Н. Д. Голев
Какмы уже отмечали ранее [Голев, 1999], важнейшими аспектами взаимоотношенийестественного языка (ЕЯ) и языка юридического (ЮЯ) являются следующие два: водном из них ЕЯ выступает как объект правового регулирования, в другом — ЕЯявляется основным средством осуществления правовой деятельности и основнымсубстратом воплощения ее результатов, а именно — юридическим текстом.
1
Впервом аспекте язык (с точки зрения права) представляет собой источниксоциальных конфликтов, которые неизбежно возникают при использовании языка егоносителями в острых социально значимых ситуациях, нередко входящих в юрисдикциютех или иных законов.
Приэтом многие столкновения людей в связи с применением языка являютсяконфликтогенными уже в силу внутренних и потому естественных противоречийсамого языка (см., например: [Аспекты речевой конфликтологии, 1996; Сорокин,1994]. Более того противоречия являются необходимым способом существования ЕЯ.Большинство из них хорошо известно лингвистам уже с древнейших времен.
Современнаялингвистика при описании ЕЯ не может обходиться без опоры на закон единства иборьбы противоположностей, отражающий диалектику разных сторон и аспектов ЕЯ:исторического и логического (диахронии и синхронии), возможного идействительного, сущности и явления (языка и речевого материала), содержания иформы (плана содержания и плана выражения языковых единиц), консервативного(ориентированного на строгое соблюдение норм, пуристического) иактивно-творческого отношения к нормам языка и многих других.
Основнойюрислингвистический пафос в связи с этим заключается в требовании максимального(точнее здесь сказать — максимально возможного) учета внутреннихзакономерностей ЕЯ при его правовом регулировании. Идеальным здесь являетсяположение, при котором естественные, выработанные самими языком законы, нормыорганически детерминируют юридические каноны. Достичь этого идеала, конечно,трудно, так как антиномическое устройство языка предполагает активное действиев нем разнонаправленных сил, охватить которые юридические презумпции никак немогут (в определенном смысле — и не должны). Правовое регулирование необходимо предполагаетотвлечение от многих нюансов ЕЯ, так как юридизация ЕЯ означает, во-первых,подведение его к построенной на других основаниях системе (мы имеем в виду — системе уже существующих юридических общих принципов и реальных законов,созданных на их основе), и такое подведение ЕЯ к правовой сфере означает егонеизбежное упрощение, схематизацию и, во-вторых, потребность юридическойпрактики предполагает наличие упрощенных, схематизированных положений, безкоторых принятие юридических решений может превратиться в сложныелингвистические исследования в следственной практике, в бесконечные дискуссиилингвистического характера на суде. Следовательно, нежизнеспособным оказываетсяязыковое право, которое, с одной стороны, не соответствует внутренним языковымзаконам и в силу этого оказывается либо невыполнимым, либо невыполняемымносителями языка [1], а с другой стороны, стремление права к «слишкомбольшому соответствию» также ведет к тому, что осуществление правастановится чрезмерно сложным, невыполнимым или невыполняемым в юридическойпрактике, в ходе которой создаются или применяются законы о языке или в связи сязыком.
Далеепроиллюстрируем сказанное анализом двух антиномий ЕЯ, проецируемых наюридическую плоскость.
1.1.В качестве примера внутренней конфликтогенности ЕЯ рассмотрим его основнуюкоммуникативную антиномию, связанную с противоположностью интересов авторатекста и его адресата. Автор (говорящий, пишущий) по своей природе, с однойстороны, склонен к либеральному статусу нормативной стороны языка, кбезграничной вариативности языковых знаков, которым он мог бы легко задавать теили иные индивидуально-субъективные, ситуативно детерминированные смыслы,элементарно просто создавать новые знаки и тем самым свободно самовыражатьсякак творческая личность. Язык так или иначе предполагает возможность такого,творческого, своего использования, но «держит» ее в определенныхграницах, задаваемых необходимостью осуществления других функций, прежде всегофункции обеспечения взаимопонимания. Это требование исходит прежде всего отадресата. Адресат в силу своих объективных потребностей является большимконсерватором и пуристом в отношении языковых норм. Его стремление кадекватному пониманию речевых произведений означает возможность подведения их кдостаточно определенному и относительно устойчивому коду, хранимому в егоязыковом сознании (и одновременно в сознании автора, и такая общность — главнаяпрезумпция взаимопонимания). Если таковое подведение оказывается неосуществимымили осуществляется не по коду, то следствием этого становится непонимание,недопонимание, «не-так-понимание» или двусмысленное понимание. Всеэто ведет к коммуникативным конфликтам, большинство из которых остается вобласти обыденного общения, не входящего в сферы этики и тем более права, но многиедостигают-таки этих сфер, что и создает потребность их юридическойрегламентации.
Такимобразом, давление со стороны адресата является основой естественногоограничения (абсолютной) свободы авторского слова. Если автор не хочет остатьсянепонятым, он вынужден иметь в виду естественно регламентированныйкоммуникативный код, объединяющий его с адресатом [2]. Таким, стихийным,образом ЕЯ снимает одно из противоречий автора речевых произведений и ихадресата. Именно в недрах ЕЯ рождаются регламентирующее начало, пронизывающеевсе уровни языка. В прагматическом плане их мощно представляют постулаты Г.П.Грайса [Грайс, 1985], речевой кодекс [Шмелева, 1983], в некоторыхлингвистических работах ясно видно приближение к области правовогорегулирования, ср. понятия коммуникативных прав и обязанности личности[Матвеева, 1997] [3]: если есть обязанности, то есть ответственность за ихнеисполнение, что является важнейшим признаком юридических норм [4]. Переводобыденной ответственности в правовые нормы в этом случае осуществляется уже поясно намеченным самим ЕЯ каналам.
Например,употребление сниженной лексики заключает в себе возможность использования еедля достижения не только инвективной, но и других разнообразных целей.Потенциал функционально-семантического расширения границ слова внутренне присущлюбым их типам. И творческий автор необходимо пользуется этим разрешающимрежимом «работы» механизма языка. Но реализация потенциала прямого ирасширенного функционирования сниженной лексики связано с определенной ответственностьюпо отношению к адресату, особенно если он (адресат) одновременно и«объект» снижения, ибо в этом случае такое инвективноефункционирование лексики приближается к сфере действия закона о защите чести идостоинства личности и испытывает его воздействие.
Вэнергетическом поле системы законов значимости ЕЯ определенным образомпреобразуются. Так, в частности, иначе структурируется область взаимодействияавтора и адресата. Последний представлен здесь двумя позициями: адресат (вшироком смысле) речевого произведения и адресат — объект, персонаж речевогопроизведения. Чаще всего он и является инициатором перевода естественных (дляавтора, например) употреблений языка в область юрисдикции официальных органов.Появляются другие фигуранты, например, в СМИ — редактор (или цензор),юридический характер ответственности которого более очевиден. На заднем планеавтора в связи с этим появляется такой коммуникативный фациент, как закон, итакие фигуранты, как законодатель и законоисполнитель. В естественные,спонтанно действующие механизмы контроля за правильностью языковоговысказывания [Ейгер, 1980] включается «образ» юридическойответственности, предполагающий выработку более осознанного отношения крече-языковой правильности. (О конфликтогенной природе такого взаимодействиясм.: [Честь, достоинство и репутация, 1998]).
Общаяпозиция адресата входит в ту юридическую сферу, где адресат выступает вкачестве субъекта языкового права, являющегося частным случаем прав личности набезопасную, комфортную среду обитания — права на незагрязненную экологию языка[Сковородников, 1993]. И если, к примеру, сквернословие разрушает его душевноеравновесие, то человек имеет право на его защиту. Одновременно это и правосамого языка на защиту от разрушения его «устоев».
Втораяпозиция исходит из права личности на защиту его чести и достоинства. Авторречевой продукции (особенно в СМИ) склонен рассматривать адресата как читателяи слушателя вообще, он обычно рассматривает свое речевое произведение в связи собщими проблемами, где конкретный персонаж лишь средство их решения (если,конечно, не иметь в виду конкретно направленные публикации, провоцирующиеперсонажа на те или иные суждения, чувства, поступки). Естественно, чтоадресат-персонаж не склонен к такому обобщению и отвлечению от собственныхморально-психологических переживаний: если ущемлено чувство его собственногодостоинства, то позиция «читателя вообще» для него мало актуальна.Возникает ситуация разного понимания речевого произведения, разной интерпретацииего интенционального содержания и модуса со стороны автора и со стороныперсонажа. Происходит нарушение важнейшего постулата речи — постулатакорпоративности [Грайс, 1983], что ведет к глубинному непониманию: у автора иадресата разное представление о презумпциях инвективогенного речевогопроизведения. Этот самый частотный конфликт трудно разрешим в системе нормобыденной коммуникации. Вероятно, неизбежной является ситуация«перетягивания каната» на свою сторону: на шкале степенейинвективности, обидности, ранимости деления на ней (шкале) у автора и«задетого» персонажа явно расположены по-разному — у каждого из нихздесь разные точки отсчета, и это проявляется едва ли не в каждом конфликте,связанным со словесной инвективой. К примеру, в многотиражной газете одного извузов г. Барнаула была помещена заметка о коллективном юбилее сотрудников,родившихся в марте, которая имела название «Именины». В ней былиследующие строки: “…Юбиляров у нас много, и в основном женщины! … Срединих затесался и представитель прекрасного пола — NNN, проф. каф. общей физики.Счастья вам, уважаемые именинники, а главное, чтоб в вашей душе всегда былавесна”. Понятно, что от таких слов у профессора, ставшего предметомнасмешек по поводу «ЗАТЕСАЛСЯ» и «ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ПРЕКРАСНОГОПОЛА», в душе весны не наступило. Он обиделся и стал жаловаться на автораначальству вуза. Автор (при поддержке редактора), оправдываясь, утверждал, чтов словосочетание «прекрасный пол» он не вкладывал никакого иногосмысла, кроме того, что мужской пол прекрасен, а слово «ЗАТЕСАЛСЯ» всловаре С. Ожегова отмечено как просторечное и что журналист имеет правоупотреблять сниженную лексику для речевой экспрессии. То обстоятельство, чтофразеологизированное выражение «ПРЕКРАСНЫЙ ПОЛ» применительно к мужчинев нынешней «обыденной культуре» автоматически приобретает другойсмысл, неизбежно актуализирующийся при его восприятии, для автора, вставшего впозицию неведения (ее формула — «все знают, но делают вид, что незнают»), становится как бы несущественным. Для него это всего лишьненормативное значение, тогда как для персонажа (и читателей, на которых автори должен ориентироваться) именно этот смысл и является актуальным.
Даннуюситуацию можно оценить и в другом аспекте. Для персонажа значима неинформативная семантика выражения, а суггестивная прагматика, инспирируемаявнутренней формой высказывания и его компонентов. С точки зрения обиженногоперсонажа, их актуализация позволяет предполагать(«реконструировать») ту или иную интенцию автора. С точки зренияавтора, эти реконструкции если и правомерны, то никак не доказуемы, и поэтомупостановка вопроса о них бессмысленна. Для автора показания словаря истинны,для «задетого» персонажа совершенно не важно, «что там пишут всловаре» — ему важно, как на это реагируют сослуживцы и он сам (во многомна фоне их реакций) [5].
Факторвнутренней формы заслуживает особого внимания в юрислингвистическойинвектологии, где он является одним из центральных. Значимость внутреннейформы, с одной стороны, является коммуникативной реальностью, которая даетвозможность автору использовать ее для осуществления тех или иныхпрагматических целей, но она дает право и реципиенту возможность предполагать иотыскивать эти цели и рассматривать их как реальность, как факт и настаивать наответственности автора за ее введение в коммуникативное, социальное илипсихологические бытие. С другой стороны, значимость внутренней формы — вещь вопределенной мере виртуальная, эфемерная, ускользающая, необязательная,фоновая, ее актуализация и для автора, и для реципиента (в том числе персонажа)субъективна, факультативна и т.п., что дает автору-обидчику возможностьссылаться на отсутствие у него инвективного замысла и утверждать, что персонажувовсе нет необходимости обижаться. Доказать умысел предельно трудно, и юрислингвистика(как теоретическая, так и практическая) пока не готова к обоснованию принципованализа значимостей внутренней формы вообще и в инвективной ситуации вчастности. К примеру, журналист «комментирует» новый проект местногоруководителя Л., преследуя цель его дискредитации (название статьи красноречиво- «Пусть он уйдет»): «Что это за такой новый проект? Согласноканонам русского языка новым можно назвать нечто такое, что пошло на сменустарому или появилось после чего-то аналогичного. Наличествует, скажем, у г-наЛ. японский джип тысяч за двадцать баксов 1996 года выпуска, а он покупает ещеодин, но уже 2000 года. Вот этот джип можно назвать новым. Или аналогичнаяситуация с любовницами. Имеются, к примеру, Танюша и Ангелина Сергеевна,появляется еще и Алла. Вот эту Аллу и можно было бы назвать новой любовницейЛарионова. Так и с проектами новыми» («Московский комсомолец» наАлтае, 16-23 марта 2000 г.). Оставим без внимания апелляции к неким«канонам русского языка», использование просторечно-фамильярных словтипа БАКСЫ, ТАНЮША — все это приметы ернического стиля, сама позволительностькоторого является нарушением коммуникативных норм (постулата вежливости) иговорит о пренебрежительном отношении автора к персонажу (выраженном к тому жепублично), а в определенной степени — и к читателю. Остановимся на главном длянас вопросе — снимают ли модальные слова и обороты СКАЖЕМ, К ПРИМЕРУ, формасослагательного наклонения МОЖНО БЫЛО БЫ НАЗВАТЬ ответственность журналиста заобъективность информации и за соответствие ее действительным фактам, или ониотносятся исключительно к сфере условностей художественной (публицистической)речи, допускающей вымысел, фантазию, творчество, и к которой, следовательно,неприменим принцип достоверности. В лингвоюридической плоскости данные вопросытрансформируются в проблему правомерности или неправомерности привлеченияавтора к ответственности за клевету — распространение заведомо ложных сведенийо лице, порочащих его честь и достоинство, если они выражены в«сослагательном наклонении». Проблема эта предельно сложна, ибоприрода внутренней формы как минимум двояка: внутренняя форма единиц ЕЯ иусловна (ср. анализ смысла слова БУКВАЛЬНЫЙ, осуществленный далее в настоящейстатье), и одновременно значима (особым образом — через значимость формы). Приэтом нужно подчеркнуть, что последнее свойство — это вполне объективноесвойство языкового знака, что означает нормативный характер его учета ипредполагает ответственность за нарушение данной нормы. Упрощая ситуацию,выскажем такой тезис. Выражения типа СВИНЬЯ ГРЯЗЬ НАЙДЕТ или ПОСЕТИТЕЛЬБОРДЕЛЯ, ПОХОЖИЙ НА ГЕНЕРАЛЬНОГО ПРОКУРОРА условны, но их внутренняя форма(исходная образность, исходное сравнение) не стерта и, следовательно, ееупотребление не безразлично для коммуникативного акта и, значит, небезответственно для того, кто употребляет такие выражения по отношению копределенному лицу, которое имеет объективные основания ощущать себя обиженным,униженным и, возможно [6], имеет основания для судебной защиты по статье«Оскорбление», предполагающей наличие неприличной формы, задевающейчесть и достоинства лица. Точно так же условность выражений, подчеркиваемаясловами типа СКАЖЕМ и К ПРИМЕРУ, не снимает ответственности с автора зараспространение заведомо ложных сведений. По-видимому, точнее здесь было быговорить не о распространении ложных сведений, а о внушении ложного образа. Этовполне соответствует суггестивной роли внутренней формы [Голев, 1998]. Нужнополагать, что дальнейшая теоретическая и практическая юридизация внутреннейформы пойдет именно по этому пути. Ибо намек в (якобы) приличной форме,содержащийся в ней, не менее болезнен, чем прямое выражение в каноническойнеприличной форме. Внушение массовому читателю виртуальных образов весьмареально по результатам своего воздействия.
Обобщимсказанное в разделе 1.1. Естественные способы разрешения юрислингвистическихконфликтов выходят за рамки ЕЯ и врастают в область морали, общей и языковойкультуры (и авторов, и адресатов), профессионализма авторов и редакторов,обязанных по многим причинам учитывать эту, особую, шкалу ранимостичитателя-персонажа. Практика последних лет показывает, что стихийных путейрегулирования подобного рода конфликтов явно недостаточно, требуется введениеправовых механизмов, причем таких механизмов, которые в равной мере опиралисьбы на стихийные закономерности ЕЯ и на сложившуюся систему правовых норм.
1.2.Проанализируем некоторые моменты юридизации языка в связи с антиномией ЕЯ,образуемой его природной и «рукотворной» сущностью. Первый членданной антиномии редко обращает на себя внимание юристов, которые имеют в видупрежде всего возможность управления языковыми процессами и отношениями,подвластность их человеку. Этот аспект взаимоотношений человека и языка,разумеется, реально присутствует, но им они не исчерпываются. «Здесьупускается из виду то простое обстоятельство, что говорящий, пишущий, читающийна языке — это всего лишь пользователь, который, если вспомнить дистинкцииримского права, не владеет и не распоряжается столь сложным и долгоживущим объектом»[Гусейнов, 1989, с. 65].
Безпредставлений о самоценности языка невозможно юридическое решение многихпроблем языка, в том числе — защиты его экологии. В экологическом аспекте[Речевая агрессия, 1997; Сковородников, 1993] язык предстает как природноеобразование, нуждающееся в защите, как всякий феномен природы или памятникикультуры. Языковые нормы — тоже достояние культуры, вырабатываемое нацией втечение долгих веков.
Этокасается и табу по отношению к определенным видам лексики, называемой обычнообсценной (матерщиной, сквернословием, бранью) [Жельвис, 1997; Левин, 1996;Муратов, 1993; Новиков, 1998]. В народной культуре такая лексика всегда былатабуизированной и выходила на поверхность также с «разрешения»культуры в особых (культовых, эстетических) случаях [Успенский, 1994]. Современем исходные функции расширялись, и в более поздних видах фольклора можнонаблюдать и другие формы нарушений табу: в потаенных сказках, частушках,народном «лингвистическом» фольклоре, в котором широко обыгрываютсяобсценные слова и выражения (см., например [Буй, 1995; Из русской жизни, 1995;Озорные частушки, 1992; Русская эротическая поэзия, 1993]). В культурелитературного языка [7] выход за границы табу при употреблении обсценнойлексики связан с другими ее функциями: знаками демократичности, эпатажем,следованием натуралистическим принципам искусства и т.п. В последнее времяпроисходит дальнейшее расширение и эволюция детабуизированных форм употребленияобсценной лексики, приобретающих специфические функции. Этот вопрос в аспектах(воспитательных, эстетических, психологических и др.) обсуждают многие авторы(см., например [Борисенко, 2000; Гудкович, Жельвис, 1980; Гусейнов, 1989;Даньковский, 1995; Леви, 1989; Муратов, 1993; Федотова, 2000; Харченко, 1997]).
Вызываетинтерес наблюдения в этом плане Г.Ч. Гусейнова: «Пристально всматриваясь вязыковые нормы небольших, в том числе вновь возникающих на несколько минут иличасов, сообществ, мы обнаружим, что общим для всех стал один признак:непечатность языковой продукции. Все, что отмечено этим признаком, вызываетнеобходимый для свободного общения градус доверия» [Гусейнов, 1989, с.59]; многие люди непрерывно «смазывают» разговор матерным словом:«они делают это не из бранчливости, не из желания оскорбить окружающих…,но из побуждения, часто мало осознаваемого, сделать свое сообщение болеедостоверным, не соврать… Переход на мат — знак для подчиненного, что начальникповедет с ним доверительный разговор» [там же, с. 70]. Далеко не случайноматерное слово стало обычным во внутреннем общении высшего руководства нашейстраны в последние десятилетия. И знаменитые выражения М.С. Горбачева (самогоинтеллигентного из всех генсеков!) «Кто есть ху?» и«М… ки», произнесенное в Форосе в адрес гэкачепистов, мало когопокоробили, напротив, они многим показались удачными, были оценены как слова,приблизившие лидера к народу и т.п. На этом фоне эпоха либерализма, снявшеготабу с ранее запретных тем, породила невиданный прорыв за табуизированныеграницы обсценной лексики (см. [Зорин, 1996; Жельвис, 1997, с. 118-140].Фольклорные и литературные публикации с широким привлечением обсценной лексики,научные и околонаучные издания (в том числе разных словарей), фиксирующиенесалонную лексику и фразеологию, заполнили книжные прилавки и библиотечныеполки, и вытекает этот поток не только из эстетической или научной потребности,но и из потребности коммерческой: девиз «Запретный плод сладок»выступает для них как формула их естественной рекламы. Одно из многочисленныхсинонимических обозначений сквернословия — «непечатная речь» — в этихусловиях воспринимается едва ли не как архаизм [8].
Втакой сложной языковой ситуации юрислингвистика стоит на распутье.
Обсценнаялексика по-прежнему сохраняет ту или иную степень табуизированности, и такое табумногие члены нашего общества (отнюдь не худшие!) рассматривают как естественнуюнорму и как достояние культуры, нарушение табу воспринимается ими как речеваяагрессия против их психики и морали. Это означает, что правовые институтыдолжны их защищать от «речевого хулиганства». Но даже теоретическиэти вопросы по существу не рассматриваются [9]. На практике же возбуждение делапо поводу нецензурной брани (например, в общественном месте) безотносительно кконкретному лицу сейчас вообще трудно представимо.
Дляюристов очевидна практическая сложность такой защиты: массовость явления, поотношению к которой сверхсложно осуществить принцип неотвратимости наказания,отсутствие явных признаков ущерба, трудность его доказательства — все этозаставляет юристов отодвигать решение вопросов речевой агрессии и языковойэкологии в далекое будущее.
Длялингвистов очевидна объективность бранной лексики [10], некотораязакономерность «обсценизации» современной русской речи (см. выше),практическая невозможность искусственного воздействия на такого рода глобальныепроцессы, в том числе и по той причине, что сущность их лингвистам, может быть,не до конца понятна. Но для них очевидна и опасность таких внезапных обваловграниц табуизированной лексики, разрушающих границы культур (элитарной,народной, «профессиональной») и иерархию ценностей внутри них:нижние, мутные, слои широким потоком поднимаются наверх, как бы делая«нормой» замутненные воды потока народной речи. И хотя взаимообменмежду разными функциональными сферами речи естествен, необходим и т.п., ноприменительно к табуизированным формам эта тенденция не кажется стольоднозначно положительной. Мы уже приводили мнение психологов о способностиобсценной речи разрушать волновые программы, которые отвечают за нормальнуюработу организма [Голев, 1999, с. 44]; в дополнение к нему приведем другоесуждение по данному поводу, согласно которому слово — один из самых сильныхдетонаторов в сознании и психике человека: «хорошее» слово,закрепившееся в сознании человека, влечет за собой позитивные последствия,«плохое» слово действует разрушительным образом, ибо «отношениесоздает сценарий» [Пауэлл Дж., Пауэлл Т., 1997, с. 26] В светевышесказанного позволим себе предположить, что снятие табу с брани активизируетпроникающее воздействие ее в психику, эстетику и этику, а привыкание к нейблизко к медленной их интоксикации.
Нои лингвисты, и психологи сегодня вряд ли могут дать практически эффективныерекомендации по «очищению» русского языка от такого рода«мути» и «грязи». Изучение обсценной лексики вфункционально-речевом и психолингвистическом аспектах, имеющее целью еерегулирование, практически не ведется. Юристам в их практической(законотворческой, экспертной) деятельности трудно найти опору. Хотя в наиболеесодержательных исследованиях имплицитно содержатся некоторые принципы такойдеятельности.
Вэтом плане важна глубокая лингвистическая работа [Жельвис, 1997], в которойрассматриваются в разных аспектах инвективная лексика и инвективные стратегии в50 языках с учетом национальных и социальных особенностей общества. Вюридическом аспекте весьма интересны разделы «Место вербальной агрессии вряду других агрессивных средств» [там же, с. 35-43],«Социально-псиологические особенности инвективного словоупотребления»[там же, с. 50-59], «Особенности восприятия вербальной агрессии» [тамже, с. 62-68]. Значимыми здесь могут оказаться многие положения. Например,такие: “…словами иной раз можно добиться даже большего, чемсоответствующим физическим действием — например, ударом; не говоря уже о том,что «экстериоризация поступка» (тот же удар) в ряде случаев вообщеможет оказаться невозможной, и вербализация внутренних процессов являетсяединственным способом их материализации” [с. 36]; «в случаевозникновения конфликта одна из сторон, т.е. адресант, стремится к разрешениюконфликта за счет моральной победы над адресатом. Если ему эта победа удается,конфликт разрешается для адресанта, но никоим образом — для адресата» [с.62]; «для адресата существенно, обращена ли она (вербальная агрессия)против непосредственно присутствующего человека или употреблена в егоотсутствие. В последнем случае она часто вполне допустима и не носит характераоткровенного личного выпада» [с. 64]. Обратим внимание читателя на то, чтоболее конкретная и содержательная попытка спроецировать проблему сквернословияв лингвоюридическую плоскость содержится в статье В.И. Жельвиса, помещенной внастоящем сборнике статей.
2
Проблемавхождения ЕЯ в юридические тексты (его адаптация в юридической сфере иобретение им новых значимостей) исключительно многогранна и сложна. Юридическиетексты строятся на основе ЕЯ, но отношения его с ним разнообразны инеоднозначны.
Наодном полюсе их взаимодействия ЕЯ в своей природной ипостаси как бы органическиврастает в юридическую сферу, трансформируясь в юридические тексты (документы),которые сохраняют многие признаки естественной речи, лишенные внутреннихюридических условностей и значимостей: субъективные пресуппозиции имодальности, нетерминологические слова в нечетких, размытых значениях,разговорные синтаксические конструкции, свободная композиция текста- все то,что свойственно речи людей, далеких от юриспруденции. Мы имеем в виду документытипа жалоб, заявлений, протоколов допроса, отражающих обыденную речь в ееестестве. Заметим при этом, что уже первичная юридическая обработка такихтекстов существенно уводит их от естественных смыслов и форм в сторонуюридических смыслов и форм, поскольку предполагают иные презумпции построениятекста, иные модальности и — соответственно — иные способы воплощения. Так,следователь, ведущий допрос, выстраивает свою логику сюжета, используя«речевой продукт» допрашиваемого в качестве своеобразного субстрата(см. об этом: [Губаева, 1994]). Основной пресуппозицией при такой юридизации естественныхтекстов является осознанная или неосознанная необходимость включенияестественных текстов в парадигму ЮЯ, формируемую в конечном итоге системойзаконов. Это, так сказать, приведение их к виду, удобному для осуществленияюридической деятельности. В своей природной сути они часто для этой цели малопригодны.
Следуетзаметить, что подобные проблемы при взаимодействии ЕЯ и ЮЯ имеют место и впервом аспекте. При осуществлении юрислингвистической экспертизы естественныхречевых произведений (например, с целью установления их инвективности)происходит их своеобразный перевод на ЮЯ ( цель здесь та же — «подведение» под реальные статьи закона. Без этогоюрислингвистическая экспертиза остается «чистым» лингвистическимисследованием.
Высшаяформа юридизации ЕЯ возникает в законотворческой деятельности. Законодатель внастоящее время не имеет другой формы воплощения своего волеизъявления, нежеличем через ЕЯ. Разумеется, в текстах законов разных уровней, постановлений,приказов (например, ректора вуза), судебного приговора и т.п. используютсяэлементы условного (в той или иной мере) ЮЯ, по отношению к которому элементыЕЯ выступают в лучшем случае как генетическая внутренняя форма.
Вто же время юридизация ЕЯ в правовых текстах не может достичь абсолютнойстепени. И не только потому, что ЕЯ даже в статусе внутренней формы дляюридических терминов так или иначе продолжает воздействовать на его восприятие(это одна сторона вопроса), но и потому что в юридическом тексте необходимосохраняются непосредственные содержательные элементы ЕЯ. К ним относятся,например, нетерминологизированная лексика, перешедшая в ЮЯ из ЕЯ со всемиприсущими последнему свойствами: субъективными модусами и оценками [11],неопределенностью объема и содержания лексических единиц и смысловых границ междуними [12], грамматическими значениями слов и словоформ [13], служебных слов исвязок, смыслами синтаксических конструкций, знаков препинания, логическихударений — то есть, всего того из сферы ЕЯ, от чего никак не может [14]избавиться автор юридического документа, пишущий на естественном русском языке.
Веще большей мере естественная субъективность ЮЯ обнаруживается при подходе кюридическим текстам со стороны их потребителей, особенно — рядовых носителейрусского языка, не имеющих профессионального отношения к юриспруденции. В этомслучае возникает широкая, ограниченная лишь общей логикой, здравым смыслом икультурой возможность разной модусной и смысловой интерпретации высказываний,составляющих текст юридического документа.
Естественностьсубъективизации юридических документов во многом проистекает из эволютивногохарактера создания многих из них. Принятию тех или иных законов в коллегиальныхорганах, например, предшествуют широкое обсуждение в прессе, слушания и прения[15], наконец, дискуссии в комиссиях, непосредственно составляющихзаконопроекты. Несомненно, что в таком процессе эволютивной юридизации текстапроисходит все больший его отход от «статуса» естественного текста,но вряд ли этот процесс достигает абсолюта, и при специальном анализе в нем,конечно, можно обнаружить «человеческие следы». В сферах формированияюридических текстов менее высокого статуса приближенность их к ЕЯ со всеми егоатрибутами субъективности более очевидна, особенно это касается взаимодействиярядовых носителей языка и официальных органов, например, в разного родазаявлениях, жалобах, возражениях, являются, по сути, формами обыденнойюридизации ЕЯ: авторы таких текстов ориентируются на некие представления обофициальном стиле, которые формируются у них стихийно [16]. Их изучение, на нашвзгляд, исключительно важно для решения проблем соотношения ЕЯ и ЮЯ:«наивная юриспруденция» (в юридическом, социальном, психологическом илингвистическом аспектах в их единстве) еще ждет своего систематическогоизучения (см. отдельные работы в этом аспекте: [Байниязов, 1998; Гойман, 1990;Заблуждающийся разум?, 1990; Куприянов, 1998; Образы права, 1996; Пендиков,1998; Сорокин, 1994; Сперанская, 1999].
3
Исследованиевопросов на стыке ЕЯ и ЮЯ имеет не только сугубо теоретическую значимость. Внем обнаруживается совершенно отчетливый практический аспект, связанный с темобстоятельством, что исходный текст — предмет юрислингвистической экспертизы — чаще всего создается или интерпретируется рядовыми говорящими, пишущими,читающими по законам ЕЯ и обыденных норм, а окончательный вывод эксперта долженсоотнести конфликтную коммуникативную ситуацию с системой юридических норм (состатьями закона) и, следовательно, — должен быть сформулирован на строгом ЮЯ.
Например,одно из важнейших проявлений ЕЯ, о котором мы говорили выше, — наличиепротивоположностей (и подчас — противоречий) позиций (интересов) автора иреципиента. Еще раз подчеркнем: позицию автора могут представлять не толькосоздатель текста, но и редактор (их непростыми внутренние отношения с авторомпо отношению к читателю чаще всего тожднственны), а позицию читателя с точкизрения их интересов по-разному «занимают» разные группы читателей.
Срединих особое место в юрислингвстическом отношении занимает (читатель)-персонаж. Всвязи с этим заметим, что вопрос о наличии норм восприятия и интерпретациитекста, а также норм реакции на него со стороны слушающего и читающего влингвистике вообще не ставится [17]. А это важнейший тип норм, из котороговытекает принципиальное «право» на определенную реакцию, скажем, поповоду негативного воздействия внутренней формы высказывания (см. выше).
Водной из своих статей [Голев, 1973] мы ставили вопрос о различияхпредписательного и описательного подходов к семантике слова. Толковые словаристремятся фиксировать предписываемые носителям языка семантические нормы. Ихсоставители как бы говорят: носители языка должны (такова норма!) ассоциироватьсо словом то содержание, которое помещено в словаре, например: АЛЬБАТРОС — «Крупная морская птица отряда буревестников с коротким массивным туловищеми длинными узкими крыльями» [Словарь, 1991, с. 143]. Существуют, однако, иреальные значения, которые объективно связываются рядовыми носителями языка стеми или иными словами и выявление которых может быть осуществлено толькоописательно — с помощью эксперимента (опроса). Скажем, со словом АЛЬБАТРОС, убольшинства людей (неспециалистов) ассоциируется обобщенный образ,объективируемый фразами типа «какая-то морская птица», и дополненныйразного рода ассоциациями, отражающими опыт общения с денотатом и пользованиясловом, этот денотат (альбатроса) обозначающим. Описательный толковый словарь,если ему суждено когда-нибудь быть созданным, призван фиксировать именно такиезначения: не те, что должны быть, а те, что есть.
Мыполагаем, что для юрислингвистической экспертизы это важно по той причине, чтоповедение людей в конфликтных речевых ситуациях, употребление ими слов иособенно реакции на них определяются реальными нормами, реальными значениями,которые эксперту необходимо знать. А чтобы знать их надо выявить,квалифицировать — а это и будет обозначать реализацию описательного подхода ксемантике (опыт такой квалификации на примере инвективной лексики представлен вп. 4 нашей статьи).
Сказанноекасается и слов юридического метаязыка (равно как и их естественных синонимов ичленов семантического поля), например, таких, как ОСКОРБЛЕНИЕ, ОБИДА, МОРАЛЬНЫЙУЩЕРБ, ВРЕД, НРАВСТВЕННОЕ СТРАДАНИЕ, (ПЕРЕЖИВАНИЕ), ПОРОЧИТЬ, УНИЖАТЬ, ЧЕСТЬ,ДОСТОИНСТВО, (ДЕЛОВАЯ) РЕПУТАЦИЯ, ДОБРОЕ ИМЯ, ПРИЛИЧИЕ (В НЕПРИЛИЧНОЙ ФОРМЕ),КЛЕВЕТА, ЗАВЕДОМО (ЗАВЕДОМО ЛОЖНЫЕ СВЕДЕНИЯ), БУКВАЛЬНЫЙ СМЫСЛ — то есть всехтех слов и выражений, которые представлены в юридических документах, например,в статьях 129 (Клевета) и 130 (Оскорбление) УК РФ и статей 150 (Нематериальныеблага) и 431 ГК РФ и др. Многие из таких слов, как мы отметили выше, имеют не вполной мере терминологизированный смысл [18]. От того, как реальнофункционируют эти слова-понятия в обществе в собственно смысловом,нормативно-стилистическом, психолингвистическом, социолингвистическом аспектахязыка-речи во многом зависит реальное общественное действие понятий, выражаемыхими, и — соответственно — закона, регулирующего это действие (путем санкций, вслучае их нарушения).
Рассмотримв этой связи более подробно словосочетание БУКВАЛЬНОЕ ЗНАЧЕНИЕ, употребленное встатье 431 ГК РФ: «судом принимается во внимание буквальное значениесодержащихся в нем (в толковании) слов и выражений». Вполне понятны теустановки, которые привели юристов к этому примечанию, призванномупротивостоять субъективному толкованию закона. Однако термина БУКВАЛЬНОЕЗНАЧЕНИЕ в лингвистических словарях нет — это обиходное выражение. В толковомже словаре [19], объясняющем обиходные слова, значение прилагательного БУКВАЛЬНЫЙопределяется так: 1. Точно соответствующий чему-либо. Буквальный перевод.Буквальное воспроизведение текста. 2. Прямой, не переносный, не метафорический. В буквальном смысле, значении (слова). Народ был действительнограмотный, и даже не в переносном, а буквальном смысле. Наверно более половиныиз них умело читать и писать (Дост. Зап. из Мертв. дома). Отец слушал его,открыв рот — не в переносном, а в буквальном смысле этого слова (Кавер. Откр.книга) [Словарь, т. 1, 1991, с. 807]. Совершенно очевидно, что второе изприведенных значений не может быть понято «буквально», иначе придетсятолковать выражения типа ЛИПОВЫЕ ДОКУМЕНТЫ «не метафорически» как«документы, сделанные из липы». Во многих выражениях именнопереносный смысл является главным, сущностным, тогда как видение исключительнопрямого смысла нередко выглядит прямолинейным, упрощенным, не соответствующимточному смыслу высказывания; БУКВАЛЬНЫЙ чаще всего означает «механическивыводимый из суммы смыслов частей», тогда как «точный» смыслцелого далеко не всегда соответствует этой сумме. Не случайно с этим смысломслова БУКВАЛЬНЫЙ соотносятся слова БУКВАЛИЗМ, БУКВАЛИСТ, БУКВАЛИСТСКИЙ, имеющиенегативно-оценочный смысл: БУКВАЛИЗМ — «формальное следование чему-либо;строгое соблюдение внешней стороны чего-либо в ущерб существу дела»[Словарь, т.1,1991, с.807]. Ср. следующий диалог трех персонажей книги Л.Успенского по поводу заголовка газетной статьи «БУКВАЛЬНО ДВА СЛОВА».«Увидев этот заголовок, повздорили между собой три моих приятеля. Первый,скептик и иронист, ехидно заметил: — Ну конечно! „Буквально дваслова!“. А напишете две тысячи два. Зачем эти гиперболы:»Буквально”? — А затем, — откликнулся второй, что вы то и естьпрезреннейший из буквалистов. Вас смущает простейший языковой троп. Преувеличениеили преуменьшение. — Он не буквалист, он буквоед — вступился третий. — Еслисказано: «Петух сидел на коньке», он спросит: «На кауром илисаврасом?». Или потребует, чтобы сказал: «Сидел на стыке плоскостейдвухскатной крыши» [Успенский, 1973]. Таким образом, отсылка к«буквальным значениям» не только не способствует приближению к сути,но и основательно запутывает ее, если опять же не упрощать реальный смыслданного словосочетания. Причина этого лежит в «неюридизированном»использовании единицы ЕЯ. Ср. также аналогичную ситуацию с использованием втексте судебного постановления слова МНОГОСЛОЖНЫЙ, проанализированную в статьеН.Д. Голева и В.А. Пищальниковой в настоящем сборнике статей.
Сказанноекасается и нетерминологизированных слов ЕЯ, попадающих в сферу действия тогоили иного закона (хотя уже сам факт того, что они напрямую соотносятся с ЮЯ,так или иначе терминологизирует их). В первую очередь мы говорим здесь ословах, часто попадающих в орбиту статей закона о клевете и оскорблении. К нимотносятся слова типа РВАЧ, ХАПУГА, ХАЛТУРЩИК, БАБНИК, ТРЕПЛО и т.п., в которыхсоединяются аспекты клеветы (несоответствия действительности) и оскорбления(неприличной формы обозначения), и слов типа СВОЛОЧЬ, ГАД, КОЗЕЛ, которыеявляются «чистыми» словами-инвективами вне денотации (отношения кдействительности), предназначение которых в языке связано не просто свыражением негативного отношения к «объекту обозначения» (для этогоесть «приличные» формы), но и с демонстрацией пренебрежения к нему,уничижения и оскорбления его, для чего и избираются неприличные формы.Продолжая заявленную выше линию, заметим, что неприличие является нарушениемнормы табуистической (запретительной) природы. Данные слова, однако, вобыденной коммуникации «запрещено» употреблять не вообще (говорявообще, эти слова — цензурные, хотя и относятся к просторечной лексике, анекоторые из них, может быть, даже литературные, то есть вообще не«запрещенные»); однако применительно к конкретному человеку ихупотребление является «вызовом» общественной морали и воспринимается«конкретным» человеком в силу этого как оскорбление [20]. Инымисловами, инвективная значимость в них возникает лишь в специально направленном,демонстративном, употреблении.
Окказиональнаяюридизация инвективогенных слов, происходящая при исполнении закона о чести идостоинстве личности (в том числе при экспертизе, в судебной практике),обладает, на наш взгляд, явно недостаточной практической силой. И здесь труднорассчитывать на прецедентное право: слишком большой массив слов задействован винвективной сфере, причем список их бесконечно обновляется (лингвистам известнасклонность экспрессивно-эмоциональной лексики к непрерывному обновлению,особенно в просторечии, арго), изменения здесь происходят не толькоколичественные, но и качественные. ибо у таких слов часто меняются смысловые ифункционально-стилистические признаки и вслед за ними — качество и степеньинвективности. Мы уже не говорим о том, что в разных контекстах и ситуациях, поотношению к разным лицам и в употреблении разных лиц одно и то же слово нашкале инвективности достаточно легко меняет свое место (это уже отдельнаябольшая и сложная тема).
Темне менее (а скорее всего — тем более) процесс терминологизации инвективнойлексики в практической юрислингвистике должен приобрести легитимные формы.Означает ли это, что должен быть узаконен некий список слов, применение которыхзапрещено не только стихийной цензурой — табу, но и официальным правом? Безспециального обсуждения и исследования на этот вопрос трудно ответить однозначнокак утвердительно, так и отрицательно. Ясно, однако, что такое обсуждение былобы весьма нужным для теории юрислингвистики, для которой проблемавзаимоотношений между углами «юрислингвистического треугольника»принципиальна. Говоря об «углах», мы имеем в виду следующиекомпоненты: 1) непосредственный (отражательный, детерминированный внеязыковымисвязями) языко-речевой смысл, возникающий при соотнесении знака сдействительностью, 2) внутрисистемные значимости, условные по отношению котражательному содержанию, 3) условные (в более высокой степени) значимости,возникающие в собственно юридической парадигме.
4
Чтокасается практики юрислингвистической экспертизы инвективной лексики, то мыполагаем, что для ее осуществления на первом этапе юридизации целесообразнымявилось бы составление нормативного юрислингвистического словаря инвективныхслов и выражений, научное предназначение которого — отразить результатыописания их инвективного функционирования в узусе. Главный теоретический вопроспри его составлении — существует ли в социуме достаточная устойчивая по силе икачеству (стереотипная) реакция на те или иные инвективные слова, которую можноквалифицировать как некую норму (индекс инвективности слова) и на которую можноопираться в юрислингвистической экспертизе? Позитивный ответ на негопредполагает поиск адекватной методики измерения такого индекса.
Длятеории юрислингвистики важно подчеркнуть правомерность подхода к значению какузуальному явлению. Этот подход вполне согласуется с современными антропоцентрическимипринципами. Ср.: «Значения слов — это, грубо говоря, то, что мы»имеем в виду”, или «держим в голове», когда произносимслова, А поскольку то, что мы «имеем в виду», может меняться взависимости от контекста или ситуации, мы должны уточнить, что значение — этотолько постоянные, не меняющиеся условия употребления слов. Эти постоянныеусловия могут быть установлены разными способами, включая изучение методоминтроспекции, а также с помощью изучения фразеологии, стандартных метафор,методом опроса информантов, с помощью различного рода психолингвистическихэкспериментов и т.д.” [Вежбицкая, 1996, с. 243]. Наши первоначальныеисследования инвективной лексики показывают возможность и перспективность такихпоисков. В их результате методом опроса информантов были выявлены«постоянные», устойчивые значимости употребления слов в определенномаспекте. Уже в этом, довольно простом, варианте анкетирования отражается тотфакт, что положение слова на шкале инвктивности более или менее устойчиво.
Нашаанкета была такова.
АНКЕТАДЛЯ СБОРА МАТЕРИАЛА ДЛЯ СЛОВАРЯ
ИНВЕКТИВНОЙЛЕКСИКИ РУССКОГО ЯЗЫКА
1.Какое из каждой пары слов кажется Вам более обидным?
РАЗИНЯи РАЗЗЯВА
ГЛУПЕЦи ТУПИЦА
ОСЕЛи ИШАК
ДЫЛДАи ВЕРЗИЛА
ПОДЛЕЦи ДРЯНЬ
2.Из предложенного списка слов выпишите три наиболее и три наименее обидных.
ДУРАК,ДУРЕНЬ, КРЕТИН, БАЛБЕС, НЕУЧ, НЕГОДЯЙ, ДЕБИЛ, НЕВЕЖДА, БОЛВАН, БАРАН, ДУБИНА,БАЛДА, ИДИОТ, ТУПИЦА, ГЛУПЕЦ, ТУПАРЬ.
Доп.Вопросы:
а)какое слово в данном списке лишнее по смыслу?
б)какие слова в данном списке являются, на ваш взгляд, обидными, но неоскорбительными?
3.Из предложенного списка слов выпишите три наиболее и три наименее обидных:
НЕГОДЯЙ,ГНИДА, ПАСКУДА, ПАСКУДНИК, МЕРЗАВЕЦ, НЕГОДЯЙ, ТВАРЬ, МРАЗЬ, ПОДЛЕЦ,ПРОТИВОЗИНА, СВОЛОЧЬ, МОРДОВОРОТ, ФАШИСТ, УРОД, ГАД, ГАДИНА.
Доп.вопросы:
а)какое слово в данном списке «лишнее» по смыслу?
б)какие слова в данном списке являются, на ваш взгляд, обидными, но неоскорбительными?
4.Из предложенного списка слов выпишите три наиболее и три наименее обидных:
ШАКАЛ,ПЕС, БАРАН, СОБАКА, КУРИЦА, КРЫСА, ВОРОНА, ОСЕЛ, СВИНЬЯ, ПОРОСЕНОК, КИКИМОРА,ТРУТЕНЬ, КОБЫЛА, СЛОН, ГАДЮКА, ЗМЕЯ, СМОРЧОК.
Доп.вопросы:
а)какое слово в данном списке: лишнее по смыслу?
б)какие слова в данном списке являются, на ваш взгляд, обидными, но неоскорбительными?
Получившиесярезультаты отражены в таблицах. 1 разиня 9 раззява 39 2 глупец 4 тупица 62 3 осел 34 ишак 30 4 дылда 55 верзила 10 5 подлец 6 дрянь 56
1 дурак 10 2 дурак 24 а) дурак 1 б) дурак 10 дурень 1 дурень 30 дурень 1 дурень 13 кретин 51 кретин 1 кретин 4 кретин 4 балбес 1 балбес 22 балбес балбес 12 неуч 6 неуч 46 неуч 17 неуч 19 негодяй 7 негодяй 19 негодяй 20 негодяй 5 дебил 77 дебил дебил 3 дебил невежда 2 невежда 35 невежда 18 невежда 15 болван 5 болван 14 болван болван 6 баран 24 баран 5 баран 16 баран 8 дубина 6 дубина 2 дубина дубина 7 балда 2 балда 37 балда 2 балда 15 идиот 66 идиот 2 идиот 1 идиот тупица 25 тупица 5 тупица тупица 2 глупец глупец 36 глупец 1 глупец 19 тупарь 9 тупарь 5 тупарь 3 тупарь 7
1 негодяй 1 2 негодяй 60 а) негодяй 5 б) негодяй 25
гнида 52 гнида 3 гнида 5 гнида
паскуда 44 паскуда 1 паскуда паскуда
паскудник паскудник 9 паскудник паскудник 2
мерзавец 4 мерзавец 23 мерзавец мерзавец 7
тварь 58 тварь 3 тварь тварь
мразь 31 мразь 20 мразь мразь 5
подлец 5 подлец 41 подлец 11 подлец 13
противозина 17 противозина 19 противозина 2 противозина 5
сволочь 24 сволочь 10 сволочь 8 сволочь 4
мордоворот 7 мордоворот 26 мордоворот 25 мордоворот 13
фашист 13 фашист 25 фашист 26 фашист 12
урод 14 урод 18 урод 2 урод 7
гад 2 гад 21 гад гад 8
гадина 39 гадина 7 гадина 10 гадина 3 /> />
1 шакал 33 2 шакал 4 а) шакал б) шакал 6 пес 2 пес 26 пес 1 пес 14 баран 15 баран 5 баран баран 3 собака 3 собака 15 собака собака 2 курица 5 курица 22 курица 2 курица 14 крыса 39 крыса 6 крыса крыса 3 ворона ворона 39 ворона 2 ворона 15 осел 19 осел 2 осел осел 7 свинья 30 свинья 3 свинья свинья 4 поросенок поросенок 58 поросенок 4 поросенок 20 кикимора 25 кикимора 8 кикимора 20 кикимора 3 трутень 2 трутень 21 трутень 14 трутень 14 кобыла 51 кобыла 2 кобыла 1 кобыла слон 4 слон 33 слон 2 слон 23 гадюка 21 гадюка 3 гадюка 1 гадюка 7 змея 7 змея 15 змея 1 змея 8 сморчок 34 сморчок 14 сморчок 50 сморчок 9
Всегообработано 98 анкет. Однако число ответов на каждый вопрос не всегда совпадает,так как на отдельные вопросы были отказы, приводились число ответов больше илименьше оговоренного в анкете. Тем не менее основные тенденции достаточноявственны.
Ответына первый блок вопросов вполне определенно свидетельствуют о том, что тенденцияк определенности места слова на шкале инвективности вполне реальна. Подавляющеечисло испытуемых оценило слова ТУПИЦА, ДРЯНЬ и ДЫЛДА как более обидные посравнению с ГЛУПЕЦ, ПОДЛЕЦ, ВЕРЗИЛА. Несколько меньший перевес у слова РАЗЗЯВАнад словом РАЗИНЯ. Примерно одинаковые показатели у слов ОСЕЛ и ИШАК(по-видимому, сказалось то обстоятельство, что их оценочные смыслыразноаспектны).
Повторой группе вопросов ответы таковы. Наиболее обидными названы — ДЕБИЛ (77)[21], ИДИОТ (66), КРЕТИН (51), ТУПИЦА (25), БАРАН (24). Наименее обиднымивоспринимаются НЕУЧ (48), БАЛДА (37), ГЛУПЕЦ (36), НЕВЕЖДА (35), ДУРЕНЬ (30),ДУРАК (24), БАЛБЕС (22). В списке слов, «обидных, но не оскорбительных»лидерами оказались: ГЛУПЕЦ (19), НЕУЧ (19), НЕВЕЖДА (15), БАЛДА (15).
Какпоказывают результаты, не исключена ситуация попадания одного слова в зоныполярных (исключающих друг друга) оценок. Но касается это преимущественно слов,оказавшихся в отдалении от ядерных в той и другой зоне. Ядерные, как правило,контрастны, и попадание их со знаком «плюс» в противоположную зонуможно назвать случайным, объясняемым субъективно-личностным восприятием;скажем, лидеры по степени обидности КРЕТИН и ИДИОТ в единичных случаях названыв числе необидных, так же, как ДУРЕНЬ и БАЛБЕС в двух анкетах названы численаиболее обидных (впрочем, это может быть и технической ошибкой). Наиболееглубоко пересекаются зоны отрицательной и положительной оценки при словах ДУРАК(10/24) и НЕГОДЯЙ (7/19) [22]. Заслуживают внимания лексемы (их можно назвать«незаметными»), которые не набирают баллов ни на одной шкале; впервом блоке вопросов это слова ТУПАРЬ (9/5) и особенно ДУБИНА (6/2).
Дополнительныйвопрос дал такие результаты: лишним названы НЕГОДЯЙ — 20, НЕВЕЖДА (18), НЕУЧ(17), БАРАН (16). Здесь нужно пояснение. Мы ввели этот вопрос в анкету,полагая, что он выявляет отношение языкового сознания к содержательной сторонеоценки, заключающейся в инвективном слове и проверяет, насколько осознанноподходят испытуемые к ответам на вопросы анкеты. В целом получены позитивныерезультаты: лишние слова в том или ином отношении выпадают из общего списка.Скажем, слово НЕГОДЯЙ содержит оценку не умственных способностей, а моральныхкачеств, НЕУЧ, НЕВЕЖДА — также оценивают не ум, а степень образованности.
Втретьей группе вопросов «сильные» инвективы ТВАРЬ (58), ГНИДА (52),ПАСКУДА (44) практически не представлены в «слабом» списке. Но ужеследующие за ними слова ГАДИНА (39), МРАЗЬ (31), СВОЛОЧЬ (24) представлены в«слабом» списке отнюдь не единичными примерами: ГАДИНА — 7. МРАЗЬ — 20, СВОЛОЧЬ — 10 [23]. Продолжают данную тенденцию УРОД (14/28), ФАШИСТ(13/25). Необидные слова «возглавляют» НЕГОДЯЙ (60) и ПОДЛЕЦ (41),что свидетельствует, по-видимому, о неупотребительности их в современномобыденном инвективном лексиконе и о восприятии их как в некотором роде книжныхслов. Наверное, эта трактовка справедлива и к «необидному» словуМЕРЗАВЕЦ (23). С этим списком коррелирует список «б»: к обидным, ноне оскорбительным словам отнесены НЕГОДЯЙ, ПОДЛЕЦ, ФАШИСТ. К словам спересекающимися оценками, т.е. словам, не устоявшимся на инвективной шкале, вэтом списке можно отнести ПРОТИВОЗИНА (17/19), МОРДОВОРОТ (7/26), ФАШИСТ(13/25) [24]. Объяснение найти нетрудно: МОРДОВОРТ не общеоценочное слово, аслово, характеризующее внешний вид, в определенном смысле оно не относится кинвективам; ФАШИСТ — из политического лексикона, с «налетом»книжности; ПРОТИВОЗИНА — «напротив» ощущается как детско-просторечное.Есть в этом ярко маркированном списке и свои «незаметные» слова — ПАСКУДНИК — 0/9.
Появлениев четвертой группе вопросов на первом и втором местах лексем КОБЫЛА (51), КРЫСА(39) объясняется, на наш взгляд, двумя моментами: во-первых, они активны вшкольном лексиконе (большинство анкет получено от учащихся старших классов, ср.прим. 23), во-вторых, подавляющее число оценивших эти слова как наиболееобидные — реципиенты женского пола, для которых они значимы как оскорбления всилу инвективной семантики, фиксирующей оценку по внешнему виду. Эти же моментысправедливы по отношению к «сильным» оценкам лексемы КИКИМОРА (25).Появление слова СМОРЧОК (34) на четвертом месте также следствие школьнойаудитории испытуемых; детям, нужно полагать, часто приходится терпеть унизительныеоценки их возраста и роста. ШАКАЛ (33) — оскорбительное слово, синонимичноемногим словам предшествующей группы, содержащее общую оценку человека без честии достоинства, также употребительно в подростковой среде. А вот классическиеСВИНЬЯ (30), ОСЕЛ (19) и ЗМЕЯ (7) не набирают здесь большого числа«баллов». Мы полагаем, что дело здесь в том, что слова-экспрессивыутрачивают со временем свою суггестивную силу, поэтому требуют регулярногообновления; это касается как мелиоративов (ЖЕЛЕЗНО, КЛЕВО, ОБАЛДЕННО, ПО КАЙФУ,ПРИКОЛЬНО…), так и (тем более!) пейоративов. Чемпионы по баллам за необидность- ПОРОСЕНОК (58), ВОРОНА (39), СЛОН (33), ПЕС (26), КУРИЦА (22). Эти же словалидируют в списке «б». Комментариев они не требуют — таковы реалии.Впрочем, определенный критерий слабой степени «обидности» слов — ихспособность участвовать в иронической автоинвективе: нетрудно представитьнасмешливо-снисходительную фразу, обращенную к себе: Какой я же все-такипоросенок (ворона, слон, даже свинья), но вряд ли — крыса или шакал. Обращаетвнимание тот факт, что ПОРОСЕНОК и ВОРОНА не представлены в «сильном»списке ни одним ответом. Слово ПЕС сейчас неупотребительно ни в прямом, ни винвективном смысле. Лексемы с неустоявшейся мерой инвективности в данной группеслов: КИКИМОРА, ЗМЕЯ, СМОРЧОК. Лишние слова СМОРЧОК (50), КИКИМОРА (20) — необозначают животных; ТРУТЕНЬ (14) — полагаем, по причине незнания реалий:слово, по-видимому, трактовалось лишь в переносном значении — «лодырь».
Эксперимент,отвечая на главный вопрос о наличии тенденции инвективных слов к устойчивостина шкале степеней инвективности, одновременно говорит об относительномхарактере этой тенденции, о наличии противоположных, центробежных тенденций.Предстоит большая работа по дифференциации инвективного инварианта(среднестатистического коэффициента инвективности) в связи с его варьированиемпо различным социальным группам (возрастным, половым, связанным с качеством иуровнем образования и т.п.) [Жельвис, 1997, с. 54, 64], по ситуациям и контекстамупотребления, по субъектам оскорбления (инвекторам) и объектам оскорбления(инвектумам).
Однойиз задач юрислингвистической инвектологии, вытекающих из полученных данных,является соотнесение их с показаниями словарей типа груб., бран., простореч.,вульг., презрит., пренебреж., фамильяр. (пометы из толкового словаря под ред.Д.Н. Ушакова). В такого рода пометах также находит отражение субъективнаяоценка сферы употребления и степени инвективности слова. Однако неизбежновстает вопрос о том, насколько такие пометы могут быть основанием юридическихоценок. Мы уже высказывали мнение о слабой коррелятивности филологическойнаправленности словарей с их использованием в юрислингвистической практике[Голев, 1999]. Во-первых, говоря о юридической нормативности инвективных слов ивыражений, следует отметить, что она имеет все-таки качественно иную, посравнению с собственно языковой (отражаемой толковыми словарями), природу.Во-вторых, лексикографические пометы связанные с оценкой слов на шкалеинвективности весьма субъективны и непоследовательны, не говоря уже о том, чтоинвективная лексика «неохотно» включается в филологические словаринормативного типа. Так, пометы «бранное», «вульгарное»обнаруживаются лишь применительно к некоторым лексемам в отдельных словарях,например, инвектив СУКА помещен в четырехтомном «Словаре русскогоязыка» ( МАС) со следующим толкованием: 2. Груб., простор. Употребляетсякак бранное слово и рядом примеров из художественной литературы (в словаре С.Ожегова такое значение данного слова уже не отмечено); инвектив КУРВА (Вульг.,бран.- Проститутка) зафиксирован только в толковом словаре Д. Ушакова. Вообще,Д.Н. Ушаков более последователен в оценке слов как бранных и вульгарных (см.статьи ГНИДА, МРАЗЬ, ТВАРЬ, СВОЛОЧЬ и др.). Однако правомерность использованиядовоенного словаря Д.Н. Ушакова в современной юрислингвистической практикевесьма сомнительна, ибо положение слов на шкале инвективности сильно изменчивои нуждается в постоянной корректировке. Разумеется, до тех пор, покаспециальные исследования не станут верифицированными в научном плане илегитимными в юридическом, филологический словарь будет единственным«законным» (в кавычках — ибо, вообще говоря, никто не узаконивалтакое применение словаря) основанием юридической оценки слов в аспекте ихинвективности.
Еслипродолжать путь юридизации инвективной лексики, начатый ее исследованием вочерченном направлении, то ее следующим этапом должен быть перевод инвективовна юридическую шкалу, соотносящую филологическую меру с законом. В статье«Оскорбление» используется термин «неприличная форма». Мыполагаем, что данные, полученные нами, так или иначе конкретизируют это весьманеопределенное понятие. На их основе неприличная форма может бытьопределена какформа с использованием лексем, лидирующих на шкале «сильной»инвективности. Уже в таком элементарном юрислингвистическом подходе кинвективной лексике есть свой теоретический и практический смысл.
Теоретическиважно доказать правомерность опоры на обыденное метаязыковое сознание дляквалификации семасиологических норм. Обыденное сознание — это не сознаниевторого сорта, оно в определенном смысле само является практическим языком (вего ментальном бытии). Что же касается способности слова нанести оскорбление иобиду, то те первоначальные, чувственные реакции и являют собой главную истину,ибо чувство обиды и оскорбленности как раз и является первой реакциейреципиента [25]. Относительно практического применения таких исследованийзаметим следующее: оценка степени инвективности, полученная в массовомэксперименте, дает основания утверждать, что рядовые носители знают обинвективных способностях того или иного слова, чувствуют ее и, следовательно,могут нести ответственность за их употребление в актах общественнойкоммуникации.
Мыдалеки от мысли о возможности скорой практической реализации идеи социо- ипсихолингвистического измерения инвективности и внедрения его результатов впрактику. И все-таки начинать эту работу нужно. В этом случае есть надежда кпривыканию специалистов (экспертов, судей) и общества к тому, что нормыязыковые и моральные могут быть оценены юридически, то есть с позиций запрета(в определенных условиях) и узаконенной ответственности за его нарушение.Привыкание ко всему прочему означает все более частое обращение к юридическиминстанциям в связи с оскорблением как противоправным действием.
* * *
Вкачестве заключительного обобщающего тезиса о юридизации ЕЯ выскажем мысль оразличной степени юридизации разных типов текстов. Высшую степень создаютмаксимально терминологизованные тексты (прежде всего тексты закона, нередкоперед их принятием в законодательном органе проходящие строгую лингвистическуюэкспертизу), в которых «обыденные» слова из ЕЯ составляют некуюнежелательную периферию, часто рассматриваемую как неизбежное ограничениенеобходимой специализации ЮЯ. Возможно, что более детальная степень юридизацииЕЯ в этой группе текстов связана с уровнем (статусом) закона: от конституции доместных постановлений. Юрислингвистика должна выявлять такие«вкрапления» ЕЯ и стремиться придать им более строгий смысл,приближающий их к терминам (см., например, примеры такого отношения в статьяхВ.Б. Исакова, Л.Г. Ефановой и Д.И. Милославской в настоящем сборнике статей).Средняя степень обнаруживается у текстов, связанных с законоисполнением,например, в текстах служебной переписки, создаваемых профессиональнымиюристами. В них проявления ЕЯ более регулярны (ср. употребление словаМНОГОСЛОЖНЫЙ в постановлении суда, направленного на лингвистическую экспертизу,которое рассмотрено в статье Н.Д. Голева и В.А. Пищальниковой в разделе 4данного сборника). Четвертая степень — в текстах, создаваемых неспециалистами,но имеющих юридическое предназначение. Они отражают обыденные представлениярядовых носителей языка о юридическом языке (его стиле и лексике) и частоявляются следствием его своеобразной интуитивной имитации. Здесь«естественность» может касаться не только единиц ЕЯ, но и самихтерминов, которые могут весьма субъективно семантизированы. Наконец, четвертаястепень находит себя в текстах, которые созданы вне установки на юридическоефункционирование, но попавшие в него по объективным причинам, например, втекстах с инвективной лексикой, подлежащей лингвистической экспертизе в связи сделами о словесном оскорблении личности. Здесь юридизации подвергаются лишь«точки соприкосновения» таких текстов с законом; она необходима для«перевода» ЕЯ в сферу действия закона для его осуществления.Юрислингвистическая квалификация инвективных слов, о которая шла речь выше, какраз связана с такой формой юридизации.
Примечания
1.Правопорядок держится во многом на формуле «законодатель всегдаправ», символизирующей «верх» закона над действительностью.Однако эта формула не абсолютна. «Совершенно ясно, что правота этаусловная, она имеет в основе своей допущение, в котором можно без концасомневаться, ибо оно не вытекает строго логически из какой-либо системыэмпирических данных, не является неопровержимым» [Тихонравов, 1997, с.17]. Во многом по этой причине возникает ситуация, в которой общество не принимаетзакона, не соответствующего его укладу, традициям, представлениям о нормахморали [Куприянов, 1998, с. 63].
2.Есть, однако, и внутренняя потребность его соблюдения — вариативность языковыхединиц (обслуживающая творческие потребности автора) одновременно создаеттрудности выбора вариантов. Наличие естественных норм позволяет автору безизлишних сомнений, затрудняющих речевую деятельность в спонтанном режиме,автоматически находить нужный вариант. Язык как бы принуждает автора кправильному (нормативному) выбору. И в этом смысле нормы сами внутреннепротиворечивы: они и стесняют свободу автора, но они же и освобождают его отряда зависимостей.
3.См. также статью Т.В. Матвеевой в настоящем сборнике статей.
4.Ср. «Право есть система регулирования поведения людей в обществепосредством норм, устанавливаемых теми или иными организациями, при условии,что соблюдение этих норм обеспечиваются санкциями» [Тихонравов, 1997, с.61].
5.В продолжение предшествующего примечания заметим, что вопрос о наличии нормвосприятия и интерпретации в лингвистике вообще не ставится. А это важнейшийтип норм, из которого вытекает принципиальное «право» на определеннуюреакцию на те или иные формы выражения коммуникативного содержания, в том числеи по поводу негативного воздействия внутренней формы высказывания.
/>6. Мы употребляем слово «ВОЗМОЖНО», так как нам неизвестныпрецеденты обращения в суд в подобных случаях и позитивного (для истца) ихрешения.
/>7. Мы опираемся здесь на концепцию Н.И. Толстого, соотносящеголитературный язык с элитарной культурой, говоры — с народной культурой,просторечье — с «третьей культурой», арго — с профессиональнойкультурой [Толстой, 1995, с. 17].
/>8. Эволюцию снятия табу и «непечатности» отражаетпостепенное освоение нашей массовой печатной продукцией прямых написанийнесалонного слова: от намека на него через купюру, к намеку первой буквой,далее к первой и последней, к полному написанию латиницей и, наконец, кматерщине прямым текстом буквами родного языка.
/>9. Трудности начинаются уже с определения. Так, В.А. Блинов и Ф.А.Шевелев, пытаясь определить понятие «мат», приходят к расплывчатомуописательному выражению: «Русский народный мат — это непристойные,похабные, срамные слова и выражения» [Блинов, Шевелев, 1997, с. 9-10]. Приэтом они интуитивно чувствуют, что не все слова относимые ими к мату, являютсятаковым, например, «мат, связанный с органами и процессами выделения калаи мочи». Мы полагаем, что определение мата без функционального признака(скажем, такого, как табуизированность употребления) невозможно. См. об этомстатью В.И. Жельвиса в настоящем сборнике статей.
/>10. Один сборник анекдотов, в котором широко и прямым текстомиспользуется «несалонная» лексика, игриво начинается с анекдота,призванного если не оправдать такое использование, то придать емуфилософическую многозначительность. Вовочке, употребившему слова«жопа», учительница делает замечание: «Такого слова, Вовочка, врусском языке нет».- «Странно, — задумывается Вовочка, — жопа есть, аслова нет?». Логически, может быть, и нелепо, говорить нет, тому что есть.Но в этом то и особенность табуизированных слов, что их знание предполагает ихнеприменение. И это тоже специфическая форма культуры речи. Об это такойизвестный анекдот советских времен. — Чем отличается мат от диамата. — Диаматникто не знает, но делают вид, что знают. Мат все знают, но делают вид, что незнают.
/>11. Существует, например, такое «естественное» проявлениесубъективности ЮЯ, как отражение в законодательных текстах политическихпристрастий и целевых установок законодателя — автора законопроекта. При этомнередко такие юридические документы бывают маркированы не только идейно, но илингвистически. Так, законопроект, определяющий принципы реформированияроссийского образования, направленный из Государственной Думы в 1999 году дляобщественности на обсуждение, нес явную печать причастности к его созданияфракций, принадлежащих к «левому крылу» Думы. Это сказывалось в егомодальности, лексике, и стилистике, весьма напоминавших риторику (а во многом — и прагматику) партийно-государственных документов советской периода.
/>12. К примеру, слова ЧЕСТЬ и ДОСТОИНСТВО, «попавшие» втекст закона о защите чести и достоинства личности, судя по всему, так иостались юридически не определенными и не дифференцированными друг от друга (и- добавим — от выражения ДЕЛОВАЯ РЕПУТАЦИЯ), что, кстати, существенно влияет накачество юрислингвистической экспертизы. (см. статью Л.Г. Ефановой, публикуемойв настоящем сборнике), обсуждаются сложные морально-юридические коллизии,связанные со словом (термином?) совесть, вовлеченные в юридическую сферу всвязи законом о свободе совести.
/>13. См., например, наш анализ судебной оценки глаголов ПОЛУЧАТЬ иПОЛУЧИТЬ, «попавших» в текст Российской Конституции [Голев, 1999, с. 22].
/>14. Во многих отношениях здесь, на наш взгляд, лучше было бысказать — и не должен (избавляться).
/>15. См. об этом, например: [Культура парламентской речи, 1994].
/>16. Нередко можно наблюдать, как в процессе разного рода переписки(типа «Жалоба — Ответ — Несогласие — Возражение — Новая жалоба»)мышление и стиль речи жалобщика все более «юридизуются», употреблениетерминов приобретает более терминологический характер. См., например, статьюИ.А. Гореловой в настоящем сборнике.
/>17. Говоря о нормах реакции, может быть, имеет смысл говорить и онормах реакции обиды и оскорбления, которая (реакция), несмотря на явноиндивидуально-субъективный характер, обнаруживает определенные тенденции кстереотпизации и «типовости», фиксируемой на разных срезах личности исообществ личностей (национальном, культурном, поло-возрастном,психо-соционическом и т.д.).
/>18. Много таких слов-«полутерминов» имеется и в другихдокументах, например, в доныне действующем Постановлении Пленума Верховногосуда РФ от 18 августа 1992 года, №11 «О некоторых вопросах, возникающихпри рассмотрении судами дел о чести и достоинстве граждан, а также деловойрепутации граждан и юридических лиц» с редакциями в 1993 и 1995 годах:МОРАЛЬНЫЕ ПРИНЦИПЫ, НЕЧЕСТНЫЙ ПОСТУПОК, НЕПРАВИЛЬНОЕ ПОВЕДЕНИЕ и др.
/>19. Правильнее сказать — в одном из толковых словарей.
/>20. ОСКОРБЛЕНИЕ определяется в статье 130 УК РФ как «унижениечести и достоинства другого лица в неприличной форме». ПРИЛИЧИЕ — соответствие этическим нормам общества… Неприличность употребления нецензурнойлексики в данном аспекте имеет такой же условно-семиотический характер, как,например, публичная демонстрация «неприличных» частей тела: сами посебе эти части тела «не семиотичны» (не эпатажны и не инвективны),однако легко представить коммуникативные ситуации, где их демонстрация имеетявно выраженный семиотический смысл: инвективный, эпатажный (конфликтогенный),суггестивно-прагматический (например, в рекламе «от обратного», гдеглавное — привлечь внимание). В эстетической сфере этот момент актуализируетсяпри различении эротики и порнографии в кино и на телевидении (отчасти влитературе), где в процессе юридической экспертизы в качестве различающихпризнаков выступают, например, время, интенсивность, отчетливость демонстрации«неприличных» частей тела (в эстетической экспертизе значим лишьпризнак соответствия такого рода демонстрации художественным целям, ее«несамоценности» и т.п.). Здесь также отчетливо виденюрис-эстетический «треугольник» и его «углы»: объективная действительность- языковая действительность — правовая действительность. В сущности, даннаяоппозиция эротики и порнографии функционально подобна оппозиции (еще)инвективов «цензурных» (СОБАКА), полуцензурных (СУКА) и (уже)нецензурных (БЛЯДЬ).
/>21. Возможно перевес этому слову обеспечил тот факт, чтоанкетирование большей частью проводилось среди старшеклассников (у взрослыхсреди особо обидных это слово называется реже). Cр. в этой связи: у В.М.Шукшина рассказ «Дебил» начинается так: «Анатолия Яковлевапрозвали на селе обидным, дурацким каким-то прозвищем — Дебил. Дебил — это такпрозвали в школе его сына, Ваську, второгодника, отпетого шалопая. А потом этослов пристало и к отцу… Даже жена сгоряча, когда ругалась, тоже обзывала — Дебил. Анатолий психовал… объяснял ей, что Дебил — так можно называтьдурака-переростка…» Какой же я дебил, мне уж сорок лет скоро?”.
/>22. Причины этого феномена весьма интересны для лингвистики, онитребуют, на наш взгляд, специального изучения, которое не является целью длянастоящей работы.
/>23. Количество оценок этих слов как не слишком обидных вызывает унас недоумение, тем не менее это реальность, подлежащая изучению. По всейвидимости, нужно постоянно фиксировать изменяющиеся в обществе оценки.«Недоумение» автора — это рефлекс его собственной шкалы оценок,сформировавшейся в «его» время и в «его» кругу общения.
/>24. Слово ФАШИСТ резко дифференцируется по возрасту. Старшеепоколение еще ощущает его мощный инвективный смысл; большинство«слабых» оценок получено в подростковой аудитории.
/>25. Данные ряда работ в области обыденного метаязыкового сознанияпоказывают, что рядовые носители языка способны давать достаточно тонкие иадекватные оценки состоянию языка и его единиц [Ростова, 2000]. Приведемнесколько примеров (из книги А.Н. Ростовой) высказываний малограмотных жителейсела о степени инвективности тех или иных слов: А это вот тоже девчонкакака-нибудь замухрышистая. Тоже обидно, когда так назовут. Но это тоже жалеют,но не ласково жалеют, а так. Но это не ругательное ( с. 172); Ведьма — ругательное слово, ругаются так на сварливую женщину (с. 85); Брошенка обидноеслово. Может, она и не виноватая (с. 86); Ну вот тебя назови«бабенчишка», так ты обидишься; Нас (звали) «чалдонами», даеще «желтопупой». Так от кода назовут так — сразу драка (с.103);«Отродье» — можно обидно и не обидно (с. 114)
Список литературы
Аспектыречевой конфликтологии. СПб, 1996.
БайниязовР.С. Правосознание: психологические аспекты // Правоведение. 1998, № 3.
БлиновВ.А., Шевелев Ф.А. Русский народный мат: Толковый словарь. Екатеринбург, 1997.
БорисенкоН. Печальный знак времени, или что такое сквернословие // Русский язык(приложение к газете «Первое сентября»). 2000 г., № 4 (220).
БуйВ. Русская заветная идиоматика. М., 1995.
ВежбицкаяА. Язык. Культура. Познание. М., 1996.
ВиноградовС. Вам сквернословие не к лицу // Наука и жизнь. 1993, № 4.
ГойманВ.М. Правовой нигилизм // Советская юстиция. 1990, № 9.
ГолевН.Д. Об описании значений слов-денотативов // Актуальные проблемы лексикологиии словообразования. Новосибирск, 1973.
ГолевН.Д. Юридический аспект языка в юридическом освещении // Юрислингвистика-1:Проблемы и перспективы. — Барнаул, 1999.
ГрайсГ.П. Логика и речевое общение // Новое в зарубежной лингвистике. Т. 16. М., 1985.
ГубаеваТ.В. Прагматика речевого общения в правовой сфере // Разновидности текста вфункционально-стилевом аспекте. Пермь, 1994.
ГудковичЛ.Н., Жельвис В.И. Виснет ли брань на вороту? // Семья и школа. 1980, № 2.
ГусейновГ.Ч. Ложь как состояние сознания // Вопросы философии. 1989, № 11.
ДаньковскийХ. Словесная агрессия // Наука и жизнь. 1995, №6.
ДевкинВ.Д. Псевдоэкспрессия // Общие и частные проблемы функционирования стилей. М.,1986.
ДмитриевА.В., Кудрявцев В.Н., Кудрявцев С.В. Юридическая конфликтология. Ч. 2.Юридизация конфликтов. М., 1994.
ЕйгерГ.В. Механизмы контроля языковой правильности высказывания. М., 1980.
ЖельвисВ.И. Поле брани. Сквернословие как социальная проблема. М., 1997.
Заблуждающийсяразум? Многообразие вненаучного знания. М., 1990.
ЗоринА. Легализация обсценной лексики и ее культурные последствия // Антимир русскойкультуры. Язык. Фольклор. Литература. М., 1996.
Изрусской жизни мата не выкинешь // Все и Всё. 1995, № 15.
Культурапарламентской речи. М., 1994.
КуприяновА. Библейские корни правосознания россиян // Российская юстиция. 1998, № 1.
ЛевиВл. Извините за сквернословие, или Сказка о красивых словах // Семья и школа.1989, № 3.
ЛевинЮ.И. Об обсценных выражениях русского языка // Антимир русской культуры. Язык.Фольклор. Литература. М., 1996.
ЛоуренсД.Г. Порнография и непристойности // Иностранная литература. 1989, № 5.
МатвееваТ.В. К вопросу о коммуникативных правах и обязанностях личности в разговорном иделовом диалоге // Язык и социум: Материалы 2-ой Международной конференции. Ч.1. Минск, 1998.
МихайловскаяИ.Б. Права человека в массовом сознании. М., 1995.
МуратовП. Запретные слова // День. 1993, №21.
НовиковВ. Бедный Эрос. Неподъемная тема современной словесности // Новый мир. 1998, №11.
НовиковВл. Ноблесс оближ: о нашем речевом поведении // Новый мир. 1998, № 1.
Образыправа: Франция — Россия. М., 1996.
Озорныечастушки (с «картинками»). СПб, 1992.
ПауэллТ., Пауэлл Дж. Психотренинг по методу Хосе Сильвы. СПб, 1997.
ПендиковИ.Г. Особенности правосознания русской интеллигенции // Вестник Омскогоотделения Академии гуманитарных наук. Омск. 1998, № 3.
Речеваяагрессия и гуманизация общения в средствах массовой информации. Екатеринбург,1997.
РостоваА.Н. Метатекст как форма экспликации метязыкового сознания. Томск, 2000.
Русскаяэротическая поэзия. М., 1993.
СковородниковА.П. Вопросы экологии русского языка. Красноярск, 1993.
Словарьсовременного русского литературного языка. Т. 1. М., 1991.
СорокинЮ.А. Этническая конфликтология (Теоретические и экспериментальные фрагменты).Самара, 1994.
СперанскаяА.Н. Оскорбление словом в обыденном и правовом сознании носителей русскогоязыка // Юрислингвистика-1: Проблемы и перспективы. Барнаул, 1999.
ТихонравовЮ.В. Основы философии права. М., 1997.
ТолстойН.И. Язык и народная культура: Очерки по славянской мифологии иэтнолингвистике. М., 1995.
УспенскийБ.А. Избранные труды. В 2-х томах. Т. 1. Семиотика истории. Семиотика культуры.М., 1994.
УспенскийЛ. По закону буквы. М., 1973.
ФедотоваЛ.Л. Современная молодежная речь: норма или антинорма // Русский язык(приложение к газете «Первое сентября»). 2000 г., №4 (220).
ХарченкоВ.К. Молодежи о сквернословии // Русский язык в школе. 1997, № 1.
ЧерданцевА.Ф. Толкование советского права. М., 1979.
Честь,достоинство и репутация: Журналистика и юриспруденция в конфликте. Результатыисследования и материалы конференции. М., 1998.
ШмелеваТ.В. Кодекс речевого поведения // Русский язык за рубежом. 1983, № 1.
Юрислингвистика-1:Проблемы и перспективы. — Барнаул, 1999.
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.philology.ru