Введение Словно нить драгоценных жемчужин протянулась из глубины веков вереница немеркнущих сокровищ литературного наследия Страны восходящего солнца. “Собрание мириад листьев” (Манъёсю), “Повесть о блистательном принце Гэндзи” (Гэндзи моногатари), “Записки у изголовья” (Макура-но-соси) – это, конечно же, отголоски давно ушедшей в прошлое некогда блистательной
Эпохи Хэйан (Х-ХI вв.). Литература созданная в эпоху Хэйан составила классический период в истории японской литературе. В эту эпоху значение китайских культурных традиций было еще очень велико, но сказывалось прекращения живого общения с Китаем (династия Сун). В создании Хэйанской художественной литературы исключительную роль сыграли авторы- женщины, хорошо знакомые с китайской
поэтической культурой, но менее связанные конфуцианским литературным каноном. Мужчины большей частью еще писали по-китайскому. Женский «поток» относится к Х-ХI векам т.е. к периоду высшего расцвета японской средневековой литературе. Актуальность данной работы определяется возросшим интересом к японской культуре и традициям, отраженным в литературных источниках. Цель работы – изучение мировоззрения японской интеллигенции в эпоху
Хэйан, отраженных в литературе. Объект исследования – литература Японии эпохи Хэйан. Предмет исследования – мировоззрение японской интеллигенции в литературных источниках исследуемой эпохи Цель и предмет исследования определили задачи работы: – рассмотреть эпоху Хэйан в историческом ракурсе; – изучить особенности развития литературы средневековья в Японии; – исследовать образ человека в произведениях эпохи
Хэйан; – проанализировать религиозные воззрения японцев, отразившиеся в литературных источниках. При ознакомлении с японской литературой необходимо иметь в виду, в какой атмосфере каждое из ее явлений развивалось. Эта атмосфера создавалась формами общественности – в ее экономическом и политическом руслах, и формами того духовного уклада, который сопровождал данную форму общественности. Произведения поэтической и художественной прозы того времени отличались непередаваемым изяществом и
утонченностью вкуса их авторов, несущих особую эстетическую атмосферу императорского двора, которая растворилась в неумолимом потоке времени, вынесшим на поверхность истории новых героев и новые имена. Теоретической основой исследования стали работы таких авторов как Э. Крэнстона, Э. Майнера . Т. Харпера, Горегляда В. Н Конрада Н Борониной И.А. и многих других. Глава 1.
Теоретические аспекты развития литературы эпохи Хэйан 1. Особенности эпохи Хэйан Первая постоянная столица Японии была основана в 710 г. в городе Нара. Одними из основных причин строительства новой столицы были охватившие страну в 705-707 гг. эпидемия и голод. Город был построен по образцу китайской столицы Чанъань. Там были сооружены самые большие в стране буддийские монастыри и храмы, а также переносились
старые храмы. Новая столица сразу стала центром японского буддизма. Вскоре её политическое влияние настолько усилилось, что ради сохранения власти императора столица переносится в 784 году в город Нагаока, а в 794 г. — в Хэйан (Киото), где и оставалась на протяжении тысячи лет. Характерный признак периода Хэйан — это уход от «копирования» Китая, а также осознание некоторой обособленности и индивидуальности культурного развития.
А разработка азбук «кана» сделала возможным создание литературных произведений на японском языке, в том числе и некоторые дневники писались на японском. Самый ранний — «Дневник из Тоса» («Тоса-никки»), написанный в период с 934 по 935 г. В течение нескольких веков периода Хэйан клан Фудзивара контролировал политическую ситуацию в стране. Влияние его достигло апогея в 1016 г когда Фудзивара
Митинага стал регентом и позже канцлером (кампаку). В результате господства Фудзивара в правительстве постоянно оказывались неспособные к управлению люди. Но власть уже не могла поддерживать порядок в стране. Многие землевладельцы стали нанимать самураев для защиты своей собственности. Влияние военных тогда постоянно возрастало (особенно в
Восточной Японии). Власть клана Фудзивара закончилась в 1068 г. Новый император Госандзё: решил управлять страной самостоятельно. В 1086 г. Госандзё: отрекся от престола. Он стал монахом, но продолжал править страной из монастыря. Началась эпоха «императоров-иноков» (инсэй). Императоры-иноки оказывали политическое влияние вплоть до 1156 г когда Японию возглавил Тайра Киёмори. В XII веке возвысились два военных клана:
Минамото (или Гэндзи) и Тайра (или Хэйкэ). Тайра заняли множество государственных постов во время правления клана Фудзивара. После восстания Хэйдзи в 1159 г битвы за власть между двумя влиятельнейшими кланами, Тайра Киёмори возглавил страну и правил ею с 1168 по 1178 г. В те годы Тайра полностью подчинил себе японского императора. Основными противниками Тайра были клан Минамото и буддийские монастыри.
Последние создавали целые армии монахов-бойцов, которые постоянно нарушали общественное спокойствие смутами и междоусобными войнами. После смерти Киёмори кланы Тайра и Минамото в ходе борьбы за власть развязали войну Гэмпэй (1180-1185). Когда же клан Минамото одержал победу, страну возглавил Минамото Ёритомо. Он был провозглашен военным правителем (сё:гун).
Его правительство было основано в городе Камакура. Сёгунат работал эффективнее, так как был организован проще, нежели правительство по китайскому образцу. Со смертью правителя Ёритомо в 1199 году начались войны между сёгунатом Камакура и императорским двором в Киото, которые закончились в 1221 г. победой войск сёгуна. Клан Ходзё в Камакуре взял Японию под свой контроль.
Признание божественной искры в человеке в период Хэйан сравнимо с эмансипацией Человеческой личности от строго религиозной догматики в куртуазной культуре Западной Европы. В конце X в. усилились два направления в буддизме: Тэндай и Сингон. Тэндай делало акцент на воздаяние за добрые дела — достижение состояния будды в этой жизни. А монахи призваны были удовлетворять обыденные потребности людей, в их деятельность входили молитвы
об исцелении недугов и улучшении погоды. Обрядовая практика, тщательно разработанная для разных случаев, была во многом заимствована из учения Сингон, которое выдвигало на первый план сложную заклинательную систему, облегчающую человеку путь к достижению единства с буддой. К концу X в. слияние буддизма и синто, древнейшего японского верования в населённость мира богами-духами (ками), окончательно определилось, так как распространение буддизма ничуть не наносило ущерба авторитету
синтоистских святилищ. Мирному сосуществованию двух религий способствовало появление в X в. отшельников-аскетов как среди последователей Тэндай, так и среди последователей Сингон. Священные горы, широко почитаемые в синто:, стали посещать и буддийские паломники. Японские верования переплетались с элементами китайских гадательных систем (учение Оммё:до, путь Инь и Ян), сводивших все явления и предметы к сочетаниям пяти стихий (огонь, вода, земля,
воздух и металл) и двух начал (тёмного и светлого). Уже в кодексе «Тайхо:рё:» роль всех этих трёх учений признаётся. Соединение буддизма (идея сострадания, кармы), т.е. воздаяние за деяния в этой и прошлой жизни, синтаизма и конфуцианства (система правил поведения, источник позитивных знаний) составляет идеологическую основу хэйанской культуры. 1.2. Развитие литературы в период эпохи
Хэйан Японская литературная традиция считается весьма древней и высокоразвитой. Японская литература очень долгое время находилась под влиянием литературы китайской, и многие ее произведения создавались именно на старокитайском языке Изобретение слоговой азбуки в хэйанскую эпоху— каны — позволило писать на японском языке вместо китайского. В IX-XII вв. в Японии существует две литературы: общенародная и узкоклассовая – хэйанская литературная поэзия и проза.
Она обособляется от общенародной литературы своим материалом. Этим материалом становится жизнь – бытовой и идейнывй мир хэйанской аристократии. Она обособляется и по форме: создается специфическая поэтика танка, представленная в антологии «Кокинсю» (905г.); формируется особая форма хэйанского романа, начало которому кладет «Исэ-моногатари» (931?); возникает жанр дневника, закладываемый «Тоса-никки» (935г.), жанр дзуйхинцу, представленный в «Макура-
но соси» (996г.) Сэй-сенагон. Хэйанские аристократы воспринимали этот мир как полностью познанный, и цвет печали был главным в их палитре. В настоящем они видели конец прошлого, а в будущем – конец настоящего. Их любовь к пространству была лишена веры и надежды, что в конечном счете и погубило хэйанскую цивилизацию: Осенний клен Листочка не обронит, Но мне не по себе. Багрянец гуще – А зима все ближе. («Кокинсю», № 264)1.
Новая литературная танка восходит к своему народному источнику – народной песне; повествовательная поэзия во многих своих элементах восходит к народной повествовательной литературе – сказанию и рассказу. Но наряду с этим народным источником у письменной литературы есть и другой – чисто литературный источник: китайская – светская и буддийская – художественная литература. Она оказывает могучее и всестороннее влияние на новую письменную японскую литературу, на ее материал,
на форму и стиль. Поэтому эта хэйанская литература все больше отдалялась от народного творчества. Источником хэйанской прозы были сказания и рассказы. Вместе с тем источником повествовательной прозы стали и буддийские, а также даосские легенды, проникшие в Японию вместе с различными явлениями китайской культуры. Из этих двух источников выросла та линия литературы, которая может быть названа фабульным рассказом
– дэнки-моногатари. Непосредственно из этих двух источников выросла первая художественная повесть японской письменной литературы « Такэтори-моногатари (839?г.). Второй вид повествовательной прозы, развивающейся в хэйанскую эпоху, может быть назван лирической повестью – ута-моногатари. Источником ее явилась древняя поэзия, в частности хороводная, в которой отдельные группы участников обменивались восклицаниями и песнями.
Третьим видом повествовательной прозы в хэйанскую эпоху явился, как известно, дневник. Несомненно одним из источником этого вида прозы были устные, бытовавшие среди японцев рассказы, повествующие о жизни отдельных героев. Вторым источником, уже литературным, послужили записи различных событий, которые велись при дворе японских правителей, а также в знатных японских домах. Первым представителем литературного дневника, выросшего из этих двух источников, был «Тоса-никки»,
являвшийся, по существу, описание путешествия с острова Сикоку в столицу того времени – город Киото. В дальнейшем развитие хэйанской повествовательной прозы обусловлено уже конкретной обстановкой жизни того класса, в котором эта литература развивалась и для которого она существовала придворной аристократии. Так, путешествие в Китай, знакомство с зарубежными странами открыло новые географические и культурные
миры. На этой почве возник интерес к авантюрной повести, к роману путешествий. Кроме того, бытовая жизнь господствующего класса, сопровождающаяся сложной карьерой и любопытными приключениями, способствовала возникновению бытовой или нравоописательной повести. Вершиной хэйанской повествовательной прозы стал роман «Гэндзи-моногатари» (1001г.). Со второй половины XI в. наступает упадок хэйанской повествовательной прозы.
Этот упадок выражается в ряде явлений. Во-первых, происходит осложнение материала, появляется запутанность фабулы, без чего само повествование оказыва6тся уже не интересным и не заслуживающим внимания, вврдятся необычные мотивировки событий, в качестве завязки – совершенно необычные ситуации. Именно эти признаки характерны для таких поздних романов, как «Сагоромо-моноготари», «Хамамацу-тюнагон-моногатари». Во-вторых, происходит радикальное изменение самого материала повествования: текущую жизнь
и быт заменяет история, реальную действительность – гротеск. Таковы «Эйга-моногатари» (1028г.) и «Окагами» (1025г.), являющейся чем-то вроде исторического романа, и «Цуцуми-тюнагон-моногатари» – сборник рассказов гротескного характера. Такой упадок повествовательной прозы, отход от ее чисто реалистических позиций связаны с упадком того класса, который эту эпоху создал. Со второй половины
XI в. начинается период, который ознаменовался длительной и кровавой междоусобной борьбой, повлекшей за собою полную перестановку отдельных слоев правящего класса феодалов: на место придворной аристократии Хэйана пришло воинское сословие, японское рыцарство. В этой среде родился новый народный эпос – это был уже не миф о богах, а сказание о героях. Этот новый подъем народного эпического творчества привет к появлению новой литературы: сказания стали
объединяться в циклы. В самурайскую эпоху светская литература нашла себе приют в монастырях. К XIII—XV вв. популярность приобретут гунки моногатари — военные хроники, представляющие собой собрания легенд о событиях и героях известных самурайских войн. На закате “золотого века” японской традиции и культуры – эпохи Хэйан (794-1185 гг.), в предчувствии более суровой и мужественной “самурайской эры” японцы
ощутили потребность осознать себя. Было создано несколько произведений – жизнеописаний выдающихся людей эпохи, связанных между собой хронологически, тематически и стилистически. В филологической науке они получили название “исторических повествований” (рэкиси моногатари). В них происходило пересоздание реальности с помощью бесчисленных биографий; собственно реальность и история в них рассматривались как череда человеческих судеб.
В “исторических повествованиях” соединились два типа мировоззрения, два отношения к жизни и литературе: японская лирическая стихия, унаследованная от классической поэзии и повестей – моногатари эпохи Хэйан, и более старая, философско-историографическая традиция, восходящая к сочинению китайца Сыма Цяня “Исторические записки” (или, в другом переводе “Записи историка”, Ши цзи, II-I в. до н.э.). В “исторических повествованиях” соединились
два типа мировоззрения: китайская “ученая” историческая традиция, представленная Сыма Цянем, и “своя”, “домашняя” традиция, в которой, в свою очередь, можно выделить два пласта: пласт официальных упорядоченных историй на камбуне, наследовавших Сыма Цяню, и пласт собственно японский, который определяла лирическая стихия классической поэзии вака и повестей – моногатари эпохи Хэйан. Так родилась новая жанровая целостность, внутри которой привычные
“домашние” черты оказались оживлены привнесенным извне “чужим” подходом к материалу. В эпоху правления династии Хэйан чувственное сублимируется в культуре в особый эстетизм, подчиняется закону (нравы) и форме (этикет). Образы любви рождены в японской классической литературе не любовным культом женщины (так было в Западной Европе), а эротизмом – этой константой японского мировосприятия. Аристократическая среда, создавшая хэйанскую литературу, называла культ любви словом “ирогономи”
(букв.: “любовь к любви”), что означало культ чувственных наслаждений и постоянное их искание как стиль жизни. Но ни о каком избранничестве в любви или верном служении мужчине женщине, естественно, речи не идет. Ранняя японская классика оставила нам образ принца Блистательного Гэндзи (Хикару Гэндзи), окруженного множеством женщин, каждая из которых была обладательницей какой-то одной неповторимой и чарующей черты. Мы не встречаем в хэйанской повествовательной литературе
образов Тристана и Изольды, Данте и Беатриче. Она не знала культа прекрасной дамы, но знала культ прекрасных любовных мгновений. Эпоха Хэйан оставила потомству таинственную заповедь поклонения печальным “чарам вещей” (моно-но аварэ), в которой сгустились в некую плотность из древности идущая магия и порожденные временем гедонизм и эстетизм. Человек подвержен судьбе, карме и носится по свету по длинной жизни, и из жизни в жизнь, как осенний листок. Мгновение мимолетно, успей им достойно насладиться, чтобы
долгие воспоминания о них отбрасывали некий особенный грустный очаровательный свет на всю оставшуюся жизнь. Хэйанская литература пережила вместе со своим носителем и творцом – родовой знатью – обычную историческую судьбу: мы видим ее в стадии первоначального зарождения, в стадии расцвета и в стадии упадка. В течении почти ста лет длится процесс нащупывания основных жанров и линий литературы, длится своего рола фаза « первоначального накопления» литературных возможностей.
Это было время грандиозного литературного строительства, и наследие Хэйана стало своего рода пиком, с которого различимы главные вехи прежнего пути японской словесности и откуда прозреваются многие тенденции грядущей литературы Японии вплоть до нынешних дней. В эпоху „Хэйан“ «рядом стоят: варварство и утонченность, роскошь и убожество, высокая образованность и невежество… изящный экипаж и непроходимые дороги, блистательный дворец и утлая
хижина… Век самых разительных контрастов, самых несовместимых противоположностей, равных которым не знала японская история»2. Именно Хэйан на многие века определил главные литературные эталоны, телеологию основных поэтических приемов, строй литературных вкусов, специфику мировоззрения. Глава 2. Отражение мировоззрения японской интеллигенции в литературе средневековья 2.1. Образ человека в произведениях эпохи Хэйан Хэйан является эпохой появления и расцвета национальных японских
жанров. Время эпохи Хэйан это время, когда национальный уклад мировоззрения и, в первую очередь религиозно-мифологических представлений, жил и развивался по руслу исконной, национальной японской стихии, не будучи осложняем привходящими факторами извне. Эта – эпоха более или менее самобытного религиозно-мифологического развития патриархальной Японии, эпоха формирования тех основных «начал», которые впоследствии так или иначе заявляли о своем существовании во всей последующей истории.
Творчество японцев этой эпохи подчинялось тем же основным действующим импульсам, под знаком которых шло развитие всей культуры: мифологический строй мироощущения, приводивший к попыткам осознания устройства окружающего мира и поведения человека в чисто мифологическом духе, направлял по тому же руслу и все течение художественной мысли и эстетического чувства. Хэйанцы верили, что в каждом предмете, в каждом явлении живет присущее именно им особое очарование,
красота, эстетическая ценность. Вполне естественно, что в такой атмосфере весьма значительную роль стали играть женщины. Они были необхордимым элементом всей жизни эпохи, на них и вокруг них концентрировались тот эстетизм и та эмоциональность, которые были разлиты кругом. Женщины изысканные и тонко чувствующие стояли у истоков великой японской литературы эпохи Хэйан. С наступлением Хэйана женщина завоевала себе и в жизни и в культуре первое и никем неоспариваемое
место. Появляется ряд выдающихся женщин, одаренных литературным талантом. Среди утонченных и изощренных хэйанцев, поклогняющихся красоте во всех ее прояалениях и всегда и всюду ищущих стимулы для возбуждения своей эмоциональной природы, женщина с ее красотой и специфическим изяществом должна была играть особую роль. Хотя, как бы ни были реалистичны по своим тенденциям хэйанские романы, как бы не были они наполнены подлинным бытом своего времени, все представленное ими – люди, вещи, события
– блестят достаточно холодным блеском. Так «Повесть о прекрасной Отикубо» рисует картины неслыханной роскоши, царившей во дворцах аристократов того времени. Многие ее страницы посвящены описанию предметов искусства, которые были неотъемлемой принадлежностью жизни знатного сановника. Их также принято было жертвовать в храмы, где с течением веков скапливались несметные сокровища. Большой любовью пользовались музыка и поэзия. «Повесть о прекрасной
Отикубо» наделяет своих любимых героев музыкальным талантом: они чудесно играют на флейте и цитре. В Хэйанскую эпоху любили зрелище: пышные религиозные празднества при дворе, храмовые праздники. Романы того времени нередко описывают потасовки между слугами из-за лучших мест для зрителей – на улицах, по которым проходили торжественные процессии, или в храмах, где для привлечения молящихся было в обычае устраивать представления мистериального или даже развлекательного характера.
Жизнь богатых хэйанцев текла в непрерывной смене празднеств и увеселений. Основой благополучия родовой знати служили поместья – сеэн. Так как торговля была в значительной степени меновой, то доходы с них получали не в виде денег, а в виде риса. Рис – главная ценность того времени. Аристократы оставляли надзор за своими поместьями в руках управителей. Сами они служили при дворе, в гвардии или многочисленных гражданских ведомствах,
но служба была только номинальной. Гвардейцы и «архивные юноши» – золотая молодежь той эпохи – посвящали все свое время любовным и придворным интригам. Семейные отношения и брачные обычаи, показанные в «Повести о прекрасной Отикубо», могут удивить читателя своей необычностью. В Хэйанскую эпоху среди богатых и знатных людей в большом ходу было многоженство. Законная жена носила титул Китаноката – «Госпожа из северных покоев».
Называлась она так потому, что в дорцовом ансамбле, состоявшем из многих построек, покои старшей супруги помещались в ее верхней части главного здания. Прочие жены чаще всего жили отдельно, и муж только от времени до времини посещал их. Отикубо попала во власть мачехи только потому, что вся семья ее матери вымерли и это сделало девушку особенно беззащитной. В Хэйанскую эпоху, впрочем, жена чаще жила в доме своего мужа.
В «Повести о Гэндзи» есть эпизод, когда главный герой со своими друзьями рассуждает на тему, какой же должна быть идеальная возлюбленная и жена. Важнейшей обязанностью жены называется забота о муже, а главными качествами – кроткий и миролюбивый нрав: “Если женщина не проявляет удручающе дурных наклонностей, если она благоразумна и не строптива, этого вполне достаточно, чтобы мужчина решился остановить на ней свой выбор.
В женщине важен кроткий и миролюбивый нрав, а дополнить эти качества внешней утонченностью не так уж и мудрено”.3 В «Повести о прекрасной Отикубо» можно заметить, что раздельно живут только молодые супруги. В конце повести изображено идеальное семейное счастье. Автор награждает всех положительных героев чинами и званиями. Он подробно, с большим знанием дела, перечисляет все подарки, розданные в честь этих счастливых событий
слугам. Мотив покорности судьбе и утонченность душевной скорби, страдания характерны для женской любви в средние века и в Японии, и в Китае: “Мне нравится, если дом, где женщина живет в одиночестве, имеет ветхий, заброшенный вид. Пусть обвалится ограда. Пусть водяные травы заглушат пруд, сад зарастет полынью Сколько в этом печали и сколько красоты! Мне претит дом, где одинокая женщина с видом опытной хозяйки
хлопочет о том, чтобы все починить и поправить, где ограда крепка и ворота на запоре!”- пишет Сэй Сенангон, японская придворная дама Х-Х1 века. Комплекс хэйанских идеалов стал неразрушимым фундаментом национальной культуры. «Записки у изголовья» являются ценнейшим источником информации о жизни, быте, манерах, праздниках, религиозных обрядов эпохи Хэйан. Сэй-Сёнагон в своём творении ни раз обращает внимание на монахов и адептов буддийской религии.
У Сей Сёнагон нет стремления изобразить жизнь своего круга в многообразии ее связей. Здесь личность становится тем кристаллом, через который преломляется все окружающее, мерой вещей и обычаев. Таким образом, художественно- повествовательная проза этого периода истории японской культуры представляет двойной парадокс: первый – то, что повествовательная художественная литература в Японии началась с романа и притом романа реалистического, второй – то, что главными создателями этого
романа были женщины. Мурасаки, автор «Гэндзи» была, конечно, женщиной в подлинно хэйнском смысле этого слова: достаточно прочесть её дневник, чтобы её понять. Но вместе с тем вряд ли к ней можно прилагать сентенцию ее романа «Женщины рождаются на свет лишь для того, чтобы их обманывали мужчины» в полной мере: она слишком серьёзна и глубока, чтобы быть всю жизнь только игрушкой мужчин: может именно потому, что ей было трудно сопротивляться этому, она со вздохом
за других и делает такое замечание. Несомненно, окружающая саму Мурасаки среда давала немало поводов к такому умозаключению. Однако роман показывает, что круг её интересов был намного шире: она стремится описать не только своё интимное окружение (как в своём дневнике), но хэйанскую жизнь вообще. И берет от этой жизни, жизни аристократки, наиболее характерное: любовь, взаимоотношения мужчины и
женщины, стоит хотя бы бегло ознакомиться с хэйанскими моногатари, чтобы убедиться в этом, что эта тема – основная для всей повествовательной литературы этой эпохи. Японские женщины были удалены от участия в общественной жизни, почти никому не показывались, а с раннего детства девочку уже готовили к будущей брачной жизни. Но это не касалось женщин, служащих при дворе, ежедневно участвовавших в праздниках, обедах или публичных
чтениях сутр. С исключительным мастерством Мурасаки изображает драматизм любовных переживаний своих героев – вспышки любви, возникающие перед разлукой, временной или вечной, ревность, которая приносит душевные страдания соперницам, гибель. Кроме того, всякая любовь в описании автора ведет к потерям, соседствует со смертью. В дневниках можно найти множество описаний придворного быта, манер, одежды дам и министров. А мотив тоски в дневниках часто был столь же формализован, как и приёмы и придворные сплетни.
Художественный образ человека складывается у Мурасаки из характеристики внешнего облика и раскрытия душевных качеств. Красота души подчеркивалась особо. Неоднократно говорится о доброте, великодушии, человечности Гэндзи и Каору. У героев-мужчин также отмечались такие качества, как ум, образованность, эрудиция; этикетом предусматривались также мужская привлекательность и достойный опыт в любовных делах.
Так о Ниоу в романе сказано, что его «успех у женщин» способствовал его выдвижению и популярности в придворных кругах. От женщин этикет требовал мягкости характера, терпения, выдержки, преданности. Из этих качеств в мировоззрении японцев и складывалась «душевная красота», которая, как и внешность, чаще всего не детализировалась при описаниях. Так, о Мурасаки сказано: « Красота ее нрава была действительно необычайна».
Красота души нередко компенсировала недостатки внешнего облика. Однажды, вспоминая в разговоре с Мурасаки о своей юношеской любви к Югао, Гэндзи говорил: « Таой любви, как у Югао, такого полного самозабвения, такого совершенного подчинения всего своего существа одному-единственному и постоянному чувству я никогда больше не встречал…». Один из наиболее часто встречающихся элементов характеристик – указание на происхождение.
Поскольку в произведениях большей частью речь шла о представителях придворной аристократии, то обычно подчеркивалась «высокородность» героев. Важными качествами «благородного» человека считались чувственность и мгновенность реакции на эстетический сигнал. Например, одежда, оставленная Уцусэми, вдохновила Гэндзи на поэтический экспромт. Тонкость чувств и художественный вкус подчеркивался в произведениях постоянно.
Отмечалось, как правило, и причастность персонажа к какому-либо виду искусств. Герой Мурасаки далек от того, чтобы сознательно бросить вызов общественной морали, общественным и религиозным установлениям. Всякая любовь в описании Мурасаки ведет к потерям, переживаниям, и, в силу зыбкости всего прекрасного, соседствует со смертью. Писательница стремится полно и всесторонне описать жизнь людей своего круга. Она ищет то общее, что им присуще, и судьбы героев, в том числе и самого
Гэндзи, включены в общий жизненный круговорот, как его часть. История Гэндзи касается прежде всего жизни, чувства, любовных и семейных отношений, она развертывается на ярком фоне придворного быта и меняющихся картин природы. Мурасаки искусно использует психологический параллелизм между состоянием души и состоянием природы. Характерной чертой духовного мира людей, принадлежащих к обществу, воссозданному
Мурасаки, было эмоциональное восприятие окружающего, стремление к наслаждению красотой. Стилизованные выражения чувств должны свидетельствовать не только о галантности, но и о чувствительности героев; меланхолическое элегическое настроение прямо или косвенно ассоциируется с буддийскими представлениями о всеобщей бренности и изменчивости. Важным положительным качеством героя была также внешняя привлекательность. Все главные герои-мужчины красивы. Подчеркивается внешняя красота не только у
Гэндзи, но и Югири, Кору, Ниоу, То-но. Тем ьолее отмечается она у ведущих женских персонажей. Так, Фудзицубо была представлена императору, как женщина «редкой красоты». Важно место в характеристике облика героев занимает описание фигуры, манер, движений. От персонажей мужчин требуется «изящество и благородство», от женских персонажей, кроме того, и «хрупкость», «нежность», миниатюрность». Как о женском и хрупком создании говорится об
Укифунэ. И наоборот, существенной чертой некрасивой внешности Суэцуму-хана была угловатость движений и общая нескладность движений при сочетании худобы и высокого роста. Особое внимание японцами уделялось рукам, коже – нежность и белизна кожи была показателями сословного идеала красоты. Например, во время своего визита к Тамакадзура Гэндзи в первую очередь заметил « округлость ее рук, нежность кожи и утонченность фигуры».
Определенное значение придавалось голосу женщины. Вот как описано впечатление Каору от голоса Тамакадзура: «…было в нем что-то грациозное, особое и неповторимое, юношеская жизнерадостность даже, которая всегда поражала его». Большим недостатком для женщины, как явствует из характеристики Оми, был громкий и резкий голос. Исключительно большую роль во внешности женщины играли волосы.
Они, как правило, всегда красивы. О волосах Укифунэ в романе сказано, что им позавидовать могла любая принцесса. Важное значение придается одежде. Одежда для японце является одним из компонентов внешнего облика. Детальность изображения одежды персонажей в определенном смысле контрастирует с достаточно общими характеристиками лица и фигуры. Одежда нередко занимает основное место в характеристике героини. С нее часто и начинается описание женщины. Часто акцент делается не столько на красоте отдельных деталей,
сколько на общем очаровании облика, который как бы просвечивается изнутри. В особенности показательно в этом смысле впечатление Гэндзт о внешности Югао и Уцусэми. При описании облика и характера персонажей Мурасаки исходит, как правило, из гармонического соответствия внешних и внутренних качеств: красивой внешности, доброты. Благородных манер, тонкости чувств, художественного вкуса и т.д.
Однако, поскольку Мурасаки исходит из стремления воспроизводить реальную действительность, она часто отходит от этикетности изображения, в результате многие ее персонажи не отвечают идее соответствия. Например, та же Суэцуму-хана, женщина весьма благородного происхождения, оказывается лишенной целого рядя неотъемлемых качеств благородного происхождения. И наоборот, благородство манер и поведения обнаруживается женщин, чье происхождение не отличается высокородностью.
В этом и проявляется своего рода демократизм взглядов писательницы. Она считает, например, что если человек благородного происхождения попадает в провинциальные условия, то с течением времени он теряет преимущества своего воспитания. Несмотря на стремление к реалистичности во многих образах прослеживается характерная для средневековой литературы тенденция к идеализации образа человека.
Так, Мурасаки выведена как идеальная женщина. Зато в образе Уцусэми нашло отражение иного типа хэйанской женщины, отличном от типа Мурасаки. В образе Уцусэми автор отходит от женского идеала эпохи, при этом чувствуется, что образ ей близок. Среди многочисленных прозаических произведений выделяется сборник рассказов «Цуцуми – тюнагон – моногатари», его автором называют Фудзивара Канэскэ.
Рассказы отличаются своеобразием, к 40-м гг. 11 века общественные идеалы, эстетические вкусы аристократической среды вызывают насмешку. Все, что служило для хэйанских аристократов источником наслаждения, поэтического вдохновения, безраздельно господствовало в литературе и искусстве – для автора стало темой юмористического рассказа. В юмористическом ключе показано, что все аристократические забавы: музицирование, соколиная охота, поэтические турниры, праздники календарного цикла – забирали у них немало времени и сил.
Каждый народ находит свой способ осмысления мира, по-своему воплощая собственный исторический опыт и идеалы эпохи. У японского народа мир создан богами, но он реален и человек – это часть этого мира. В природе все изменяется по замкнутому циклу – круговороту времени. Наблюдая природу и постоянно ощущая сопричастность с ней, человек осознает и постигает свое место в мироздании. 2.2. Религиозные воззрения японцев в литературных произведениях эпохи
Хэйан Проникновение в Японию одной из универсальных мировых религий, а именно буддизма, внесло в культурную жизнь страны не только новый идеологический элемент, но и новую литературную традицию, которая была ассимилирована национальным художественным творчеством. Количественному обилию написанных произведений соответствует качественная ценность: философия и литература Хэйанской эпохи считается в Японии классической по своему художественному стилю, по обработанности формы,
по богатству содержания и по общему изяществу колорита. Уход в монашество был чрезвычайно распространён в аристократической среде японского средневековья. Это мог быть и принудительный постриг экс-императоров и членов их семей и слуг, и добровольное пострижение людей, ничем не принуждаемых к этому. Добровольный постриг, или как его называли тогда — «уход от мира», совершался по причине глубокого духовного кризиса, жизненных неудач или смерти близких людей.
Горегляд В.Н. выделяет три типа отношения к буддийским церемониям в эпоху Хэйан: как к некоему развлечению, то есть равнодушно-созерцательное; как к средству достижения выгоды, материальных благ или продвижения по службе; как путь к спасению, сопровождаемый соблюдением всех религиозных предписаний4. Само же совершение обрядов в храме нередко воспринималась как часть обычаев, принятых в среде придворных аристократов. Например, чиновники, вышедшие в отставку, посещали храмы, где они могли
общаться со своими бывшими сослуживцами и вельможами и ощущать себя присутствующими на церемониях при дворе императора. Буддийское монашество играло значительную роль в истории Японии и, в частности, в период Хэйан, что нашло отражение в литературных дневниках. Реальное, можно сказать, бытовое представление о монахах и буддийских службах, в которых они участвуют, можно увидеть, изучая светскую литературу средневековой
Японии. Но отношение к буддизму по-разному освящается в женских дневниках того периода. В «Дневнике эфемерной жизни» упоминание буддийских служб и обрядов связано с целым рядом храмов, расположенных в окрестностях столицы5. Мать Митицуна трактует постриг в монахи как один из способов избавиться от душевных мук, причиняемых изменами мужа. Она видит «уход из мира» как окончательный разрыв с жизнью, поэтому он ею (как и её сыном и мужем) воспринимается как трагедия.
Героиня задумывалась об уходе в монашество, когда совершала обряд затворничества. Она обращалась к сыну: «Я было подумала, что мне лучше сразу умереть. Но как это отразиться на тебе? Или поступить, как обо мне судачат в мире — стать монахиней? Чем совсем исчезать из мира, лучше уж так поступить. Иногда я думаю: хорошо бы мне, приняв постриг, обратиться с просьбой к твоему отцу, оставшемуся в столице,
но я вижу, что он человек ненадёжный, и всё думаю — и так, и этак». Мать Митицуна описывает болезнь Канэиэ и отмечает, что его здоровье стало улучшаться «при помощи чтения сутр и проведения буддийских обрядов». Здесь стоит немного подробнее остановиться на обряде затворничества, совершаемый героиней. В Японии считалось, что время от времени люди оказывались в оскверняющих ситуациях, коими могли считаться роды или смерть близкого человека.
Для поддержания чистоты или очищения люди иногда выезжали в далёкие горные буддийские храму, чтобы затвориться там и посвятить всё время чтению сутр и молитвам Будде. Монашество было обычным финалом для многих женщин в эпоху Хэйан. В «Записках у изголовья» Сэй Сёнагон отмечено несправедливое осуждение монахов за его естественные потребности в отдыхе и пищи, она не отказывает монахам в чувствах и не старается выделить их из общей
массы людей. Индивидуальное сознание аристократов достигло такой степени развития, что они (по крайней мере, некоторые из них) могли не обращать внимания на определенные условности поведения и намеренно выделяли свои сочинения из традиции, пренебрегая осуждающими оценками. Правда, как это видно, в частности, из книги Сэй-Сёнагон, нарушение канона не сопровождалось революционным отрицанием традиции. Она высказывает своё личное отношение к монахам и уходу в монахи, тонко чувствуя
отношение окружающих людей и не скрывая собственного непонимания аскетического образа жизни: «Отдать своего любимого сына в монахи, как это горестно для сердца! Люди будут смотреть на него словно на бесчувственную деревяшку. Монах ест невкусную постную пищу, он терпит голод, недосыпает. Молодость стремится ко всему, чем богата жизнь, но стоит монаху словно бы ненароком бросить взгляд
на женщину, как даже за такую малость его строго порицают. Порой заклинателю стоит больших трудов изгнать злых духов, виновников болезни, он измучен, его клонит в сон… И вдруг слышит упрёк: «Только и знает, что спать, ленивец!» Каково тогда у него на душе, подумайте!»6 Её отношение к монахам далеко не сакральное и благоговейное, а скорее критическое и даже ироничное: «Проповедник должен быть благообразен лицом.
Когда глядишь на него, не отводя глаз, лучше постигаешь святость поучения. А будешь смотреть по сторонам, мысли невольно разбегутся. Уродливый учитель, думается мне, вводит нас в грех» Интересно, что в Японии осуждение и поношение священнослужителей не запрещалось. Монахи активно участвовали в политической жизни страны и даже в военной борьбе; в
Японии существовало несколько сект буддийского толка, которые неизменно боролись за влияние при дворе императора, а потому они порождали в своих адептах осуждение и критику своих религиозных противников. Из рассмотренных произведений мы знаем насколько привержены были хэйанцы к буддийской обрядности и рьяно культивировали по крайней мере внешние формы буддийского культа. Буддизм был принят в жизненный обиход, но, конечно, постольку, поскольку это не шло вразрез с общей
тенденцией века, поскольку и буддизм мог способствовать укреплению и углублению того мироощущения и мировоззрения, которое было для хэйанцев специфическим. Проблему влияния буддийских идей на литературу эпохи Хэйан следует конкретизировать: что же именно из единого буддийского культурно-идеологического комплекса (философские идеи, религиозный мистицизм, внешняя сторона культовой обрядности) воздействовало и в какой
степени на японцев раннего средневековья? Н.И. Конрад считал, как уже отмечалось, что хэйанская аристократия воспринимала буддизм «в эстетическом преломлении», довольствуясь любованием внешней привлекательной формой буддийской обрядности и не вдаваясь в тонкости сложной буддийской догматики. Похожей точки зрения придерживается и японский исследователь Накада Ясуюки, который полагает, что если бы хэйанцы придерживались буддийских взглядов на жизнь, то
они не предавались бы в такой степени чувственным удовольствиям, как это описано в древних моногатари, и прежде всего в «Гэндзи»7. Литература Хэйана – в своей значительной части – носит не себе следы тех или иных буддийских элементов, то отражая какую-нибудь деталь буддийского умонастроения и миросозерцания, то рисуя картины буддийских священнослужений и обрядов. Заключение Литература эпохи Хейан – это отражение национальной самобытности, посвященное теме любви
и раскрытию прекрасного в жизни, раскрытию чисто человеческих проблем и выражение «мирных» идеалов красоты и гармонии. Эта литература, в которой получил яркое художественное воплощение человек определенной эпохи во всей сложности его душевного мира и где человеческая личность предстает не в ложном героическом обличье, а в естественности своего индивидуального существования, приобретает подлинно гуманистическое звучание. Литературные произведения характеризуют свою эпоху через своих персонажей.
Они воплощают наиболее показательных представителей хэйанского общества с характерными для них взглядами к жизни, вкусами, интересами и устремлениями. Основным принципом всех воззрений, жизни и деятельности хэйанцев, проходившим через всю культуру, был эстетизм. Культ красоты во всех ее проявлениях, служение прекрасному – вот что руководило хэйанцами в их действиях и мышлении. В работе над созданием этого принципа соединились все культурные факторы века: и китаизм
в лице своей изящной литературы, и буддизм – своим приближением к красотам природы, своими пышными обрядами, торжественными богослужениями и некоторыми сторонами своего учения. И не будет преувеличением сказать, что ценность хэйанской эпохи именно в жизни и образе действий его представителей. Наряду с этим литературе присущ и эмоционализм. Однако он введен в строгие рамки. Преклонение перед чувством вовсе не означало приверженности к бурным
страстям и пламенным эффектам, к безудержному сентиментализму или героическому романтизму; от всего этого хэйанцы были далеки. Всякое чувство было введено в рамки эстетизма, подчиненно его законам и требованиям. Не сила чувства, но его тонкость, не пламенность, но сконцентрированная сдержанность, не качество даже, а рафинированность – вот что требовал эстетический кодекс Хэйана. И напрасно искать в литературных памятниках эпохи героических подвигов, сильных душевных движений,
мощных аффектов – ничего этого нет. Есть лишь прихотливая игра утонченных настроений и сопряженных с ними действий. И это эстетическое исповедание заменяло собою мораль. Отсюда шли стимулы поведения: «некрасивое – недопустимо», и отступление от него каралось если не правосудием, то общественным презрением. В эпоху Хэйан была заложена традиция японской красоты, которая в течение восьми веков влияла на последующую литературу, определяя её характер.
В такой эмоционально насыщенной и эстетически дисциплинированной обстановке не было места для логики, для упражнения интеллекта. Все, что допускалось из рационалистических мотивов, что признавалось и имело место гражданства это остроумие, блестящая игра ума, воспитанного на литературных образах и формах, изысканного в своих построениях и терминах. Эпоха Хэйан дала интереснейшую и многообразную литературу, ориентированную на специфический эстетизм и проникнутую принципом моно-но аварэ — «очарование вещей».
Это было время смелого новаторства и оформления нового в канон, время владычества пятистиший — танка — и становления лирической прозы, лирических дневников, повествований, семейных поэтических сборников. Таков был Хэйан, таковы были стиль и тон жизни и культуры в течение почти четырех столетий. Естественно, что вся описанная обстановка, с одной стороны, содействовала появлению блестящей литературы, отражавшей все специфические уклоны мировоззрения и строя чувствований, литературы, безукоризненной
по форме и внутренней художественности, с другой же – создавала ряд невероятных контрастов в общем потоке исторического бытия японского народа. Список литературы 1.Алпатов В. М. История и культура Японии М 2001. 2.Боронина И.А. Классический японский роман. («Гэндзи-моногатари» Мурасаки Сикибу). – М 1981 с. 355. 3.Григорьева Т.П.
Японская художественная традиция. М 1979. 4.Григорьева Т. П. Буддизм в Японии М.: Наука, 1997. 5.Горегляд В.Н. Японская литература VIII – ХVI вв. Начало и развитие традиций. – Спб.: Питер, 1997. 6.Горегляд В. Н. Японские средневековые дневники. – Спб 1999. 7.Глускина А.Е. Заметки о японской литературе и театре. –
М.: Наука, 1989. 8.Долина Л.Ю. Собрание старых и новых песен Японии М.: Радуга 1995. 9.Дьяконова Е. М. Движение истории в средневековых японских “исторических повествованиях” (рэкиси моногатари, XI-XII вв.) // Вестник Российского государственного гуманитарного университета Т. 2, № 4 М 2000 С. 214-258. 10.Жукова И. Таинство японской поэзии танка
М.: РАН, 2001. 11.Завадская Е.В. История книжного искусства М.: 1986. 12.История всемирной литературы. Том 2 М.: Просвещение, 1984. 13.Классическая проза дальнего Востока М: Наука, 1975. 14.Конрад Н. Очерки японской литературы М.: Наука, 1973. 15.Конрад Н. Японская литература в образцах и очерках.
Том 1. – Спб.: Питер, 1991. 16.Маркова В. Две старинные японские повести. – М.: Владос, 2004. 17.Мещеряков А.Н. Герои, творцы и хранители японской старины М. 1988. – с.215. 18.Мелитинский Е.М. Средневековый роман М 1983. 19.Мильдон В.И. Бесконечность мгновения. – М.: Интра, 2001. 20.Мурасаки Сикибу. Повесть о Гэндзи
М 1992. 21.Овчинников В. В. “Ветка сакуры” – М.: “Советский писатель”, 1988. 22.Нидзё. Непрошеная повесть М 1996. 23.Сэй-Сёнагон. Записки у изголовья СПб.: АРТ, 1999. – с.215. 24.Петербургское востоковедение. // Выпуск 8 Спб 1996. 25.Японские средневековые дневники СПб.: Питер, 2001. – с. 324. 26.Японское искусство книги
VII_XIX вв. – М 1986. 27.Яшмовая нить. Антология японской классической литературы – М 1998. 28.Японская любовная лирика. Танка, седока, тёка. // Пер. с яп. А. Е. Глускиной М.: Март, 2006. – с.108.