил меня тяжёлым взглядом и вопросом: – «По какому случаю куролесишь, и как ты смел, взять и выпить бутылку? Только не говори, что ты её не пил». То, что я не курил, несколько ослабило натиск, но давление было сильным, меня приговорили к домашнему аресту. Но во мне впервые возник всего один вопрос: – «Почему мне нельзя, а взрослым можно. Интересно, в каком возрасте мой предок впервые накапал себе за воротник. Они такие правильные, а сами только и могут по праздникам нажираться». Скорее всего, моё стойкое желание «не пить спиртное совсем» поколебалось в ту первую выпивку, хотя восстание против родительского гнева совершенно растворялось, когда вспоминался инцидент с Алей. На другой день хотелось выпрыгнуть в окно. Что я и сделал, только не прыгнул, а осторожно спустился со второго этажа и пошёл на то самое место, где хорохорился в пьяном виде. Скамейка, естественно, была пуста, состояние омерзения и унижения вновь навалилось на меня. Присел и думал о том, как же мне теперь смотреть ей в глаза. Как заговорить. Если просто извиниться, то она будет воображать, на ней свет клином сошёлся. Необходимо постараться подъискать повод или случай к примирению. Пошёл купить мороженого, возле киоска встретил Вовку Жаворонкова, с сестрой. Они тоже покупали мороженое, разговорились. Сестру звали Ольгой, она была старше нас на три года, комсомольская активистка. Смотрела на нас свысока, заканчивала второй курс медицинского училища. Болтали о погоде, о недавно вышедшем фильме «Человек амфибия». Песни из этого фильма, раздавались почти из каждого окна. Я пожаловался: – «Мои предки держат меня в чёрном теле, и нет уже никакой мочи терпеть эту диктатуру матриархата и патриархата. Вот сейчас вернусь, и, не дай бог, пронюхают, что в окно вылез, влетит как сидоровой козе». Ольга смеялась над моими жалобами и говорила: – «Потерпите, ребятки ещё годика два-три, и всё пройдёт. Надоест вашим шнуркам постоянно вас вязать. А то идите в наше училище. Тут грозятся объявить дополнительный военкоматский набор фельдшеров, так что подумайте, до сентября времени у вас по уши». – До сентября, ты бы ещё до китайской пасхи предложила подождать, бросил я небрежно. Так мы и шли, болтая о том, о сём, потом разошлись по домам. Мне удалось безнаказанно влезть в хату через форточку второго этажа. Всё вроде улеглось, но что-то, видать, осталось, потому что не прошло и двух месяцев, как я опять почувствовал острую необходимость освободиться от школьной и родительской опеки. Конец учебного года. Школа решила отметить это планетарное событие военно-спортивной игрой. Наш класс в спортивных мероприятиях был не из последних. Сам дух класса был такой, что мы готовы были бегать в мешках, стрелять с завязанными глазами, нырять в бассейны без воды, рыть окопы на бетонных взлётных полосах, лишь бы не сидеть в солнечные дни в душных и жарких классах. Дух соревнования пропитал всё наше существование, и мне, естественно, хотелось достичь сияющих вершин. Алевтина со мной не разговаривала, но, видать, и не разболтала про нашу встречу, потому что её близкие подруги продолжали со мной общаться. Было ясно, не получили надлежащих инструкций и не были возмущены низостью моего хамского, пьяного поведения. Это давало мне надежду, что остракизм был не окончательный, а просто воспитательный. Вот я завоюю шутовской лавровый венок самого дальнего гранатометателя, и всё вернётся на круги своя. Мы опять будем сидеть за одной партой, а после оформления стенгазеты или после классного часа, порой это мероприятие заканчивался поздно, я смогу её проводить домой. Но судьба готовила мне ещё одно испытание. В день соревнований меня попросту отлучили от метания гранаты за то, что я был временно исключён из школы на неделю, и это считалось правильным. Военный человек обязан быть дисциплинированным. Венец мученика, который многие одобряли, мне очень был к лицу. Естественно, я демонстративно выходил и выползал на линию «огня», мои гранаты, копья и ядра улетали метров на пять дальше фаворитов, словно выпущенные из метательных машин. Оглядывая свысока всю эту камарилью, которая совершенно не соображала